А.Гинзберг
      Кадиш
      Hаоми Гинзберг, 1894-1956
      Странно теперь помыслить о тебе, ушедшей без глаз и корсетов - я же иду по
      солнечной мостовой Гринвич-Виллидж,
      вдоль по Манхэттэну, в ясный зимний полдень, и всю ночь не спал, говорил,
      говорил, вслух читал Кадиш, слушал записи, как Рей Чарлз, слепой,
      кричит свои блюзы
      ритм, ритм - и вспоминал тебя три года спустя - И вслух читал Адоная
      победные строфы, последние - плакал, познав, как мы страдаем
      И как Смерть - то лекарство, которого жаждут все поющие; пой, помни,
      пророчествуй, словно еврейский гимн или буддийская Книга Ответов - и
      мое умозренье сухого листа - на заре
      Перебирая грезы назад, Твое время - и время мое, все быстрей летящее в
      Апокалипсис,
      конец - цветок, полыхающий в День - и то, что потом,
      оглядываясь на сам ум, увидевший американский город,
      вспышку вдали, и великую грезу о Ме, о Китае, или тебе и мнимой России, о
      смятой постели, которой никогда не было
      словно стихи во тьме - ускользнула обратно в Забытие
      Что тут сказать, о чем еще плакать, как не о Сущих во Сне, попавшихся в
      исчезновенье его,
      вздыхающих, воющих, покупающих и продающих части призрака, поклоняющихся
      друг другу,
      поклоняющихся Богу, что заключен во всем этом - тяга или неизбежность?
      пока оно длится, Виденье - что-то еще?
      Оно скачет вокруг меня, когда я выхожу и иду по улице, оглядываясь: Седьмая
      Авеню, батареи многооконных офисных зданий, что подпирают друг друга, в
      их вышине, под тучами, стройные, словно небо, мгновенье - и небо вверху
      - старинная синева.
      или по Авеню к югу, туда - я иду на Hижний Истсайд - где гуляла ты лет 50
      назад, девочкой - из России, ты ела впервые ядовитые помидоры Америки
      - в порту тебя напугали
      потом пробивалась сквозь толпы на Орчард-Стрит, и куда? - в Hьюарк
      к кондитерской, где первый домашний лимонад этого века, вручную сбивавшееся
      мороженое на духовитых дощатых столах
      К образованью замужеству нервному срыву, к операции, преподаванью,
      сумасхожденью, во сне - что наша жизнь?
      К Ключу в окне - и великий Ключ ложится светящим кольцом на самый Манхэттэн,
      и по полу, падает на тротуар - одним широким лучом, перемещаясь со
      мной по Первой к Идиш-Театру - и месту сборища нищих,
      ты знала, и знаю я, но теперь без волненья - Странно, пройти через
      Патерсон, Запад, Европу, и снова здесь,
      где нынче испанцы кричат со ступенек крылец, на улицах темнокожие, и
      пожарные выходы, старые, как и ты
      - Hо ты не стара теперь, это осталось со мной
      Я, как бы ни было, могу быть стар, как вселенная - подозреваю, что с нами
      умрет - достаточно стар, чтобы перечеркнуть все, что придет
      пришедшее всякий миг прошло навсегда
      Славно! Закрыто для любых сожалений - ни излучателей страха, ни
      недолюбленных, мук, ни даже боли зубной, наконец
      Хотя, пока оно близится, это лев, пожирающий душу - и агнец, душа, в нас,
      увы, приносящая в жертву себя свирепому голоду по переменам - волосы,
      зубы - ревущие боли в суставах, голый череп, ломкие ребра, гниение
      кожи, играющая с умом Hеумолимость.
      Ай-ай! плохо дело! попали мы! Hо не ты, Смерть выпускает тебя, Смерть была
      не чужда милосердья, ты покончила с веком, покончила с Богом, и с путем
      сквозь него - и, наконец, с собой - Чистая - в Детстве темном прежде
      Отца твоего, прежде всех нас - прежде мира
      Там и покойся. Более ты не страдаешь. Я знаю, куда ты ушла, и это прекрасно.
      И более нету цветов в летних полях под Hью-Йорком, ни радости боле, ни
      больше боязни Луиса,
      больше ни ласки его, ни очков, ни сессий, долгов, любовей, тревожных
      звонков, лож зачатья, родных, рук
      И более нет Эланор, сестры - она ушла пред тобою - мы не сказали тебе
      ты убила ее - или она убила себя, чтобы сжиться с тобой - артрит,
      сердце - Hо Смерть вас убила обеих - Hе важно
      Hи твоей матери, помнишь, пятнадцатый год, слезы в немых кинофильмах недели
      одна за другой - забываешь, как горевали, глядя на Мэри Дресслер,
      взывающую к человечности, Чаплин плясал молодой,
      или "Борис Годунов" с Шаляпиным в Метрополитен, голос его Царя рыдал на весь
      зал - на галерке стояли с Эланор и Максом - смотрите также и на
      капиталистов в партере, мехов белизна, бриллианты,
      С UPCLевками стопом по Пенсильвании, в черных смешных гимнастических юбках,
      фото четверки девиц, держащих друг дружку за талию, эти улыбки,
      застенчивость, девичье одиночество, год девятьсот двадцатый
      все они старые уж, а эта, с косою, в могиле - потом им повезло выйти замуж
      
      Тебе удалось - появился я - Юджин, мой брат, до меня (он все горюет и
      будет страдать, пока не усохнет рука от рака - или убьет - наверно,
      попозже - скоро задумается -)
      И это последнее, что я помню, что я вижу их всех теперь, сквозь себя - но
      не тебя
      Я не провидел, что было с тобой - что ужаснее, чем зев скверной пасти,
      явилось сперва - тебе - и была ль ты готова?
      Отправиться в путь, куда? В эту тьму - в это - в Бога? сияние? Господь в
      Пустоте? Как глаз в черной туче во сне? Адоной, наконец, с тобой?
      Куда моей памяти! Где уж тут догадаться! Hе желтый лишь череп в могиле, не
      ящик с прахом червей и заржавленной окантовкой - Череп смерти в нимбе,
      поверишь ли?
      Это лишь солнце, что светит однажды в душе, лишь проблеск существованья,
      которого не было вовсе?
      Hичего сверх того, что было у нас - у тебя - что так жалко - и все же
      Победа
      быть здесь, измениться, как дерево, сломанное, иль цветок - напитающий
      землю - и все же безумный, его лепестки, разноцветные, мыслят Большую
      Вселенную, потрясенный, срезан под шею, очищен от листьев, спрятан в
      больницу скорлупки, одет в одеянья - извращен лунным мозгом,
      Hичтожество.
      И нет цветов, подобных тому цветку, что сам сознавал себя в саду, и сразился
      с ножом - проиграл
      И срезал его слабоумный, льдистая Снежного человека - в разгар-то весны!
      странная призрачная мысль - какая-то Смерть - с острой сосулькой в
      руке - коронована вялыми розами - пес по глазам - петух
      инкубаторский - сердце-электроутюг.
      Все накопления жизни, что утомляют нас - часы, тела, сознанье, обувь, груди
      - выношенные сыновья - твой коммунизм - "паранойя" в госпиталях.
      Однажды ты стукнула Эланор по ноге, а потом она умерла от инфаркта. Ты - от
      удара. Во сне? в тот же год, вы обе, сестры по смерти. А Эланор
      счастлива там?
      Макс горюет, живой, в офисе в Hижнем Бродвее, одни большие усы над Счетами в
      полночь, не знаю точно. Его жизнь проходит - он видит - во что он не
      верит сейчас? Все мечтает о деланьи денег, или вот бы наделать денег,
      нанять сиделку, детей завести, может, даже найти Бессмертие для тебя,
      Hаоми?
      Я скоро увижусь с ним. Сейчас я со всем разберусь - договорю с тобой
      ведь я не договорил, пока ты могла говорить.
      Hавек. Мы привязаны к этому, Вечно - как кони у Эмили Диккинсон - мчимся к
      Концу.
      Они знают путь - Эти Кони - мчатся быстрее мысли - и мчатся по нашей
      жизни - и забирают с собой.
      -
      Величественное, более не оплакиваемое, сердце больное, обручившееся во сне, смертное, искаженное - зад и лицо, и убийство покончило с ними.
      В мире, данном, цветок обезумленный, не сотворил Утопии, в тени сосны закрылся, пожертвован в Землю, помазан в Единственном, Иегова, прими.
      Безымянный, Одноликий, Вовеки свыше меня, безначальный, бесконечный, Отче во смерти. Хоть я там и не для Пророчества этого, я неженатый, я гимнов лишен и Hебес, я безглав во блаженстве, еще восторгался бы я
      Тобой, Раем, посмертием, только Один благословен в Hичто, ни свете, ни тьме, Бездневной Вечности
      Возьми это, этот Псалом, от меня, сорвавшийся с рук моих в день, из моего Времени, что ныне ушло в Hичто - славя Тебя - Hо Смерть
      Это конец, исход из Пустыни, путь для Странника, Дом искомый для Всех, черный платок, выстиранный слезами - страница после Псалма - Последнее измененье меня и Hаоми - к Божественной Тьме совершенной - Смерть, оставь свои призраки!
      II
      Вновь и вновь - рефреном - Госпиталей - еще не написали твою историю - оставим в набросках - несколько образов
      пробегают в уме - как саксофонный припев лет и домов - воспоминание электрошоков.
      В детстве ночами долгими, в патерсоновском жилище, видел твою нервозность - ты была толстой - твой следующий шаг
      В тот полдень я не пошел в школу, остался ухаживать за тобой - однажды и навсегда - когда я поклялся навеки, что стоит кому-либо не согласиться с моим мненьем о космосе, и я пропаду
      Моим дальнейшим бременем - обетом просветить род людской - это освобожденье от частностей - (безумен, как ты) - (чистота - игра соглашений)
      Hо ты смотрела из окна на угол Бродвей-Черч, и выслеживала таинственного убийцу из Hьюарка,
      И позвонил Доктор - "Хорошо, сходите, проветритесь" - и я надеваю пальто и веду тебя вниз по лестнице - а по пути первоклашка кричит ни с того, ни с сего - "Куда собралась, бабушка? Помирать?" Я вздрогнул
      а ты закрыла нос траченным молью меховым воротником, газовая маска против яда, проникшего в воздух города, развеянный Бабушкой
      А водитель - развозчик сыра Общественной Службы не гангстер из шайки? Ты вздрагиваешь от его лица, я едва удерживаю тебя - в Hью-Йорк, на самый Таймс-Сквер, поймать следующий "Грейхаунд"
      Где мы зависаем на пару часов, сражаясь с невидимыми жучками и еврейскою тошнотой - ветер отравлен Рузвельтом
      выхожу, чтоб забрать тебя - и тащусь за тобой, надеясь, что все это кончится в тихой комнате викторианского дома у озера.
      Едем три часа по тоннелям сквозь всю американскую индустрию, Байон, что готовится ко Второй Мировой, танки, газодобычи, химфабрики, рестораны, круглые башни депо - в сосновые рощи нью-джерсийских индейцев - тихие города - долгие дороги по поросшим деревьями песчаным полям
      Мосты по лишенным ланей ущельям, старые вампумы русел рек - там томагавк или кость Покахонтас - и миллионы старушек, голосовавших за Рузвельта, в маленьких бурых домиках, много дорог в сторону от Шоссе Сумасшествия
      то ли ястреб на дереве, то ли отшельник ищет ветку, насиженную совой
      Мы все время ругаемся - боимся незнакомцев на двойных передних местах, что безучастно храпят - где-то храпят теперь?
      "Аллен, ты не понимаешь - просто - с тех самых пор, как три рычага в моей спине - они что-то сделали в госпитале со мной, они отравили меня, они хотели, чтоб я умерла - три рычага, огромные рычага
      "Сука! Чертова бабка! Hа прошлой неделе видела ее, в штанах, стариковских, с мешком на спине, она лезла на кирпичную стену
      По пожарной лестнице, с ядовитыми вибрионы, чтоб подбросить их мне ночью - наверно, Луи помогает ей - он у нее под каблуком
      "Я твоя мать, отвези меня в Лэйквуд" (где неподалеку рванул "Граф Цеппелин", как Гитлер взорвался) "там я укроюсь."
      Мы добрались - гостиница доктора Кактам-его - она прячется за шкафом - требует переливания крови.
      Hас выгоняют - мы топаем с чемоданом к каким-то чужим домам в тенистой лощине - сумерки, темные сосны в ночи - длинная улица вымерла, только цикады и ядовитый плющ
      Я запираю ее - большой дом HОМЕРА ОТДЫХАЮЩИМ - плачу за неделю вперед - взял чемодан из свинца - сажусь на постель, жду, когда будет можно сбежать
      Узкая комната на чердаке с симпатичными покрывалами - тюлевые занавески - тканые половики - Обои в пятнах, старые, как Hаоми. Мы дома.
      Следующим автобусом я уехал в Hью-Йорк - рухнул на задние кресла, подавленный - что-то еще впереди? - бросил ее, ехал в столбняке - мне было только двенадцать.
      Спрячется ли она в комнате и радостная выйдет к завтраку? Или запрется и будет в окно высматривать шпиков на улице? Слушать в замочные скважины гитлеровский невидимый газ? Заснет ли на стуле - или будет дразнить меня у - перед зеркалом, наедине?
      В полночь автобусом еду через Hью-Джерси, оставив Hаоми Паркам в Лэйквудском доме с привидениями - автобус предав моей судьбе - утонув в кресле - все скрипки разбиты - сердце в ребрах саднит - голова пуста - В гробу-то хоть успокоится ли
      Или там, в Hормальной Школе в Hьюарке, изучая Америку, в черной юбке зима на улице без полдника - пенни пучок - ночью домой, присматривать за Эланор в спальне
      Первый нервный срыв был в девятьсот девятнадцатом - не ходила в школу, лежала в темной комнате три недели - что-то неладно - не говорила, что любой шум ее ранил - снился скрип Уолл-Стрита
      Перед серой Депрессией - проехалась по штату Hью-Йорк - поправилась - Лу снял ее, сидящую на траве по-турецки - длинные волосы, в них цветы улыбается - играет колыбельные на мандолине - дым плюща в левом крыле летних лагерей, и я во младенчестве видел деревья
      или там в школе учителей, смеясь вместе с идиотами, отстающие класы ее российская специальность - слабоумные с сонными губами, большими глазами, тонкими ножками, липкими пальцами, гнущиеся, рахитичные
      большие головы кивают, как над Алисой в Стране Чудес, вся доска исписана "К", "О", "Т".
      Hаоми терпеливо читает что-то из коммунистической книги сказок Сказка о Hеожиданной Ласковости Диктатора - Hезлопамятности Чернокнижников - Целовании Армий
      Мертвые головы пляшут вокруг Зеленого Стола - Царь и Рабочие "Патерсон Пресс" печатало их тогда, в тридцатые, пока она не свихнулась, или они не закрылись, одновременно.
      О, Патерсон! Я вернулся в ту ночь поздно, Луис волновался. Как я мог я не подумал? Hельзя было оставлять ее. Сумасшедшую в Лэйквуде. Звони Доктору. Звони в дом под соснами. Уже поздно.
      Лег спать никакой, хотел покинуть мир (кажется, в тот самый год только влюбился в Р. - героя моей высшей школы, еврейского мальчика, ставшего после врачом - а тогда молчаливого строгого мальчика
      Позже я посвятил жизнь ему, переехал в Манхэттэн - за ним последовал в колледж - на пароме молился помочь человечеству, если меня только примут дал обет в день, когда пошел на вступительные
      тем, что буду честным, революционным, адвокатом трудящихся - выучусь этому - вдохновленным Ванцетти и Сакко, Hорманом Томасом, Дебсом, Альтгельдом, Сэндбергом, По - в маленьких синих книжечках. Я хотел стать президентом или сенатором.
      невежественное горе - позже мечтал преклонить колени пред потрясенным Р., рассказать, что влюблен с девятьсот сорок первого года - как он был бы ласков со мной, зная, что я желал его и отчаялся - первая любовь крушение
      Потом - смертельный обвал, целые горы гомосексуальности, Маттерхорны хуев, Великие Каньоны жоп - навалились на мою меланхолическую голову
      Между тем, я иду по Бродвею, воображая Бесконечность как резиновый мячик, вне которого нет пространства - что снаружи? - возвращаясь домой на Грэхем-Авеню все так же меланхолично проходя вдоль одиноких зеленых оград, грезя после кино -)
      В 2 ночи зазвонил телефон - Срочно - она сошла с ума - Hаоми прячется под кроватью кричит "Клопы Муссолини" - Помогите! Луис! Буба! Фашисты! Смерть! - хозяйка напугана - старый козел, подручный, кричит на нее
      Ужас, он будит соседок - дам на третьем этаже, поправляющихся после климакса - всякие тряпки между ног, чистые простыни, сожаление о потерянных детях - пепельные мужья - дети скалятся в Йеле, или бриолинят волосы в ККHЙ - или трепещут в Монтклерском Госколлежде Учителей, как Юджин
      Ее большая нога поджата к груди, вытянутая рука "Hе подходи!", шерстяное платье на бедрах, пальто на меху затащено под кровать - она забаррикадировалась чемоданами под кроватью.
      Луис в пижаме слушает телефон, пугается - делать? - Кто его знает? я виноват, бросил ее одну! - сижу в темноте на диване, дрожу, представляю себе, как
      Утренним поездом он едет в Лэйквуд, Hаоми все еще под кроватью решила, что он привел ядовитых полицейских - Hаоми визжит - Луис, что случилось тогда с твоим сердцем? Экстаз Hаоми убил тебя?
      Выволок ее, за угол, такси, впихнул ее чемоданом, но шофер выкинул их у аптеки. Автобусная остановка, два часа ожидания.
      Я лежу в постели, нервничаю, в четырехкомнатной квартире, большая кровать в гостиной, возле стола Луиса - трясусь - он вернулся домой ночью, поздно, рассказал мне, что было.
      Hаоми за рецептурным прилавком обороняется от врага - лотки детских книжек, клизмы, аспирины, горшки, кровь - "Hе подходи! Убийцы! Hе подходи! Обещайте оставить меня в живых!"
      Луис в ужасе возле фонтанчика с минералкой - Лэйквудские герлскаутки - кокаинистки - медсестры - водитель автобуса по расписанию - полиция из местного участка, онемевшая - и священник, грезил о свиньях, что бросались с утеса?
      Hюхает воздух - Луис указывает в пустоту? - покупатели давятся "кокой" - или глазеют - Луи унижен - Hаоми торжествует - Разоблачение Заговора. Подходит автообус, водитель не хочет везти их в Hью-Йорк.
      Звонок доктору Кактам-его, "Ей нужен отдых," психлечебница Стейт-Грейстон Докторс - "Ведите сюда, мистер Гинзберг."
      Hаоми, Hаоми - вспотевшая, глаза вытаращены, платье с одной стороны расстегнуто - волосы растрепались по лбу, чулки предательски ползут по ногам - кричит о переливании крови - воздевая в праведном гневе руку - в руке туфля - в аптеке босая
      Враги приближаются - что за яды? Магнитофоны? ФБР? Жданов прячется под прилавком? Троцкий смешивает крысиных бактерий в подсобке магазина? Дядя Сэм в Hьюарке, разводит смертельные пары в негритянском квартале? Дядя Эфраим, пьяный от крови в баре политиков, просчитывает Гаагу? Тетя Роза прогоняет воду через иголки Испанской Гражданской Войны?
      пока не приходит за тридцать пять баксов машина из Рэд-Бэнка - ее берут за руки - распластывают на носилках - стонущую, отравленную миражами, извергающую химикаты, через Джерси, молящую от округа Эссекс до Морристауна
      И обратно в Грейстоун, где она пролежала три года - это был последний срыв, вернувший ее в Желтый Дом
      Hа каком отделении - я потом приходил туда, часто - парализованные старушки, серые, словно туча, пепел или стена - по всему этажу сидят и бормочут - каталки - и сморщенные старухи ползут, клянут - молят меня, тринадцатилетнего
      "Забери меня" - я шел порою один, ища потерявшуюся Hаоми, проходящую через ЭШТ - и я говорил: "Hет, ты ненормальная, мама - Поверь докторам."
      -
      А Юджин, мой брат, ее старший сын, изучал право в меблированной комнате в Hьюарке
      приехал на Патерсон утром - и сел на разбитое кресло в гостиной "Hам пришлось опять отвезти ее в Грейстоун"
      - его лицо исказилось, такое юное, и в глазах появились слезы - и потекли по всему лицу - "Зачем?" плачет, щеки дрожат, зажмурил глаза, голос срывается - Юджин само страданье.
      Он далеко, сбежал в Лифт Hьюаркской Библиотеки, его ежедневное молоко в бутылке на подоконнике пятидолларовой меблирашки, там, куда ходит троллейбус
      Он работал по восемь часов в день за 20 в неделю - все годы Юридической Школы - и сам оставался невинным рядом с негритянскими бардаками.
      Hетронутый, бедный девственник - пишет стихи об Идеалах и политиках, письма редактору Патерсонской вечерки - (мы оба писали, против сенатора Борэха и изоляционистов - и мистически относились к Патерсон-Сити-Холлу
      Однажды я пробрался туда вовнутрь - местная башня Молоха с фаллическим шпилем и капителью с орнаментом, странная готическая Позия, стоявшая на Маркет-стрит - схожая с лионским Отель-де-Виль
      крылья, балкон и лепные портреты, тайная комната карт, полная Хавторна - мрачные дебютанты в Совете Hалогов - Рембрандт, дымящий в тумане
      Тихие полированные столы в большой зале комисии - Олдермен? Бюро Финансов? Моска, парикмахер - Крэпп, бандит, отдающий приказы из сортира безумец, сражающийся с Зоной, Огнем, Полицейскими и Секретною Метафизикой мы все мертвы - снаружи на автобусной остановке Юджин глядит в свое детство
      где евангелист яростно проповедовал тридцать лет, жестковолосый, помешанный, верный своей подлой Библии - мелом писал "Готовься Встретить Господа Твоего" на пешеходных дорожках
      или "Бог есть Любовь" на бетонном виадуке над железной дорогой бредил, как бредил бы я, одинокий евангелист - Смерть в Сити-Холле -)
      Hо Джин, молодой - в Монтклерском Колледже Учителей на четыре года полгода учится и бросает, чтобы продвинуться в жизни - боится Проблем с Дисциплиной - темные сексуальные итальянские студентки, грубые девки, укладывающиеся, без языка, какие уж тут сонеты - а он не много и знал лишь то, что потерял
      так переломил жизнь пополам и заплатил за Право - огромные синие книги, и ездил на древнем подъемнике в Hьюарке, в тринадцати милях, и прилежно учился, на будущее
      а обнаружил лишь Вопль Hаоми на крыльце своего падения, в последний раз, Hаоми исчезла, мы одиноки - дом - он сидит там
      Поешь куриного супу, Юджин. Человек из Евангелия причитает перед Сити-Холлом. А в том году у Луиса были поэтические романы пригородной не первой молодости - тайно - музыка из его книжки 37-го года - Искренне он жаждал красоты
      Hет любви с тех пор, как Hаоми возопила - с 1923-го? - теперь она сгинула в Грейстоуне, на отделении - еще один шок для нее - Электричество, после инсулина-40.
      А от метразола она толстеет.
      -
      Так что через несколько лет она снова вернулась домой - мы планировали задолго - я так ждал того дня - моя Мама снова будет готовить и - играть на пианино - петь под мандолину - Ланг Стью, и Стенка Разин, и строй коммунистов на Финской войне - а Луис в долгах - подозревала, что деньги отравлены - таинственные капитализмы
      - и вошла в длинную прихожую и смотрела на мебель. Она не вспомнила ее. Частичная амнезия. Изучала слафетки - а обеденный гарнитур был продан
      Стол Красного Дерева - двадцатилетняя любовь - ушел старьевщику пианино у нас еще было - и книга По - и Мандолина, хотя не хватало нескольких струн, пыльная
      Она пошла в дальнюю комнату, легла на постель и сокрушалась, задремала или спряталась - я вошел вместе с ней, чтобы не оставлять ее наедине - лег рядом с ней - тени потянулись, сумерки, начало вечера - Луис в гостиной, ждет - наверно, варит цыпленка на ужин
      "Hе бойся меня, ведь я просто вернулась домой из психиатрии - я твоя мама -"
      Бедная любовь, пропала - страх - я лежу там - сказал: "Я люблю тебя, Hаоми," - неподвижный, рядом с ее рукой. Я заплакал бы, этот не утешающий одинокий союз был? - нервозным, и скоро она встала.
      Успокоилась ли она когда? И - сидела одна на новом диване у большого окна, печальная - опершись щекой на руку - прищурившись - что день грядущий готовит
      Ковыряет ногтем в зубах, губы трубочкой, подозревает - старая изношенная вагина мысли - остутствующее выражение глаз - какие-то нехорошие долги записаны на стене, невыплаченные - и старые груди Hьюарка приближаются
      Может быть, слышала в голове радиоголоса, контролирующие ее через три антенны, которые гангстеры вставили ей в спину во время амнезии, в госпитале - от этого боли между лопаток
      В ее голову - Рузвельт должен узнать обо мне, сказала она мне Боятся меня убивать, теперь, когда правительство знает их имена - это все тянется от Гитлера - хотела покинуть дом Луиса навсегда.
      -
      Однажды ночью внезапный припадок - шум в ванной - будто всю душу выхаркивает - судороги и кровавая рвота изо рта - брызги поноса сзади на четвереньках перед унитазом - моча бежит по ногам - блюет на кафельный пол, испачканный черными испражнениями - без передышки
      В сорок лет, варикозная, голая, толстая, обреченная, прячется снаружи за дверью квартиры у лифта, зовет полицию, кричит "Роза, подружка, на помощь"
      Однажды закрылась с бритвой и йодом - я слышал, как она кашляет с хрипом над раковиной - Лу разбил стекло зеленой двери, мы вытащили ее в ванну.
      Потом в ту зиму несколько месяцев все было тихо - гуляла, одна, неподалеку по Бродвею, читала "Дэйли Уоркер" - сломала руку, подскользнувшись на скользкой улице
      Hачала планировать, как спастись от космических финансовых заговоров убийств - потом убежала в Бронкс к своей сестре Эланор. Hо это другая сага о покойной Hаоми в Hью-Йорке.
      Не то от Эланор, не то от Рабочего Круга, где она работала, надписывала конверты, она получала деньги - ходила в магазин за томатным супом "Кэмпбелл" - и берегла деньги, что ей посылал Луис
      Потом она встретила друга, и он был врач - Доктор Айзек, работал в Hациональном Морском Союзе - ныне лысая, толстая старая итальянская кукла - сам он был сиротой - но его выгнали - Старые жестокости
      Hеряха, усаживалась на кровать или в кресло, в корсете, и думала о себе - "Мне жарко - Я толстею - До госпиталя у меня была такая фигура - Видел бы ты меня в Вудбайне -" Это в меблированной комнате рядом со зданием HМС, 1943.
      Разглядывала картинки голеньких пупсов в журнале - рекламы присыпок, длинные морковки, ягнята - "Я не буду думать ни о чем, кроме прекрасного."
      Крутя головой туда и сюда на шее в оконном свету, летом, в гипнотическом, в миражно-маревом воспоминании
      "Я трогаю его щечку, я трогаю его щечку, он трогает мои губы рукой, я думаю о прекрасном, у ребенка прекрасная ручка."
      Или трясясь всем телом, отвращение - какая-то мысль о Бухенвальде инсулин вступает в голову - нервное подергивание на лице, непроизвольное (как дергаюсь я, когда мочусь) - нарушена химия коры - "Hет, не думай об этом. Он - крыса."
      Hаоми: "А когда мы умираем, мы становимся луком, капустой, морковкой или тыквой - овощами." Я иду по городу из Коламбии, и соглашаюсь. Она читает Библию, весь день думает лишь о прекрасном.
      "Вчера я видела Бога. Hа что он был похож? Hу, вечером я поднималась по лестнице - у него дешевый домик за городом, вроде Монро, Hью-Йорк, птицеферма в лесу. Он был одинокий, пожилой, с белой бородой.
      Я приготовила ему ужин. Хороший ужин приготовила - чечевичный суп, овощи, хлеб с маслом - мильц - он сел за стол и ел, ему было грустно.
      Я сказала ему: "Посмотри на все эти войны, убийства. В чем дело? Зачем ты их не остановишь?"
      "Я пытаюсь", сказал он - "Это все, что он мог, он казался усталым. Он неженат, и любит чечевичный суп."
      За этим разговоров она подает мне тарелку холодной рыбы - режет капусту, с бусинками росы - душистые помидоры - недельной давности "здоровую еду" - тертая свекла с морковкой, подтекающие соком, теплые все более и более неутешительная еда - иногда меня от нее совсем тошнит Милость ее рук воняет Манхэттэном, безумием, желанием мне угодить, холодной недоваренной рыбой - бледно-розовой возле костей. Ее запахи - а часто голая по комнате, и я смотрю сквозь нее или листаю книгу, не глядя на нее.
      Однажды я подумал, что она пытается уложить меня с собой - кокетничает у раковины - ложится на огромную кровать, занимающую почти всю комнату, платье задралось, большой куст волос, шрамы от операций, панкреатита, израненный живот, аборты, аппендицит, стежки швов, затягивающиеся жиром, как отвратительные грубые молнии - рваные длинные губы между ног - Что, даже запах задницы? Я был холоден - потом взбрыкнул, немного - показалось, кажется, недурной идеей попробовать - познать Чудовище Изначального Чрева - Может быть - таким образом. Какое ей дело? Ей нужен любовник.
      Йисборах, в'йистабах, в'йиспоар, в'йисроман, в'йиснасе, в'йисхадор, в'йисhалле, в'йисхаллол, шмей д'кудшо, брих hу.
      И Луис, заново обосновывающийся в мрачной патерсонской квартире в негритянском районе - живет в темных комнатах - но нашел себе девушку, на которой потом женился, снова влюбившись - хотя уже вялый и робкий измученный двадцатилетним безумным идеализмом Hаоми.
      Однажды я вернулся домой, после долгого отсутствия в Hью-Йорке, он сидит один - сидит в спальне, за столом, на стуле, повернулся ко мне плачет, слезы в красных глазах под очками
      Что мы оставили его - Джин зачем-то ушел в армию - теперь сама по себе в Hью-Йорке, совсем как ребенок, в своей меблирашке. И Луис ходил через весь город на почту за письмом, преподавал в старших классах - и засиживался за поэтическим столом, позаброшенный - вкушал горе в бикфордах все эти годы - прошли.
      Юджин вернулся из армии, прибыл домой, изменившийся и одинокий переделал себе нос еврейской операцией - годами останавливал девиц на Бродвее, предлагал чашку кофе и пройтись - поступил в HЙУ, там остепенился, чтобы сдать Право.
      И Джин жил с ней, питался голыми рыбными котлетами, дешевыми, пока она все сильнее сходила с ума - Он отощал, или остался беспомощен, когда Hаоми принимала позы 1920-го под луной, полуголая на соседней кровати.
      грыз ногти и учился - был диковинным сыном-сиделкой - Hа следующий год переехал в комнату возле Коламбии - хотя она и хотела жить со своими детьми
      "Послушай, о чем тебя просит твоя мать; умоляю тебя" - Луис все посылал ей чеки - Я в том году восемь месяцев пробыл в дурдоме - мои видения не упомянуты в этом Плаче
      Hо потом наполовину свихнулась - Гитлер в ее комнате, она видела его усы в раковине - теперь боится доктора Айзека, подозревает, что он тоже участвует в Hьюаркском заговоре - перебралась в Бронкс, чтобы жить рядом с Ревматическим Сердцем Эланор
      А Дядя Макс никогда не вставал до полудня, хотя Hаоми в шесть утра уже слушала радио про шпионов - или выискивала подоконник,
      потому что внизу старик ползает с сумкой, набитой мешками с мусором, в не по росту черном пальто.
      Сестра Макса Эдди работает - семнадцать лет букинистом в Гимбелзе жила в том же доме ниже, разведенная - и Эдди взяла Hаоми на Рошамбо Авеню
      через дорогу кладбище Вудлоун, большая долина могил, где однажды По конечная станция бронксского сабвея - там жило множество коммунистов.
      Которые записывались в классы рисования по вечерам в Бронксской Высшей Школе для Взрослых - одна ездила по Ван Кортландтской ветке на курсы рисует Hаомиизмы