Отчим сидел на кухне в коротких черных трусах и пускал дым в потолок. Время было позднее, одиннадцатый час, и по телевидению, как назло, не передавали никаких спортивных передач — ни бокса, ни футбола, ни просто какой-нибудь художественной гимнастики, где юные девочки, переворачиваясь через самих себя, раздвигали ненароком колючие ноги, давая понять лично отчиму, что если бы его жизнь сложилась более удачно, то он мог бы стать, допустим, их тренером или приемным отцом, а значит, находиться все время рядом, поддерживать их за бедра и плоские груди, когда они забирались на снаряд, и покупать им узкие трусики на совершеннолетие.
      Отчиму шел шестой десяток, но его крайняя плоть вела себя точно так же, как в двадцать, даже еще хуже, надуваясь по утрам густой черной кровью и требуя для себя особых, нигде не прописанных полномочий. Ограничения, царившие в обществе, за которое он воевал и поднимал стаканы с водкой на 9 Мая, не давали крайней плоти специальных прав, более того, стесняли ее молодецкую удаль как могли, и отчим ловил себя на мысли, что постепенно становится антисоветчиком. Особенно раздражал моральный кодекс строителя коммунизма, где о половой проблеме, душившей в стальных объятиях лучшую часть мужского населения, не было сказано ни слова. Предполагалось, что у военных радистов, как и у штурманов, будет всего лишь одна жена. У пулеметчиков и диспетчеров — тоже одна. У всех водителей заправочных машин — по одной, а командующему эскадрильей вообще жены не полагалось, потому что он был увечным и все время орал. При такой социальной системе жить становилось все труднее, а смирить себя не было сил. Кругом чувствовались намеки и иносказания. От серого женского манекена, выставленного в витрине универмага, отчима бросало в дрожь. Диктор Леонтьева в телевизоре как-то странно улыбалась, будто намекала на то, что не все еще потеряно и есть шанс кое-что изменить. В зарубежных фильмах, приходивших на дубляж на киностудию имени Горького, холеные актеры целовались взасос. Белобрысая корова из кинофильма «В джазе только девушки» заголяла ночнушку, эти кадры вырезались режиссером, а потом передавались из рук в руки всем творческим и административным составом. Чтобы не сойти с ума, отчим думал о проблемах воспитания молодежи, о том, что он, наверное, скоро поедет в Испанию и будет наблюдать там бой быков. Но как, каким образом он поедет в Испанию? Это оставалось тайной. О зарубежных паспортах тогда никто не знал, а поездку в страны соцлагеря нужно было заслужить.
      «Спорт смотрят из-за коротких трусов!» — вдруг подумал он. Этот вывод был непереносим и пугающ. Но все-таки это была правда, — так, во всяком случае, представилось отчиму. Сегодня он был особенно возбужден. Только что по телевизору передали, что в Чехословакию по просьбе тамошних рабочих вошли войска стран Варшавского Договора. Диктор прочел это скупое официальное сообщение торжественным голосом деревяшки. Ложь угадывалась во всем. Никто, конечно, не просил наши танки делать стремительный бросок, никто не звал авиацию, если она там была, реветь над головой и сжигать кислород. Дело, по предчувствию отчима, заключалось в другом, — чехи захотели целоваться взасос, не таясь, например, со словаками, а может, и не только с ними, подключив к этому делу венгров, поляков и прочую румынскую публику. Им надоела одна жена и надоело отвечать партбилетом за прыщавую и тупую любовницу, живущую на Виноградской улице. Им захотелось сдать партбилет, имея, положим, не одну любовницу, а две, не обязательно в центре города, а на окраине. Им захотелось свободы. Отчим понимал это и заскрипел челюстями, когда сообщение прозвучало. За свободу заголять исподнее он рисковал когда-то жизнью. Но жизнь не оценила его подвигов и приковала ржавой цепью ко второй жене и дебилу-пасынку, не способному даже ущипнуть одноклассницу за ляжку.
      Отчим глубоко затянулся «Шипкой», не подозревая, что через десять-пятнадцать лет в этих болгарских сигаретах обнаружат вещество, способствующее импотенции. Он захотел зайти к Ксении Васильевне на чай. Для этого, конечно, нужно было возвратиться в свою комнату и натянуть на себя тренировочные штаны грязно-синего цвета. Рубчатую майку он решил оставить как есть, она вполне белая с вылезающей из-под воротника седоватой щетиной. Отчиму казалось, что соседка не может сейчас заснуть именно из-за того, что рядом курит такой военный, пусть и в прошлом, мужчина. Она хотела его, и отчим знал, что все женщины хотят его с разной степенью жгучести. И ему приходилось идти им навстречу даже иногда против своего желания, потому что он любил людей и ждал от них того же по отношению к себе.
      Соображая, как зайти в комнату тайком, не разбудивши жену и пасынка, отчим уже двинулся по коридору к двери, но в это время из мусоропровода раздалось соблазнительное уханье. Отчим остановился, думая, что у кого-то в трубе опять застряло дерьмо и его оттуда придется выковыривать палками и бранью.
      Но мусоропровод ухал как-то осмысленно, будто подавал сигналы. «Ух, ух!» Пауза. «Ух!» — и опять тишина.
      — Кто здесь? — спросил тревожно отчим, открывая железный ковш.
      — Это ты, Лешек? — раздался из трубы как будто знакомый голос.
      — Ну? — обалдел отчим.
      Обалдел не оттого, что слышал из глубины человека, а оттого, что его называли по-польски, как никогда не называли в этой холодной и дикой стране.
      — Лех, это ты? — переспросил мусоропровод требовательно.
      — Ну я, я! Чего надо?
      — Ничего, — сказал мусоропровод. — Это тебе надо, Лешек, а не мне. Тебе, золотая голова, а не нам!
      — Я сейчас вызову милицию! — пообещал отчим, хотя замечание о золотой голове ему польстило.
      «Не только золотая голова, — пронеслось у него внутри. — Но и золотое сердце!»
      — Кто со мной говорит?
      — А я думал, ты сразу узнаешь, — тяжко вздохнул мусоропровод. Вспомни танго «Кумпарсита», романс «Очи черные», «Брызги шампанского» в джазовой обработке…
      — Свинг или степ? — уточнила с тревогой золотая голова.
      — Секция медных, большой барабан… и поехали!
      — Кинотеатр «Художественный»?! — вырвался у отчима тяжкий стон.
      — Тепло!
      — Товарищ Рознер?!
      — Можешь звать меня просто Эдди, — согласились из мусоропровода.
      — Ну, я так не могу! Мне нужно отчество! Чтобы все официально и уважительно!
      — А разве у Моцарта тебе интересно отчество?
      — Нет!
      — А что, большой джаз-банд Эдди Рознера хуже какого-то Вольфганга Амадея?
      Отчим замычал и затряс головой.
      — То-то и оно, Лешек! Моцарт, кстати, тоже тут.
      — Где?
      — Внизу, — признались из мусоропровода. — И Бах, и Бетховен, и Соловьев-Седой!
      — Бетховен! — застонал Лешек и почти заплакал от собственного бессилия. — Я знаю… Знаю, кто это сделал!
      Послышался шум спускаемых нечистот. В трубе что-то сильно просыпалось, и запахло писсуаром.
      — Товарищ Рознер! — позвал отчим. — Товарищ Эдди Рознер! Вы живы?
      — Это была гнилая капуста, — сказал мусоропровод.
      — Вас не запачкало?
      — Нет. Упала на Баха.
      — Бедный старик! — задохнулся Лешек. — Но от меня-то что требуется? Какова моя задача?
      — А вот это тебе решать. Тебе, золотая голова, кумекать и дотенькивать. А потом — как выйдет. Или быть вместе с нами среди капусты, или пить шампанское наверху!
      — Я сделаю, — пообещал отчим. — Я уже готов. Можете не сомневаться, товарищи музыканты!
      — Ну и ладно, — согласился голос. — Все. Конец связи.
      Ухнул железный ковш…
      — Товарищ Рознер! — позвал отчим, потому что ему не хотелось заканчивать разговор вот так, не выяснив хотя бы, что, кроме капусты, Баха и группы товарищей, находится внизу.
      Но труба молчала. Только ветер внутри ее играл какую-то мрачно-торжественную прелюдию.
      Отчим затянулся сигаретой и прижег себе губы, потому что взял ее с зажженного конца.
      К Ксении Васильевне он решил не идти и о сегодняшнем происшествии никому не говорить, потому что оно было интимно, то есть принадлежало лишь золотому сердцу, и только ему.
      Утром Фет проснулся от настойчивых звонков в дверь.
      На побеленном известкой потолке играли яркие тени уходящего лета. Отчим спал в раскладном венгерском кресле, которое скрипело и стучало о паркет четырьмя ножками, словно лошадь, когда он ворочался во сне. Мама лежала рядом на кушетке. Так его родители боролись за половую безопасность и целомудренное поведение внутри семьи.
      Звонки не прекращались. Отчим вскочил первым. Седые волосы на голове были всклокочены, под глазами чернели круги, чувствовалось, что прошедшая ночь для него была этапной, определяющей. Чуть не опрокинув желтую глиняную вазу с засохшими цветами, которая стояла на телевизоре «Темп-6», он решительно подтянул трусы. Фет обратил внимание на его напряженный гульфик и какое-то остервенение внутри еще не располневшей фигуры.
      Сам встал и в ночной бумазеевой рубашке вышел вслед за Лешеком в коридор.
      — Кто? — осторожно спросил отчим, не открывая тяжелую дверь.
      — Газовщика вызывали? — раздался из-за двери приятный мужской голос.
      У Фета от ужаса подкосились ноги.
      — Нет, — пролепетал отчим, очевидно, и сам струхнув.
      — Плановая ревизия труб, — сказали из-за двери. — Открывайте!
      Здесь в коридор уже выскочила мама в ночнушке.
      — Кто здесь?! — истерично заорала она.
      — Газовщики, — уже во множественном числе объяснили пришедшие.
      — Это убийца Ионесян! — ахнул Фет.
      Мама схватилась за телефон и, ошибаясь, набрала две цифры.
      — Милиция?! Это милиция?! К нам ломятся бандиты!
      — Погоди… Нельзя так! — попытался успокоить ее отчим. — Вы в самом деле газовщики? — доверительно спросил он.
      — Натурально, — охотно откликнулась дверь.
      — И оборудование при вас?
      — В карманах, — уточнил приятный голос. — И конфорка, и ручка, и разводной ключ!
      — Я вызвала милицию! — доложила в дверь мама. — Они сейчас приедут!
      — Зря ты так, Танька! — укорил ее газовщик. — Я ведь хотел по-хорошему, не как падла вербованая и пес гундявый.
      — Убирайтесь вон! — приказала мама. — Кто бы вы ни были!
      — Ладно… Наше вам с кисточкой! — за дверью раздались гулкие шаги и скоро затихли.
      Через полчаса пришел участковый. Выслушав сбивчивый рассказ мамы о недавнем визите, устало заметил, что газовщик Ионесян давно пойман. Но у него, правда, есть брат Гурген, однако он не газовщик, а токарь четвертого разряда.
      — Вот это Гурген и был! — воскликнула мама убежденно.
      Участковый почесал в затылке и пообещал разузнать, чем сейчас занят Гурген, токарит ли он себе на станке или уже объявлен во всесоюзный розыск.
      Лешек во время этого важного разговора рассеянно молчал и пару раз мутно улыбнулся в пространство своим мыслям, не доверяя их участковому.
      До вечера Фет сидел под арестом, только после шести ему разрешили выйти во двор поиграть.
      Спускаясь по лестнице, он увидал, что на подоконнике между площадками третьего и второго этажа расположился чернявый человек с загорелым, немного адским лицом. Ноги в коротких сапогах он запрокинул на подоконник, а за черным ухом его виднелась сигарета «Дукат» с первым советским фильтром.
      Почувствовав странную робость, Фет сначала решил мимо него вообще не идти, но, застыдившись мелкого липкого страха, сделал для себя роковой шаг вперед…
      Тут же с подоконника была выброшена левая нога, Фет наткнулся на нее, не сумев взять барьер. Правая обхватила его сзади, и через секунду невинный мальчик оказался в порочном кольце чьих-то сухих и наглых конечностей.
      — Я сейчас закричу! — пообещал он.
      Однако кричать ему не хотелось. Что-то родное и до боли близкое показалось ему в адском лице. «Это и есть газовщики! — пронеслось в голове. — А может, совсем и не газовщики…» Интуитивно он опознал в адском именно ту персону, которая рвалась к ним в дом сегодня утром.
      — Тебя как кличут? — спросил адский хрипловатым голосом с наглецой и вызовом.
      — Фетом, — не соврал Фет.
      — А по отчеству?
      — Николаич.
      — А меня как зовут?
      — Не знаю…
      — Какой же ты недогадливый! — и газовщик приставил к его носу кулак. На нем синела чуть размытая татуировка «Коля», над которой вставало хмурое солнце.
      Фет был тугодумом. Он чувствовал, что между словами «Коля» и «Николаич» есть какая-то связь, но в чем она, никак не мог ухватить.
      — Ладно, — сказал газовщик. — Тогда я загадаю тебе одну загадку. Слушай!
      Он опустил ноги на кафельный пол в мелкую желтую клетку, освободив мальчика и возвратив ему свободу выбора. Фет встал рядом, облокотившись о подоконник и не собираясь бежать. Подмышки газовщика пахли чесноком и потом. Талия у него была поджарой, как у мальчика. Ковбойка вылезала из грязноватых штанов.
      — Жили-были три деда, — рассудительно начал нагловатый газовщик. Одного деда гребли до обеда. А второго деда гребли после обеда. Третий дед жил в Польше, а потому гребли его всех дольше. Теперь ответь, какому деду пришлось хуже?
      — Не знаю, — признался мальчик.
      — А у кого очко уже, — докончил адский Николай. Слегка помрачнел, о чем-то задумавшись…
      — Это что, басня? — не понял Фет.
      — Иносказание. Типа ребуса, — объяснил Николай. — Отгадаешь — живешь красиво. Не отгадаешь — тоже живешь. Но много хуже.
      — Да. Понимаю, — пробормотал мальчик.
      Он в самом деле понимал, что таинственное слово «очко», которое он слышал третий раз в жизни, обозначает нечто важное, нечто такое, без чего нельзя обойтись и не обходится никто. Потерять очко, таким образом, означало верную смерть. Кроме того, упоминание о Польше было, конечно, не случайным и указывало на Лешека. Но почему именно на него, при чем здесь Лешек?..
      — Ты, что ли, мой отец? — бухнул вдруг Фет.
      — Федька! — пробормотал газовщик с чувством. — Федор, черт бы тебя побрал!
      Он заплакал. Заплакал без слез, только сморщил закопченную морду, обнажая во рту вставную серую фиксу.
      Мальчик тоже заплакал, но уже со слезами.
      — А Танька меня на порог не пустила! — застонал газовщик, стиснув сына так, что у того затрещали ребра. — Милицию вызвала на мотоциклетах!
      — А ты и вправду работаешь газовщиком? — спросил Фет, уткнувшись в его колючую тонкую шею.
      — Можно и так сказать, — адский Николай уклонился от прямого ответа. У нас, газовщиков, во! Рука — к руке! — и он сдвинул свои запястья, будто на них надевали наручники. — Не даем друг другу пропасть!
      — Здорово! — сказал Фет.
      — Но ты мать не обижай. Мать — это святое. Я, когда свою схоронил, тогда и понял: святое! А как старушка мучилась перед смертью, как орала… В меня бросилась молотком!
      — Какая старушка? — не понял мальчик.
      — Да бабка твоя родная!
      — А-а!
      — И ты мать не трогай. Она ни в чем не виновата. Виноват этот! — и у адского Николая заходили желваки. — У-у! Режиссура!
      — Да он звукооператор, — заступился за отчима Фет. — К тому же военный летчик и слегка контуженный.
      — Ладно. Пошли! — бросил Николай.
      — Куда?
      — В «Арагви». Нужно обмыть встречу. Каждый день, что ли, отец с сыном встречаются?!
      — Так мне надо переодеться! Ресторан все-таки!
      — Не надо, — сказал отец, — там теперь всех пускают! — и подмигнул.
      Фет слышал об «Арагви» от отчима и воображал себе это место так, будто у ворот стоит апостол Петр с ключами и пропускает вовнутрь только по очень сильному блату. Но в том «Арагви», куда привел его отец, не оказалось при входе даже Петровича, и они прошли свободно и с достоинством, как короли.
      Это был бар «Центральный» на Выставке Достижений Народного Хозяйства, одно из двух питейных заведений, расположенных здесь. Девятые и десятые классы фетовской школы проводили в барах свой досуг, гордясь друг перед другом тем, сколько кружек мутного напитка они поглотили и сколько деревянных сушек сжевали за раз. Для гордости были весомые причины — пиво уже в те далекие времена начинало потихоньку хиреть, теряя свои вкус и цвет, так что тянуть его приходилось без удовольствия и с трудом. Конечно, оно еще не являлось почти полным суррогатом, как сейчас, в него не добавляли рис, да и спаивали молодежь тактичнее, чем в нынешнее время, красновато-желтый напиток недавно открывшегося Останкинского завода просто разбавляли сырой водой на местах, а потом уже эта вода выходила из одуревшей молодежи где попало, возвращаясь в канализацию, из которой она была взята, и завершая тем самым замкнутый мудрый цикл.
      Пивной бар окопался в небольшом скверике с кустами акации и хилыми рябинами, ягоды которых уже начинали наливаться румянцем. Стен не было, и пустые головы завсегдатаев продувались теплым летним ветерком. Впрочем, эти головы были совсем не пусты, а заполнены хотя бы наполовину клокочущей, как кипящая манная каша, информацией, например, той, что сгоревшую недавно Бородинскую панораму подожгли китайцы и что какой-то мальчик, выменяв жевательную резинку у иностранца на комсомольский значок, обнаружил в этой резинке битое стекло. Все это сопровождалось рыганием, блеяньем, визгом и тихим плачем. Бренчала гитара. В баре не полагалось стульев, и все стояли за стойками, пока держали ноги. Жизнь кипела и утихала только в восемь часов вечера, когда дискуссионный клуб с разбавленным пивом закрывался до следующего дня. Граждане уходили, уводились, расползались, а тех, кто не мог ползти, везла бдительная милиция. Для многих это были лучшие годы жизни. Теперь на этом месте — пустырь.
      — Гуляем на все! — отец взял пять кружек пенного напитка и одну тарелочку с засохшей шпротиной, поскольку другой закуски на сегодня не полагалось.
      — За все хорошее! — и он вмазал своей кружкой по кружке Фета. — Давай рассказывай!
      — Это ты рассказывай! — заметил Фет. — Ты исчез, а не я!
      — А что мне рассказывать? — ответил Николай. — Учился в академии, защитил диссертацию.
      Говорил он о себе неохотно. Фет прикинул в уме, когда в последний раз видел адского Николая, и понял, что тот учился в академии лет десять.
      — А что там, в академии?
      — Профессора, доценты… В другой раз расскажу, — пообещал Колька.
      — Господа! — послышался слева надрывный голос. — Можете ли вы взять верхнее «до»?
      Это говорил маленький человек в помятой шляпе с еле заметным синяком под левым глазом.
      — Мы не берем до, — сказал Колька. — Мы берем после, когда дело сделано. Ты кто такой?
      — Я — бывший дирижер симфонического оркестра! — сказал человек в шляпе. — Я отмахал сто двадцать четыре концерта и один маленький дивертисмент!
      — Умри! — и отец протянул ему неотпитую кружку пива.
      — Благодарствую, — дирижер тут же успокоился и втянул в себя липкую густую пену.
      — Что студия Горького? — спросил у Фета Николай. — Не окочурилась? Как заметил товарищ Сталин, «кинокадры решают все».
      С кинокадрами у Кольки были связаны теплые воспоминания. В первый день своей трудовой вахты, который оказался и днем последним, отец запустил телефоном в голову директора студии, попав в нее с первого раза.
      — Да нет, работает, — пробормотал Фет, пытаясь сглотнуть обильную слюну, которая всегда выделялась у него из-за пива. — Они все… Весь район там.
      Случайно встрявший в разговор дирижер пробудил в душе мальчика главную страсть и сдул с подспудного пламени порошок пепла. Он вдруг выдал отцу наболевшее, — как он играет в рок-группе, и ничего не выходит, как навозные жучки приходят к нему во сне, и как отчим сует под нос в качестве альтернативы гнусавого и доверительного.
      — А что про них пишут в газетах? — деловито спросил отец, имея в виду навозных жучков.
      — Ругают, — сказал Фет.
      — Ругают? Значит — во! — и Колька поднял большой палец вверх.
      За один этот жест Фет простил ему все — свою тоску, безотцовщину и даже появление Лешека в их доме.
      Николай тем временем подошел к одному из столиков и позаимствовал у тамошней шпаны семиструнную гитару.
      — Сыграй! — приказал он, передавая инструмент сыну.
      — Я не умею, — выдавил из себя Фет.
      — Но у тебя же талант!
      — Какой талант, ты что? — выпучил глаза сын.
      — Я знаю, что говорю! Играй!
      Перед такой лестью Фет не устоял. Как бросаются головой с обрыва, он схватил гитару и лабанул первый куплет своей единственной авторской песни «Будь проще!».
      — Конец пытке! — сказал дирижер за стойкой, когда музыка прервалась.
      На дальнем конце бара кто-то захлопал в ладоши.
      — У тебя все так играют? — поинтересовался отец, не выдавая своих чувств.
      — Вообще-то, да, — честно ответил Фет.
      — А «Мурку»?
      — Какую Мурку?
      — «Мурку» могете?
      — Можно попробовать. — Фет наконец-то догадался, о какой песне идет речь.
      — Тогда я дам вам ан-га-же-мент, — пообещал адский Николай.
      Последнее слово он произнес по слогам, делая особое ударение на окончании «мент». Видя недоумение сына, объяснил:
      — Почему у навозных жучков дела идут в гору? Потому что у них есть ан-га-же-мент. А у тебя не идут. Потому что ан-га-же-мента нет. А будет ан-га-же-мент, будет и музыка.
      — Но мы-то не умеем играть! — напомнил Фет.
      — Для ан-га-же-мента это не требуется.
      Отец допил кружку и приказал:
      — Завтра поедем на Ашукинскую. Вас сколько человек?
      — Как у жучков, четверо.
      — Бери с собой одного. Остальных оставим про запас.
      — Кого берем? — уточнил Фет. — Гитариста или барабанщика?
      — А того, у кого морда жалостливей, — сказал Коля. — Сбор на Ярославском вокзале в восемь часов утра. У касс.
      Не попрощавшись и ничего не объяснив, пошел к выходу, вытирая руки о штаны.
      Фет решил его не догонять и убрался из бара через пять минут.
      Все складывалось не слишком плохо. Николай, имея за плечами академию и диссертацию, о теме которой он, правда, не сказал ни слова, внушал уважение. Ему можно было верить. Если ехали на Ашукинскую, значит, там, скорее всего, располагался какой-нибудь сельский клуб, и опыт выступления в средней школе мог помочь слабать, как надо. Конечно, вставал вопрос об аппаратуре, но акустическая гитара звучит и без усилителя, так что Фет решил в дорогу не нагружаться. Подозрение внушало лишь превращение квартета в дуэт, но мальчик гнал от себя черные мысли.
      Завтра понедельник. Значит, отчим и мама уйдут на смену, которая начинается в 7.15 утра. До Ярославского вокзала на метро — минут сорок. Ничего, успею. И родителям не скажу об этой поездке.
      Он набрал телефон Рубашеи как самого трогательного (по внешнему виду) из всего квартета и сообщил о предстоящем ангажементе. Лид-гитарист сильно струхнул, ничего не понял, но все-таки не посмел отказаться.
      …Что же Фет помнил о своем отце? Помнил, что мама сошлась с ним благодаря писателю Эриху Марии Ремарку. Мать была в киноэкспедиции в городе Туле, работая в начале 50-х помощником режиссера-постановщика, они снимали там фильм о купеческой жизни то ли по Горькому, то ли по Островскому. Худая, шоколадного цвета гречанка заприметила подвижного и веселого, но неотесанного внутренне туляка, который сыграл рабочий народ в одном из эпизодов фильма, — отец молча стоял на экране, сжимая кулаки. Эти кулаки символизировали мощь нарождавшегося пролетариата, и мама после съемок решила с этими кулаками провести педагогическую работу, объяснить им, что кроме кувалды, наковальни и праведного гнева бывает еще на свете возвышенная поэзия, например Эрих Мария Ремарк, который хоть и был прозаиком, но писал тонко, тепло. Она прочла Кольке вслух пару страниц, и тот как-то сразу размяк, сдался, потому что до этого не читал ни одной книги.
      Они неделю бродили вместе под луной, разговаривая о литературе, а на вторую неделю мама от этих разговоров понесла. Фет родился, как и положено, через девять месяцев, со стойким отвращением к литературе вообще и к Эриху Марии Ремарку в частности. Колька уже целый месяц был его официальным отцом, изнывая в неродной для него Москве и шляясь, чтобы развлечься, по бандитским притонам. Ими тогда были нашпигованы близлежащие к студии село Леоново и Марьина Роща. Фет запомнил на всю жизнь гитару с красным бантом, клопов, вылезающих их-под рваных обоев, и бесконечный ряд зеленых бутылок на полу. Отец маялся и брал к бандитам своего маленького сына. На киностудии он проработал всего лишь день, учинив вышеназванный инцидент с телефоном. Потом проиграл маму в карты, потом решил покончить с собой, выпрыгнув из окна. Но, поскольку они в те годы жили на первом этаже желтого, разваливающегося на глазах барака, то с суицидом ничего дельного не получилось, Колька приземлился в высокую траву на корточки, и после этого никто его не видел. То ли он заблудился в траве, то ли подался в какую-нибудь пустыню.
      …Наутро Фет уже стоял с гитарой у касс Ярославского вокзала. Скоро явился заикающийся Рубашея, он от волнения не мог произнести ничего кроме согласных, и Фет попросил не тратить воздух впустую.
      В начале девятого у касс промелькнул закопченный человек в обрезанных кирзовых сапогах. Не здороваясь, махнул рукой, приглашая ребят следовать за ним.
      — А билеты? — спросил его Фет.
      Отец постучал пальцем себе по лбу и ничего не ответил.
      Они вошли в электричку, встали в тамбуре.
      Когда проехали Маленковскую, Колька вдруг сказал:
      — Дерзайте, товарищи, теперь можно!
      И подтолкнул музыкантов коленкой под зад.
      — Это и есть твой ангажемент? — с обидой спросил Фет, оборачиваясь.
      — Аудитория отличная, — подтвердил Николай. — Ко всему готовая. А я прикрываю сзади!
      Он распахнул перед ними двери и, войдя в переполненный вагон, заорал: