- Старой веры держимся, - буркнул Трофим.
      - Ну-ко, Троша. - С других саней встала, жеманно улыбаясь. Варвара. - Чем дыму-то зря пропадать, дай лучше я понюхаю.
      - Надумала, шалава, - сердито проворчал Трофим.
      Варвара, подсаживаясь к фронтовику, игривым взглядом скользнула по его лицу, вздохнула:
      - Бывало, своего все из избы гнала, табашником ругала, а нынче бы понюхала, да нет...
      - Сказывай, дыму захотела, - раздался гулкий бас. - Смотри, Варуха: Терентий узнает, он тебе покажет дым.
      Гость с удивлением посмотрел на молчавшую до сих пор женщину с угрюмым, некрасивым лицом. Была она необъятно широка в плечах и стане и на целую голову возвышалась над молоденькой девушкой с добрыми, открытыми глазами, как грибок-подросток прижавшейся к ней сбоку.
      Марфа переняла его взгляд, недовольно сдвинула черные ершистые брови: "Что, не видал таких?"
      А Варвара, ничуть не смутившись, самоуверенно отвечала:
      - Уж я-то своего Терешеньку сумею улестить, только бы вернулся. Будьте спокойны, Марфа Павловна...
      - Хватит тебе! - прикрикнул на нее Трофим. - Пасть раскрыла - не слыхали... Правда-нет, в Ленинграде мор страшный?
      Лицо гостя помрачнело. Карие, глубоко посаженные глаза стали углисто-черными.
      - Зимой сто двадцать пять грамм на гражданского. Четверть фунта. Хоть гляди, хоть нюхай. Под снарядами, под бомбами. Холод, света нет... - Он глубоко затянулся, закашлялся. - Помню, зимой приехал я с фронта за снарядами на завод. Ад кромешный! Темень, крыша снарядом разворочена, ветер как на пустыре. А зима, сами знаете, какая была. Вижу, в одном углу лампешка чадит, рабочий у станка стоит - в шубе, голова тряпьем обмотана. Рукавицы снимет, подует на руки да снова за клещи. Ну подошел, смотрю. А у него, понимаете, лицо все обморожено, прямо как чугунное - места живого не сыщешь. Только одни глаза из-под очков поблескивают. Что, говорю, доживем, отец, до победы? А он посмотрел на меня да и говорит: "Надо. Я сегодня пятого - последнего в семье на кладбище отволок..."
      Далеко, в заречье, с глухим стоном сорвалась в воду глыба подмытой глины. Вокруг людей чернела выжженная земля. Ветер вздувал холодный пепел. Шумно отфыркиваясь, шарили мордами по промежку лошади. Василиса, ширкая носом, вытирала рукавицей глаза.
      - Да, вот какие ленинградцы! - тихо сказал гость. - А вы, я вижу, не очень-то торопитесь с победой? Это с утра наработали? - указал он здоровой рукой на поле.
      Под Марфой затрещали сани.
      - И того бы не надо! Земля не отошла, холодом дышит - не чуешь?
      - Экая ты, Марфушка... С тобой как с человеком, а ты как медведица. Да вы не бойтесь, - подмигнула Варвара гостю. - Это она на председателя...
      - Понимаете, - вмешалась Настя, - председатель у нас Лихачев... Мы ему: подождать надо, земля не отошла, а он и слушать не хочет. Здешние поля, говорит, колом торчат у начальства, всю картину марают. Ну и выгнал, а пахать все равно нельзя.
      - Так, так, - задумчиво сказал гость. - Ну, мне пора. Спасибо за беседу. Он улыбнулся глазами. - Встретимся еще.
      - Мы тоже поедем, - решительно сказала Марфа. - Бабы, запрягайте лошадей.
      Василиса уже вдогонку крикнула:
      - Да вы сами-то чей, гостенька? Как вас звать-величать?
      Человек в шинели обернулся:
      - Лукашин. Иван Дмитриевич.
      - Так, так, Иванушко... К родимой, значит, да к жене попадаешь? А из какой деревни? Фамилия-то ровно не здешня.
      Новый знакомый неожиданно и весело рассмеялся:
      - Из райкома. На посевную к вам послан.
      Женщины с немым изумлением переглянулись между собой.
      - Вы уж нас не обессудьте! - опять вдогонку закричала Василиса. - Может, чего и лишнего наговорили...
      На покатой горушке, перед самым спуском в низкую луговину, сплошь затопленную половодьем, Лукашина догнала молодая смазливая бабенка, игривый взгляд которой он чувствовал на себе во время недавней беседы с колхозниками.
      - Коль уж вы бойко шагаете! Походочка фронтовая - я вся запышалась... Вы куда это направились? Вон теперь где переходы-то, - указала она на кусты слева. - Пинега раздичалась - страсть. Чужому человеку и ходу нет. Пойдемте. Уж коли я первая вас заприметила, я и выведу...
      Варвара задорно подмигнула ему, слегка приподняла подол платья и свернула налево.
      Лукашин, приноравливаясь к ее мелкому шагу, кивнул на реку:
      - Что она у вас, всегда такая?
      - Пинега-то? Раз в десять лет молодость вспоминает. А так, чего уж - не Черное море, - авторитетно заявила Варвара и сбоку посмотрела на него: учти, мол, и мы не какие-нибудь.
      Вскоре она остановилась:
      - Ну вот, на угорышек-то взойдете, там и переходы. А потом опять вправо изгородь будет, - повела она рукой, - все низом, низом, а там и косок - дорога в гору. Видите, вон человек-то на угоре... Да ведь это Степан Андреянович... вдруг изумленно зашептала Варвара, качая головой. - Мы уж думали, карачун ему, две недели в рот не бирал, а он, вишь вот, ожил. Это он на реку взглянуть вышел.
      За озериной, на пекашинской горе, недалеко от огромного дерева с черными разлапистыми ветвями, стоял человек, опершись на палку. Издали невозможно было рассмотреть ни его лица, ни его одежды, но одно показалось Лукашину несомненным: это был рослый, крупный человек.
      - Сына у него убили. Один сын был, и того убили, - вздохнула Варвара.
      - Как вы сказали? Степан Андреянович? А фамилия не Ставров?
      - Ставров. А вы откуль знаете? - удивилась Варвара.
      - В газете читал. Это он сдал свое добро в фонд Красной Армии?
      - Пошевни-то да дрожки? Он. А про меня уж в той газетке ничего не написано? - с неожиданным простодушием спросила Варвара. - Иняхины мы. Я тоже овцу сдала.
      - Ва-ру-ха!.. - донесся злой, хриплый голос с поля.
      - Эко пасть-то раскрыла. Без Варухи шагу не ступит, - рассердилась Варвара, но ответила с неизменной ласковостью: - Иду, иду, Марфинька...
      Затем, обернувшись к Лукашину, она торопливо заговорила:
      - Командировочные-то у нас всё больше у Марины-стрелехи останавливаются. Она из-под земли вино достанет. Ну а теперь вина нету, кто рад со старухой! С одним глазом, ничего не видит. Вы ко мне приходите.
      - Ва-ру-ха!..
      - Околей ты дале, иду. Могла бы и мою лошадь пригнать. - Варвара сделала несколько шагов и опять обернулась к Лукашину: - Дак вы ко мне, ежели пожелаете... Летом учитель жил - ничего, не обижался...
      Варвара засмеялась и, махнув красным подолом, скрылась за пригорком.
      - Ну и ну... - улыбаясь, покачал головой Лукашин. Затем он еще раз посмотрел на одинокую фигуру все так же неподвижно стоявшую на горе, и пошел к мосткам.
      ...Во дворе правления он увидел мужчину и женщину.
      Они стояли на открытом крыльце и, судя по всему, о чем-то крупно спорили.
      - Не стращай, не поеду! - выкрикнула женщина. - Сама не поеду и людям не велю.
      - Ты что? Приказы не выполнять? - наседал на нее мужчина в кубанке с красным перекрестьем поверху. - Весну военную встречаешь?
      - Здравствуйте, товарищи.
      Мужчина и женщина разом обернулись.
      - А, фронт... - приветливо разулыбил свое рябое лицо мужчина и, сойдя с крыльца, протянул Лукашину руку. - Домой? На побывку? В какую деревню? Минина! - резко обернулся он к женщине: - Выделить лошадь! Немедленно! Понятно?
      Темные глаза женщины сузились:
      - Нету у меня лошади! Заняты... - И она, злая, сердито раздувая ноздри, сбежала с крыльца.
      - Видал, какой черт! Да, брат, кто с немцами, а я с бабьем воюю. Ну мы это дело обтяпаем. Лошадь будет.
      Лукашин, задетый за живое неласковым приемом женщины, проводил ее взглядом до угла. Она шла размашистой, мужской походкой.
      "С характером", - подумал он.
      - Лошадь мне не надо. Я к вам из райкома. Час спустя Лихачев, весь красный, выскочил из бухгалтерской в общую комнату.
      - Ну, как международная обстановка? - полюбопытствовал Митенька Малышня, растапливавший печку.
      Лихачев грохнул дверью.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      План Лукашина, когда он отправлялся в "Новый путь", был самый обыкновенный: вечером в тот же день собрать колхозников, рассказать о положении на фронте, а затем уже, после этой духовной зарядки, влезать в колхозные дела. Но головотяпское распоряжение Лихачева, о котором узнал он от колхозниц в поле, опрокинуло все его первоначальные намерения. Надо было, как говорится, сразу брать быка за рога.
      Два дня Лукашин знакомился с колхозными делами: разговаривал с людьми, обошел скотные дворы и конюшни, побывал в кузнице. Творилось черт знает что! Сеялки не ремонтированы, плуги, как на слом, свалены в кучу под открытым небом у кузницы - ржавые, с прошлогодней землей на лемехах. С кормами и того хуже: прохлопали, не вывезли до распутицы с дальних речек. И все это в колхозе, о котором в райисполкоме с уверенностью говорят как о добротном середняке, не внушающем опасений за исход посевной. А председатель? Слова доброго о нем никто не сказал.
      "Ну погоди у меня, - с бешенством думал Лукашин, - я тебе мозги вправлю!"
      В нетопленом клубе - бывшей церкви с темными высокими сводами - холодно и мрачно. Единственная лампешка с выщербленным стеклом освещает лишь сцену. В глубине все еще хлопают двери, скрипят скамейки под рассаживающимися людьми. Шум, приглушенный кашель, пар от дыхания.
      - Все староверки прикатили, - замечает Лихачев, наклоняясь к Лукашину. - А бывало, в этот самый храм божий на аркане не затащишь.
      Федор Капитонович, непременный член президиума каждого собрания, налил в стакан воды, услужливо поставил перед Лукашиным.
      Наконец Лихачев объявил:
      - Доклад об международной обстановке, какая имеется на сегодняшний день, будет говорить товарищ Лукашин, бывший фронтовик, а ныне уполномоченный райкома ВКП(б). Только у меня тихо. Понятно? - строго добавил он, садясь.
      Лукашин встал, скинул с плеч шинель.
      Шум сразу пошел на убыль. В тусклых отсветах у сцены мелькнули знакомые лица: улыбающаяся Варвара в ярком, цветастом платке, игриво покачивающая ногой в новой калошке, Трофим Лобанов, Настя... А дальше - сплошная тьма, прорезаемая множеством сухих блестящих глаз, скрестившихся на нем. Эти глаза ощупывали, вопрошали его, ждали. И он знал, чего они ждут, чего хотят от него. Но чем взбодрить, окрылить их измученные, исстрадавшиеся души? Нету сейчас в жизни ничего, кроме бед и напастей.
      Но по мере того как перед мысленным взором Лукашина начал вставать осажденный Ленинград, громадная, вся в зареве пожарищ страна, голос его окреп, накалился.
      - Фронт сейчас через каждое сердце проходит, товарищи! Линия фронта сейчас у станка рабочего, на каждом колхозном поле. А как же иначе? Недодашь пуд хлеба - недоест рабочий, а недоест рабочий - значит, меньше танков и самолетов. - Лукашин весь подался вперед, взметнул руку. - Кому выгода? Гитлеру от этого выгода!
      Мертвая тишина стояла в зале.
      - А у вас что в "Новом пути"? - круто поставил вопрос Лукашин. - Хлеб прошлогодний сгноили под снегом? Так говорю?
      - Так... - приглушенно ответили из темноты.
      - А нынешнюю весну как встречаете? Посевной клин сокращать надумали? Это ваша помощь фронту?
      - Вы с председателя спрашивайте! - прозвучал несмелый выкрик.
      - Вот, вот! - на лету подхватил Лукашин и резко повернулся к Лихачеву: Партия вам, товарищ Лихачев, ответственный участок поручила. А вы... черт знает что устраиваете! Втаптывать в грязь зерно - да это же преступление!
      - Верно!.. Правильно!.. - взметнулись голоса.
      - Дайте слово сказать! - в первом ряду поднялась какая-то женщина.
      - Жена, жена, помолчи, - удерживал ее бритый, с длинным лицом старик.
      - Отстань! Ты всю жизнь молчишь - что вымолчал? Еще Мудрым прозываешься.
      В ответ ей горохом рассыпался смех.
      - Над чем это? - недоумевая спросил Лукашин, подсаживаясь к Федору Капитоновичу.
      - Баловство наше... Софрон Игнатьевич до сорока лет холостяком жил, а тут взял да женился на молодой. Ну Мудрым и окрестили.
      - Крой, Дарка, не бойся!
      - И не боюсь, бабы! - разошлась Дарья. - У меня два сына на войне, да чтобы я боялась... Старшой-то, Алексей, в каждом письме спрашивает: как да что в колхозе, дорогие родители? А у нас хоть издохни на поле - все без толку. Как зачал ты, Харитон Иванович, подпруги подтягивать - дак чуру не знаешь. Бригадиров по номерам кличешь, а мы лошадей по имени зовем. А нашего брата, бабу, и вовсе за человека не считаешь... А где это слыхано, чтобы в мокреть пахать? Или мы до тебя не жили? Весь век соху из рук не выпускаем и с голоду не помирали. Ты об этом подумал?
      - Слышишь? - бросил Лихачеву Лукашин. Он был очень доволен, что так вот сразу удалось вызвать на деловой разговор колхозниц.
      Лихачев вскинул голову, рывком встал:
      - Вы что, против партии? Тыл подрывать?
      Невообразимый шум поднялся в клубе:
      - Ты нас партией не стращай!
      - Мы сами партия!
      - Она, партия-то, так велит разговаривать с народом?
      - Верно... как в другом Сэсэрэ живем...
      - Дура... нету другого Сэсэрэ...
      - Тише вы, очумели! - возвысил голос Федор Капитонович. - Глотку давно не драли.
      - Не хотим тише!
      - Громче, бабы!
      - Это они в темноте наживаются, горло дерут... - зашептал, оправдываясь, Лихачев на ухо Лукашину. - А на свету ни одна не пикнет.
      Лукашин встал:
      - Базар, товарищи, нечего устраивать. Надо по-деловому, с пользой критиковать.
      - А мы без критики - так скажем...
      - Чего Харитона укрываете? - раскатисто бухнула из глубины зала Марфа Репишная.
      Женщины будто этого и ждали - повскакали с мест, завопили:
      - Не хотим Лихачева!
      - Будет, натерпелись!
      - Нам бы председателем-то с орденком который! - звонко выкрикнула Варвара и, мечтательно скосив горячий глаз на грудь Лукашина, подмигнула ему, как старому знакомому.
      В лампе металось пламя, гул перекатывался под сводами старой церкви. Лукашин, вглядываясь в разъяренных, размахивающих руками женщин, струхнул. Нет, он этого не хотел. Райком его на это не уполномочивал. Он вспомнил слова заврайзо: "Анархии в колхозе много. Лихачев немного подтянул, но еще недостаточно. Помогите. Старый, опытный кадр. Номенклатура райкома..." И тут в один миг представились Лукашину все непоправимые последствия его непродуманной, через край хлестнувшей критики: срыв сева, невыполнение плана...
      Он схватил пробку от графина, яростно застучал по столу:
      - Товарищи, товарищи! Сейчас не время менять председателя. Вот сев кончим - ставьте тогда вопрос. Кто же это в бою командира меняет?
      Последние слова его потонули в новых выкриках:
      - Он к тем порам нас по миру пустит!
      - Некем командовать будет!
      На помощь Лукашину поспешил Федор Капитонович:
      - Постыдились бы серость свою показывать. Товарищ с фронта... Без отчета разве сымают?
      - А-а-а, ты Харитона защищать?
      - Ему что, девки дома - сердце не болит...
      Федор Капитонович поморщился, развел руками:
      - Ну и народ, совсем образ потерял...
      Дальше собрание пошло как воз под гору. На сцену вихрем взлетела раскрасневшаяся Настя Гаврилина:
      - Я бы вот что сказала... Я бы в председатели Анфису Петровну... Она людей на дела поднимать умеет. Помните, как с навозом вышло? В общем, я и мы, комсомольцы, за Анфису Петровну!
      Несколько секунд зал молчал - до того неожиданным было это предложение.
      Лукашин первый пришел в себя:
      - Товарищи, горячку в таком деле пороть нельзя. Надо все взвесить, с райкомом посоветоваться. Его поддержал Федор Капитонович:
      - Разревелись! Порядков не знаете. Когда это без ризолюции...
      - Черт-те в твоей ризолюции! Она по немцу не стреляет!
      - Анфису... Анфису Петровну!
      Из глубины зала донеслись возня, шум, рокочущий уговаривающий басок Марфы:
      - Чего ерепенишься? Народ просит.
      - Уважь, уважь, Анфисьюшка! Не убудет тебя... - поддержали женские голоса.
      Трофим Лобанов сердито тряхнул головой, сплюнул:
      - Бабу в председатели... Штаны не найдутся?
      - Может, твои, Трофимушко? - поддела его Варвара.
      - Ты не больно... - ощетинился Трофим. - У Трохи три штыка на фронте!
      Хохот, перебранка, выкрики:
      - Выходи, выходи, Анфисьюшка! Покажись...
      Лукашин, нервно кусая губы, всматривался, вслушивался в гудящий, взбудораженный зал, потом махнул на все рукой. Какого лешего? Пускай делают как знают. В конце концов кто тут власть? Кто хозяева? Неужто сами себе зла хотят? И почему это, - спорил он с невидимым противником, - почему это он, приезжий человек, прав, а весь народ ошибается?..
      Но когда он увидел сбоку от себя Анфису - ее буквально силой вытолкали на сцену, - сердце его опять упало. Ну, кажется, наломали дров!.. На нее было жалко взглянуть. Она была не то что растеряна, а как-то вся перепугана, пришиблена; бледное лицо в красных пятнах...
      Но, странно, растерянность и робость Анфисы пришлись собранию по нраву. Это чувствовалось и в тех ласковых и любопытных взглядах, которыми рассматривали ее притихшие женщины (словно не видали раньше), и в тех приглушенных словах, которыми обменивались в зале:
      - Разалелась, как девка на смотринах.
      - Ничего, ничего, пущай...
      Прошло, наверно, минуты две, пока Анфиса немного овладела собой:
      - Я не знаю, женки... вы с ума посходили. Какой из меня председатель? Три зимы в школу ходила...
      - Ничего, Харитон больно востер.
      - Я и говорить-то не умею...
      - Вот и ладно - нам Харитоновых речей на десять лет хватит.
      - Берись, берись, Анфисьюшка... все Харитона хуже не будешь...
      - А что робеешь - стыда нету. Знаешь, на какое дело идешь...
      - Да ты присядь, Петровна, ноженьки-то не казенны. Сколько с утра выходили.
      - К красному столу, ко свету! - подхватили голоса.
      Лукашин поискал глазами на сцене стул.
      - Харитон давно сидит! - вдруг взвизгнула, давясь от смеха, какая-то бойкая бабенка.
      - Вер-р-но-о-о! Хватит, посидел.
      Лихачев до хруста стиснул зубы, выпрямился:
      - Понятно... Советская власть не нравится?..
      - Ты с ума сошел! - Лукашин рванул его за полу ватника. - Как с народом говоришь?
      Лихачев круто повернулся:
      - Я-то говорю как надо. А вот ты в чью дудку? С тобой еще потолкуют! Народ разлагаешь!.. - разъяренно зашептал он.
      - Ты?.. Ты угрожать? Да знаешь, что с такими командирами на фронте делали?
      Внизу шум, крики:
      - Не чуем!
      - Громче!
      Лихачев медленно сошел со сцены и, прямой, не сгибая головы, весь в скрипящих ремнях, двинулся к выходу. В мертвой тишине, отдаваясь под сводами, угрожающе прозвучали его шаги.
      Грохнули двери, скрипнули половицы в коридоре. Вздох облегчения прошел по залу.
      После голосования быстро и споро начали решать неотложные дела. Федор Капитонович, выказывая давнишнюю административную сноровку, умело ставил вопрос за вопросом.
      Постановили: пахоту начать выборочно, не ожидая, когда обсохнет весь массив, в поле выезжать не позже четырех утра.
      Затем одна пожилая колхозница несмело предложила:
      - Какая мука в кладовой колхозной - раздать бы в счет трудодней, все веселей...
      Приняли и это предложение.
      Лукашин слушал невнимательно, нервничал. Он чувствовал шумное, напряженное дыхание сидевшей рядом с ним Анфисы, и прежние сомнения подымались в его душе. Как посмотрят в райкоме? Ни с кем не согласовал - пришел, наломал дров! Положим, этого кавалериста давно пора гнать, да разве так подбирают кадры?..
      Не поворачивая головы, он скосил глаз в сторону Анфисы. Прищуренные глаза уперлись в стол, щека полыхает румянцем. Но когда он увидел тонкую, в упрямом изгибе шею и над ней тяжелый, туго закрученный узел черных волос, он вздохнул легче. Ему припомнилась первая встреча с этой женщиной во дворе правления колхоза...
      Потом обсуждался вопрос о кузнице. На сцену, не торопясь, с чувством собственного достоинства, вышел Николаша Семьин - узкоплечий золотушный парень, в хромовых, до блеска начищенных сапогах, при галстуке.
      В Пекашине его больше звали "специалист по тонкой работе". Починить замок, приделать какую-нибудь дужку к ведру, выковать из напильника ножик - это он еще кое-как мог, а вот там, где надо было орудовать кувалдой, Николаша только руками разводил: "Черная работа - не моя специальность".
      Впрочем, в колхозе его любили. Как-никак свой кузнец - в других колхозах и таких нет, да и хоть по видимости, а все-таки мужчина.
      Николаша с важностью, какую давало ему сознание собственной незаменимости, начал так:
      - Как я специалист по тонкой работе, то махать молотом мне несподручно. Прошу выделить в мое распоряжение физическую силу.
      - Это какую такую силу тебе, Николай? - не без ехидства полюбопытствовала Варвара.
      - Ежели так, по-нашему сказать, то это такая, какая будет махать молотом по моим указаниям. Иначе - баба здоровая.
      По залу прошелестел легкий смешок. Лукашин тоже - первый раз - от души рассмеялся.
      - Так бы и говорил...
      - Марфу Репишную! Кто же здоровше Марфы?
      - Да я всю кузню разнесу!.. - вздыбилась Марфа.
      Но, как ни упиралась она, порешили: работать Марфе в кузнице.
      После этого вопросы и предложения посыпались со всех сторон. Однако было уже поздно, лампа из-за недостатка керосина чадила, потрескивая фитилем, и Федор Капитонович, напутствуя: "Словом-то из пушек не стреляют... Работать надо..." - закрыл собрание.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Старинные, с облепленным циферблатом ходики, висевшие в общей комнате, показывали половину четвертого. Светало.
      Анфиса медленно подошла к председательскому столу и, не раздеваясь, присела на табуретку. С чего начать?.. За что приняться?.. Ей смутно припоминались какие-то главные звенья, о которых после собрания говорил Лукашин. Дома, ни на секунду не сомкнув глаз, она всю ночь продумала об этих самых звеньях. И выходило - все, чего ни коснись, главные звенья. И хлеба нет, и корм на исходе, и людей нет... Бывало, об эту пору сев кончали, а ныне весна шла тяжелая, холодная - хуже всякой осени.
      - Ох, горе горькое... - вздохнула она и тупо посмотрела перед собой. На самой середине стола возвышалась большая грязная, с выщербленными краями тарелка, доверху заваленная окурками.
      - Нет уж, хватит, Харитон Иванович! - вдруг ожесточилась Анфиса.
      Она схватила лихачевскую пепельницу и швырнула ее в печку. Потом, все еще рассерженная, оглядела контору. Пол затоптан, засандален, будто век не мыт, у дверей в углу мусор прикрыт обтрепавшимся веником. А на стенах что делается! И табачников-то поискать сейчас, а газеты со стены лоскутьями выдраны - все на те же проклятущие сосульки.
      Она широко распахнула двери, открыла форточку. Свежий, холодный сквозняк рванулся в комнату. Потом скинула с себя ватник, подоткнула подол, закатала рукава кофты и, отыскав на кухне ведра, сходила за водой к колодцу.
      Час спустя, отирая пот с лица, она окинула глазом свежевымытый пол и,
      как-то сразу повеселев, сказала:
      - Ну вот, так-то лучше.
      Но только она присела на табуретку - за спиной заливисто задрожал звонок. Она растерянно посмотрела на блестящий, пляшущий шарик, беспомощно оглянулась - в конторе она была одна. А звонок заливался, все настойчивее и требовательнее. Вот наказанье-то! Ей ни разу в жизни не приходилось разговаривать по телефону. И кому только в этакую рань не спится?..
      Наконец она решилась - со страхом, завороженными глазами глядя на пляшущий шарик, подошла к телефону, сняла трубку. Лопочущий треск, шум. Ей сразу стало жарко. Вот горе-то какое... И уши есть, да, видно, не те. Затем она догадалась стянуть с головы плат. Теперь уже стала угадываться человеческая речь.
      - Кто там? - тихо спросила Анфиса.
      - Это "Новый путь"? - вдруг совсем рядом спросил охрипший женский голос.
      - "Новый путь"...
      - Дрыхнете, бессовестные! Вы эти мне порядочки бросьте! Я кричу, кричу, что у меня, глотка казенная?
      Анфиса пыталась что-то сказать, но сердитая девица строго оборвала:
      - Не оправдывайтесь! Знаем вас - не первый год! С вами сейчас из райкома говорить будут... - и в трубке щелкнуло.
      Прошло, наверно, минуты две, которые показались ей целой вечностью. Она стояла, не смея пошевелиться, и до ломоты в голове вслушивалась, сжимала в руке напотевшую трубку. Потом уже не выдержала, позвала:
      - Райком...
      - Я - райком! - неожиданно раздался крепкий басистый голос. - Кто со мной говорит?
      - Да это так... из "Нового пути"... - опять оробела Анфиса.
      На какую-то секунду в трубке смолкло.
      - А я ведь вас угадал! - весело и довольно рассмеялся только что говоривший с ней мужчина. - Анфиса Петровна?
      - Да...
      - Здравствуйте, товарищ Минина! С вами говорит секретарь райкома Новожилов.
      - Здравствуйте, товарищ секретарь. Как же вы меня узнали?.. - искренне удивилась Анфиса.
      - Очень просто. Кому же не спится по утрам, как не новому председателю? Верно говорю? Мне еще ночью звонил Лукашин. Кстати, он ушел в Водяны, не знаете?
      - Нету здесь...
      - Беда у нас с Водянами... затопило... - с горечью сказал Новожилов. - Ну а как вы себя чувствуете на новом месте?
      - Сама не знаю как...
      - Ну так я скажу. Отлично чувствуете!
      - Это почему же? - снова удивилась Анфиса.
      - Дела от Лихачева приняли?
      - Нет еще... когда...
      - Вот видите, а уже на ногах. Значит, душа болит, беспокоитесь. А это главное!
      Новожилов спрашивал о готовности к севу, требовал немедленного выезда в поле, интересовался настроением людей, запасами хлеба в колхозе. Она что-то отвечала, кричала в трубку, когда он переспрашивал, - как в тумане...
      После разговора с секретарем самые противоположные чувства охватили Анфису. Это был первый человек, с которым она говорила как председатель. Ей было радостно, что секретарь райкома так просто и приветливо разговаривал с нею, и в то же время страх подкатывал: только теперь она поняла, всем сердцем почувствовала, какой груз взвалили ей на плечи. С этого дня она, малограмотная баба, в ответе за весь колхоз, за целую деревню...
      Занятая этими мыслями, она и не слышала, как в контору вошел Федор Капитонович.
      - Вот как мы, уже хлопочем! - радостно заговорил он с порога, поощряя ее усердие всем своим видом.
      Федор Капитонович был в праздничном пиджаке, в кожаной фуражке, которую он обычно надевал в торжественных случаях, в добротных сапогах, жирно смазанных дегтем. Его маленькое сморщенное личико, обметанное реденькой колючей щетиной, неподдельно сияло.
      "Чего это он сегодня? Радость какая?" - подумала Анфиса.
      Поздоровавшись за руку - и это тоже удивило ее, - он степенно сел на деревянный некрашеный диван, снял фуражку.
      - Ну, слава богу, и у нас как у людей... - Федор Капитонович достал пестрый платок, вытер лысину. - Я уж говорю бабе своей: вот, Матрена, и мы дождались праздника! А то ведь с этим Харитошкой беда! Истинно сказали вчера колхозники: пустил бы по миру и глазом не моргнул...
      Анфисе ли было выгораживать Лихачева, но слова Федора Капитоновича покоробили ее.
      - А пустой и был человек... - продолжал Федор Капитонович. - Жалеть нечего. У самого царя в голове нету - хоть бы умных людей слушал...
      - Ну тебя-то он слушал - грех обижаться.
      - Да ведь как слушал? Я ему, бывало, так и эдак. А он все свое... Знамя? Да ты сперва о колхозе радей! - вознегодовал Федор Капитонович. - А знамя что - не уйдет, по заслугам и награда...
      Успокаиваясь, он вынул кисет, свернул цигарку, выбил кресалом искру. Едуче запахло самосадом. Анфису всю так и передернуло, но она сдержалась.
      Федор Капитонович затянулся, пошарил глазами по столу, по подоконнику и, не найдя посудины, стряхнул пепел на ладонь. Вместе с пеплом от цигарки отвалился красный уголек, но рука Федора Капитоновича даже не дрогнула. Это так удивило Анфису, что она невольно и с каким-то безотчетным страхом взглянула ему в лицо. Сквозь волны сизого дыма на нее по-прежнему ласково и умиленно смотрели маленькие слезливые глазки. Тогда она снова перевела взгляд на руку. Большущий, согнутый, как крюк, палец, дожелта прокуренный. Потом она разглядела и всю руку - каменно-тяжелую, жилистую, с задубевшей кожей на ладони.
      "О господи, вот дак ручища", - подумала Анфиса, окидывая глазами щуплую фигуру Федора Капитоновича.
      Оправившись от изумления, она спросила:
      - Когда думаешь в поле выезжать?
      - Да ведь когда... Ежели, скажем, к примеру...
      - На Широком холму обсохло. Начинать надо.
      Федор Капитонович внимательно посмотрел на нее и вдруг с готовностью воскликнул:
      - Это уж беспременно! Я завтра пробный выезд хочу сделать. С тем и пришел...
      - Вот и ладно, - сразу подобрела Анфиса, а про себя подумала: "Может, и зря о нем худо думаю?"
      И Федор Капитонович, словно желая рассеять остатки ее сомнений, строго добавил:
      - Да ведь как же! Война - понимать надо!
      Потом, зажимая в руке окурок, глянул под стол:
      - Смотрю, в башмаках. От форсу аль по нужде?
      - Какое от форсу... - застеснялась Анфиса, подбирая ноги. - У старых сапожонок союзки обносились. Уже теленка сдам - дадут кожи...
      - Да ведь теленка когда сдашь, а без сапог... Оно, конечно, председательская работа чистая, а все же разъезды, то, се. Нет, председателю беспременно сапоги надо! - убежденно сказал Федор Капитонович.
      Лицо его вдруг приняло озабоченное выражение.
      - Что же нам с тобой делать-то, Петровна, а? Разве что... - начал размышлять он вслух. - Ну да! Ты вот что, приноси свои сапожонки. У меня где-то союзки валялись Ночь посижу, к утру сработаю.
      - Что ты, Федор Капитонович, я уж как-нибудь выкручусь. А союзки тебе самому сгодятся...
      - И не говори, и слушать не хочу! - рассердился Федор Капитонович. Плачь, да выручай. На этом свет держится. Об этом и партия учит...
      Растроганная до глубины души, Анфиса не знала, как и благодарить: