- Ну, спасибо, спасибо, Лизавета! Опять, слава богу, отвели душу.
      - Бесстыдница, убежала-ускакала от нас - мы хоть помирай без тебя.
      - Дак ведь не за границу ускакала, - ответил Лизин голос, - а вы не без ног. Версту-то, думаю, всяко одолеть можете.
      - Можем, можем, Лизавета! Теперь-то живем. Трудно первый раз тропу проторить, а по натоптанной-то дороге и слепая кобыла ходит.
      Понятно, понятно, сказал себе Михаил, старушонки из нижнего конца. Видите ли, осиротели было, бедные, - негде языком почесать стало, когда та из дому своего удрала. А теперь возликовали - можно и у Семеновны горло драть.
      А сестрица-то, сестрица-то какова! - продолжал заводить себя Михаил. Он расчувствовался-расслюнявился, чуть ли не с повинной хотел заявиться. А она: ха-ха-ха, заходите в любое время, а про дом-горемыку и думы нет.
      Закипая злостью, Михаил круто сплюнул и пошагал домой.
      3
      Дома все сияло и сверкало, как в праздник: и крашеный намытый пол, и начищенный никелированный самовар, который в ожидании хозяина словно паровоз бурлил на столе, и дорогая полированная мебель, отделанная медью. И блестела и сверкала Раиса. За сорок лет бабе перевалило, на иную в ее годы и взглянуть тошно, а этой никакие годы нипочем. Как молодая девка.
      Михаил сам молодел в такие вечера. Он гордился своим новым, по-городскому обставленным домом, всеми этими красивыми вещами, которые окружали его, и, чего лукавить, гордился своей красивой румянощекой женой.
      В нынешний вечер ничто не радовало его, ничто не ворохнуло сердце. И он как перешагнул порог с насупленными бровями, так и сидел за столом.
      - Что опять стряслось? Какая муха укусила?
      Раиса спрашивала мягко, дружелюбно, но он только вздохнул в ответ. А что было сказать? Как признаться в том, что вот он сидит в своем расчудесном новом доме, а душой и сердцем там, в старой пряслинской развалюхе?
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      1
      - Где Лизавета? На телятнике все убивается?
      Петр глянул сверху вниз: Анфиса Петровна. Стоит в заулке и, как рыба, открытым ртом хватает воздух.
      - Что случилось? - закричал он: Анфиса Петровна с ее здоровьем просто так не прибежит.
      - Как что? Разве не слыхал? Ведь те разбойники-то дом хотят рушить. Сидят у Петра Житова, храбрости набираются...
      Петр не слез - скатился с дома.
      - А брат... Михаил знает?
      Гневом сверкнули все еще черные, не размытые временем глаза.
      - Черт разберет вашего Михаила! Не знаешь разве своего братца? Удила закусил - с места не своротишь!
      - Пойдем, - сказал Петр.
      - Брат, брат... - плеснулся вдогонку плаксивый голос.
      - Чего это он? - Анфиса Петровна посмотрела в сторону крыльца, где с двойнятами нянчился Григорий.
      - Больной человек - известно: всего боится, - уклончиво ответил Петр, но сам-то он хорошо знал, чего боится Григорий.
      2
      Редкий день не появлялся в ихнем заулке Егорша.
      Крикнет снизу, махнет рукой: "Привет строителям! Помощников не треба?" А потом своей прежней вихляющей походкой беззаботно, как будто так и надо, подойдет к Григорию, поздоровается за руку, поглядит, потреплет своей темной, загорелой рукой по голове детей, а иногда даже по конфетке даст...
      И что бы надо было делать ему? Как разговаривать с этим подонком, с этим подлецом? Вмиг спуститься с дома и бить, бить. Бить за Лизу, за деда, за племянника, за дом, за все зло, которое он причинил им.
      А Петр с места не двигался. Петр смотрел со своей верхотуры на этого жалкого, суетящегося внизу человечка в нейлоновой, поблескивающей на солнце шляпчонке, на то, как он заискивающе, по-собачьи заглядывал в глаза больному брату, даже детям, угодливо оборачивался к нему, к Петру, - и каждый раз с удивлением, с ужасом спрашивал себя: да неужели же это Егорша, тот неуемный, неунывающий весельчак, который как солнце когда-то врывался в ихнюю развалюху?
      Да, брат-отец - Михаил. Да, Михаилом жила семья. Михаилом и Лизой. Но что было бы с ними, со всей ихней пряслинской оравой, кабы не было возле них Егорши?
      Михаилу родина сказала: стой насмерть! Руби лес! И Михаил будет стоять насмерть, будет рубить лес. И месяц и два не выйдет домой. А им-то, малявкам, каково в это время? Им-то кто какой-нибудь затычкой заткнет голодный рот? Их-то кто обогреет, дровиной стужу в избе разгонит?
      И это было счастье для них, великое благо, что Егорша мот и сачкарь. Все равно раз в десятидневку выйдет из леса. Хоть самый ударный-разударный месячник (а им, этим месячникам, числа не было в войну и после войны), хоть пожар кругом, хоть светопреставление. Под любым предлогом выйдет. А раз выйдет - как же к ним-то не заглянуть?
      И вот так и получалось: свои интересы, свои удовольствия, об ихней ораве и думушки не было, а все чем-нибудь помог: то дровишками, то горстью овса, который прихватывал у лошадей (лошадям, чтобы воз с лесом тащили, в самые тяжкие дни войны выписывали овес).
      Но дело даже и не в дровишках и горсти овса. Одно появление Егорши в ихнем доме все меняло, все перевертывало.
      Сидели, помирали заживо на печи - в темноте, во мраке (лучину экономили - в лесу растет!), вслушивались в нескончаемый голодный вой зимней метели в трубе, да вдруг на пороге Егорша.
      Сейчас-то быть веселым да безунывным что. А ты попробуй смеяться, скалить зубы, когда с голоду и холоду умираешь.
      Егорша умел это делать - и в войну где он, там и жизнь.
      Да и только ли в войну? А после войны, когда Звездоня пала, кто выручил их? Конечно, Лиза, конечно, сестра пожертвовала собой ради них, да ведь и он, Егорша, при этом не сбоку припеку был. Не важно, как у него это вышло, что было на уме, но он, Егорша, взамен Звездони привел к ним новую корову.
      И вот почему, когда они стали уходить из заулка с Анфисой Петровной, заплакал, зарыдал больной Григорий: "Брат, брат, не горячись!.. Брат, брат, не забывай, что сделал для нас Егорша..."
      Нет, забыть, что сделал для них, для ихней семьи Егорша, нельзя. Никогда! Даже на том свете. А с другой стороны, надо же что-то делать. Надо же как-то обуздать его, спасать ставровский дом.
      Анфиса Петровна не иначе как по старой председательской привычке сразу, как только они переступили порог кухни, взяла в работу Петра Житова и Паху Баландина - они тут были за главных: дескать, люди вы или не люди? Опомнитесь! Что собираетесь делать?
      - А чего мы собираемся делать? Чего? - пьяно икнул Петр Житов и вдруг широко раззявил грязную, обросшую седой щетиной пасть, в которой редко, как пни на болоте, торчали остатки черных, просмоленных зубов, захохотал: По-моему, ясно, чего мы делаем. Вносим свой вклад для борьбы с засухой.
      Ликующий вой и рев поднялся в продымленной, как старый овин, кухне:
      - Правильно, правильно, папа!
      - А мне дак еще Чирик помогает, - ухмыльнулся Вася-тля, застарелый холостяк с красными рачьими глазами, и вслед за тем начал вытаскивать из-под стола черную упирающуюся собачонку нездешней породы - маленькую, кудрявую, с обвислыми ушами. - Ну-ко, Чирко, покажи, как ты с засухой борешься.
      - Цирковой номер в исполнении заслуженного артиста Василья Обросова и его четвероногого друга-ассистента... - опять, к всеобщему удовольствию, сострил Петр Житов.
      - Я тебе покажу цирковой номер! - Анфиса Петровна схватила ухват от печки, стукнула об пол.
      Вася-тля то ли с перепоя, то ли ради забавы заорал на всю кухню:
      - Чирко, Чирко, враги!
      Собачонка отчаянно залаяла, а потом под общий смех и хохот залаял и сам Вася-тля: встал на четвереньки и гав-гав - с подвывом, с выбросом головы, не хуже своего песика.
      И вот от этого содома, надо думать, и очнулся лежавший на голом топчане возле двери справа Евсей Мошкин. Очнулся, поглядел вокруг ничего не понимающими глазами.
      - Робята, вы чего это делаете-то? Пошто вы свиньями-то да скотами лаете, образ человечий скверните?
      - Лекция во спасение души, - коротко объявил Петр Житов, а добродушный Кеша-руль, тоже из застарелых холостяков-пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал:
      - А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну?
      Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином.
      - Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с кем связался...
      - Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу...
      - Да ты, может, и на разбой с има пойдешь?
      - На разбой?.. - Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя.
      - За оскорбление личности штраф! - зычно, не то полушутя, не то всерьез крикнул Паха Баландин.
      Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом.
      - Давай, давай, - снова навалилась она на старика. - Только тебе и не хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять.
      - Какой дом?
      - Да ты что - ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и поят, вином накачивают.
      Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из-за стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость.
      - Че башкой крутишь? - подскочил он к Евсею. - Меня давно не видал? Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь?
      - Неладно, неладно это, Егорий...
      - Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно - родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед, понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей нахряпали - лады, законные наследнички.
      Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася-тля, Егорша раза два подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на скандал, - ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал.
      Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож-складень.
      - Робята, робята! - что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени. - Что вы, что вы это надумали-то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во всем виноватый, я... - И слезно, как малый ребенок, заплакал.
      Егорша вялым движением руки отбросил нож в угол кухни, где стоял железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу.
      - Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги.
      - Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься...
      - Кто это будет мириться с таким бандитом, - сказала Анфиса Петровна. Он ведь вишь из каких теперь... Сразу за нож...
      А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний мир, начал наливать Евсею и Егорше вина - иного средства примирения он не знал.
      Но Евсей замахал руками:
      - Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.
      - Это еще че? - рявкнул Егорша.
      - А то, Егорий, что грех великий на душу взял...
      - А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?
      - И я взял. Я еще грешнее тебя... Мне-то уж совсем нету прощенья.
      - Ну а раз нету, бери склянку!
      - Нет, не возьму, не возьму, Егорий. - Евсей поднялся с пола.
      - Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, - опять к примирению воззвал Кеша.
      - Вот именно! - мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда увидел вновь опускающегося на колени старика.
      А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе Петровне, Егорше, ему, Петру.
      - Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват...
      Егорша первый не выдержал:
      - Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
      - А может, и на смерть, - тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел.
      4
      Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
      - У Гриши опять припадок...
      - Знаю.
      - Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его схватило.
      Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием? Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все, все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились - разве ты забыла про это?
      Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
      - Чай пить будешь?
      - Потом, потом...
      - Да ты сам-то хоть здоров?
      - Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай...
      - Да я недавно давала.
      - Еще дай.
      Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
      - Полегче немножко, нет?
      Григорий - он знал, хотя и не расслышал его голоса, - отвечал: конечно, полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и измочален!
      Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и его, Петра. И так было уже девять лет...
      Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра - его тоже мучила жажда, - напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика, который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.
      Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от ставровского дома - вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, - но надолго ли?
      Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся...
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      1
      Евсея искали три дня.
      Первым хватился старика Егорша. На другой день после попойки у Петра Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер заявился даже в сельсовет: примите меры, человек пропал.
      - Убирайся, пьяница! - закричала на него секретарша. - Пьют, жорут без памяти, а потом еще: примите меры...
      Через день, однако, Егорша снова пришел в сельсовет, и тогда уж из сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно ли, мол, у вас нашего попа? Не потрошит ли где ваших старушонок? (После похмелья Евсей частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили оттуда, не видали вашего попа.
      Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье - старую конюшню, старую кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный народишко, заглянули даже в бани - нет старика.
      А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин.
      2
      Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла на поправку, руке стало лучше - неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких он теперь отношениях с косой?
      Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало еще такого, чтобы летнюю засуху осень не размочила.
      Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла, как проволока звенит, в другое время еще подумал бы, стоит ли овчинка выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется, кустарник готов был косить.
      Сперва он щадил, оберегал больную руку, так и эдак применялся к рукоятке, к держаку (ведь узнает медичка, что опять работал, - заживо съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду.
      Курил на ходу. Костра не разводил, чайника не грел - бутылку молока стоя выпил. И все равно вдосталь не наработался. Когда солнце село и вокруг стала разливаться вечерняя синь, такая досада взяла, что хоть плачь. И тут он вспомнил, как работали в старину.
      Степан Андреянович - он сам слышал от старика, - когда смолоду на Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня - жалко было тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным в ручье, пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян, старика, который в прошлом году помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами на глазах пенял богу: "Господи, зачем ты темень-то эту на земле развел? Пошто людям-то досыта наробиться не дашь?"
      Августовская темень застала его посреди дороги. Поповым ручьем пробирался - исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза выстегает. А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали березы да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу ни в одной парикмахерской так не сумеют. И вообще он первый раз за все время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал.
      Да, и ни о чем не думал.
      Это ужас, оказывается, чистое наказанье, когда голова работает, Все видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь - опять из себя выходишь.
      А вот сейчас - благодать. Пусто и ясно в голове, как в безоблачном небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня на тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера кипел и разорялся, даже об этих полях он ни разу за день не подумал.
      Эх, болван, болван! - говорил себе Михаил с издевкой, как бы со стороны. Наишачился, начертоломился досыта - и рад. Немного же, оказывается, тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь от тебя требовали рук. Рук, которые умеют пахать, косить, рубить лес, - так с чего же тебе голова-то в радость будет?
      3
      Лыско залаял, когда Михаил подходил уже к старой конюшне. Залаял яростно, во весь голос в том самом месте, где когда-то стояла силосная башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что беда с этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от нее осталась: постоянно кто-нибудь сваливается- то корова, то теленок, то овца. Лень засыпать, завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху - и ладно.
      И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой: опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что страшно взглянуть.
      Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы до дна - глубокая была, метров на шесть.
      - Замолчи! - прикрикнул он на пса.
      Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом, с грохотом.
      Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы, отыскал таким же образом две жердины - надо было хоть маленько прикрыть яму, долго ли до несчастного случая? - и вот только он начал укладывать весь этот хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.
      - Кто там? - крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во второй раз спросил, совсем-совсем запросто:
      - Я, Миша... Я...
      - Ты-ы? Евсей Тихонович? - Михаил сразу узнал старика по голосу. - Да как ты сюда попал?
      - Ох, ох, Миша... Господь наказал...
      - Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?
      - А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый...
      - Подожди немного. Что-нибудь придумаем.
      Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в запарочной, открытой настежь для проветривания, "летучую мышь".
      Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму. Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился, заорал:
      - Да ты что - навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что есть силы?
      - А пострадать хотел...
      - Пострадать?
      - Страданьем, Миша, грехи избывают...
      - Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги вытирали, а ты - грехи...
      Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя спуститься на дно ямы.
      - Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме... Хочу, как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах...
      - Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике решил сдохнуть...
      - А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала... Не я... Пить, пить мне дай...
      - Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху...
      У Евсея оказались сломанными обе ноги - криком закричал, когда Михаил попытался посадить его, - и как было одному справиться! Пришлось бежать за помощниками - за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.
      И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      1
      Доктора из района привезли на другой день после обеда.
      Он не осматривал больного и минуты - ему достаточно было взглянуть на его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.
      - В больницу, отец, надо ехать. Срочно.
      - Резать будешь?
      Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку врать нельзя.
      - Буду.
      Евсей на секунду закрыл глаза, затем, собравшись с силами, поискал глазами Егоршу.
      - Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем... А когда тот вышел, спросил:
      - Сколько мне житья еще дашь?
      - А вот починим, подремонтируем - поживешь еще...
      - Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой день-то? Среда кабыть?
      - Среда.
      - Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь, а потом, как суббота истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз на солнышко и отойду.
      - Отойдешь? Так решил?
      - Так. Так господу угодно.
      - Ладно, дед. Хватит морочить мне голову. Надо срочно ехать. Каждая минута дорога.
      Евсей вдруг расплакался, как малый ребенок:
      - Да что я тебе худого-то сделал? Пошто ты послушать-то меня не хочешь? Оставь ты меня во спокое, дай умереть человеком.
      - А я на то и на свете живу, чтобы не давать людям умирать.
      - А нет, нельзя мешать человеку, ежели он хочет помереть. А я все равно помру. Три дня, три ночи лежал в яме, в скверне, как Лазарь во гноище, зачем? А затем, чтобы очиститься перед смертью, грехи с себя снять... Евсей передохнул немного и сделал заход с другой стороны: - Умный человек, науки учил, а подумал, нет, зачем мне жить-то? Ноги отрежешь - кому я такой надо? Людей-то ты пожалей, коли меня не жалеешь...
      Доктор задумчиво в который уже раз оглядел темную срубчатую келейку, посмотрел на красную лампадку, теплящуюся в переднем углу, на черные ящики божественных книг, грудой сложенных на лавке под лампадой.
      - Дети у тебя есть, отец?
      - Нету. Никого нету. Было два сына, оба воителями преставились.
      - На войне погибли?
      - На войне.
      Доктор опять помолчал, опять поводил вокруг глазами.
      - Ладно, отец, - сказал он глухо. - Будь по-твоему: помирай человеком...
      2
      Приходили люди - свои пекашинские, из окрестных деревень, крестились, бухали на колени, говорили всякие болезные слова - Евсей оставался в забытьи. И Егорша, все эти дни безотлучно находившийся при нем, уже начал было думать, что он так и не услышит больше старика.
      Но услышал. Услышал, когда поздно вечером в субботу в избенку влез Михаил.
      - Вот и дождался я тебя, Миша, - вдруг заговорил Евсей и, к великому изумлению Егорши, даже открыл глаза. - Все люди бензином да вином пропахли, а от тебя дух травяной, вольный. С поля, видно?
      - С поля, - ответил Михаил.
      - Трудник ты великий, Миша. Много людям добра сделал... А вот одно нехорошо - от сестры родной отвернулся.
      - Ну об этом что сейчас говорить.
      - Последние часы у меня, на земле остались - о чем же и говорить? Все хочу, чтобы у людей меньше зла было... Ну да с сестрицей-то вы поладите, у меня тут сумненья нету. С Егором помирись...
      - Я? С Егором? - Михаил покачал головой. - Нет, давай что-нибудь полегче проси.
      - А легкое-то человек и сам осилит. В трудном помогать надо. Помирись, помирись, Миша. Утешь старика напоследок...
      Михаил долго молчал. Потом посмотрел, посмотрел на Евсея - тот из последних сил глядел на него - и протянул руку Егорше.
      У Егорши слезы вскипели на глазах. Он жадно, обеими руками схватил такую знакомую, такую увесистую руку, но ответного пожатия не почувствовал. И он понял, что примирение не состоялось.
      3
      Евсей умер как сказал: в воскресенье на рассвете.
      Только солнышка в тот час не было. Пушечные грозовые раскаты грома сотрясали небо и землю, а потом хлынул яростный долгожданный ливень. И набожные старушонки увидели в этом особый знак:
      - Вот как, вот как наш заступник! Господу богу престал - первым делом не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, господи, людей, даждь им влаги и дождя животворныя...
      Часть третья
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      1
      Родьке Лукашину три раза давали отсрочку от армии. И все из-за матери, из-за ее здоровья. В последние семь лет Анфиса Петровна редкую зиму не лежала в районной больнице.
      В этом году здоровья у Анфисы Петровны не прибавилось, но Родька просто взбесился - весь август один разговор: отпусти да отпусти в солдаты. Надо же ему когда-то белый свет повидать!
      И вот Анфиса Петровна поупиралась-поупиралась да в конце концов и махнула рукой: ладно, не буду твою жизнь заедать. Как-нибудь два года промучаюсь.
      Родька - огонь парень! - за один день ухлопотал все дела в военкомате и вечером того же дня, дурачась, уже рапортовал матери:
      - Разрешите доложить, товарищ командующий. Рядовой подводного флота Родион Лукашин прибыл в ваше распоряжение в ожидании отправки по месту службы... - И вслед за тем, не дав матери опомниться, выпалил: - Так что собирай стол на тридцать первое августа сего года.
      - На тридцать первое? - удивилась Анфиса Петровна.
      - А чего?
      - Да когда у нас в армию-то провожают? В сентябре-октябре, кажись?
      - Ну, мам, я думал, ты у меня подогадливей. Верка Пряслина, к примеру, должна быть за столом или нет?
      Так вот оно что! - догадалась наконец Анфиса Петровна. Веру Пряслину задумал посадить за стол своей девушкой - такой нынче порядок, непременно чтобы девушка провожала парня в солдаты, а Вере к первому сентября надо в школу в район, вот он и порет горячку.
      - А отец-то как? - подумала вслух Анфиса Петровна. - Согласится?
      - Дядя Миша? - ухмыльнулся Родька. - Уговорим!
      - Всех ты уговорил... Вера-то, не забывай, ученица.
      - Ну даешь, Анфиса Петровна! Верка - ученица... Да в проклятые царские времена такие ученицы уже со своей лялькой на руках ходили.
      - Ну не знаю, не знаю, - вздохнула Анфиса Петровна. - У тебя все не как у людей. Тридцать первого стол... Да ты подумал, нет, сколько до тридцать первого-то осталось? Три дня. Кто это тебе за три дня стол сделает?
      - Сделаешь, сделаешь, маман! - подмигнул Родька. - Ты все сделаешь. В войну самого Гитлера на лопатки положила - разве мы забыли про эту страницу в твоей героической автобиографии?
      - Ладно, ладно, - замахала руками Анфиса Петровна, - не подлизывайся. Знаем мы эти разговоры.
      Но тут Родька шаловливо, как девку, сгреб ее в охапку, смачно поцеловал в губы, и что она могла поделать с собой? Растаяла. Об одном только не позабыла напомнить сыну:
      - С Пряслиными разбирайся сам. На меня тут не надейся.
      - Ты это насчет того, чтобы мама Лиза тормоза дала?
      - А уж тормоза не тормоза, а подумать надо. Лиза матерь тебе вторая, не позвать - срам, а позвать - что опять с Михаилом делать? Разве сядет он нынче за один стол с родной сестрой?
      Родька снисходительно сверху вниз посмотрел на мать и улыбнулся:
      - Не беспокойся, маман. Этот вопрос у нас уже подработан. Мама Лиза не придет.
      - Как не придет? Откуда ты знаешь?
      - Знаю, раз говорю. В общем, так: беседа на эту тему проведена. Есть еще к суду вопросы?
      Анфиса Петровна подняла глаза к передней стене, посмотрела на увеличенную карточку Родькиного отца:
      - Ну, Иван Дмитриевич, а ты что скажешь? Будем провожать сына в солдаты?
      С пятьдесят пятого года, с той самой поры, как пришло извещение о гибели мужа, она во всех важных случаях советовалась с ним. И обязательно вслух, обязательно при сыне: чтобы не забывал, помнил отца.
      2
      Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не мог раньше. В молодые годы с утра ни разу не бражничал- так неужели сейчас, на пятом десятке, ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало?
      А другая причина, почему он со всеми не в ногу, - женушка. Заладила: не пойду, и баста - бульдозером не своротить. "Да ты подумала, нет, какая это обида Анфисе Петровне будет?" - "А мне не обида - дочерь родную во грязи валять?" - "Дочерь во грязи? Веру?" - "Проснулся! Родька кой год по бабам ходит, баско это - ученица с таким кобелем рядом?" Михаил тут только руками развел: подумаешь, преступление- человек смолоду молод! И вот стружка полетела уже с него: "А-а, дак ты защищать, защищать! Ну ясно, кобелина кобелине глаз не вырвет!" Никак не может забыть Варвару.
      В общем, испортила праздник: Михаил тучей выкатился из заулка.
      Но какая же благодать на улице!
      Еще недавно задыхались от жары, от пыли, еще недавно все на свете кляли, когда надо было шастать деревней, - в пепел размолот песок! А сейчас идешь - вроде бы и не та дорога. Ни пылинки, ни порошинки. Хорошо поработали недавние ливни. Хорошо промыли землю и небо. И зелень, молодая зелень брызнула на лужайках. Как, скажи, лето заново началось в Пекашине.