Мореска

Вы думаете, что знаете об Эссексе все – болтливые мамаши с колясками, неудачные подтяжки, задницы, торчащие из штанов Juicy Couture, пьяные в луже блевоты вечером в пятницу, трахающиеся в подворотне, Burberry, шардоне и прочая фигня? Да, такой Эссекс – толстозадые шлюхи, переполненное метро, выходящий из берегов Ист-Энд – знаем мы все, но это лишь верхушка айсберга. Неожиданно для нас, на севере, сразу за аэропортом «Стенстед», в паре ярдов от съезда с магистрали и бесконечных развязок, начинается совсем другая страна.

Превращение это столь же прекрасно, сколь и внезапно. Бренчание утилитарного эсперанто современной застройки сменяется мелодичностью старых полей, заросших маком и бузиной. Дороги повторяют замысловатый узор старых троп – времен, когда лучшими путями были окольные.

Всего в двадцати минутах от аэропорта – карабкающийся на холм городок Такстед. Викторианские и георгианские дома и лавки опираются друг на друга, ища поддержки, а улицы свободны от однотипных вывесок супермаркетов и жилищных кооперативов. Переизбыток пабов, слишком роскошная для ярмарочного городка церковь, и даже мельница – все это оплачено постфеодальным шерстяным бумом.

Премилый аккуратный городок, окруженный уставшими фермерскими угодьями, с заросшими зеленью домами лавочников и часовщика. В общем, все то, что так стремятся скопировать коварные Котсволдские холмы[1]. Но не все так просто: та громадная церковь на самом деле – колыбель нетрадиционного радикализма. Она знаменита двумя викариями – первый, Конрад Ноэл, проповедовал христианский социализм, а второй, Питер Элерс, – открытый гомосексуалист, в 1976-м обвенчал двух лесбиянок под предлогом того, что раз церковь благословляет линкоры и волнистых попугайчиков, почему бы ей не благословлять влюбленных. Здесь жил Густав Холст[2], а по соседству с ним еще и Дик Турпин[3].

Благостным ранним и солнечным утром в Такстеде тихо и сонно. Я выхожу из тени и замечаю двух мужчин в белом, возможно, игроков в крикет, а затем еще одного, в обносках, беседующего с человеком, облаченным в костюм дракона из пантомимы. Вдали слышится ритмичный звон колокольчиков. Мужчин, поднимающих к солнцу свои одутловатые от пива лица, все больше и больше. Мужчины в соломенных шляпах с ленточками, мужчины в ярких жилетах.

Секрет мятежного Такстеда не в каноническом большевизме и даже не в содомии. Все дело в фольклоре. Ежегодно здесь собираются все британские танцоры морески. Это не ритуальное построение машущих платочками и дерущихся на швабрах, но 75-й фестиваль морески Thaxted Morris Ring. Этот городок – центр таинственного культа танцоров, а фестиваль станет самым большим за всю историю морески.

День начинается с того, что команды разбредаются по эссекским деревням и кочуют из паба в паб, танцуя джигу, а потом встречаются на главной улице Такстеда. Мы начинаем с Финчингфилда до смешного милой деревушки. Зелень, пруд с утками, церковь, коттеджи. Распускаются цветы, простые деревенские парни опираются на свои трости, лохматые детишки в комбинезонах предлагают хлеб… и антикварный магазинчик с занимательной табличкой «Здесь вам не музей, все на продажу, а если не хотите покупать – проваливайте». А еще тут есть паб – настоящий паб на лужайке, под названием «Лис».

Дверь открывается, и внутри – танцоры в полосатых жилетах и соломенных шляпах с пластиковыми цветами заглатывают свою первую пинту, как пожарная машина перед выездом. На цыпочках они выходят на лужайку, после небольшой подготовки становятся в неровную линию, достают скрипку, аккордеон и дудку и начинают наяривать знакомые сельские мелодии XV века. Яркие и кричащие костюмы дополняют картину, когда они начинают скакать друг за другом, как пожилые бойцовые петухи, тяжело выписывая па, которые наскучили бы даже детсадовцу. Над танцорами морески в Британии смеются все. Да еще и презирают. Но они продолжают резвиться. Танцевать мореску – значит не обращать внимания ни на что. Эти люди давно научились игнорировать ухмылки и насмешки. Они поддерживают традицию, на которую всем плевать, ради удовольствия, ради своей компании и пива, плещущегося в мочевом пузыре. Совет сэра Томаса Бичема[4] попробовать в жизни все, кроме инцеста и фольклорных танцев, облил танцоров презрением. Для большинства людей мореска – странное и безвкусное граффити Терпсихоры, занятие для анимированных садовых гномиков.

Пара поднимается и танцует джигу. Никто не смотрит. Я замечаю, что один из танцоров обут в ботинки Velcro, вроде тех, что рекламируют в Sunday Telegraph. За их спинами – сотни английских деревень, военный мемориал, оплакивающий былые времена, имена, напоминающие о другой Англии. Эрнст и Том Перкиссы, Портор Чоут, Том Джунипер, Перси Уиффен, Т. О. Рагглз-Брайс. Кажется, им самое место среди аккордеонов и скрежещущих песенок, ритмичных ударов жезла и пьяноватого сельского хора голосов. На дверях паба – афиша вечера, посвященного творчеству Нила Даймонда.

В соседней деревеньке Корниш Холл Энд танцоры кружат по залу, время от времени отстегивая личные пивные кружки от поясов, чтобы глотнуть еще, прежде чем собраться в неровный квадрат и проскакать свой простенький танец. На веранде паба сидят семьи, бегают дети, и никто не обращает на них внимания. В «Лошади и конюхе» проходит вечер, посвященный Братьям Блюз.

Бал правит Morris Ring. Все эти семьдесят пять лет он проводится в Такстеде. В этом году фестивалю исполняется три четверти века, и организаторы обещают особенно выдающиеся встречи танцевальных команд. Каждая сохраняет традиции своей деревни, а они во многом отличаются друг от друга. Как и футболисты, танцоры очень щепетильно относятся к правилам. У каждой команды есть лидер, казначей и тренер. Традиционные танцы они исполняют так, как принято на их родине. Одни скачут с мочевыми пузырями – как своими (переполненными), так и свиными (высушенными), другие надевают лошадиные маски, или наряжаются в женские платья (обычно королевы Виктории и Леди Мериан, легендарной супруги Робина Гуда), или мажут лица черной краской.

Есть просто животные – олени, драконы, лошади, но под костюмами всегда мужчины. В круге женщин нет. Никто не знает, откуда пошла мореска – название, возможно, произошло от слова Moorish[5]. А может, мореска зародилась в Северной Африке или Испании, а к нам вернулась вместе с крестоносцами. Известно, что мореску танцевали при Елизавете – знаменитый шекспировский комик Уилл Кемп протанцевал ее от Лондона до Норвича за девять дней.

Семьдесят пять лет – не слишком большой срок для ассоциации по сохранению древнего сельского искусства. Ассоциация игроков в пинг-понг старше Morris Ring на полвека, а регбийная – почти в два раза. То, что мы видим сейчас, – воссоздание, возрождение. Адское пламя и дымящие трубы индустриального XIX века сместили, а кое-где и уничтожили вековые традиции хрупкой сельской культуры.

Фабрики и шахты затоптали лоскутное одеяло магии кельтов и саксов. Рабочий класс промаршировал от мотыги к кирке, а от лужаек – к дьявольским фабрикам и смогу. Но едва мореска ушла со страниц английской истории, пара городских музыковедов и фольклористов вернулись, чтобы принять чрезвычайные меры и возродить исчезнувшие сельские традиции. Сесил Шарп собрал тысячи и тысячи народных мелодий. Их использовали такие композиторы, как Элгар, Воан-Уильямс, Холст и Бриттен. Движение искусств и ремесел сподвигло сотни хемпстедских социалистов вернуться к корням, к новому Средневековью, наполненному ткачами, гончарами, фермерами, огородами и вегетарианством. Они отрастили бороды и одели детей в домотканые рубахи. Некоторые, как Эрик Гилл (не мой родственник), полностью воссоздали средневековый жизненный уклад и даже спали вместе с детьми. Фольклорную основу морески будто бы облили живой водой. В результате она стала управляемой, обзавелась своей иерархией, правилами и снобами. Как в случае с уэльскими движениями бардов и друидов, парочка фанатичных энтузиастов сделали из себя посмешище для горожан.

Такие писатели, как Оруэлл, Во и Бетжеман, высмеивали пиво, бороды, страсть к чечевице и особую серьезность танцующих мореску. Танец стал символом своего рода фабианства – фригидного, лишенного чувства юмора достопочтенного социализма. Никто не знал истинного смысла танца, впрочем, это никого и не волновало. Достаточно того, что он соответствовал хардискому[6] снисходительному видению волшебной сельской Англии.

Антропологи склонны рассматривать все сельские ритуалы, ремесла и культуру как символ плодородия или благодарность за урожай. Это классическое объяснение грубого поведения, к которому не прилагается справочник. Возможно, есть связь с древними мифологическими персонажами или языческими верованиями – Зеленым Человеком и Херном-Охотником[7]. Есть анимистические духи цветов и зелени, но их трудно встретить жаждущим развлечений туристам или скучающим завсегдатаям баров.

В соседнем деревенском пабе происходит нечто совершенно иное. Они выпустили зверей на волю. К мусорным бакам на парковке выходят седлвортские танцоры, прибывшие из Йоркшира. Они цокают, как шахтные пони: на ботинки с деревянной подошвой навешаны колокольчики. На головах у них корзины цветов и перьев, а руководит шествием мужик с кнутом. Здесь не будет пьяных разухабистых скачек. Их танец под шляпами с цветами – грубый, мужской, восхитительно агрессивный. Грубые лица, взгляд пронзителен, как у северян. И мореска завораживает. Ритм отстукивает мрачные картины воинствующего братства, а их движения не забываются. Они будто плетут заклятья.

Мой маленький сын предлагает найденное им лебединое перо одному из танцоров. Тот снимает шляпу, чтобы вставить его. Его мама спрашивает, можно ли посмотреть шляпу. «Только не надевайте, – предупреждает танцор, будто тролль из сказки. – Не хотел бы говорить при вашем мужчине, но, если девица надевает шляпу, она должна… ну, вы понимаете… отправиться с танцором в постель. Таковы правила». Николя обдумывает предложение и возвращает шляпу с извиняющейся улыбкой.

Несмотря на все свое плодородное наследие и обещания посевов и жатв, мореска едва ли не наименее сексуальный танец на свете. В отличие от народных танцев остальных европейцев с их нарядами и узорами или рила, распространенного в кельтской части Британских островов, мореска в прямом и переносном смысле не является вертикальным выражением горизонтального желания. Мужчины не только не танцуют с женщинами, они не танцуют и для женщин. И вообще складывается ощущение, что они не танцуют ни для кого, кроме себя.

В этом есть нечто, достойное уважения – полное отсутствие показухи. Никто не смог бы обвинить этих людей в тщеславии. Их огромные животы потеют в нейлоновой одежде, как теплая моцарелла, а прыщавые лица отражают унылую жизнь, проведенную за барной стойкой. Они почти так же выносливы и грациозны, как тележки из супермаркета, их бороды торчат, как обгрызенные батончики Weetabix, а волосы упрятаны в жалкий хвостик. Золотой век морески так и не наступил. Дух времени она не поймала, да и Вудстока[8] для нее не состоялось. Она возродилась за гранью эстетики, но все же в этом есть нечто чудесное, отважное и настоящее, некая коллективная эксцентричность.

Пока благонамеренные хихикают и меняют свои убеждения в соответствии с сезоном, танцоры продолжают скакать. Они знают, что следующий год будет таким же, как предыдущий, знают, что вместе с инцестом всегда будут замыкать список самых невостребованных в свете занятий. Но продолжают танцевать, свободные от прихотей и предрассудков, тщеславия и амбиций, славы и ярлыков. И тут же, будто подтверждая всю непроницаемость эстетики, появляется группа под названием Britannia Coconut Dancers из города Бэйкеп.

Вы вряд ли слышали о них, если только вы не из северного Ланкашира, но и в этом случае вы, скорее всего, не нашли для них места в своем сердце. Они редко выезжают из своей деревни. В Такстеде они впервые, да и то потому, что за ними присматривает команда из Седлворта. Маленькие, нервные человечки. Такими они и должны быть, ведь они наряжены в белые ночные чепчики, украшенные лентами, вроде тех, что были у служанок викторианской эпохи. Ниже – черные свитера с высоким воротом, белые кушаки, черные бриджи, белые гольфы и черные ботинки с деревянной подошвой. Будто этого было недостаточно, кто-то когда-то заметил: «Этому наряду ужасно не хватает пышной красно-белой юбки». «Вы уверены?» – якобы спросили в ответ танцоры. И он подтвердил, что уверен. Но на этом все не заканчивается. Их лица черны, и на черном фоне сверкают маленькие яркие глазки. К рукам привязаны одинокие кастаньеты. Кастаньета без пары – символ бессмыслицы, но вторая прицеплена к колену. Выдумать танцоров-коконаттеров – все равно что не поверить своим глазам.

Танец начинается с того, что каждый из коконаттеров прикладывает руку к уху, будто хочет услышать что-то недоступное простым смертным. Затем они грозят друг другу пальцем и пускаются в пляс, кружась и топая, время от времени поднимая гнутые палки, украшенные красными, белыми и голубыми розетками, и выписывая ими узоры в воздухе. Не мило и даже не остроумно. Это не просто нечто восхитительное, это совершенно иное. Танцоры из южных команд смотрят на танец с отвисшей челюстью. В цивилизованном мире нет ничего столь же безумного и захватывающего, как танец коконаттеров из Бэйкепа. Для чего они? О чем они только думают? Зачем они накладывают эти темные незаконнорожденные чары? Говорят, что изначально танцоры, возможно, были берберийскими пиратами, работавшими в корнуоллских оловянных шахтах и путешествовавшими по Ланкаширу. Говорят, что танец рассказывает об умении слушать подземелье, то есть своего рода шахтерский язык жестов. Ну и, конечно же, вся эта чушь о плодородии, весне и фертильности, но этим уж точно нельзя описать странность команды из нижнего мира.

В Такстеде – время пить чай, и толпы людей вываливаются из пабов и выстраиваются на главной улице, спускающейся с холма и убегающей в поля. Поля ждут, что к ним вернутся стога сена, пугала и языческие кукурузные куклы. После обеда к нам приходит далекий Альбион. Танцоры начинают свой парад с вершины холма, компанию им составляют скрипачи, аккордеонисты, барабанщики и дудочники, лошадиные маски, вымышленные существа, травести и пританцовывающие дурачки. С подножья холма поднимается встречная процессия. Действо напоминает последнюю картинку из поучительных историй, сцену Судного дня, частично воссозданную из стародавнего английского фольклора и сказок. Живая суета и ритм тащат тебя за собой, изгоняя снобизм и пренебрежение, характерные для горожанина. Это давно утерянная частичка тех, кем мы были, тех, кто мы сейчас. Обе процессии встречаются, танцуют свои танцы, скрещивают мечи в пентаграммы[9], трости в изгородь, а платочки… в платочки. Танцоры скачут, гарцуют, пляшут, звенят колокольчики, участники действа восторженно кричат и щелкают каблуками, призывая старые добрые времена. Мореска дергается, как оторванная конечность давно похороненного тела. Это последний обряд давно забытой веры. Движения, мелодия и вся эта чушь есть древний язык, оторвавшийся от жизни, что его породила.

Смотришь на действо и вдруг замечаешь покалывание, судорогу узнавания. Легкость в теле, комок в горле – едва заметная искра, связывающая всех нас. Отголосок народной памяти, тех, какими мы были, каким был наш мир. В великой гонке за промышленностью и прогрессом, за кирпичом и цементом, железом и дымом мы потеряли нечто жизненно необходимое, разорвали соединявшую нас цепь, и пути назад не было. Мы понимаем, что презрение и насмешки над мореской не слишком рациональны и заслуженны. Если бы это была чья-то национальная сельская культура, мы бы смотрели с удовольствием и почтительным интересом. Но все это нам слишком близко, и ягодицы сжимаются от смущения, вины и стыда. Будто смотришь на старые фотографии со студенческой попойки, где ты сидишь в дурацком костюме, и понимаешь, что вырос не таким.

Но мореска продолжается. Люди танцуют, не понимая, что пытаются примириться с неудобной семейной реликвией, которая ни к чему не подходит. Но это единственное, что осталось нам в наследство от доиндустриальной эпохи. Их танец – попытка поцеловать в лоб череп, проваливающийся под землю, прогуляться по пестрым полям, превратившимся в кольцевые развязки, взлетные полосы, торговые центры и первые тупики постмодернистской эпохи. И они продолжают танцевать. Уже не ради нас, а вопреки.

Солнце садится, аккордеоны продолжают играть, пиво выплескивается из оловянных кружек, а в одиннадцать часов вечера крики, протесты, аплодисменты и пение затихают, будто кто-то выдернул вилку из розетки и выключил шум. В окнах гаснет свет, и где-то под летней молодой луной раздаются тихие звуки скрипки.

Abbots Bromley Horn Dance, возможно, самая драматичная из всех команд, ковыляет по булыжной мостовой. Их танец, исполнявшийся сотни, тысячи лет, пробуждает больше всего воспоминаний. Их ведет дудочник, одетый в драное пальто. Он играет мелодию, которая кажется детской и простенькой, но на самом деле полна печали и обладает едкой неземной силой, будто саундтрек к снам. За ним идут мужчины, держащие перед собой рогатые оленьи головы цвета опавшей листвы. Следом мужчина-женщина, охотник и маска лошади. Они медленно танцуют в тишине. Процессия тянется, рисуя замысловатые узоры в лунном свете. Призрачный танец, печальный, будто плач по покойнику. Вещи, что легко теряются, – гораздо более страшная утрата, чем те, в которые мы вцепляемся. И я неожиданно чувствую, как в темноте по щеке катится слеза скорби.

Гайд-парк

Подобно всем великим путешествиям, свиданиям, походам и старту чего-то нового, Гайд-парк «начинается» на рассвете. С наступлением самого длинного уик-энда в году огромные ворота открываются, чтобы впустить угрюмое серое утро. Гайд-парк – самый известный парк в мире. Гефсиманский сад – старше, Булонский лес – больше, но только Гайд-парк напоминает огромного зеленого родителя города. Это пространство нашло отражение в городских пространствах всего мира. Везде, где строятся новые города для свободных, счастливых и к чему-то стремящихся людей, любящих культуру и отдых, – везде незримо прорастает семя Гайд-парка. Это нечто большее, чем просто зона без строений, большее, чем случайный зеленый пояс, захваченный бетонной ловушкой подобно случайному порыву ветра. Парки противостоят асфальту и кирпичу, одностороннему движению, предупредительным объявлениям в транспорте, уличному движению под прямым углом и аналитическому устройству общества. Эти места напоминают городу о том, что он есть на самом деле, из чего он вырос и к чему стремится.

По мере роста Гайд-парк становится все более похожим на выдуманную страну из детских сказок: тут есть и открытые равнины, и потайные лощины, и дикие места, и руины, и заросли, и фонтаны, и дворцы. Это самый большой туристический аттракцион Британии – ежегодно его посещает пять миллионов человек. Здесь проводится шестьсот организованных мероприятий – начиная от политических собраний и выпускных вечеров и заканчивая «Тур де Франс» и выступлениями духовых оркестров по воскресеньям. Кроме того, это место тысяч неорганизованных мероприятий – футбольных матчей, выступлений проповедников, корпоративов, встреч одиноких сердец и оздоровительных забегов.

Я приходил в парк с детских лет. Здесь я терял игрушечные лодки, неудачно запускал бумажных змеев, играл в крикет, валялся в высокой траве с подружками, выгуливал собак, гулял с коляской и учил своих детей ездить на велосипеде. И если я и принадлежу сердцем к какому-то месту в стране, если и испытываю какую-то привязанность, так это – привязанность к этому парку. Ему и посвящена моя сегодняшняя история.

В 6:15 утра дворцовая кавалерия уже на месте и готова начать свой привычный поход к водопою. Когда-то здесь стояли военные казармы, построенные в георгианском стиле. Их классические фронтоны до сих пор торчат над воротами церемониального входа. Казармы Найтсбриджа – пожалуй, самое уродливое строение в Лондоне, на которое открывается прекрасный вид. Они были спроектированы сэром Бэзилом Спенсом, умудрившимся достичь эффекта разорвавшейся бомбы с помощью так и не взорвавшегося бомбообразного вертикального строения. Казармы с присущей им робкой брутальностью – единственное здание, заметное с любой точки парка.

В поведении солдат, движущихся по парку, можно заметить странную смесь заторможенности, мальчишеской надоедливости и определенности, напоминающей механическую определенность роботов. Они испытывают эйфорию – для них только что закончился церемониальный год. На каникулы лошадей отправляют в Норфолк и Виндзор. Теперь на какое-то время можно будет забыть о постоянном цоканье копыт, полировке амуниции и медленном ковылянии по парку. Кавалеристы испытывают немалые трудности, вышагивая в сапогах с широкими раструбами, куда время от времени запихивают бумажки с номерами своих телефонов хихикающие девушки-иностранки. Если вы когда-нибудь задавались вопросом о том, что происходит с тоннами лошадиного дерьма, ежедневно производимого конями королевской стражи, я вам скажу – его сгружают лопатами в специальный желоб, а затем увозят прочь на грузовиках. Куда? Как-то раз я поинтересовался у капитана, руководившего караулом. Вопрос его озадачил. «Куда-то далеко», – ответил он.

Стражник, стоявший у входа в парк, выходит на середину проезжей части, подняв высоко винтовку – это лучший способ остановить дорожное движение. И на сцене появляется воинский отряд. Копыта лошадей тихо и красиво выстукивают по камням, дополняя картину раннего и сырого утра. Мы смещаемся в восточную сторону парка, туда, где трепещет и синкопирует широкая авеню лондонских платанов, скрывающих лужайки, на которых люди занимаются поутру тайцзи и пилатесом. Их тела словно странные иероглифы напоминают фигуры с утраченных средневековых фресок, изображающих чистилище.

Если вы внимательно посмотрите на Парк-лейн, то заметите остатки земляных работ, которые проводились по приказу парламента для защиты Лондона от атак роялистов в годы гражданской войны. В XVII веке на этом месте заканчивался город.

В сотне метров от казарм офицер издает звук, похожий на всхлип человека, выходящего из наркоза, и все подразделение поворачивает взгляд влево. Они проходят мимо небольшого огороженного памятника людям, погибшим от взрыва автомобиля, в который ИРА подложила бомбу. И берут на караул. Кажется, они отдают дань памяти не только погибшим, но и доморощенному терроризму. Церемонии и воспоминания могут превратить в национальное достояние все что угодно.

Жители Западного Лондона часто просыпаются ранним утром, и им кажется, что они слышат цокот копыт, подобно предрассветному эху Киплинга. Чаще всего они поворачиваются на другой бок и продолжают смотреть свои сны о кентаврах. Путь движения кавалерии зависит от командира. Сегодня солдаты отправятся в Ноттинг-Хилл-Гейт. Они выезжают из парка через северный вход и сворачивают на небольшую боковую улочку. Там, в тупике спешиваются. Офицер занимает десятку у сержанта и собирает заказы. Пять порций кофе и три чая. Потом направляется в кафешку для рабочих, арабские владельцы которой делают ему скидку, лучезарно улыбаясь пуговицам и сапогам. Солдаты держат за уздцы лошадей, втихомолку курят в кулак и потихоньку задирают друг друга. Офицер подает им кофе. Чем-то это напоминает детство, когда ты стоишь около школьной стоянки велосипедов вместе с бандой своих дружков. Этажом выше человек раздвигает шторы, трет глаза и вновь закрывает окно. «Как-то раз, когда мы стояли здесь, – говорит капитан, – мимо нас прошел Роберт Де Ниро. Он и бровью не повел. Конечно, мы же в Лондоне. Ну что особенного в том, что кавалеристы в полседьмого утра пьют чай в районе своих конюшен в Южном Кенсингтоне».

В 7:30 у пруда Серпентайн встречаются члены клуба пловцов. Не самое хорошее утро для ныряния. Шквалистая погода заставила местных гусей сбиться в стаю в самом грязном уголке пруда. Пловцы в пруду Серпентайн представляют собой одну из тех характерных английских ассоциаций, при рассказе о которой не обойтись без слов «неустрашимость» и «эксцентричность». Члены клуба встречаются здесь с 1864 года. Эти добродушные люди кутаются в одежду, купленную не из-за стиля, а из-за долговечности и соображений бережливости. В руках они мнут полотенца, совсем не тонкие и лысеющие, как и добрая доля их хозяев.

Эти люди, стоящие на краю пруда в удручающе узких плавках Speedos и резиновых шапочках, напоминают мне черепах, выдернутых из панцирей. Мне кажется, что каждый из них мог бы снять биографический фильм о себе, примерно такой же, как Ealing Comedy[10]. Среди них и парламентарий, и архитектор на пенсии, и гостиничный портье, и водитель такси. Многим из них удалось переплыть Английский канал. Они плавают здесь каждую неделю, даже на Рождество. А сегодня предстоит серьезное дело, никаких брызг, никакого ныряния «бомбочкой» или надувных матрацев – их ждет соревнование. Руководитель с хорошо развитой грудной клеткой, доской для записей и секундомером запускает пловцов в воду по очереди, с достаточно большими интервалами. «Дейв, ты где? Дейв, давай в воду!» Они ныряют в серую с грязной пеной воду и принимаются махать руками. Через несколько минут вода начинает напоминать документальный фильм про движение торпеды. Клубу пловцов принадлежит небольшая раздевалка, не разделенная по половому признаку и украшенная старыми фотографиями ухмыляющихся пловцов. Раздевалка переполнена хриплым дыханием и болезненно бледными, шишковатыми телами, закутывающимися в усыпанные песком полотенца.

Снаружи происходит небольшая церемония. Победу одержал человек, которого все зовут Белка. Его добродушно поздравляют и дарят небольшой посеребренный кубок. Дама, по-видимому, миссис Белка, добродушно его поддразнивает. Кто-то кричит: «С днем рождения!» Сегодня Белке 84 года. Пловцы отправляются на завтрак, излучая сумасшедшие и бесстыдные волны бессмертия.

Серпентайн создан с помощью плотин, перегородивших Вестбурн – одну из исчезнувших лондонских рек. Пруд был построен королевой Каролиной. По крайней мере так говорят, но я сомневаюсь, что для этого она шевельнула хоть одним пальцем. Создание этого декоративного водного сооружения потребовало специального парламентского акта и огромной суммы денег, однако в итоге получилось огромное и естественно выглядящее озеро в огромном и самом естественно выглядящем из всех природных ландшафтов во всех парках Англии. Есть еще в парке Круглый пруд, на котором безмерно увлеченные члены клубов моделирования яхт мостят себе дорогу к разводу. К всегда жившим здесь гусям не так давно добавились шипящие флотилии лебедей. Раньше на пруду жил только один лебедь, выживший из ума старый самец, не пускавший сюда никого другого. Теперь его больше нет, и сюда переместилась вся лебединая шваль.

Для большинства лондонцев Гайд-парк и Кенсингтон-Гарденс – синонимы. Они перетекают один в другой, соединенные Серпентайном. Прежде Кенсингтон-Гарденс был садом Кенсингтонского дворца, однако постепенно он стал доступен для широкой публике. Когда-то здесь ограбили Георга II. Он попросил разбойника, чтобы тот позволил ему оставить у себя печать, прикрепленную к цепочке часов. Разбойник согласился, но при условии, что король никогда и никому не расскажет об том, что смог его уговорить. Король пообещал и исполнил свое обещание. Название Роттен-Роу[11], песчаной дорожки в южной части парка, на деле представляет собой неправильное произношение французского названия Route du Roi (Королевская дорога). Эта дорога вела королей от Кенсингтонского дворца к Вестминстерскому. Это была первая лондонская улица, получившая централизованное освещение, – чтобы больше ни на одного монарха не ограбили в парке.

Гайд-парк Генрих VIII отобрал у Вестминстерского аббатства. Король использовал парк в качестве охотничьих угодий. Вскоре это место на окраине Лондона стало довольно оживленным – здесь собирались разбойники, обделывались незаконные делишки, тут легко было снять проститутку. Эти два парка обладают совершенно разной атмосферой. Кенсингтон-Гарденс – парк вежливый и провинциальный, место выгула собак и прогулок с детской коляской. Гайд-парк – место публичное и политизированное. Именно в нем проводились марши великих реформаторов, студенческие демонстрации и поп-концерты, призванные спасти мир. Здесь есть и «дерево реформаторов»[12], и почтовое отделение – знак политических реформ, и Тайбернское дерево[13]. Право висельников выкрикнуть свою последнюю просьбу, молитву или проклятие привело к возникновению на месте казни Уголка ораторов. Практически каждое воскресенье отсюда раздаются похожие на рэп речитативы религиозных фанатиков, неизбранных политиков-экстремалов или сторонников страннейших диет. Коммунисты, будто не знающие о падении Берлинской стены, и христиане, мимо которых прошли идеи Дарвина, предлагают публике своего рода кукольное представление на тему свободы слова. Они напоминают мимов, которым дали возможность говорить. Основная их аудитория – развлекающиеся туристы. Вспоминая обо всей пролитой крови и сломанных шеях – достаточно высокой цене, уплаченной за это право, ты ощущаешь, что такая свобода слова вряд ли может считаться краеугольным камнем демократии. Основы свободного общества никак не связаны с криком – они заключаются в том, чтобы заставить людей слушать.

В центре парка расположен полицейский участок со старомодным синим фонарем и красным стоячим почтовым ящиком. Королевские парки всегда стоят особняком от районов, в которых им суждено находиться: здесь действуют свои законы и традиции, а надзор за ними осуществляет суперинтендант полиции Саймон Оуэнс, офис которого украшен стимулирующими афоризмами. Любимый его афоризм звучит так: «Самое главное – сделать самое главное самым главным». «Я говорю эту фразу по десять раз на день», – рассказывает он мне. Он очень гордится парком и тем, как над ним осуществляется полицейский контроль. По парку описывает круги специальная машина – она может оказаться в любой его точке за три-четыре минуты. Помимо пеших полицейских парк патрулируют полицейские на велосипедах и лошадях. В среднем в парке ежедневно фиксируется парочка инцидентов; однако уровень раскрываемости преступлений поразительно высок – 44 %, что делает парк не только самым безопасным местом в округе, но и (в расчете на милю) местом самой эффективной и результативной работы полиции.

Больше всего меня удивляет, что полиция не использует принципы нулевой толерантности и в целом ведет себя достаточно ненавязчиво. «Вот смотрите, – говорит мне суперинтендант, – с учетом всех правил, в парке технически невозможно заниматься хоть какой-то деятельностью. Наша работа состоит в том, чтобы контролировать, чтобы люди делали то, что они делают, не мешая заниматься другим тем, что они хотят. Это нередко порождает конфликт интересов, столкновение различных культур. Ближневосточные семьи проводят в парке пикники, что не слишком нравится владельцам собак (ежегодно в парке фиксируется до миллиона выгулов), но самое большое количество жалоб поступает на велосипедистов. Футболисты не должны мешать выпасу кур или занятиям по капоэйре; женщины в хиджабах должны уживаться с девушками, загорающими в бикини. Однако наш парк обладает каким-то чудесным свойством, заставляющим людей вести себя достойно. В мероприятиях порой участвует до десяти тысяч человек. Мы должны безопасно впустить и выпустить их силами всего нескольких полицейских. Если бы такая толпа отправилась на футбольный матч, мне понадобилось бы не менее двух тысяч полисменов».

Парк обладает врожденным тактом и либерализмом. Это место, где люди живут и дают жить другим. А как обстоят дела с сексом? Мой собеседник откидывается в кресле. «Тут его немало. Многие приходят в парк именно ради секса. Вы заходили в Сад Роз? Это место рядом с казармами, и там уже много лет встречаются геи. Работа моих людей состоит не в том, чтобы шарить по кустам и ловить людей, занимающихся любовью. Мы отказались от этого. Если кто-то захочет уединиться за беседкой, никто не будет его преследовать. Однако, если же вы решите заняться сексом на скамейке прямо на глазах у публики, мы не оставим это без внимания. С другой стороны, геи – достаточно уязвимая группа: тут и грабежи, и гомофобное насилие, и шантаж. Многие из них женаты, поэтому им приходится делать все втихаря, но у них есть право на защиту. Поэтому мы и присутствуем в саду. Офицеры в куртках со светоотражающими полосами и фонарями патрулируют центральную дорогу. Мы здесь, чтобы защищать и геев. У них есть право пользоваться парком, как и у любого другого человека».

В парке много секса. Флиртовать и строить глазки вполне естественно, даже для подростков, пытающихся как-то справиться со своими гормонами. Вы замечаете, что парочки либо очень молоды, либо принадлежат к более чем среднему возрасту. Можно заметить много пар, состоящих из представителей разных рас, в том числе и азиатов, постоянно держащихся за руки. Эти люди больше нигде не могут найти себе столь необходимого уединения. Парк – это огромная и бесплатная кровать для всех, кому нужно место для своих напряженных усилий и дергания. Парочки напоминают спаривающихся лягушек, выброшенных на берег реки – одежда сдернута, отброшена в сторону и висит на ветках, пальцы пылко шарят по застежкам, пуговицам и крючкам бюстгальтеров, влюбленные поглощены нескончаемым и бездумным спазмом поцелуев. А на скамейках сидят тайные любовники и неверные супруги, застенчиво делящиеся бутербродами, обменивающиеся поцелуями, поглаживаниями, объятиями и взглядами.

Каждую летнюю пятницу парк наполняется парочками, имитирующими секс, не снимая одежды, перед тем как сесть в электрички и двинуться к своим законным партнерам в пригороды. Сад Роз, ночами превращающийся в притон гомосексуалистов, днем предстает в роли прекрасного цветника, наполненного ароматными розами. Туристы сидят на скамейках, запах бродяг борется с запахом цветущих роз; семьи стоят перед грудами лепестков и улыбаются фотографу – сделанные сегодня фотографии надежно спрячутся в фотоальбомах по всему миру.

Все формальное садоводство в Гайд-парке бесконечно увлекательно. В середине парка скрывается огромная куча навоза размером с собор Святого Павла. Наряду с армией садоводов, здесь есть лесоводы и надсмотрщики за дикой природой, которые приглядывают за деревьями – 62 рода, 130 видов и 120 подвидов. Самое известное дерево в Гайд-парке – лондонский платан. Дерево не просто делится с нами кислородом – его многослойная кора поглощает загрязнения. И многие поколения детей знают, что его круглые семена – яйца, которые откладывают феи. Доминирующим видом в Кенсингтон-Гарденс является каштан. Иногда попадается шелковица. А семья киприотских женщин собирает незрелый миндаль на аллее Лаверс Уок в Гайд-парке. В разгар лета по парку течет тонкий сладкий запах, заставляющий думать, что вы идете по комнатам невидимого борделя, – это цветет лайм. Большие площади зарезервированы для выращивания вереска, дикого ячменя и луговых трав. Какая-то женщина постоянно оставляет на автоответчике менеджера парка угрожающие сообщения из-за того, что семена растений прицепляются к лапам ее собаки.

На протяжении многих лет в Гайд-парке накопилась масса безделушек, памятников, статуй, украшений и мебели, заставляющей вспомнить дома старушек. Ко всему этому относятся с уважением, а порой и с любовью. В северо-западном углу парка расположен мемориал Веллингтона, созданный из переплавленных пушек. Его строительство было оплачено женщинами Британии. Монумент представляет собой колоссальную фигуру Ахиллеса в яростной позе; как и полагается классической скульптуре, герой обнажен. Это первый обнаженный мужчина, выставленный в качестве скульптуры в Лондоне. Матери и няни из Кенсингтона были вне себя от гнева, и поэтому к скульптуре был прилеплен фиговый листок, напоминающий парковочный билет для одержимых сексом. Возможно, они были бы возмущены сильнее, если бы узнали, что Ахиллес столь разгневан из-за гибели своего бойфренда. Теперь персонаж в своих фиговых стрингах смотрит на Байрона, стоящего на другом конце Парк-лейн.

В Гайд-парке стоит каменный монолит, воздвигнутый в память о холокосте, есть и кусок гранита, подаренный благодарным народом Норвегии. Есть здесь и достаточно оригинальная статуя, отчасти послужившая источником вдохновения при создании Мемориала Родса[14] в Кейптауне, и печальный обелиск в память о Джоне Хеннинге Спике, расставшемся с жизнью, после того как ему удалось найти исток Нила. Есть здесь и Альберт в космической ракете в стиле готического возрождения, сверкающий золотом и окруженный столь прекрасными аллегориями, что переварить их не по силам ни одному серьезному немцу[15]. Группа в углу представляет четыре континента. У азиатской гурии, сидящей верхом на слоне, лучшая пара каменных грудей во всем Лондоне. Перед Кенсингтонским дворцом стоят статуи Вильгельма Оранского – подарок кайзера – и королевы Виктории, которая родилась в этом дворце и жила в нем в условиях относительной (по королевским меркам) нищеты. Скульптура поставлена ее дочерью. Есть здесь и маленький терьер, стоящий у фонтанчика с питьевой водой с филейной частью, поднятой в воздух. Этот памятник – в память Эсме Перси, актера, умершего в 1957 году и забытого так быстро, словно он никогда не существовал. Насколько я смог выяснить, чаще всего он играл роли аристократов, а однажды сыграл Афи, главного евнуха в фильме 1935 года под названием «Абдул Проклятый».

Настоящим незабываемым волшебством кажется статуя Питера Пэна работы Фрэмптона – один из самых знаменитых памятников в мире. Несомненно, это самый любимый и прекрасный памятник в Лондоне. Он возник здесь буквально за ночь, был заказан и оплачен Джеймсом Барри, который и придумал Питера Пэна. Барри встретил в садах детей семейства Ллевелин Дэвис, их мать и собаку. И эта встреча вдохновила его на создание величайшей из когда-либо написанных сказок. Но Кенсингтон-Гарденс – не просто место, откуда потерянные своими няньками дети отправляются в страну Нетландию. Это и есть сама Нетландия. Кажется, что любая из сцен книги описывает именно это место. Дерево, на ветвях которого спал Питер, до сих пор живет на цветочной тропе. Статуя на берегу Лонг-Уотер, где он приземляется в птичье гнездо после своего путешествия. Питер стоит на неровном постаменте, украшенном фигурами фей и животных. Он спрятан в алькове из травы и листьев, и вы натыкаетесь на него по чистой случайности.

В течение часа я сидел и смотрел за родителями, приводящими сюда своих детей. Странно, что, хотя дети с огромным удовольствием пытаются найти на постаменте фигурки маленькой мышки и кроликов, самое большое впечатление скульптура производит именно на взрослых. Кое-кто даже пускает слезу. Этот мальчик-мужчина, играющий на дудочке и выдувающий звуки, слишком высокие и нежные для того, чтобы мы могли их услышать, постоянно напоминает родителям, что история, рассказанная Барри, – не о детях, а о взрослых. За всеми перипетиями приключений, романтики и удали кроется печальнейшая истина – мы все взрослеем и то, что мы оставляем за спиной, куда более ценно, чем то, что мы приобретаем.

А еще тут есть мемориал принцессы Дианы. Удивительно, насколько естественно один памятник следует за другим. Культ мертвой Дианы добавил Кенсингтон-Гарденс миллион посетителей. Путь этих паломников часто проходит по уродливым ответвлениям на дороге, напоминающим слезливых «лежачих полицейских». Я бродил по парку годами, но до сих пор так и не знаю, куда ведут эти ответвления. Мемориал Дианы включает собой детскую игровую площадку с пиратским кораблем (иронический кивок в сторону Питера Пэна) и огромный, недружелюбный, исполненный темперамента фонтан, открытие которого вызвало потоки желчных и обидных высказываний и даже непристойных шуток[16]. Однако сейчас, когда шум поутих, он выглядит достаточно шикарным и элегантно бледным. Вода катится и падает с приятным шумом, и множество людей приходит сюда, чтобы поплескаться или просто посмотреть куда-то вдаль застенчивым, скромным и загадочным взором.

Пока я стоял на краю фонтана, ко мне подошел парень в чем-то типа униформы и сказал: «Вы не можете здесь стоять. Тут можно сидеть или лежать, можно пройти в воду, но стоять здесь нельзя». Как же я могу сесть на край фонтана, перед этим не встав на него ногами? «Не знаю», – ответил он и покачал головой. Это было загадкой и для него самого. Мой собеседник оказался не преданным фонтану охранником, а уборщиком по контракту. Он работает на частную компанию, которая поддерживает работу водных потоков. Как ему работается? «Тяжело, приятель. Эту штуку нужно чистить каждый день. Он постоянно покрывается плесенью и становится скользким». Фонтан частят ранним утром, примерно тогда, когда гвардейцы отправляются за своей чашкой кофе.

Это сооружение черпает воду из водоносного слоя глубокого залегания, и все эти галлоны воды затем перекачиваются в Серпентайн. На этапе презентации концепции и строительства горизонтальный фонтан Дианы казался чуть ли не самым глупым вариантом из всех, которые могла выбрать комиссия. Но теперь, десять лет спустя, он кажется на удивление необходимым и элегантным. Несмотря на то что поддержание его работы требует огромных усилий, и почти каждый день начинается с глубокой очистки, фонтан начинает завоевывать все больше поклонников.

Гайд-парк – также место сбора полиглотов всего мира. Здесь можно услышать любой язык и узнать привычки жителей любого уголка планеты. Парк – место, понятное любому человеку. Улицы, магазины или кофейни могут представлять для иностранцев проблему, но парк говорит сам за себя. Во время обеда люди разворачивают свои подстилки и молятся в сторону торгового центра Whiteleys, рядом с парочками, поглощающими на пару сэндвич с беконом. Филиппинские девушки подставляют лица солнцу, а маленькие шайки польских парней обсуждают свои делишки. Огромный негр из Ганы едет на роликах спиной вперед, его ноги сплетаются и расплетаются по ширине всего бульвара, а руки разлетаются в стороны, как у человека, падающего из окна.

В парке всегда присутствует какая-то грусть, неуловимая атмосфера меланхолии, перемежающаяся визгами дошкольников и детей ясельного возраста, катающихся в твердых защитных шлемах на толстых медленных пони, или смехом группок задастых девушек с бутылками пино-гри. Парк – это именно то место, куда люди приносят свою грусть и одиночество. На каждую парочку молодых влюбленных приходится одно разбитое сердце, оставленное на одинокой скамейке; сгорбленные мужчины с наморщенными лбами бесцельно бродят по дорожкам в облаках депрессии, пытаясь прийти в себя. Сумасшедшие и полоумные приходят сюда, чтобы заклинать лесных нимф и легкий ветерок. Потерявшийся в зарослях травы в северной части парка викарий с чемоданчиком и спаниелем останавливает меня и спрашивает, могу ли я напомнить ему об искупительной истине бытия. Несмотря на отчаяние, он спокоен и перегружен своими несчастьями с должной долей вежливости.

Гайд-парк, не имеющий инструкций, направления, правительства или судебной власти, превратился в модель справедливого общества, люди в котором ведут себя хорошо не потому, что должны, а потому, что могут это делать. Толпы свободно приходят и уходят, постоянно сохраняя хорошее настроение. Летним субботним утром здесь может собраться до 20 000 людей, причем каждый будет вести себя вежливо и любезно. В этой эгалитарной атмосфере красоты и безопасности люди любой расы, любого возраста или социального класса могут играть, читать или закусывать. Здесь можно делать вещи, на которые вы не осмелитесь больше нигде; парк освобождает вас от смущения или стыда; это небольшой пример либеральной уверенности в том, что при должном уровне доверия люди ведут себя воспитанно и заботливо. Парк – истинное оправдание тихой и приглаженной английской анархии. Потоки велосипедистов в час пик устремляются в сторону запада, подобно стаям флюоресцирующих гусей; к вечеру в парке становится тише; солнце балансирует на вершине шпиля аббатства Святой Марии, расположенного к югу от парка; семь цапель и лиса на клумбе ждут, когда их придет покормить невменяемая дама с неописуемым мешком.

Кенсингтон-Гарденс закрывается с закатом. Гайд-парк остается открытым до полуночи. Тьма ползет сквозь деревья, которые становятся ночным приютом для лис, мотыльков, нетопырей и строителей из Восточной Европы, ищущих пристанище для сна. Парк освещают фонари викторианской эпохи, источающие эфирный бледный свет. Сквозь аллеи платанов с блеском и шипением пробиваются белые и красные неоновые огни городских улиц, но здесь в жемчужно-синей тишине парка с нами остается очаровательный намек на существующую параллельно с нами Утопию, на земной Эдем.

Отцовство

Дислексия

Не я написал эти слова и те тоже. Их пишет Эми. Скажите: «Привет, Эми». Я произношу слова в изогнутое ушко Эми, и она печатает вместо меня. Эми может увидеть разницу между строчными b и d даже одним глазом и после трех рюмок джина. Она способна различить p и q и сделает это для меня, если я ее попрошу. Эми хорошо знает все многочисленные способы произношения ough. Слова для нее – такая же открытая книга, как алфавит. Поэтому она печатает с ловкостью, даже не смотря на клавиши. Но то, что вы слышите, – тембр, интонации, сбившиеся в кучу слова и сложные формулировки – это мое. Голос, который шепчет, словно морская волна в ракушке, – тоже мой. И это великая и тонкая алхимия. А эти каракули, скрытные и едва заметные следы – всего лишь сухие звуки, суп-минестроне моей речи. Значение имеет лишь голос, согретый моим дыханием. Это вам не холодные черные буквы.

Первый алфавит из гласных был изобретен в Греции за 800 лет до нашей эры. Слово начиналось со знаков альфа и бета, скопированных у финикийцев, – пиктограмм, обозначающих «быка» и «дом». Конюшня… Алфавит – это конюшня для слов, идей, деклараций, заявлений, шуток, распоряжений, опровержений, рифм, причин, лжи и завещаний. Ну, и для всего остального, чем, как вам известно, полны конюшни.

Предполагалось, что мы напечатаем этот текст именно в том виде, как я пишу, просто для того, чтобы вы могли представить себе весь беспорядок, всю инфантильность случайных алфавитных мюсли моего 55-летнего стиля.

Вы получили бы немалое удовольствие. Нет, это действительно развлекает массу людей. Они постоянно смеются надо моими строчками на бумаге: «Боже мой, это что – правда? Вот так вы пишете? Вы, должно быть, шутите». У меня не возникло к этому иммунитета. Возможно, я просто стал более толстокожим и даже освоил приемы защиты. После всех «наград», ударов по спине, убогих школьных издевательств и оскорблений вы можете издеваться, сколько влезет. Смейтесь, сколько вздумается. Мне платят за слова, которые я пишу, и меня не капли не беспокоит, что все окружающие пишут слово «фонетика» через ph.

Есть вещи получше, чем прийти отвратительной дождливой ночью в лишенную очарования церковь. Внутри – привычные атрибуты стиля «помоги себе сам»: стол с брошюрами, размноженные на ксероксе книги об одержимости, чайник (продукт массового производства), полукруг пластиковых стульев, плакаты со словами заботы и поддержки. В зале около 20 человек, беседующих в маленьких группах на привычные им темы, составляющие их общественную жизнь. Пара дам замечают меня и приветливо улыбаются. Церковь заполнена весталками-распорядительницами: твердыми, энергичными, пугающими. «А вот и вы! – говорит одна из них. – Мы так рады, что вы смогли прийти. Хотите чаю?» «Возьмите печенье», – говорит другая, поднося мне оловянный поднос. «Это VIP-бисквиты», – шепчет она. Это, пожалуй, единственный зал, где я могу считать себя важной персоной. Я присутствую на вечере Ассоциации дислексии (основана в 1974 году). Подобные вечера ежемесячно проходят в Бекли, Бромли, Гринвиче и Льюишеме. Как я уже сказал, я дислектик. Дислектик, который много пишет, – плюс-минус 1500 слов в день. И если я позволю орфографии надеть свое бюрократическое пенсне и, прищурившись, рассмотреть эти слова с близкого расстояния, то обнаружится, что приблизительно 1000 из них написаны неверно. Я грамматический калека, безграмотный писатель. Я пишу для того, чтобы заработать на жизнь, и чем-то напоминаю слепого альпиниста или безногого игрока в гольф. Я – та соломинка, за которую могут ухватиться все эти безмолвно отчаянные и безгранично решительные люди, жизнь и детские мечты которых были перечеркнуты двадцатью шестью символами ортодоксальности[28].

Собрание идет своим чередом. Перед нами четыре эксперта (эксперт – тот, кто знает о проблеме больше вашего) – учитель, ассистент, студент и тренер, который обучает, как справляться с трудностями. Лица родителей, в основном матерей, застыли в тревожном и напряжении и непонимании. Они изо всех сил пытаются слушать с вниманием. Кое-то из них пришел с детьми. Те сидят поодаль с опущенными головами и рисуют, стараясь, по возможности, оставаться невидимыми. Я их отлично понимаю. Вопросы становятся все длиннее, слышны мучительные истории о безразличии школы, непримиримости руководства, слабых учителях, неэффективных представителях власти и растерянных детях. В ответ на каждый рассказ или описание симптома эксперты обмениваются понимающими усмешками и, как настоящие заговорщики, приподымают брови.

Есть шанс, что они возьмут твоего ребенка под защиту. Слушая очередную историю, все собрание возмущенно качает головами и выражает свое неодобрение действиям очередного параноика.

Наконец встреча завершается. Получены ответы, которые вызывают еще больше вопросов. Двери распахнулись и вывели нас в коридоры, заполненные новыми дверями. Это только повысило озабоченность и без того взволнованных участников, чьи тревоги в основном вращаются вокруг диагностики заболевания. Детям с трудностями в обучении нужна диагностика – ряд профессионально проведенных тестов, которые занимают много времени, и если не совсем произвольны, то и абсолютно точными их не назовешь. Чем-то они похожи на викторины из журнала Cosmo для малограмотных. Тем не менее они несут свою пользу и высоко востребованы родителями детей, терпящих неудачу.

По закону ребенку, которому поставлен диагноз «дислексия», обязаны уделять особое внимание при обучении. Органы образования и школьные советы не хотят делать этого, потому что у них нет денег. Зато у них есть время. А время – это все. Дети растут, вырастают из своих ботинок и, к счастью, из школ. Общеизвестно, что чем раньше вы начнете лечить дислексию, тем лучше – поэтому школы откладывают диагностику. Они не перезванивают, отменяют встречи, теряют документацию в надежде, что проблема перейдет в другие руки, другую школу, возможно, к частным специалистам. Они не безразличны и не жестоки. Они знают, что вся помощь, которую они могут предоставить ребенку с дислексией, – это неподготовленный помощник преподавателя, который способен прочитать детский стишок пару раз в неделю во второй половине дня (к тому же он работает бесплатно). Все понимают, что сложная городская система не подстроится под нужды ребенка, не умеющего читать. Таким образом, у родителей нет другого выхода, кроме того, как сталкиваться со все большим числом неприятностей. У детей есть выбор: они могут отключиться. Могут находиться в комнате, но не присутствовать. Они могут изменить свою самооценку, быть одновременно и пробивными, и чересчур умными. Дети перестают выходить к школьной доске, если боятся, что их осмеют и обидят.

Я зависаю у книжного стенда. Вот они, самые известные дислектики – Ли Райан, Томми Хилфигер, Бенджамин Зефанайя, Стив Редгрейв, Ричард Брэнсон, Зое Ванамейкер, Эдди Иззард, Тойя Уиллкокс, Альберт Эйнштейн, Джеки Стюарт[29]. Звучит, как ужасное реалити-шоу. Для рекламы туберкулеза или сифилиса можно было бы составить куда более звездный список. «Мы не совсем уверены в отношении Эйнштейна, – утверждает куратор книжного стенда. – Не исключено, что он был аутистом».

Я купил брошюру с названием «Руководство для растерянных родителей детей со специальными потребностями». Книга стоит всего 8 фунтов. Она содержит словарик, четыре страницы жаргона и восемьдесят семь сокращений. Насколько легче сказать родителям, что у их ребенка ГМТО, чем «глубокие и многочисленные трудности в обучении». Дама с самыми благими намерениями спрашивает меня, не хочу ли я подписаться на новостную рассылку о дислексии. Я приношу свои извинения, но отказываюсь. На выходе я обращаю внимание на маму с дочкой, чья голова склонилась над записной книжкой. Ей, должно быть, семь или восемь. Ее рисунки умны и закончены, свободные линии изображают вымышленные вещи, которых нет в этой комнате. Мы улыбаемся друг другу. «Она отлично рисует, – говорит одна из весталок. – Типичный дислектик – исключительная креативность».

Возможно, я излишне критичен по отношению к этим людям, но всю свою жизнь я избегал подобных встреч. Как избегал писать такую статью с тех пор, как я начал писать. Мне диагностировали дислексию, когда я учился в младших классах государственной школы на севере Лондона. Уровень успеваемости у меня был самым низким, возможно, чуть выше уровня стола. И тут нам дали заполнить IQ-тест[30], и мои результаты оказались намного выше моих академических успехов. И это был способ, которым диагностировали дислексию в 1960-х годах. Хотя заболевание было не новым – впервые дислексия была описана в XIX столетии, – тем не менее оно было незнакомо нашей общеобразовательной системе, и подавляющее большинство преподавателей полагали, что дислексия – это нечто, импортируемое из Америки, или какой-то эвфемизм, придуманный родителями среднего класса для своих тупых отпрысков. Не существовало никакого лечения, кроме дополнительных домашних заданий, которые я получал с немалым возмущением. Поэтому я терял их и забывал, ронял в лужи, использовал вместо стоек футбольных ворот или скармливал соседской собаке. Из-за этого меня даже отправили в школу-интернат «Сент-Кристофер» в Лечуорте. Там мне сказали, что я страдаю дислексией и что они могут оказать мне ощутимую помощь.

На первом собеседовании директор школы попросил меня прочитать текст из газеты – разумеется, из Guardian[31]. В Лондоне проходила Конференция Содружества[32]. Первый абзац состоял из списка экзотических африканских и азиатских названий. Я не смог прочитать правильно ни одного из них. Он просиял. Семь лет спустя, когда он пожал мне руку, и я вышел из стен школы без какой-либо значимой или полезной квалификации, он достаточно неуверенно пожелал мне удачи. Консультант по профориентации предложил сосредоточиться на парикмахерском деле. «Я абсолютно уверен, что вы найдете свой собственный путь, – сказал директор. – Я не знаю ни одного ученика в нашей школе, который бы потратил столько времени на выполнение дополнительных домашних заданий по воскресеньям». Он рассмеялся, и я тоже. Никто из нас не принял эти слова всерьез. Только спустя некоторое время я понял, что этих задания, отнимавшие у меня единственное свободное утро недели, были для них альтернативой прочим способам наказания за неспособность понимать.

В ретроспективе это было пророческое столкновение. Я любил историю, которую преподавал злобный и неприятный тип, ставящий мне плохие оценки за работы, в которые я вкладывал душу, причем часто за счет остальных предметов. Однажды я пришел к нему в слезах и заявил, что, по моему мнению, я сделал работу куда лучше, чем та оценка, которую он мне поставил. Он ответил, что работа была очень хорошей, однако из-за моего отвратительного почерка он оценил ее так, как это сделал бы любой экзаменатор: «У вас проблемы с письмом, Гилл». А я подумал, что нет, это у него проблемы с моим письмом. В тот момент я раз и навсегда решил, что дислексия – не моя проблема.

Но был еще один учитель. Один-единственный, которого каждый из нас может найти, если очень повезет. Он преподавал английский, и его звали Питер Скафэм. Он не учил меня писать, не делал со мной фонетических или каких-то других упражнений, которые помогают различать окончания. Он просто показал мне, как надо читать. Он читал все время и часто вслух. Он мог прийти в наше общежитие поздно вечером и начать читать нам истории о привидениях М. Р. Джеймса[33] при свете полной луны. Он разбирал с нами Блейка[34]. Стихотворение «Больная роза» было первым, которое я выучил наизусть. Я читал очень медленно, но и забывал очень немногое. Да и какая разница: книги – это не гонки. Книга не расплавится и не исчезнет. Автор ее мертв, а слова живы. Питер Скафэм показал мне это так ясно, насколько было возможно. Он не рассказывал мне ни об обществе мертвых поэтов[35], ни о Хелен Келлер[36], просто после его занятий мы не отходили от книжных полок. Однажды утром я нашел его на кафедре английского: он сидел на полу и рвал на части копии книги Шекспира. Он посмотрел на меня без всякого удивления и сказал: «Вы должны показать им, кто здесь хозяин».

Я никогда не собирался поступать в университет или техникум. Я наткнулся на художественную школу, пройдя через биржу труда и перебрав огромное количество черной работы: магазины, склады, строительные площадки, сады, кухни, работа официантом, нянькой и моделью. Я провел пять лет в колледже Святого Мартина[37], а потом попал в Слейд, где я писал экзамен по истории искусства перьевой ручкой. Заточив перья, я выводил элегантно неграмотные, романтические каракули. Значительная часть дислектиков в итоге начинают заниматься искусством или театром. Наряду с тревогой о возможной тупости отпрысков матери дислектиков почему-то уверены, что их дети художественно одарены. Как ампутированная конечность становится сильнее в оставшихся суставах, так и дети с проблемами в правописании развивают повышенное эстетическое восприятие, имеют природный вкус к линиям и цвету, работе с глиной и отсечению лишнего от мрамора. В церковном зале я увидел много понимающих улыбок, когда сказал, что учился в художественной школе. «Конечно, мы ведь все художественно одарены, не так ли?» – заявила женщина, которая, обнаружив свою скрытую дислексию после защиты докторской диссертации, теперь пыталась открыть в себе художественную жилку. Я оставался в этой среде почти до сорока лет. И довольно неплохо рисовал. С другой стороны, я занимался этим почти 25 лет, так что постепенно стал профессионалом. Нет никаких доказательств тому, что дислексия делает вас более чувствительным в культурном плане или более умелым в художественном по сравнению с людьми, которые умеют произносить слова по буквам. Просто мы заменяем пишущие ручки кистью. Это возвращает нам потерянную уверенность в себе. Я не жалею об искусстве, но, боже мой, когда я наконец уселся за письменный стол, это было похоже на возвращение домой. Вот что я пытался сказать с помощью светотени и перспективы! Почему я раньше не думал о словах? Просто потрясающе, насколько легко мне давалось письмо, если отбросить грамматику и правила. Если просто произносить вслух то, что я хочу выразить.

Джулиан Эллиот – исследователь специальных потребностей, учитель и эксперт по дислексии. Точнее, он был бы экспертом, если бы верил в то, что дислексия – не фикция. В прошлом году он вызвал большой ажиотаж своим заявлением, поставившим под сомнение само существование дислексии. Я позвонил ему: скорее всего, я нарывался на скандал. После всех лет мучений обнаружить, что я страдал от какой-то воображаемой болезни, что, скорее всего, я был просто тупым и отстающим? К счастью, сам стиль письма профессора Эллиота был таким же деревянным, как лучшая речь Буратино. Такими выражениями мог бы изъясняться какой-нибудь студент-второгодник. К несчастью, через три минуты разговора я был согласен почти со всем, что он сказал. Он был далек от образа занудного учителя грамматики, испачканного мелом и с заплатками на локтях. Наоборот, скорее это был либерал с чувствительной душой.

Его идея состоит в том, что дислексия превратилась в своего рода ярлык и ничего не значащую ловушку. Ей приписывают слишком много симптомов и проявлений – и словесную слепоту, и безграмотность, и потерю краткосрочной памяти, и низкую уверенность в себе, и ограниченное внимание, и неряшливость, и чувствительность к свету, и плохую зрительно-моторную координацию, неспособность отличить левую сторону от правой плюс обширный набор легких нарушений аутистического спектра. Теперь это понятие носит, скорее, не медицинский, а социальный характер. Эллиот делает упор на отсутствие какой-либо связи между величиной IQ и дислексией. Природой мы одарены не более, чем другие, и нет никаких доказательств тому, что мы более талантливы в художественной, театральной или оформительской сфере. С другой стороны, способность произносить блестящие речи тоже не является признаком высокого IQ, равно как и начитанность. Но тем не менее существует огромное давление со стороны родителей, чтобы рассматривать дислексию как нарушение, требующее специального лечения и сопровождающееся повышенной эстетической чувствительностью.

Эллиот не отрицает, что у некоторых детей есть трудности с письмом и чтением, но полагает, что это относится ко всем детям со специальными потребностями. Дислексию можно лечить точно так же, как и другие проблемы в обучении. Но сама мысль о роспуске клуба страдающих от дислексии вызывает ужас не только у родителей, но и у коммерчески заинтересованных школ и экспертов. Существует целая (и достаточно привлекательная) индустрия дислексии. Там, где государственная система пробуксовывает либо не желает помочь, она вступает в сговор с частным сектором, который в свою очередь счастлив предложить услуги, эксплуатирующие тревоги и страхи родителей. И теперь у нас есть легион специалистов, чьими визитками матери обмениваются у школьных ворот. Учителя продают собственные методики, начиная от работ с цветным целлофаном и заканчивая компьютерными программами со специальной гимнастикой. Искренне увлеченные и сочувствующие подразделения коммерческих организаций, занимающиеся дислексией, имеют чуть ли не самый высокий доход в отрасли частного образования.

Я рассказал Эллиоту, что у меня есть сын, страдающий от дислексии в той же степени, что и я, и приблизительно с тем же уровнем IQ, что был у меня в его возрасте. «Ах да, – сказал он. – Вероятно, есть определенная генетическая взаимосвязь, особенно при передаче нарушения от отца к сыну».

Я спросил разрешения у Али перед тем, как упоминать его в этой книге. Он сказал, что все в порядке, если только я не собираюсь его выставлять на этих страницах в виде карикатурного безграмотного юнца. Для решения проблем дислектиков могут использоваться практически те же приемы, с какими я столкнулся во время учебы в школе – больше работы, дополнительное чтение, дополнительные письменные упражнения, работа один на один с женщиной с этническими украшениями, говорящей медленным и громким голосом.

«Фэйрли Хаус» – школа, которая специализируется на дислексии и на связанных с ней трудностях в обучении. Золотой стандарт в области специальной помощи, и не случайно – обучение в школе достаточно недешево. Детей принимают по окончании начальной школы и помогают им совершить скачок в систему среднего школьного образования. Самый пугающий ночной кошмар для родителей – яростная конкуренция за лучшие школы, как государственные, так и частные. «Фэйрли Хаус» – яркое и радостное место в Пимлико, названное в часть Гордона Гамильтона-Фэйрли, врача-онколога, убитого бойцами ИРА[38]. Я помню, что когда-то слышал об этом взрыве. Школа полна шума и энергии. Каждая стена, двери и потолок покрыты информацией – фотографии, мобильные телефоны, этикетки. Попав сюда, чувствуешь, словно попал внутрь записной книжки тринадцатилетнего гиперактивного подростка – столь велика мешанина стимулирующих надписей и полезных рубрик.

Директриса школы будто сошла с одного из портретов, висящих на стенах ее кабинета. Эта леди светится подобно флюоресцентной краске и обладает энергией того рода, которая, кажется, существует только в сфере образования и харизматичных фундаменталистских церквях. Она скользит вдоль школьного коридора в потоке детей, ободряя и мягко предостерегая их, с усердием и пластикой актера пантомимы. Она предложила мне следовать за милым обаятельным пареньком по имени Зинзан. Мы вместе с Милли, Джорджем и Льюисом идем в класс математики, где преподает г-н Тейлор, укушенный, по-видимому, той же собакой, что и директриса. Мы изучаем проценты с помощью пакетика с конфетами. Ученики пытаются узнавать все на практических примерах, намертво застревающих в голове. Они изучают число «пи» (pi) с помощью настоящих пирожков (pies). Я сижу на маленьком стульчике позади стола и вдруг со мной начинают происходить странные вещи – я чувствую, что регрессирую, и паника начинает сдавливать грудь. Я не могу следить за мыслью г-на Тейлора. Я ее не понимаю.

Милли наклоняется ко мне и помогает. Это не просто вежливость по отношению к взрослому, который старше ее отца, а типичное действие для братства людей с нарушениями. Я один из них – еще один слепой в мире букв, парализованный цифрами школьный страдалец. Знакомые чувства наваливаются на меня: в голове ничего не укладывается, звуки доносятся приглушенно, будто из-за двойного стекла. Я теряюсь в тумане непонимания и боюсь отстать. Я совсем позабыл это гнетущее ощущение одиночества в классе, где остальным все понятно. Я смотрю на страницу и осознаю, что мой почерк принадлежит ребенку. Я все понял неправильно. «Не обращай внимания», – говорит Милли. Не обращай внимания… Это самой правильный из всех уроков. Я совершенно похоронил это чувство, забыл, каково это – быть здесь и потерпеть неудачу, несмотря на всю доброту преподавателей, пытающихся тебе помочь, подталкивающих к пониманию хотя бы простейшей части вечно призрачной и размытой концепции. Я до сих пор не умею делить числа – ни столбиком, ни каким-то другим способом. Не знаю грамматических правил. Не могу назвать части предложения. И знаете, что странно? Если бы я был китайцем, я бы не страдал от этого. По-моему, для отображения дислексии нет специальной пиктограммы. Если бы я обучался на финском языке, то вряд ли бы страдал от дислексии. В подавляющей степени это присуще именно английскому языку – нашему глупому, иррациональному, обманывающему и противоречивому письменному языку, порождающему заблуждения и недоразумения, которым никогда не суждено попасть в твердолобые головы некоторых из нас. Мы не можем иметь дела с картами памяти, исключениями из правил – этими маленькими очаровательными странностями.

Английский язык только недавно был упорядочен и систематизирован. Это произошло, когда государственные школы должны были повернуться лицом к нуждам государственной службы и целого класса торговых клерков, которые нуждались в систематизации. Раньше на английском декламировали, пели, говорили, это был горячий живой язык, не этот холодный, накрахмаленный язык канцеляризмов и офисных сообщений. Но пути обратно нет. Мы не сможем вернуться к славному, свободному, импровизируемому, своеобразному звучанию XVII столетия. И с этим ничего не поделать. Валютой школы теперь навсегда остались слова и цифры. А если ты в состоянии найти и расставить их по порядку, то не имеет значения, умеешь ли ты считать конфеты, готовить пироги или рисовать красочные изображения макаронных изделий. По-настоящему богатым ты не станешь. И с этим придется жить, а точнее, уживаться до конца наших дней. Но если бы вы предложили родителям дислектиков выбор – их ребенок научится произносить слова по буквам, как чемпион Scrabble[39], но при этом будет уродом, то они никогда бы не воспользовались таким предложением. В любом случае много ли у вас, умеющих хорошо писать, осталось в голове от школьных заданий?

Наэлектризованная директриса спросила меня, хочу ли я поделиться с детьми своим опытом жизни с дислексией. «Разумеется», – сказал я, выдавив из себя усмешку. Мы отправились в актовый зал. «Вы хотите, чтобы я выступил с речью?» «Всего лишь несколько слов. Им очень интересно ваше присутствие». «Сколько времени у меня есть?» «Двадцать-тридцать минут, а потом они зададут свои вопросы». Я стоял перед морем невинных лиц, зная, что за каждым из них и низкая самооценка, и целая коллекция неудач, и огромное родительское беспокойство… Я вновь подумал о том, насколько сложной мы делаем жизнь наших детей после того, как прощелкали собственную. Я поймал взгляд Зинзана и вдруг испытал гнев, кипящую ярость от растраченных, ужасных, неудачных школьных лет, наполненных молчаливым беспокойством. Я показался себе Спартаком, стоящим перед толпой рабов. И начал говорить, причем громче, чем было необходимо. Я сказал им, что их родной язык – английский, и это прекрасно, что это самый удивительный и выразительный способ рассказать о смысле и поделиться воображением. Язык – великая, выразительная и яркая песня, принадлежащая каждому человеку, способному открыть рот и говорить. Не существует неправильных способов говорить, язык нельзя поставить в угол. Его невозможно укоротить или обрезать, он может быть весомым, как клятва, или нежным, как колыбельная. Его нельзя принудить, над ним невозможно издеваться или загнать в академические рамки. Он не принадлежит только тем, кто умеет правильно ставить ударения в словах. Ни у кого нет права говорить человеку, как пользоваться языком или что именно говорить. Нет никаких правил, и нет людей, говорящих неправильно, потому что нет высшего суда по контролю над синтаксисом. Говорить может каждый, но никто не говорит во имя самого языка. Грамматика или словари не имеют смысла. Они способны лишь следовать за языком, фиксировать уже устаревающие формы. Английский язык не принадлежит ни экзаменаторам, ни учителям. Каждому человеку уже вручен высочайший дар – самое главное, что может дать наша страна. И этот подарок на кончике языка во рту каждого из нас.

А затем я глянул на себя со стороны… Я вещал, подобно громогласному оратору или помощнику букмекера, принимающего ставки. Я остановился и уставился на лица детей – они смотрели на меня с полнейшим непониманием. А из глубины зала слышалось покашливание учителя.

Нельсон Мандела

В коридорах отеля «Интерконтиненталь» пахнет затхлостью. Бельэтаж источает миазмы истощенного кондиционированного воздуха и ковра, способного впитать даже громкие крики. Отель – одна из пресных утилитарных конструкций, что заставляет терять веру в человеческую изобретательность. Сразу за помещениями для прессы и бизнесменов расположен конференц-зал – огромное пространство, которое в крупных городах используют для коммерческих торжеств и лжи.

Сейчас 10 утра, но комнату уже подготовили к большому дню. Мужчины в шортах и рабочих ботинках, в футболках, кричащих об эскападах прошедшей жизни, работают, опустив голову и ощущая, как неминуемо ускользает отведенное им время. Они – члены международного братства сборщиков, монтажников и прочего техперсонала. Эти парни не могут обойтись без буравчика, пары метров изоленты и драк.

Ни одно публичное мероприятие ни в одной точке мира не проходит без этих пережитков Средневековья. Они живо перемещаются, общаются неразборчивыми односложными выкриками, с веселым цинизмом проверяют звуковое оборудование, строят сцены, устанавливают интерактивные экраны и дисплеи. И все догадываются, что с последним трубным гласом армия волосатых, как рок-группа Iron Maiden, рабочих восстанет и разберет мир по кирпичику за одну ночь.

Под ноги этой армии стараются не попасться мужчины в костюмах с галстуками из Duty Free и бесчисленными телефонами. Они пишут умоляющие требования в своих BlackBerry. Их окружают девицы на шпильках, с укладкой и намекающими улыбками. Это отдел по связям с общественностью. Они ошиваются около рабочих, как стервятники возле шакалов – их клиенты любой ценой хотят избежать публичности. Со стороны они напоминают стадо пугливых овец. Им платят за то, что выкручивают им руки и заставляют впитывать всю тревогу мира, где бал правят деньги.

Сегодня они следят за мизансценой во время фотосъемки: простая сцена, задник, пара картонных табличек с высокопарными сентиментальными фразами. Здесь могло происходить что угодно – от запуска нового товара до вручения награды лучшему сотруднику месяца и даже объявление войны.

На деле это подмостки для Нельсона Манделы, который должен в свой 90-й день рождения сфотографироваться с сотней незнакомцев. Точнее, это подмостки для людей, которые хотят сфотографироваться с Манделой.

Стефан из Будапешта, беженец по экономическим причинам, тащит пылесос по нейлоновому ковру площадью с теннисный корт. Для окружающих Стефан – невидимка. Он слишком стар, чтобы поднимать пыль в чужой стране, рано полысел, а в глазах его печаль. Он говорит, что ему нравится Лондон, по крайней мере то, что он видел. Однако он слишком устал и понятия не имеет, чему посвящено мероприятие.

Терри О’Нил, официальный фотограф юбилейного тура Манделы, сидит в уголке, пока его ассистенты устанавливают камеру и синхронизированные ослепительные софиты. Они в черт знает какой раз проверяют, точно ли стул в фокусе. Мы все смотрим на стул. Он стоит посреди комнаты. Даже технический персонал относится к нему с уважением, будто он – воплощение Мит Лоуфа[40]. Плюшевый стул эпохи Людовика XVIII – из тех, которыми заполняют пробелы в интерьерах отелей.

«Сходи, взгляни на него», – велит мне Терри. Сидеть на стуле попахивает святотатством, как если бы кто-то взгромоздился на трон, пока король вышел в туалет. Этот уродливый кусок гостиничной мебели уже пропитался святостью Манделы, хотя тот еще и не садился на него. Ассистент щелкает затвором с видом лучшего парня Земли, а Терри рядом со мной имитирует Боно[41]. Это получается у него лучше, чем у меня. Он натирает «Полароид», будто хочет вдохнуть в него жизнь.

Потом смотрит на стул и говорит: «Замените его. Замените его на что-нибудь попроще». Его минута славы закончена, и он превращается обратно в недостул, уродливую гостиничную мебель.

Идет бурная перестановка. Фотографы скучают и нервничают. На каждый кадр у них будет лишь несколько секунд, и нет места для ошибок и ухищрений. Не будет времени указать знаменитостям на застрявшую в зубах пищу. По периметру комнаты расставлены негостеприимные столики – признаки гостеприимства: термосы с едва теплым, отдаленно напоминающим кофе напитком, тарелки с печеньем, которое вы никогда не встретите на кухне или в супермаркете, а только в гостиничных сетях. Столики охраняют восточноевропейские девушки в нелепых униформах, мечтающие о том, что вот-вот случится что-то важное, что спасет их от общества печенья.

Большинство людей прогуливаются в пограничных зонах и собираются в темных углах зала. Ухоженные пожилые мужчины с аккуратно распределенной сединой в волосах, в дорогих костюмах, туфлях и шелковых галстуках, любовно выбранных ассистентом по галстукам. У каждого из них есть еще пара человек, к кому можно обратиться за поддержкой. Это повелители потребления – денежные мешки, которые двигают страны первого мира и потрясают третий. Гендиректора голубых фишек, спонсировавших это событие, этот хэппенинг. Они пришли сфотографироваться с Манделой – скромный сувенир, фотография, которую можно поставить на офисный стол, приложить к годовому отчету или повесить над баром в комнате отдыха. Они не привыкли ждать, и видно, что они получают от этого удовольствие. Есть что-то уместное в ожидании появления святого. В этом полном неразберихи мире знаменитостей и благотворительности плутократы с их доступом к министрам находятся на самом дне пищевой цепочки. Их будут приветствовать последними – талант прежде всего, поэтому их держат в отдельной комнате.

Кто-то из пиарщиков шепчет в крошечную рацию: «Запускайте знаменитостей». И улыбающиеся, ослепленные друг другом, событием, обстоятельствами и собственной прекрасностью звезды вваливаются в комнату сквозь двойные двери. Какое облегчение – не нужно изображать серьезность, можно болтать и хихикать. В одном углу из-за спины поспешно собранной охраны выглядывает состав какого-то мультикультурного мюзикла. Хорошенькие бойкие подростки сочатся адреналином и эндорфинами. Эти гиперактивные выпендрежники подпрыгивают от возбуждения, переполненные восторгом и гормонами. Они непроизвольно покачиваются в такт, дрыгают ногами и дергаются от радости. Они не уверены, кто такой Нельсон Мандела, но точно знают, что Уилл Смит – крутой.

Неподалеку стоит чернокожий мужчина в костюме с слишком длинными рукавами. Абсолютно точно, что это африканец, он привез с собой спокойствие, предусмотрительность и тихую вежливость. Это водитель Манделы – он был им еще со времен острова Роббен[42]. Он оглядывает подпрыгивающие юные таланты: не худшее, что ему доводилось видеть.

Сразу за его спиной – открытая дверь, за которой суетятся тени людей, марионеток в сомкнутом строю. Посередине – шаркающий силуэт, в котором мгновенно узнается Нельсон Мандела.

Он идет с палочкой, поддерживаемый с двух сторон, и яркая процессия движется к сцене. Поп-звезды, танцоры, плутократы, пиарщики, фотографы, их ассистенты, агенты и распорядители еще не знают, что он здесь, а Мандела еще не понимает, что они тоже здесь. Это затишье перед столкновением миров.

Он входит медленно, больные ноги – в удобных тапочках, завернутый в свою африканскую рубаху, и толпа взрывается аплодисментами, не веря своим глазам. Действо напоминает начало телеконкурса по отбору музыкальных талантов.

Терри говорит: «Давайте сначала сделаем групповой снимок» – он понимает, что не сможет долго удерживать перевозбужденную массовку. Мандела усаживается посередине, ему помогает секретарша-африканер[43], одна из тех поразительных женщин, которые есть лишь в Африке. Он смотрит по сторонам, точно ребенок, проснувшийся в странной комнате, полной людей, и улыбается знаменитой блаженной улыбкой, от которой может разорваться сердце. Это – самое трогательное выражение лица на свете, которое он выработал в тюрьме. Если вернуться назад и взглянуть на фотографии Манделы до острова, он кажется одним из множества чернокожих адвокатов с неприступным выражением лица и настороженным взглядом. Но спустя двадцать семь лет он вышел на свободу с этим фантастическим лицом, преобразившимся от несправедливости в африканскую маску и понятным в любой стране мира. Вокруг него, как конфетти на свадьбе, кружат звезды. Энни Леннокс[44] сидит по левую руку, место справа пустует. Уилл Смит[45] пробирается, чтобы встать за Манделой. В ногах, как щенки лабрадора, располагаются детишки из театральной школы. Место имеет большое значение не только потому, что близость к Манделе само по себе благословение, но и потому что фотографию в газетах обрежут, и слава достанется только тем, кто находится в эпицентре. Место по правую руку заполняют крутые бедра Леоны Льюис[46] (последнего детища Саймона Ковелла[47]), исполнительницы «Bleeding Love».

«Улыбнитесь. Посмотрите сюда, улыбнитесь», – просят фотографы. «Madiba, посмотрите сюда, Madiba![48]» Это обычное уважительное обращение, но в устах кокни оно звучит, как издевка.

Мандела лишь мельком смотрит в камеру, не избегая ее, но, кажется, не совсем осознавая ее присутствие. Его взгляд путешествует по комнате: он созерцает людей, замечая их внимание и любовь, обращенные к нему. И тут снова улыбается своей чудной улыбкой. За ним стоит Уилл Смит, по счастливому стечению обстоятельств рекламирующий свой фильм «Хэнкок», улыбается во все зубы и складывает пальцы в жест мира, а все остальные красноречиво складывают руки и придают лицам искаженное самолюбивое выражение. Вспышка. Момент пойман. Терри отворачивается и смотрит на меня взглядом, не предусмотренным для камер, а я думаю, насколько уместно дарить девяностолетнему человеку с больными ногами поп-концерт.

А впрочем, концерты в современной культуре – как правило, реакция на какие-то события, неважно, торжества, поминовения или соболезнования. Юбилей королевы, засухи, ураганы, дни рождения или небольшие, но тяжелые войны.

Но почему здесь? Почему Мандела приехал отмечать день рождения в Лондон? Да потому, что здесь можно собрать денег на борьбу со СПИДом. Мы могли бы просто отправить ему чек, а он посидел бы дома, но тогда у этих людей не было бы фотографии, а мы остались бы без концерта.

Наступает время для парных снимков. Артисты немного нервничают, сидя рядом с ним, кто-то берет его за руку, кто-то приобнимает. Кто-то из ухаживающих за Манделой грустно и рассерженно бормочет: «Да не трогайте же его». Но это слышу лишь я.

Все это время Мандела сидит, терпеливо и неподвижно. Слушая, но не слыша, зная, но не понимая, улыбаясь своей теплой улыбкой. Его бесстрашная помощница грозно выстраивает очередь. «Так, сегодня никаких менеджеров, никаких организаторов, только артисты».

Когда с талантами покончено, в очередь выстраиваются бизнесмены. Им неудобно в костюмах, они теребят галстуки, будто это рудиментарные мошонки. Они пожимают руку Манделе, придавая этому жесту значимость, и пристально смотрят в объектив, будто заключая важную сделку с совестью.

Зачем им это нужно? Совместная фотография с африканцем, обожествление которого Западом бросает обвинение всем остальным африканцам. Мы не можем не привечать достойных представителей развивающихся стран – и, откладывая критику и долги на потом, осыпать их рождественским дождем с благими намерениями и безупречной простотой. Это не просто расизм, это отзвуки высокомерия колонизаторов. Мы видим хорошего человека и делаем его великим на том лишь основании, что он вышел из темного страшного места.

Бедная отсталая Африка – континент коррупции, насилия, мегаломании, невежества, болезней и предрассудков. Мандела становится еще выше в наших глазах, поднявшись из сердца тьмы, а не, скажем, из Тьюксбери[49] или Осло. Его обнимают, и комок встает в горле. Он меняет наши представления о третьем мире, в частности об Африке. За время поклонения Манделе ему приписали множество благих черт: природная мудрость, любовь к детям и т. д. Кто-то из присутствующих даже заявил, что Мандела – Ганди нашего поколения. Эта сказочная чепуха не допускает, что он мог быть другим – чернокожим озлобленным африканцем. Мандела был революционером, очень далеким от пацифизма. Он создал «Копье нации» и руководил этим вооруженным крылом АНК[50]. Когда мы признаем в Манделе улыбчивого старичка, автора изречений на футболках, причесанную версию другого мира, мы лишаем его настоящей семьи – Южной Африки. Мы делаем из него дитя Запада.

Он настоящий герой – герой Африки. Его борьба и триумф – это африканские борьба и триумф. Мы не можем купить его пожертвованиями в пользу больных СПИДом и песенками. Его зовут Madiba потому, что он – африканец, а не вопреки этому. В свой день рождения он должен быть дома, с семьей. Африканцы чтят стариков, а он прожил в два раза дольше, чем большинство из них.

В этих картинах кроется какое-то смутное обещание. И заставляет вспомнить, как в прежние времена великие и могущественные изображали себя святыми, чтобы обмануть Бога и соседей. Но сразу же на память приходит и что-то менее поучительное, типа воспоминаний об охотничьих трофеях.

Наконец мероприятие подходит к концу. Манделе помогают медленно встать с места. Артисты и бизнесмены толпятся у выхода, терзая свои BlackBerry и крича в телефоны, что им нужно подать машину и ланч.

Манделе вручают трость из слоновой кости, и он, медленно и болезненно прихрамывая, идет из зала. Здесь заканчивается долгий путь к свободе. Он обессилен, изнурен обожанием незнакомцев, требующих столько любви.

Это был далеко не поучительный случай. Здесь нет ничьей вины – у всех были благие намерения, или достаточно благие. Но все действо приводило в уныние. Никто не вышел с фотосессии молодцом, а монтажники уже заметают следы и пакуют аппаратуру в железные ящики. Фотографы смотрят в экран, выбирая изображения, которые подкормят любопытство поклонников.

На подходе к двери Мандела замирает на мгновение и смотрит на стену, возле которой девушка в униформе по-прежнему охраняет кофе и печенье. Она улыбается, и Мандела ласкает ее своей улыбкой, горячей, как африканское солнце. В глазах ее стоят слезы.

Рыбная ловля

Вода – самый талантливый декоратор на планете. Вода и лунные приливы – лучшие архитекторы. Из моря не появляется ничего уродливого. Все вылеплено и сглажено согласно эргономичной, удовлетворяющей нашим требованиям эстетике. Каждая раковина, плавник, камень или чешуйка и вынесенные на берег обломки людских творений превращены в нечто прекрасное по меркам водного мира. Еще есть корабли, построенные человеком, но сконструированные стихией. Какими бы скудными и незамысловатыми ни были их путешествия, в воде они безупречны. Все, кроме «Эмулятора».

Дыхание перехватывает, когда видишь это кораблеподобное, притаившееся в маленькой гавани Скарборо, нечто. У всех лодок, даже у простейших катамаранов, есть эргономика, но не у этого горбатого Квазимодо, украшенного крестом Святого Георгия, словно водоплавающий строительный вагончик. С момента, как появился на свет, он выбивается из ряда рыбацких лодок. Они предназначены для ловли крабов сетями вдоль берега. «Эмулятор» же создан для кое-чего иного.

Мы прошли уже полмили по заливу Скарборо, а перед этим провели ночь в отеле «Клифтон». Я не смог заснуть на чердаке, где перед последним наступлением ночевал Уилфред Оуэн[51]. Он написал здесь свои самые суровые стихи, прежде чем перебрался через пролив и погиб. Скарборо – неплохой город, аккуратный и исполненный важности. Судорожно мигают галереи игровых автоматов, застыли магазинчики с рыбой и чипсами в этот холодный предрассветный час, скалы покрыты морскими птицами. Викторианская лепнина говорит о том, что были здесь времена и побогаче, когда йоркширские туристы приезжали за свежим воздухом и пляжами – отдохнуть от шахт и фабрик, когда было больше кораблей, больше моряков, рыбаков и рыбы.

Рыба и рыболовство – линия фронта политики по защите окружающей среды, проблема, которая смотрит на тебя с тарелки. Рыба происходит из другого измерения – тех двух третей планеты, что нам недоступны. Мы можем лишь барахтаться на поверхности. Когда поймаешь рыбу и заглянешь в ее круглые черные глаза, то не заметишь в них узнавания или эмпатии. Но мы хотя бы знаем, чего ожидать. Рыба не имела ни малейшего представления о том, что мы существуем, не догадывалась, что мир может быть без воды.

Ловля и поглощение рыбы связаны с кучей рекламы, упаковок, залепленных галочками и зелеными улыбками, с указанием места происхождения – будто бы рыба пасется в полях, обещания свежести, честности и устойчивого качества. Маркетинг совести и чувства вины. Рыбу поставляют в комплекте с ограничениями на ловлю, квотами, торговыми соглашениями, объединениями, национальной гордостью и международными обязательствами. Вместе с рыбой мы получаем куда больше, чем Омега-3[52].

Один мужчина загружает лед в люки «Эмулятора», другой несет пакеты из супермаркета. Мы приветствуем их с берега. Тот, что со льдом, говорит: «Ну что, добрались? Смогли встать? Поднимайтесь на борт». Нет простого способа подняться на борт – ни сходней, ни пробела в перилах. Нужно прыгнуть и уцепиться за судно, в надежде, что не скатишься по гладкому борту к верной погибели между железом и камнем.

Даже по пришвартованному судну передвигаться довольно трудно. Отданы швартовы, двигатель лихорадочно гудит, «Эмулятор» протискивается мимо маяка, пересекая границы все еще спящего города, и выходит в Северное море.

Почему судно назвали «Эмулятор»? Кого или что оно эмулирует? Я задаю вопросы Шону, капитану судна, коротко стриженому круглолицему мужчине с пронзительным взглядом и серьгой в ухе. «Черт знает. Наверное, хозяину нравятся слова, начинающиеся с гласных, или еще что». Судну почти 30 лет, и Шон выводит его в море всю свою жизнь. Он сидит в крошечной рубке, подняв ноги. В держателе стоит кружка кофе. Перед ним нечто, больше похожее на ремонтную мастерскую электроники, – куча экранов, показывающих разнообразные линии и вспышки. Здесь радар, сонар и местные теленовости. А еще тут куча бумаг – списки, блокноты, судовые журналы и другой мусор. Сквозь грязное окно с трудом видно море, горизонт закрывает палуба, мачты, подъемные краны и антенны, а на волнах качается буй.

В команде три человека – Шон, Марк и Стивен. Марк – крупный, грузный, грубоватый, рукастый мужчина с лицом, напоминающим подмерзшую тыкву. Этим двоим за сорок: вся их жизнь – море, а остальному пришлось подвинуться. А еще с ними Стивен – хилый и нескладный мальчишка чуть за двадцать с обаятельной улыбкой человека, склонного постоянно оправдываться. Он может похвастаться худшим набором татуировок, сделанных по пьяни, что я когда-либо видел.

На берегу у него две семьи, все девочки. Женщины – его слабость, женщины и пиво. Кажется, будто он уходит в море за облегчением. В лодке нет ни пива, ни женщин. Это очень мужественное место: рыбная ловля – возможно, последняя профессия, куда женщины не суются. Я спрашиваю, есть ли женщины-рыбаки: «Есть одна, ловит крабов вместе с мужем. Но баба на корабле – к несчастью».

Национальный сарказм и шуточки йоркширцев оборачиваются постоянными издевками. Каждое предложение начинается с иронично риторического вопроса: «Ты действительно собрался это надеть?» «Ты, правда, думаешь, что команда из Мэклсфилда выиграет в следующем году?» Так что, когда я спрашиваю о сокращающемся поголовье рыбы, они презрительно усмехаются: «Кому ты веришь? Мужикам, которые всю жизнь рыбачат, или кучке обученных чиновников, которые только и умеют, что пялиться в компьютеры? Да никакой нехватки рыбы нет».

Рыбная ловля и число рыбы в морях – одна из областей экологии и защиты окружающей среды, где мнение активистов в костюмах диаметрально противоположно мнению тех, кто работает с рыбой всю жизнь. Как правило, борцы за окружающую среду поддерживают и защищают местных производителей, но не в случае с рыбой. Рыбаки по всему миру говорят, что рыбы полно, а морские биологи с ними не соглашаются.

«Мы всегда говорили, что потепление меняет рыбьи маршруты, – говорит Шон. – Рыбаки отметили факт задолго до этих придурков. Вон, посмотри на сибаса. На него нет никаких квот, просто потому что его полно в Канале».

Макрель, похоже, отправилась на север, к берегам Исландии и Фарерским островам, чем привела в ярость скандинавских и британских рыбаков. Эксперты, просиживающие штаны на суше, говорят, что рыбаки заинтересованы в экологически неустойчивом рыболовстве. «У кого тут законный интерес?» – орут все трое в голос. «Хреновое экологическое движение, Грин-хренов-пис, – говорит Марк. – Это же просто бизнес. Окружающая среда в несколько с хером раз крупнее рыболовства. Говорю тебе, никто из них не стал бы работать за мою получку».

Экономика «Эмулятора» никого не сделает богатым. Если забыть амортизацию, то самые большие расходы – траты на дизель. Сельскохозяйственный дизель стоит 50 пенсов за литр. Двигатели работают весь день и тратят около 4000 литров в неделю. К тому же нужно платить за лед, коробки, страховку, наземный транспорт, да и хозяин лодки забирает половину прибыли. Все, что остается, они делят между собой. В прошлый раз рыбачили неделю и не заработали ничего. Они проводят в море по полгода, а на этой неделе на них висит еще и долг за топливо. Им нужно наловить рыбы на 8000 фунтов, чтобы хоть что-то заработать. Если суммировать часы, это далеко до минимума. Но в море ни одно из правил не действует.

Сидеть можно только в камбузе. Но здесь так тесно, что не продохнуть. На борту нас пятеро, но одновременно сесть могут лишь четверо, что, в принципе, не проблема, потому что кто-то должен управлять лодкой и высматривать танкеры. В камбузе грязная плитка и маленькая раковина с пластиковой миской, полной подернутой рябью воды. Это единственный кран на всей лодке. Нет душа, а воду не стоит пить, не прокипятив. Они пьют только чай, кофе и колу из супермаркета Tesco. Есть пять кружек, которые никогда не моют, что, может, и к лучшему, судя по виду кухонного полотенца. Мы спим в недрах судна, маленьком темном подземелье на носу. Катакомбы, как у Дейви Джонса[53]. Часть судна, отведенная людям, просто мизерная. Остальное отдано пойманной рыбе, добыче, деньгам. Двигатель постоянно грохочет и каркает.

Есть мусорное ведерко, которое опустошают за борт, есть туалет без сидения, но там все равно невозможно сидеть – он втиснут в чулан со сломанным иллюминатором. Меня тошнит даже от мысли о том, что придется там усесться. Подводя итоги, могу сказать, что это самое загаженное место из всех, что я видел со времен студенчества. Работа на судне – будто курс молодого бойца, полный падений, ударов по голове, утерянных пальцев, ожогов от веревки и перемалывающих тебя глыб. Если что, всегда можно просто тихо вывалиться за борт.

Пыхтя, мы заходим в Северное море. На улице прекрасная погода, и вода приобретает стальной оттенок синего цвета. Я провожу много времени на палубе, просто таращась вдаль. Это гораздо лучше, чем таращиться в камбузе на Марка. Все, к чему мы привыкли на земле, в воде не существует. Вода – вещь волшебная, никак не может усидеть на месте, и ее настроение постоянно меняется. Вода шипит, плещется, шепчет и грохочет, меняя цвет от холодного голубого до серебристого, цвета медянки, золотистого, цвета начищенного олова или стального серого. Англичане и шотландцы рыбачили в этих водах более двух тысяч лет. Доходили до Норвегии и Исландии. Сейчас море спокойно, дует легкий бриз. Уродливая неповоротливая лодка крутит бедрами, как вульгарная дива. Я с облегчением понимаю, что морская болезнь меня миновала.

Мы подходим к месту лова – всего 50 миль от берега. Ловим камбалу, палтуса, морского языка – тех, кто плавает у дна, так что оно должно быть песчаным. Вонючая сеть, сплетенная из синего и зеленого нейлона, разматывается с катушки и медленно соскальзывает в воду, как туалетная бумага, застрявшая в трусиках толстушки. Сеть работает по принципу пакета из супермаркета. К нижнему концу прикреплены резиновые кольца, они взбаламучивают ил и грязь, пугая рыбу, которая тут же попадает в сеть. «Эмулятор» собирает рыбу в течение четырех часов. Команда отдыхает, пьет чай и режется в карты. Птицы резвятся над кильватером, болтаются над судном, ловя малейшие порывы ветра. Среди них милые моевки, серебристые чайки, олуши, но в основном – глупыши, прекрасные серо-белые птицы с черными глазами и странными трубчатыми ноздрями. Их название пришло в английский из скандинавского и обозначает ни много ни мало «вонючая птица». Защищаясь от врагов, глупыши плюются желудочной жидкостью.

Трал поднимают, и начинается выборка. Веревка прорывается сквозь снасти, перлинь визжит, гремят цепи, и, где бы ни находился, ты в любом случае мешаешь. Эти парни работают вместе так давно, что действуют до жути синхроннно. Сеть словно кошелек переливается серебряными головками ершоваток. Ее поднимают на рыбный хоппер, и Стивен дергает скользкий узел. Устье трала раскрывается, и сотни килограммов рыбы падают, а он карабкается обратно.

От хоппера идет конвейер. Трое мужчин в желтых комбинезонах стоят бок о бок. Рыба выскальзывает и хватает ртом воздух. У каждого из них небольшой остро заточенный нож. Они хватают рыбу руками, одним движением распарывают ей брюхо и вырезают внутренности. Я попробовал потрошить и потратил на камбалу две или три минуты. Это было сложно и скользко.

Марк поднимает настоящего левиафана, размером с четырехлетнего ребенка. «Вы, блин, только посмотрите. Это же та самая херова рыба, про которую эти херовы умники говорят, что ее больше не существует. Она, мол, на хер, вымерла». Это очаровательная блестящая бледно-зеленая треска. Ее поймали довольно много – полноценную, взрослую треску, не просто мелкую рыбешку.

Разноцветная пятнистая камбала, камбала европейская, маленькие лиманды. Огромные овальные палтусы и гладкая камбала-ромб. Зубастые удильщики, медузы, морские воробьи, звезды и анемон, который они называют сиськами, потому что он похож на вымя. В груде рыб находится осьминог, которого тут лепят на стенку и смотрят, как он карабкается, спрашивая о результатах футбольных матчей[54]. Нашлась и одинокая красная кефаль, но в основном в сети пикша – тысячи и тысячи пикш с удивленными глазами. Лучшая жареная рыба к северу от границы.

Я подсчитал, что примерно две трети улова выбрасывается за борт – это мертвые рыбы. В сетях выживают немногие. Они давят друг друга, задыхаются, в замешательстве едят друг друга и тонут. Хуже всего удильщикам – их огромные зубастые рты загребают грязь, пока жабры не забьются. Они буквально хоронят себя заживо под водой. «Ну и что ты об этом думаешь? – спрашивает Шон. – Обо всей этой выброшенной рыбе?» Он сам отвечает на свой вопрос: «Мы это на хрен ненавидим. Это неправильно». Перед каждым из парней лежит деревянная линейка с насечками. Это минимально допустимая длина рыбы. Меньше – отправляют за борт. Система квот ЕС означает, что все траулеры ловят больше, чем им разрешено продавать, и выбрасывают лишнее.

В случае с пикшей крупные рыбы дороже мелких. Они знают, что выловят разрешенное квотой количество, поэтому оставляют только лучшие экземпляры. То же и с мерлангами. Безумие, несправедливость, и это лишь полдела. Систему квот постоянно улучшают и совершенствуют люди, которые никогда не были в море и даже рыбу с головой не ели. Можно списать лодку, превратить ее в бар или бордель, но сохранить квоту, а затем ее продать.

Шон часами торчит за рацией, пытаясь убедить хозяина купить дополнительную квоту на рыбу, которую уже поймали или рассчитывают поймать. У рыболовной квоты есть вторичный рынок, и ими владеют самые странные люди. Например, ходят слухи, что одна принадлежит клубу «Манчестер Юнайтед».

Защитники окружающей среды вечно хотят, как лучше, но их планы и графики привели к худшему: к бюрократической системе, при которой рыбу убивают и выбрасывают ради ее же блага. Больше всех зарабатывают те, кто покупает и продает бумажные квоты, а рыб в глаза не видит. Достается этим трем парням в лодке и покупателю. О таком не мог мечтать даже Кафка. Все знают, что это жутко и нерационально, но никто не знает, как остановить систему.

Кроме, разумеется, норвежцев. Они настаивают, что каждая пойманная рыба должна попасть на землю. И вместо того чтобы устанавливать квоту на количество пойманной рыбы, они регулируют количество дней, в которые лодка может выходить в море. Но что вообще в этом понимают какие-то норвежцы? У них всего-то самая длинная в Европе береговая линия, ну и еще они самые богатые в мире.

Улов выпотрошен, помыт, запакован в ящики со льдом и отправлен в холодильник в чрево траулера. Мы обедаем. Едим подогретые замороженные гамбургеры с картошкой фри и холодный пай. Под ногами у нас ящики с самой лучшей, свежайшей северной рыбой на свете. В конце концов они неохотно соглашаются поджарить пару пикш, а я готовлю филе морского петуха.

Рыбаки не едят рыбу, не плавают и не пьют воду. Если тебе постоянно приходится совать пальцы в задницу тысячам рыб, ты вряд ли захочешь положить хоть кусочек себе в рот. Ни один из них не любит треску: «Вы бы видели, какие в них охрененные черви бывают». Мы спим пару часов, и мой гамак сладко пахнет чужими грязными носками.

«Эмулятор» тралит четыре раза за день. Я стараюсь просыпаться к каждому улову. На второй день сеть цепляется за что-то на дне, и парни теряют куток[55]. Это примерно тысяча фунтов дополнительных расходов. Им некогда спать – нужно нашить новый, пока лодка болтается на двадцатифутовых волнах. Затем зачерпывают тонны грязи. Ловля рыбы – тяжелый труд, полный разочарований. Но ночью луна такая большая и чистая, а море – платиновое.

На третий день уже есть сотня ящиков рыбы – удильщики, зеленоватая треска, плоские рыбы и пикша. Они решают вернуться в Скарборо, чтобы отправить рыбу на рынок в Гримсби по земле. Это дополнительные расходы, но цены должны быть неплохими. Рыбу разгружают в доке. Цены фиксированные, поэтому нужно попытаться еще что-то заработать. Так что «Эмулятор» развернется и отправится в море еще на три дня, но уже без меня.

Мы живем на острове, и география – наша определяющая черта.

Все наши мифы и легенды посвящены морякам. В наших жилах течет морская вода, и те, кто ходил в море, всегда был у нас на особом месте. Но пренебрежение, компромиссы и стыд сделали свое дело – мы разжаловали море до лужи, чтобы стать такими, как все. Теперь море – всего лишь неудобство, яблоко раздора экологов.

Мы абстрактно переживаем за весьма приблизительное число и происхождение рыбы и игнорируем вымирающий вид странников, что выходят в море в дождь и ветер. Мы тайно замышляем истребить этих уникальных мужчин, эту удивительную породу – порождение моря. И кровь в наших жилах становится все менее соленой.

Я покинул «Эмулятор», но еще долго чувствовал призрачное море под ногами. А когда закрывал глаза, то видел, что меня окружают парящие глупыши, и казалось, что они поднимают лодку и летят вместе с ней. Тогда я вспомнил прощание Марка: «Ну что, ты про нас напишешь? Будешь добреньким? А, впрочем, мне по херу. Пиши, что тебе, на хрен, вздумается. Мы эту хрень читать не будем. Она годится только рыбу заворачивать».

Корпорация «Еда»

В документальном фильме «Корпорация “Еда”» есть момент, когда мать, потерявшую ребенка из-за отравления и выступающую за более безопасную еду, спрашивают, чем она кормит семью. Она отвечает: «Я не могу вам сказать – это чревато судебными исками».

Вы смотрите и думаете: «Что? На тебя подаст в суд мертвая рыба? Или сальмонелла оставит тебя без штанов?» Но именно это она и имела в виду. Тринадцать американских штатов приняли закон, согласно которому производители еды могут подать в суд за клевету. Как кулинарный критик я нахожу эту информацию весьма тревожной.

«Корпорация “Еда”» – прекрасный и нужный фильм, но не по тем причинам, которые пришли вам в голову. На благотворительную премьеру в Лондоне пришли толпы дамочек, избегающих обеда, гастроневротики, ожидавшие некого подобия Джейми[56], чего-то типа мечты Монти и Хью о росе и соломке или хиппи-тирады, обличающей мистера Макгрегора и жирдяев, заправляющих супермаркетами. В мешочках с сувенирами, заботливо разложенных на местах, лежала еда из экологически чистых продуктов и листовки компании «Этичная пицца». Возможно, они думали, что фильм именно об этом. Сам режиссер, Роберт Кеннер, говорит: «Я с удивлением обнаружил, что, начав снимать фильм о еде, я сделал фильм о подавляющей власти корпораций».

Во время работы над «Корпорацией “Еда”», он побывал на слушаниях, где обсуждалось, стоит ли как-то маркировать клонированное мясо. Представитель индустрии высказался против этой идеи, заявив: «Не думаю, что знание об этом отвечает интересам потребителей. Это собьет их с толку». Собьет с толку? Собьет с толку больше, чем закон, запрещающий матери говорить о том, что ел ее сын перед смертью? Нет, не больше. Но почти так же.

Конечно, существует огромная разница между сельским хозяйством в Европе и Америке. Начнем со скотобойни. Процедуры обработки мяса являются причиной постоянных разногласий между Евросоюзом и Министерством сельского хозяйства США. Американские коровы отправляются в бургер, покрытые своими и чужими фекалиями. Фекалии же – это инфекция, поэтому мясо подвергается посмертной химической очистке. У нас животные отправляются в поля блаженных с чистыми задницами. Несмотря на то что в Европе масса сельскохозяйственных предприятий: например, свекольные поля восточной Англии, находящиеся сразу в двух часовых поясах, или стада немецких коров, которые могли бы оккупировать Польшу. Выращиваемые культуры, производимая еда и размер ферм здесь более разнообразны, чем где-либо еще в мире. Европейское сельское хозяйство в основном заключается в смехотворной аграрной политике, защищающей малых производителей, создающих горы провизии, с целью удержания цен. В Европе существует большое количество локальных рынков, олицетворяющих местную культуру. Европейские страны до сих пор холят и лелеют систему контроля происхождения продуктов питания – от рокфора и пармской ветчины до шампанского и мелтонских пирогов. На нашем континенте мы гораздо больше заботимся об эстетике еды. Мы – эпикурейцы, а американцы – эгалитаристы. (Как известно, 80 % говядины в Соединенных Штатах производят всего четыре компании. Говядина не обязательно хорошая, зато ты можно быть уверенным в том, что ешь то же самое, что и сосед.)

Так вот, еда в Америке во многом отличается от нашей. Можно простить нас, европейцев, когда мы снисходительно улыбаемся, глядя, как «Корпорация “Еда”» изобличает отчаянное состояние здоровья американцев. Эпидемия ожирения, 20 % диабетиков, заболевших благодаря рациону из переработанных углеводов и жиров… все это – прямые последствия господства американской пищевой промышленности.

Кеннер говорит, что и нам не стоит сохранять спокойствие – Большая Ферма скоро захватит весь мир. Так уже произошло с Латинской Америкой. В Бразилии есть гигантские хозяйства, способные оставить американских фермеров без работы. Малайзия посадила леса для производства пальмового масла – третьего ингредиента дьявольской кухни после соевого белка и кукурузного сиропа. Китайское сельское хозяйство стремительно развивается, чтобы не просто прокормить гигантскую популяцию, но и предложить ей более «западный» рацион с большей долей мясной и молочной продукции.

Или, как говорит Кеннер: «Моя любимая фраза сейчас – “Скоро во всех супермаркетах страны”, потому что эти продукты заполонят все».

Та часть «Корпорации “Еда”», которую каждый должен посмотреть и понять, повествует о ситуации, когда производство продуктов питания в большинстве стран контролируется горсткой безымянных компаний, связанных между собой общим кошельком и советом директоров в правительстве. Американская история с прекращением регулирования рынка, поддержкой свободных предприятий и непоколебимой верой в его святейшество капитализм давно побила все остальные соображения. Теперь вас могут засудить за то, что вы пожаловались на мерзкий вкус гамбургера. Это посягательство на бизнес. Так, пара техасских производителей говядины судились с Опрой[57], которая сказала, что в стаде могут быть коровы, больные бешенством. Они проиграли, но только потому, что Опра могла позволить себе защищаться.

Американские производители еды – скрытные, как торговцы оружием. Они заявляют, что таким образом оберегают свои профессиональные тайны. На деле они прекрасно понимают, что никто не будет есть сосиску, зная секрет ее производства. Промышленно изготовленные продукты ни на йоту не напоминают домашнюю готовку или картинку с упаковки, на которой изображена уютная ферма. В Америке тщательно лоббируется мнение, что огромные пищевые конгломераты успешно регулируют себя сами, ведь независимый рынок – лучший контролер. Но это работает, если рынок действительно независим и вы можете сделать осознанный выбор. Представления об идиллической ферме тщательно поддерживаются производителями и оптовиками, а это означает, что мы не знаем и не понимаем, откуда берется наш обед.

Корни такого положения дел уходят в историю – переработанные и брендированные продукты стали популярны в XIX веке, когда население перебралось в города. Несмотря на удобство, не в этом было их главное достоинство. Брендированная еда была не всегда дешевле, но считалась более безопасной. Та самая промышленность, на которую мы жалуемся сейчас, привлекала домохозяек Викторианской эпохи. Эта еда была стерильной, проверенной и предсказуемой. Брендированные ингредиенты радовали постоянством и отсутствием примесей. Можно заметить, что старая реклама специально указывает на безопасность ингредиентов: их можно предложить детям и инвалидам. Пищевая промышленность достигла колоссального успеха, ограждая нас от подделок и серьезных пищевых отравлений. Мы жалеем героиню фильма «Корпорация “Еда”», потерявшую ребенка, потому что ее история – большая редкость. Но 150 лет назад, до появления продуктовых брендов, это было бы заурядным событием.

Каждый, кто хоть раз был в Индии, знает, что постоянными спутниками туриста становятся рвота, диарея, лихорадка и многое другое. Это было вполне нормально в то время, когда обработанной еды не существовало. То, что мы полностью доверяем содержимому пакетов с едой – это прекрасно; то, что мы можем накормить 60 миллионов людей, не отравив их – еще прекраснее. Но это – достижение прошлого столетия.

Затем что-то пошло не так. Пищевая промышленность становилась все более эффективной, и эффективность встала во главе угла. Процесс стал важнее самого продукта. К примеру, продавцу было невыгодно, что продукты портятся. Поэтому способность еды протухать была уничтожена с помощью науки. Формулы обезжиренной еды с низким содержанием углеводов радовали толстяков, но избавили нас от вкуса пищи. Поэтому вкус пришлось усилить искусственно с помощью очередной сложной формулы. Начинки и глазурь были неплохи на вкус и вызывали привыкание. Так и было задумано. Как именно задумано? Не спрашивайте. Секрет. Коммерческая тайна.

Чтобы каждый день осознанно выбирать хлеб, мы должны знать о нем все, не оставляя рынку возможности регулироваться самостоятельно. Маркировка пищевых продуктов сейчас бестолковая и неполная. Британские производители продуктов совсем недавно отказались от удобной и понятной системы указания содержания сахара, соли и жиров в готовых продуктах. И заявили, что система все только путает, подразумевая, что незнание проще и предпочтительнее.