— Конечно, конечно… Обязательно помогу, Виктор Николаевич, но при вашем содействии. Ведь что от вас требуют? Подписать какую-то бумажку. Так, кажется? Полная чепуха. Что значит какая-то бумажка, подписанная или неподписанная? Есть вещи намного более важные. Ваша жизнь, например.

– Признание в убийстве не совсем уж такая чепуха. И потом, господин Оболдуев требует расписку на полтора миллиона долларов. Представляете, что это такое?

– Деньги, всюду деньги. – Психиатр горестно сжал ладонями виски, но тут же глаза его радостно блеснули, словно он обнаружил спасительный выход из положения. – Батенька мой, но вам не надо отдавать всю сумму сразу. Вернёте по частям, когда окажетесь при деньгах.

– Я не убивал Верещагина, ни разу не был у него на квартире. Даже не знаю, где он живёт.

– Конечно, не убивали. То есть вам кажется, что не убивали. Состояние аффекта допускает… Но труп-то налицо. И свидетели есть.

– Не может быть. Какие свидетели?

– Соседка. Кстати, милая девчушка, студентка. Она видела, как вы вышли из квартиры с окровавленными руками. И почтальон видел.

– При чём тут окровавленные руки, если Гария Наумовича задушили?

– Ну вот, батенька мой, мы и признались. – Психиатр довольно похлопал себя по груди, как по подушке. – Видите, как просто? А ведь я не следователь. Следователь знает много всяких штучек, которые непременно выводят преступника на чистую воду. Давно перечитывали «Преступление и наказание»?

– Не помню… Герман Исакович, если можете, проясните, пожалуйста, совершенно непонятное обстоятельство.

– Слушаю вас.

– Оболдуев не может не понимать, что я никогда не наберу полтора миллиона. Это абсурд. Зачем ему расписка?

Психиатр обрадовался.

– В самую точку, государь мой. Прямое попадание. Зачем ему эта расписка? Прекрасно сказано. – Он внезапно посерьёзнел. – Видите ли, психология олигархов не менее запутанная, загадочная вещь, чем капризы так называемых писателей. Полагаю, дело вот в чём. Они любят, чтобы все вокруг были им должны. Неважно в чём. Деньги, услуги… Так они чувствуют себя увереннее. Распиской вы даёте понять, что как бы признаёте его превосходство. Только и всего.

– Ну, если это так важно… – Я взял жалобную ноту. – Как-то всё сразу обрушилось на меня, как ком с горы. Вот она, судьба человеческая, доктор. Вчера ещё полное благополучие: прекрасный контракт, возможность общения с великим человеком, радужные планы, – и вдруг… Вот эта клетушка, лишение всех прав, туманные перспективы, нелепое обвинение… Что будет со мной, Герман Исакович?

– В каком, извините, смысле?

– Что будет, если откажусь от расписки?

– О-о, что вы, что вы, Виктор! – Он замахал руками, отгоняя от глаз какие-то кошмарные видения. – Не надо отказываться. Не надо даже думать об этом.

– Но всё-таки? Заставят силой?

– Что вы, к чему такие ужасы! Никто не будет настаивать. Кольнут пенбутальчик, пять кубиков, и вы, батенька мой, признаетесь в том, что собственную матушку четвертовали, зажарили на сковородке и съели. Ха-ха-ха! Извините за чёрный юмор. Силой заставят. Скажете тоже! Чай, в Европе живём.

– Понятно… – Я сам себе был противен со своим плаксивым голосом. – А ведь меня, доктор, даже не покормили, хотя я здесь уже неизвестно сколько.

– Как так?! – Возмущение было искренним, с гневным блеском золотых очёчков, с горловыми руладами. – Не может быть! Вопиющее нарушение Венской конвенции… Сейчас мы это поправим.

Он подкатился к двери, отворил, кого-то позвал, пошушукался – и вернулся удовлетворённый.

– Что же сразу не сказали, Виктор? Голодом морить – последнее дело. Не басурманы какие-нибудь. Не генералы с лампасами. Вон вчера передачу смотрел у Караулова – жуть. Воруют продовольствие и из солдатиков делают дистрофиков. Фотографии – как из Бухенвальда. Вот тебе, батенька мой, и демократия. За что, как говорится, боролись. Нет, нам до настоящей демократии ещё далековато. Народ наш тёмен, необуздан, семьдесят лет идолам поклонялся, такое даром не проходит. Перед руссиянским народом, Виктор, лишь два пути открыты: либо нового тирана посадить на трон, либо, как встарь, к варягам на поклон. Согласны со мной?

В каком я ни был плачевном состоянии, скачки его мыслей меня заинтересовали.

– При чём тут народ, если генералы воруют?

– А-а, проняло. Задело писательскую жилку… Народ, батенька мой, глумиться над собой позволяет, собственных детей отдаёт на растерзание. Вы сами по убеждениям какого курса придерживаетесь? Полагаю, либерального? Как вся творческая интеллигенция?

– Никакого. Мне на все курсы наплевать.

– Вот именно! – возликовал Герман Исакович. – Вот оно – лицо руссиянского властителя дум. Ему на всё наплевать. А уж коли ему наплевать, то народу тем более. Приходи и владей, кто не ленивый… Но давайте, голубчик мой, посмотрим на проблему мироустройства с другой стороны…

Досказать он не успел – дверь отворилась, и прелестная блондинка в коротких шортиках внесла поднос с ужином. Кокетливо поздоровавшись, она поставила на стол тарелку с чем-то серым и на вид вязким, зелёную кружку с бледным чаем и положила краюху чёрного хлеба, намазанную чем-то жёлтым.

– О-о, Светочка, – проворковал Герман Исакович. – Чудесное дитя, как всегда, ослепительна… Погляди, узнаёшь этого джентльмена?.

Девушка бросила на меня игривый взгляд и смущённо пролепетала:

– Конечно, Герман Исакович.

– Это он, не ошибаешься?

– Как можно, Герман Исакович! Я же не слепая.

– Умница. – Психиатр заботливо огладил её ягодицы и пояснил, глядя на меня: – Наша Светланочка своими глазами видела, как вы выходили от Верещагина. Свидетельница наша лупоглазая. Кстати, студентка пятого курса.

Я ничуть не удивился появлению в комнате соседки покойного (?) юриста, это вполне укладывалось в фантасмагорический спектакль, разыгрываемый господином Оболдуевым. Лишний виртуальный штрих. Однако по-прежнему не понимал, какова моя роль в нём.

– Что скажете, Виктор Николаевич?

– Что я могу сказать? Видела и видела, что теперь поделаешь.

– Напрасно вы так с ним обошлись, – порозовев, укорила прелестница. – Дядя Гарик был добрый человек, всем бедным помогал.

– Это точно, – посуровев, подтвердил Герман Исакович. – Известный спонсор и меценат. И тебе, голубка, помогал?

– А как же. Учебники покупал, оплачивал жильё, в оперу иногда водил.

– Видите, батенька мой, свидетель надёжный, лучше не бывает. Скоро золотой диплом получит. Получишь, дитя моё?

– На всё ваша воля.

Меня больше не интересовала их дешёвая, хотя и забавная интермедия, разыгрываемая в традициях театра абсурда. Я придвинул к себе тарелку, понюхал и уловил тошнотворный запах собачьих консервов.

– Что это? Я же не пёс подзаборный, в конце концов.

– Ну-ка, ну-ка… – Герман Исакович ложкой подцепил серое, вроде каши, вещество, слизнул чуток, почмокал. —Ачто? Вроде ничего. Мясцом отдаёт. Где взяла, голубушка?

– Как где? На кухне. Что дали, то принесла.

Жрать всё-таки хотелось, сгоряча я сунул в пасть краюху, откусил, прожевал – и тут же вывернуло наизнанку. Хлеб был сдобрен чем-то вроде машинного масла. Так меня не трепало даже после доброй попойки. Изо рта вместе с горечью хлынула коричневая пена и какие-то желеобразные сгустки.

– Голубчик вы мой, – забеспокоился Герман Исакович. – Может, не надо так спешить?

Отдышавшись, с проступившими слезами, я угрюмо заметил:

– Если вы этими паскудными штучками намерены лишить меня воли, зря стараетесь. У меня её отродясь не было.

– Известное дело. Откуда ей взяться у руссиянского писателя?.. Но я бы вам, Виктор, от всей души посоветовал: не упрямьтесь. Черкните расписочку – и все беды останутся в прошлом. А так только хуже будет для всех.

– Мне надо подумать.

– Это сколько угодно, хоть до завтрашнего дня… Пойдём, Светочка, грех мешать. Господин писатель думать будут…

– А что же с кашкой? – растерялась девушка. – Кашку забрать? Господин писатель, вы не станете больше кушать?

У меня было огромное желание влепить тарелку в её смеющееся хорошенькое личико, но я его переборол. Они так славно на пару потешались надо мной, но ведь тем же самым до поры до времени занимался и Гарий Наумович, юрист «Голиафа»…

Проснулся я оттого, что где-то рядом мыши скреблись. Горожанин, я ни разу не слышал, как скребутся мыши, но первая мысль была именно такая: мыши. Тусклая лампочка всё так же мерцала под потолком, и я не мог понять, сейчас день или ночь. Но тревожное ощущение неопределённости во времени было ничто по сравнению с терзавшей меня жаждой. По кишкам словно провели наждаком, и во рту скопились горы пыли. Я кое-как собрал и протолкнул в горло капельку сухой слюны.

Скрип, как ногтем по стеклу, усилился и шёл явно от двери. Я тупо смотрел на неё, потом сказал:

– Войдите, не заперто.

Дверь отворилась (или сдвинулась?), и в образовавшуюся щель проскользнула Лиза. Осторожно прикрыв за собой дверь, она одним махом перескочила комнату и очутилась у меня на груди. Замолотила крепкими кулачками.

– Не верю, слышите, Виктор? Не верю, не верю!

– Во что не веришь, малышка? – Я деликатно прижал её к себе, чтобы успокоилась. Если это был сон, то самый сладкий из всех, какие довелось увидеть в жизни.

– Не верю, что вы это сделали.

– Что сделал?

– Убили Верещагина. Он подонок, подлец, но вы не могли это сделать… Скажите, что это неправда!..

– Так ты из-за этого переживаешь? Конечно, неправда, и правдой не может быть никогда. Странно, что усомнилась.

– Я усомнилась? – Она отстранилась, и я разжал руки. – С чего вы взяли? Я просто хотела услышать это от вас. Теперь утром пойду к папе и всё ему расскажу. Он найдёт того, кто вас оклеветал, будьте уверены.

– Утром? Значит, сейчас ночь?

– Разумеется… Что с вами, Виктор?

В ту же секунду я осознал, чем грозит её визит.

– Кто-нибудь видел, как ты пришла сюда?

– Нет, вроде нет.

– Что значит «вроде»? Ты прошла по всему дому ночью, и никто тебя не заметил? Здесь повсюду глаза и уши.

– Я… Ну я… не особенно задумывалась об этом…

– В твоём возрасте, Лиза, пора бы научиться задумываться кое о чём.

В бездонных глазах забрезжила обида.

– Вы как-то странно со мной разговариваете. Разве я виновата… Ох, простите меня! Я бездушная девчонка-эгоистка. Я даже не спросила, как вы себя чувствуете.

– Пить хочется, спасу нет.

Я не успел удержать, она метнулась к двери…. Вернулась не скоро, не меньше получаса прошло, зато счастливая, улыбающаяся. Из плетёной корзинки достала пластиковую бутылку кваса «Очаково», бутылку портвейна, а также уставила стол всевозможной снедью: бутерброды с рыбой и с бужениной, яблоки, апельсины… Богатый улов. Опережая мои упрёки, уверила:

– Никто не видел, нет, нет… Это всё из кладовки.

Можно подумать, кладовка на Луне и она слетала туда в шапке-невидимке.

– Пейте, Виктор, что же не пьёте? – И потянулась сама открывать бутылку с квасом. От радости вся светилась, у меня язык не повернулся сказать какую-нибудь гадость.

Вскоре мы сидели рядышком на топчане и ворковали, как два голубка. Идиллию нарушало лишь какое-то злобное и громкое бурчание у меня в брюхе, с чем я никак не мог справиться. Но после того, как осушил полбутылки массандровского портвешка, оно утихло. Со стороны мы, наверное, походили на влюблённых заговорщиков, какими, возможно, и были на самом деле, но никак не на учителя с прилежной ученицей. В голове у меня мелькнула мысль, что если нас отслеживают, то мне каюк (как будто до этого не был каюк), но мелькнула как-то необременительно, не страшно. Пожалуй, впервые за последние дни я чувствовал себя вопреки обстоятельствам сносно; больше того, рядом с этой необыкновенной девушкой испытывал приливы душевной размягчённости, свидетельствовавшей разве что о сумеречном состоянии рассудка. Не удивляло меня и то, что сначала мы сидели далеко друг от друга, но как-то незаметно, дюйм за дюймом сближались и сближались, словно под воздействием загадочной вибрации, и наконец её мягкая ладошка, как тёплый воробышек, затихла в моей руке.

– Конечно, Лизетта, – говорил я при этом со строгим выражением лица и занудным голосом, – твой поступок нельзя назвать адекватным. Ни в коем случае не следовало сюда являться, да ещё среди ночи. Что подумает папочка, когда ему доложат? Я тебе скажу – он безусловно решит, что я негодяй, воспользовался твоей юной доверчивостью, чтобы, чтобы…

– Что же вы, договаривайте, раз уж начали.

– Заманил, чтобы соблазнить, что ещё?

– Но ведь у вас и в мыслях этого нет, не правда ли? Чего же бояться?

– Конечно, нет, – сказал я, крепче стиснув её ладошку, будто в забытьи. – Но это ничего не значит. Если мы не хотим дать пищу кривотолкам, следует соблюдать предельную осторожность.

– Признайтесь, Виктор, вы считаете меня молоденькой дурочкой, да?

– Не совсем понимаю… – В это мгновение – о боже! – нас прижало боками, как если бы топчан провалился посередине.

– Виктор, чего вы боитесь?

– В каком смысле?

– Вы робеете, как первоклассник на свидании с девочкой из детского сада. И вообще, мне кажется, ведёте не совсем честную игру.

– Лиза, ты хоть вдумываешься в то, что говоришь?

В её глазах шалый блеск.

– Да, вдумываюсь. Почему не сказать, что у вас есть женщина, которую вы любите?

– Лиза!

– Хотите, чтобы я первая призналась? Да?

Разговор превратился в издёвку над здравым смыслом, но в действительности не это меня смущало, а то, что каким-то загадочным образом нас опять притиснуло друг к другу и её губы… Будучи человеком, склонным действовать по наитию, я поцеловал её. Лиза пылко ответила. После чего некоторое время мы молча с энтузиазмом предавались взаимным ласкам, и дело зашло довольно далеко, при этом я пыхтел, как паровоз, голова кружилась и в брюхе опять позорно заурчало. Лиза вдруг вырвалась из моих объятий и гибко переместилась на табурет. Растрёпанная и раскрасневшаяся, торжествующе изрекла:

– Вот видите, видите!.. Вы любите меня, любите, да?

– Возможно, – сказал я. – Но что из этого следует? Об этом и думать смешно.

– Почему? Не подхожу вам по возрасту?

– Лиза, давай успокоимся и поговорим здраво.

– Давайте.

– Меня втянули в какую-то нелепую зловещую историю, и я ума не приложу, кому и зачем это понадобилось.

– Но если вы не убивали…

– Подожди, Лиза, послушай меня…

Я рассказал всё как на духу. Может быть, с излишне живописными подробностями. Утаил лишь то, как её папа велел переспать с Ариной Буркиной, и, разумеется, про отношения с Изаурой Петровной. Но и того, что рассказал, оказалось достаточно, чтобы она притихла. Часики на её руке показывали половину четвёртого утра. Я надеялся, если её до сих пор не хватились, то не хватятся вовсе.

– Трудно во всё это поверить, – заговорила она в присущей ей книжной манере, – но раз вы говорите, значит, так и есть. Ряд ужасных недоразумений. Могу только догадываться, кто плетёт эту чудовищную интригу, но уверяю вас, всё не так плохо, как кажется. Я встречусь с отцом, и всё встанет на свои места.

Бедняжка все сознательные годы провела в воображаемом мире, куда не проникали потоки подлой жизни. Крепость не только вокруг неё, но и в ней самой. Когда оба эти замка рухнут, ей придётся несладко. В романтическом мире, созданном её детским воображением, отец был рыцарем без страха и упрёка, этаким наивным мечтателем-миллионером, которого легко обводят вокруг пальца фурии с пылающими очами и алчные мерзавцы вроде покойного (?) Гария Наумовича.

– Думаешь, мачеха мутит воду?

– Конечно, кто же ещё? – воскликнула она с жаром. – Это страшная женщина, она околдовала отца. Вы художник, сами всё видите.

– Наверное, ты права, – согласился я. – Непонятно другое. Какая ей выгода от того, что из меня сделают убийцу и казнокрада?

Лиза посмотрела покровительственно.

– Всё просто, Виктор. Ей вовсе не нужно, чтобы вы написали книгу. Она боится.

– Чего?

– Вдруг вы опишете её такой, какая она есть. Папа прочитает и наконец-то прозреет. Как же не бояться? Конец брачной афере.

В голосе абсолютная уверенность в своей правоте. Мне ли её разубеждать? Я лишь пробурчал:

– Мог бы сам сообразить… Лизонька, а ты знакома с доктором Патиссоном?

– С Германом Исаковичем? Конечно… Почему ты спросил?

Дрогнуло сердце от милого внезапного «ты».

– Да так… Познакомились недавно… Он кто такой?

– Гений… Нет, нет, не преувеличиваю. В медицине он гений. Папа помог ему, у него собственная клиника под Москвой. Папа говорит, когда Герман Исакович обнародует результаты своих исследований, ему наверняка дадут Нобелевскую премию.

– В какой же области?

– Кажется, в психиатрии. Или в нейрохирургии. Точно не знаю. Во всём, что касается работы, доктор очень скрытный человек. Суеверный, как моряк. У него принцип. Как-то сказал: если ты, Лизок, хочешь чего-то добиться в жизни, никого заранее не посвящай в свои планы. Он немного чудаковатый, как все гении. Похож на добрую фею из сказки.

– Эта добрая фея сегодня навестила меня.

– Да? И что ему нужно?

– Пообещал вставить в научное исследование отдельной главкой. В раздел, посвященный маньякам.

– Ха-ха-ха… А если серьёзно?

– По поручению Леонида Фомича уговаривал поскорее написать расписку на полтора миллиона. Я ведь из-за них укокошил Гарика.

Лиза размышляла не дольше секунды.

– Значит, и его ввели в заблуждение. Коварная тварь.

Она смущённо покосилась: не слишком ли крепко выразилась?

– Гении всегда доверчивы, как младенцы. Тем более есть свидетельница убийства.

– Откуда вы знаете?

– Гений привёл с собой. Забавная такая девчушка, студентка. Принесла на ужин тарелку помоев.

Лиза пересела на лежак, взяла меня за руку. Глаза в пол-лица. Лицо худенькое, нежно-прозрачное. Я думал, опять будем целоваться, оказалось, нет.

– Неужели всё так плохо?

– Лиза, мы с тобой оба чужие в этом доме.

Целая гамма чувств отразилась на её лице, и главным среди них было отчаяние. Я здорово ошибся в ней. Лиза знала больше, чем высказывала, и ещё о многом догадывалась. Её прозрение, вероятно, началось задолго до моего появления, но душа отказывалась принимать правду в её ужасающей наготе. Ой, как ей было трудно, бедняжке. Сейчас, в тиши подвала, мне открылась взрослая женщина, умная, сосредоточенная, искушённая – и до каждой своей клеточки желанная. Я подумал: если она хоть отчасти чувствует то же самое, что я, нам обоим хана. Объединившись, мы станем вдвое беззащитнее перед господами оболдуевыми и патиссонами.

Лиза улыбнулась ободряюще.

– Дайте мне один день. Я должна убедиться, что вы ничего не напутали.

– И что дальше?

– Убежим отсюда вместе.

Я не придумал ничего глупее, как спросить:

– Скажи, Лиза, вдруг я на самом деле убийца и вор? Как бы ты себя повела?

Рука дрогнула, но ответила она твёрдо:

– Вряд ли это что-нибудь изменило бы, Виктор Николаевич.