Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Первый визит сатаны - Первый визит сатаны

ModernLib.Net / Детективы / Афанасьев Анатолий Владимирович / Первый визит сатаны - Чтение (стр. 6)
Автор: Афанасьев Анатолий Владимирович
Жанр: Детективы
Серия: Первый визит сатаны

 

 


И тут цыган! Что бы ты предпринял на моем месте? А вышло так. Усадили они меня, угостили — и начали из меня болвана лепить. Я их слушаю, почему не послушать, верно? Расправа с оттяжкой слаще. Через час, подумай только, цыган этот мне уже как брат родной. Уже я его уговариваю чуть ли не на кухне у нас поселиться! Час ей понадобился — ушлой бабе! За час она доказала обратное тому, что я видел своими глазами. Видел я срамного, дикого цыгана и ихний блуд, а уверила она меня в том, что я у нее дороже всех на свете, дороже не только цыганов, но и немцев, поляков, всех на свете, даже матушки родной. Мы с диким цыганом оба от умиления слезами обливаемся. При этом ничего особо важного она не говорила, только лепетала всякие жалкие слова. На коленях я готов был прощения просить за свои подозрения. Ей, чтобы меня одурачить, понадобился час, а у меня на то, чтобы их свинскую природу постигнуть, вся жизнь ушла. Хочешь в двух словах открою тебе тайну женского естества? Но с тебя еще бутылка, согласен? Тайна вот какая: для женщины разницы нет — проститутка она или святая. Понимаешь? Это понять трудно, но необходимо. Когда поймешь, уже не будешь гундосить, что у Машки-почтарши от тебя одного ребенок. Ты в этом справедливо усомнишься.
      — Может, у твоей жены действительно с цыганом ничего не было?
      — Конечно, не было. Еще как не было! За вином я вызвался за добавкой слетать, от избытка чувств, да от лифта вернулся за пустой посудой. Вернулся, а уж он ее охаживает, да с такой взаимной приятностью — ого-го! Не-ет, тут дело в другом. Мы разные — они и мы. Что для нас грязно, то ей услада, а чего для нас свято, то ей в печенку кол.
      У Демченко чуб наполовину приподнялся, глаза пылали желтым светом, уши растопырились, как локаторы. Великанов его пожалел.
      — Да будет тебе, Захар. Все одно все помрем, чего выпендриваться. Жили, как умели, и женщин знали только тех, которые до нас снизошли.
      — Это до тебя почтарша снизошла, — возразил Демченко, — а я любую пальцем поманю, она уже готова к услугам.
      Было все выпито, надо было идти за подкреплением. Они прикинули, что могут позволить себе еще бутылку за-ради праздника, но не более того. Около магазина к ним присовокупился еще один страждущий — Тимур Васильевич Графов, по кличке «Ватикан». Он в хлипком пальтишке топтался под козырьком овощной палатки. Они сначала не хотели принимать его в компанию, но «Ватикан» сурово развернул бумажник и показал уголок двадцатипятирублевой купюры. Это их, конечно, сразило: у «Ватикана» отродясь не водилось больше семидесяти копеек, да и с теми он обыкновенно темнил до самой критической минуты, когда вопрос стоял уже так: или пить, или помереть. Вообще «Ватикан» был человек презанятный, оригинальный. Даже среди алкашей, где всяк наособицу неповторим, он выделялся подобно яркому пятну на сером фоне. Когда-то в давние времена был кандидатом наук, получал большие бабки за научные изобретения, имел красавицу жену и двоих пацанят, жил в отдельной квартире из трех комнат, ну и такое прочее; потом то ли натура возобладала, то ли его невзначай крепко обидели на суетном празднике жизни, пустился он вдруг во все тяжкие и, по обычаю отчаянных русских людей, растерял все, что имел: в мгновение ока пропил семью, дом и службу; но ничуть не сбитый с толку резкими переменами в судьбе, продолжал чувствовать себя самой значительной фигурой из всех тех фигур, которые его окружали. В общении был заносчив и нелицеприятен. Никого и в грош не ставил, но так и не приспособился лакать водяру в одиночку, к чему обязательно рано или поздно склоняется сломленный душевной смутой, но гордый человек. «Ватикан» тянулся к людям, как тянется засыхающий росточек к недалекому очажку с водой, не умея туда доползти. Но хуже всего в нем было то, что он был провидец. Именно из-за этой страшной особенности многие его избегали. Кому охота узнать вдруг о себе то, что должно быть известно одному Всевышнему. Прозрения накатывали на него редко, и он научился удерживать их в себе, не давал им исхода, хотя это было мучительно трудно. Три года назад он предсказал вторжение в Афганистан, и оно случилось. По пьяной лавочке насулил Пашке Крымову, что того через неделю ждет большая беда, и у Пашки Крымова в назначенный час в комнате взорвался телевизор и осколками вышибло глаза его двадцатилетнему сыну. «Ватикан» заранее объявлял о стихийных бедствиях, о подорожании на водку, о более мелких, но неизменно трагических событиях, и еще ему ведано было что-то такое, отчего лик его иногда наливался сизой мглой, невыносимой для глаз собутыльников. Несколько раз его изрядно поколачивали, да что толку. Из человека можно выколотить дурь, но не Божий дар. Постепенно среди пьяниц «Ватикан» стал изгоем. Одиноко, как укор всему человечеству, простаивал он часы возле магазина с зажатым в кулаке потным серебром. Денег у него не водилось, так как почти всю целиком пенсию отправлял он разведенной жене и детям на гостинцы.
      — Откуда у тебя четвертной? — хмуро спросил Леонид Федорович. — Пришил, что ли, кого?
      Тимур Васильевич гордо вскинул подбородок:
      — Шутки у тебя казарменные, гражданин дворник. А ведь я тебя выделял из этой шоблы, как культурного человека. Тебя и вот Захара.
      — Культурными сроду не были, — опасливо возразил Демченко, — но кое о чем понятие имеем. Значит, ты с этой денежкой желаешь к нам в пай войти?
      — Почему бы и нет, раз приглашаете, — бодро отозвался Тимур Васильевич, и бодрость его прозвучала, как заупокойный плач, ибо и он, и Демченко с Великановым одинаково понимали, что по доброй воле уже никто никуда и никогда его пригласить не может.
      — Допустим, мы тебя возьмем, Тимур Васильевич, — кивнул Великанов. — Но ты побожись, что не будешь хулиганить.
      Тимур Васильевич поднял голову к небу, на ресницах блеснули алмазы.
      — Эх, граждане! Уж полгода никаких видений. Все. Точка. Зашило грудь крестом. Скоро, видно, помирать.
      Демченко ему почему-то сразу поверил, укрепился духом и сказал, что это повод купить им теперь не одну бутылку, как собирались, а сразу три. На обратной дороге Тимур Васильевич объяснил, что деньги ему прислали из Комитета по делам изобретений за какой-то старый недооплаченный проект.
      — Ты бы, если не пил, вона мог на какую высоту взлететь, — с завистью заметил Демченко. — Водка тебя погубила, брат, и стал ты никому не нужный людям.
      — А ты нужный? Никто никому не нужный, в этом и печаль.
      — Самое удивительное в другом, — отмахнулся Демченко. — Самое удивительное, что таких малохольных бабы особенно любят. Я не раз замечал. Чем мужик чуднее, тем у него баб больше. К некоторым прямо очередь выстраивается. У нас в поселке, где я раньше жил, был один такой — Вася-придурок. Вечно у него на усах капуста висела. На вид, правда, бугай бугаем. Грузчиком в магазине за троих справлялся. Ну и сердцем был не злобный; бывало, сунешь ему трояк, он тебе и водки, и закуси хоть среди ночи… Но подойди ты вечерком к его дому, там обязательно две-три бабины на углах трутся, дожидаются, пока он их к себе поманит. Чем он их брал, до сих пор для меня загадка. Тебя, Ватиканыч, за что бабы любят?
      — Никто меня не любит и не любил никогда.
      — Врешь! Я тебя в прошлом году с такой девахой встретил. Ты с Новокузнецкой ее куда-то пер. Не помнишь? А я помню. Девка прямо с картинки. При этом молодая и с фигурой. Ты когда-нибудь при своих запросах под статью за растление малолетних угодишь за милую душу. Я тебе сейчас одну историю расскажу, тебе будет полезно знать. И Леня заодно послушает, может, поумнеет чуток.
      Они давно сидели в каморке Великанова, пили водочку, но как-то тупо. Великанов никак опьянеть не мог: все ему Настенька блазнилась. Тимур Васильевич мечтал о том, как слетит с него шелуха бытия и окажется он в ином, светлом царстве, где всякое движение разума не будет столь изнуряющим.
      — Случилось это, браточки, с одним моим корешком, — с удовольствием, не обращая внимания на пригорюнившихся собутыльников, зубоскалил Демченко. — Он с одной дамочкой, керя мой, удалился в лесок. При этом учтите, он ее и раньше с полгода обслуживал. Но тут она чего-то запротестовала на предмет его притязаний. Чего-то ей не хотелось в этот раз кувыркаться. А ему, напротив, как приспичило. Тем более ночь была и лесок глухой. Домой к себе он ее привесть не мог, там жена. А у дамочки родители. Вот именно, что она была малолетняя. Не шестнадцать, конечно, но не более двадцати. И жених был в армии, с которым она целку строила. Но все это к делу сейчас прямо не относится. Конфликт у них вышел на другой почве. Корешок-то мой обещал ей там какой-то подарок сделать ко дню рождения, то ли туфли купить, то ли одеколону пузырек, но обманул. То есть, откровенно говоря, пожмотничал. Она его за это сильно стыдила. Тебе, говорит, когда надо, ты тут как тут, а когда мне чего-нибудь надо, от тебя не допросишься. Она была права. Корешок-то мой был жлобом порядочным. Да вы слушаете или спите?
      Собутыльники сделали вид, что слушают.
      — Короче, — продолжал чуть охрипший Демченко, — никак она ему не давала, так он ее с горя силой завалил. Слушайте внимательно, браточки, подхожу к кульминации. Сейчас вам будет откровение женского характера, коварству которого позавидует сам сатана. Проводил корешок дамочку домой и благополучно прибыл к жене под бочок, невинный, как парторг. Буквально среди ночи, ближе к утру — звонок в дверь. Он сдуру отпирает и видит: менты. Отволокли в кутузку, запаковали, а утром — на-ка тебе под нос девичью жалобу: изнасиловал меня невинную в лесу такой-то и такой-то злодей при особо циничных обстоятельствах. Корешок мой — тыр-пыр, а ему под нос заключение экспертизы: да, следы насилия и неистовых ласк. Будьте добреньки, готовьтесь на десятилетнюю отлучку.
      Демченко обвел собутыльников победным взглядом, но в приближающихся сумерках не заметил, чтобы они были чересчур поражены.
      — Вам если неинтересно, — обиделся Демченко, — я могу помолчать. Вы чего-то рано осовели. А ну давай добавим для бодрости.
      Мужики послушно добавили, но удовольствия не высказали. Что-то на них смурное накатило, и Демченко, в сущности, этому не удивился. Чему тут удивляться. Люди усталые, пожилые, с натугой добиравшие от жизни последние крохи. Он и сам бы с охотой расположился поудобнее и предался диковинным грезам прошлых лет, но глупо было ломаться, пока вино не допито. Без энтузиазма досказал он свою историю. За три дня в камере поседел корешок от переживаний и вышел на волю стариком. Дамочка заявление забрала при условии, что он купит ей енотовую шубейку. Пришлось корешку давать откупного и ментам за причиненное беспокойство. Продал он телик, продал дом в деревне, но честно расплатился с долгами. С той поры не было на свете более добропорядочного семьянина, чем этот самый корешок…
      И тут в мирную бывальщину вдруг ворвался зловещий, будто с того света, голос Тимура Васильевича:
      — Готовься, хозяин, дурные вести принять!
      Демченко и Великанов оба вздрогнули, обомлели, и Захар умчался в туалет, где яростно уселся на толчок. Великанов сказал:
      — Тебя же предупреждали, «Ватикан», чтобы не хулиганил!
      Лицо пророка смазалось в сморщенную тыкву, он протрезвел, ответил жалобно:
      — Не волен, ей-Богу. Со сна сорвалось. Да я беду не могу накликать, она через меня только людям сообщается.
      — Если чего с Настенькой, тебе хана!
      «Ватикан» побледнел, потянулся к бутылке, и Великанов понял, что угадал. Его душа, как лицо «Ватикана», тут же сморщилась и затихла. В полном молчании, под туалетное ворчание Демченко они осушили по стакашке. Не успели сигареты прижечь — звонок в дверь, подлый, дребезжащий. У Великанова сил недостало открыть, пошлепал Тимур Васильевич. Проходя мимо сортира, автоматически выключил свет. Демченко и звука не подал, будто во тьме ему было приятнее. Смутным призраком обрисовалась в каморке Мария Филатовна. В эту тягостную минуту была она словно идеал уродства. Горбик торчал и спереди и сзади, волосики на голове собрались в кулак, глазки-щелочки сквозят жутью.
      — Ну, что?! — как-то без особого беспокойства спросил Великанов.
      — Настеньку мотоцикл сбил. В клинике она.
      Мария Филатовна на стульчик упала, и веки ее сомкнулись в изнеможении. Великанов то ли куда-то побежал, то ли продолжал слушать. В груди все так спеклось, как в газовом шкафу. Это было невероятно, немыслимо. Где-то мучилась, стенала от боли его девочка, его чудо лесное, а он, старый дурак, наливши бельмы вином, сидел как чурка с глазами и не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Подробности были такие.
      Мария Филатовна с девочкой спешили домой с праздничными гостинцами, везли яблочный пирог и печеного леща. На тесной улочке возле вокзала набросился на них дикий мотоциклист. Парнишка кривоногий, крутолобый, по прозванию «рокер». Он теперь в том же отделении, где Настенька. Настеньке сделали рентген, и она спит. У нее поломаны ребрышки, сотрясен мозг, и вся она в синяках и ушибах. Милый, нежный, легкий комочек из смеха, косточек и щебетания долго летел по воздуху, пока не шмякнулся о кирпичную стенку. Мальчонка-мотоциклист, падая, крутнувшись на железном коне, неосторожно подцепил девочку на носок. Но, возможно, ее жизнь вне опасности. Врач сказал, скорее всего, она поправится. Но это будет окончательно известно завтра. Все эти ужасающие факты Великанов постиг чрезвычайным напряжением сознания. Мария Филатовна ему попеняла сквозь дремучую усталость:
      — Ты опять пьешь, Ленечка. Нас за это Бог наказал.
      Демченко в туалете опасно задерживался. Тимур Васильевич тайно выпил новую порцию. Он острее всех чувствовал свою вину. У него была нескладная судьба, которую ему никак не удавалось одурачить. Там, где он появлялся, рано или поздно обязательно происходило несчастье. Он никак не мог разобраться, сам ли он накликает беду или она его подманивает туда, где ей легче всего объявиться. На всякий случай он сторонился близких, дорогих ему людей. Он подумывал о том, чтобы и пенсию им перестать отдавать. А то кабы эти денежки не обернулись фигой.
      — Клянусь, Маша, — сказал Великанов, — если мимо пронесет, завяжу. То есть буквально ни грамма до конца дней.
      — Зарекался кувшин по воду ходить, — вяло отозвалась Мария Филатовна. Ей как раз в глубине души было безразлично, пьет он или нет. Она его возле себя держала для устрашения окружающих. Она им отпугивала от Настеньки злых духов. Правда, любила это пугало огородное. Кому же было его и любить, как не ей. Но это была любовь необременительная. Так хозяин любит свою собаку. С Настенькой было иначе. Каждый девочкин волосок был ей как знамение. Она девочку не уберегла и была теперь в отчаянном затруднении, боясь пропустить самый важный момент. Если дочку не спасут (всякое бывает на свете), надо было успеть помчаться за ней сломя голову, чтобы не искать потом слишком долго на звездных путях. С той секунды, как Настеньку шмякнуло о стену, мать ни на мгновение не прерывала с ней глубокой внутренней связи, потому и казалась со стороны как бы заторможенной.
      — Слышишь, Маша? — окликнул Великанов. — Пить брошу, точно. Мое слово железное.
      — Это правильно, — одобрила Мария Филатовна. — В водке счастья нету… Сейчас минуту посижу — и побегу.
      В два часа ночи супруги Великановы сидели в приемном покое больницы на замшелом диванчике. Вокруг было заунывно: на желтом линолеуме полосами тянулись гробовые блики.
      Демченко и «Ватикан» с запасами питья остались в больничном скверике. Прогнать их по дороге не удалось. Демченко театрально заявил, что «эту скорбную чашу обязаны все вместе выпить до дна целиком».
      Пожилая нянечка по случаю праздничного вечера была сильно пьяна. Она бродила в халате на голое тело. Среди ночи взялась полы скоблить, чего-то ей приспичило. Под ноги несчастным супругам чуть не ведро воды плеснула:
      — Чего сидят как безродные! Токо уборке мешают. Сказано: сиденьем горю не поможешь.
      Вскоре появился какой-то сердобольный врач и отвел их к дочери. Распорядился, чтобы они пробыли у нее не долее пяти минут, потому что незачем ее будоражить слезами и укорами. Наставления умного врача они выслушали с благоговением, но не поняли ни слова. С порога увидели, что Настенька не спит. Ее тельце под одеялом занимало крохотную часть «взрослой» кровати. Она смотрела на них с загадочным выражением — и улыбалась. Личико у нее было чистое, чуть порозовевшее, головка забинтована. Нарядные пепельные прядки волос выглядывали из щелочек бинта. В комнате, кроме нее, никого не было: две кровати пустые. Сомнамбулически передвигаясь, родители кое-как присели у кровати с разных сторон. Мария Филатовна, что-то невнятно пришепетывая, выпростала из-под одеяльца девочкину руку и цепко за нее ухватилась.
      — Мне не больно, — сказала Настенька. — Мне ведь укол сделали. Вы не волнуйтесь.
      Великанов чувствовал, как горячий глиняный ком в груди начал размякать. По телу покатились мягкие волны умиротворения.
      — Я чего решил-то, доченька, — пробубнил он, — с этого дня ни грамма. Мама тоже осуждает, тем более что такая неосторожность. А я клятву даю — ни грамма! Попадись мне этот рокер паршивый, этот убийца, — да я бы его своими руками!
      Настенька выслушала его со вниманием.
      — Папочка, мальчик совсем не виноват. Я сама на дорогу выскочила. Надо же было поглядеть сначала налево, потом направо. Я все бегом, бегом, как маленькая! Да, мамочка?
      У Марии Филатовны слезы хлынули свободным потоком, и Настенька испугалась.
      — Мама, перестань! Ты же видишь, все в порядке. Конечно, я еще поболею немного. Ты мне сейчас книжку почитай, и я усну.
      К изумлению Великанова, женщина, точно заранее предвидя дочерино желание, мгновенно осушила слезы, высморкалась, извлекла из сумки любимую Настенькину книжку — «Волшебник изумрудного города» — и начала читать точно с того места, на котором утром остановилась. Поразило Великанова и то обстоятельство, что читала Мария Филатовна почти в полумраке без очков. Да так складно шпарила, будто наизусть. С ужасом подумал Великанов: а не померещилось ли ему все это? Кадриками на экране перемещаются в его жизни картинки, то веселые, то жутковатые. Одно в ней неизменно: страх перед завтрашним днем.
      Через минуту Настенька спала, оттопырив губку, с тоненьким сипом вдыхая худенькой грудкой. Мария Филатовна убрала книгу.
      Медсестра их вытолкала из палаты. В коридоре они обменялись мнениями.
      — Пить завязал твердо, — в сотый раз пообещал Великанов. — Хоть до Страшного Суда продержусь, это точно.
      — И не надо пить, — согласилась Мария Филатовна. — Есть другие радости.
      Он заметил, что Мария Филатовна за этот вечер еще уменьшилась в размере и еле доставала ему под мышку. И мордочка у нее сделалась совсем кукольная, с кукольными пуговичками глаз.
      — Тебе надобно отоспаться, — заботливо заметил он. — А то ты вовсе истаешь. Давай ехай домой, я один подежурю.
      На это она и отвечать не стала. Вернулись они в приемный покой и там разместились на казенном черном диване. Мария Филатовна склонила голову мужу на грудь и часа два пробыла в забытье. За это время Великанов даже рукой не дрогнул.
      На рассвете заглянули в помещение Демченко с «Ватиканом», чтобы попрощаться. Они допили все, что у них с собой было. Демченко пожаловался Великанову:
      — В кармане ни шиша, а надо ведь похмелиться.
      — Да ты завязывай, я-то, видишь, завязал.
      Тимур Васильевич сказал:
      — Прости, Леня, но я в твоей беде не виноват. У меня нету силы насылать, а то бы я давно кое-кому уши обкорнал.
      — Никакой беды и нет, — успокоил его Великанов. — Немного ушибся ребенок. С кем не бывает. Это нам с Маней предостережение. Я потому сразу и завязал. Зачем судьбу гневить, верно?
      — Чего это почтарша вроде совсем с рожи сбледнула? Она живая у тебя? — спросил Демченко.
      — Живая, живая, — сквозь дрему отозвалась Мария Филатовна. — Вы, мужики, ступайте с Богом. Леня вам больше пока не товарищ.
      — Вам теперь товарищ тамбовский волк, — поддержал жену Великанов.
      К утру он тоже немного покемарил. Во сне радостно ощущал, как тепло ему с левого боку. Там Манечка накапливала силы, чтобы дочку спасти. Утром врач им сказал:
      — Вне опасности ваша девочка. Ступайте домой, а то еще с вами придется возиться.
      Но они остались ждать, пока их снова допустят к Настеньке.

10

      В зале суда Елизар Суренович чувствовал себя уверенно, по-домашнему. В его свите был известный адвокат Шапиро, двое актеров, синеокая красавица из варьете «Шарабан» и несколько телохранителей, которые расселись с таким расчетом, чтобы не повредил хозяину легкий сквознячок. Елизар Суренович с вялым любопытством оглядывал зал, судейских крючков и подсудимых на скамье.
      Представление шло по составленному Шапирой сценарию, никаких неожиданностей не предвиделось. Версия защитника о необходимой самозащите лопнула по всем швам во время допроса свидетелей. Нашлись очевидцы, которые видели, как Алексей Михайлов увлек в чащу Нескучного сада девицу Марфу Догилеву. Нашлись и другие, которые показали, как поодаль крался за этой парочкой работник цирка Федор Кузьмич Полищук. Следствие потрудилось на славу. Трогательно звучали показания граждан Киселева и Трофименко, которые, рискуя жизнью, бросились на помощь женщине, услыша ее безнадежные крики: хотя на их свидетельства все же накидывало некоторую тень их бандитское прошлое. Впрочем, этот сомнительный эпизод просто-таки был заслонен триумфом Марфы Догилевой, скромной посудомойки ресторана «Варяг». Простоволосая, без всякой косметики на лице, в сереньком джемперочке, с застенчивой улыбкой, она выглядела на свидетельской трибуне, как пугливая птичка на ветке. С деликатным отзвуком рыданий в голосе, как бы через силу она подробно живописала страшный вечер. В парке, где она поджидала подругу, чтобы пойти в кино, к ней пристал печальный юноша с ангельским лицом, оказавшийся вскоре сексуальным маньяком. По его словам, он нуждался в умном, женском совете, но не мог сразу сказать, в каком. Она поверила, да и кто бы не поверил — только взгляните на него. Как последняя дура — доставание платочка, сдержанные слезы — она пошла за ним в Нескучный сад, о чем будет жалеть до конца жизни. Не успели они шагнуть под сень деревьев, как из кустов им наперерез с хриплым криком выскочил напарник юноши. Безжалостные насильники заткнули ей рот и потащили в чащобу, где вдоволь над ней наглумились. В этом месте ужасного воспоминания свидетельница рухнула в обморок. Расторопный служка подал ей стакан воды, и она, с мужеством обреченной на позор, дрожащим голосишкой продолжила показания. Зал затих, очарованный. Когда маньяки увлеклись противоестественными наслаждениями, ей удалось выплюнуть мерзкий кляп и позвать на помощь. Сыскались и в лесу добрые люди: вот эти двое, которые сидят в зале. Они кинулись ее спасать, но куда им было тягаться с обученным подлым приемчикам громилой. Он их расшвырял, как детей. Тут-то, на свою беду, приуспел на роковую полянку благороднейший старец Иван Игнатович Бугаев. Его имя для нее отныне свято. Ценой своей жизни он вырвал ее из лап злодеев. Озверелые подонки, конечно, не пощадили бы ее, дабы не оставлять следов тягчайшего преступления. Иван Игнатович совершал неподалеку мирную вечернюю прогулку и на своих старческих, негнущихся ногах приковылял на зов справедливости. Поначалу он пытался их улестить, взывал к их совести: они смеялись ему в лицо. Тогда он заслонил ее, распростертую, своей немощной плотью, чем окончательно разъярил маньяков. Они повалили его наземь и топтали сапогами, при этом вошли в такой раж, что не услышали даже звуков милицейской сирены…
      Бледная, возбужденная пережитым ужасом, Марфа Догилева в изнеможении оперлась на стойку… Слушая ее, Елизар Суренович истинно наслаждался и положил прибавить к ее гонорару пятьсот рублей.
      Подал голос защитник, некто Петерсон, мелкий казенный адвокатишка, которому, впрочем, тоже было уплачено вознаграждение, поэтому на слушании он возникал редко и чаще всего невпопад.
      — Свидетельница, до этого дня вы когда-нибудь встречались с… бандитами?
      — Никогда. Господь с вами.
      — Почему же вы так сразу согласились на прогулку с этим молодым человеком? На рискованную, я бы заметил, прогулку?
      — Он был такой несчастный… По возрасту он годится мне в сыновья.
      — Покойного Бугаева Ивана Игнатовича вы тоже прежде не знали?
      — Увы! Это святой человек. Мы с мамочкой решили: на свои деньги поставим ему самый дорогой памятник.
      — У вас есть мать?
      — И отец тоже. А у вас?
      В свите Елизара Суреновича возник недовольный ропот. Защитник явно перебарщивал со своей неуместной, грубоватой дотошностью. Судья спросил:
      — Почему вы считаете, что они могли вас убить?
      Марфа Догилева натурально покраснела, и Елизар Суренович решил увеличить ее гонорар вдвое. Словно сама добродетель пролепетала бледными губами:
      — Они же дедушку не пощадили. В них нет ничего человеческого.
      Зал грозно вздохнул. Марфа Догилева всхлипнула. Судья отпустил ее с миром.
      Подсудимые Алеша и Федор Кузьмич, сидя рядышком за перегородкой, изредка подавали реплики, иногда дерзкие, которые не шли им на пользу.
      На утреннем заседании они пытались уверить судью и заседателей (отнюдь не идиотов), что якобы на них самих в лесу напала шайка разбойников, предводительствуемая чуть ли не убиенным старцем. Абсурдность этой версии была тут же с блеском вскрыта обвинителем, кстати, двоюродным братом Шапиры.
      — Хочу спросить у обвиняемых: изнасилованная ими девушка (а факт насилия доказан экспертизой) тоже была среди членов шайки?
      — Была! — нагло ответил юный убийца.
      После некоторого раздумья обвинитель позволил шутку, по достоинству оцененную публикой:
      — Получается, если вы ни при чем и изувеченные свидетели тоже ни при чем, то сам дедушка Бугаев перед кончиной изнасиловал девицу? Что ж, пожалуй, за всю свою двадцатилетнюю судебную практику впервые встречаю столь отъявленных и лгунов и мерзавцев.
      — Встретите еще и не таких, — обнадежил его Алеша. После этого они защищаться перестали, а только цинично посмеивались над показаниями свидетелей, чем до предела восстановили против себя зал.
      Судила их Аделаида Ильинична Сидорова, женщина недалекая, крикливая, трагически переживавшая ранний климакс. Ей сообщили, что в публике присутствуют журналисты, и поэтому она изо всех сил старалась вести себя благообразно, борясь с желанием подскочить к двум субчикам за перегородкой и надавать им оплеух. Более всего ее возмущало поведение юного негодяя, развалившегося на скамье с видом победителя. Откуда берется эта нечисть, думала она. Корчатся в своих срамных танцах, слушают свою срамную музыку, всяких Высоцких, а потом идут — насилуют, грабят и убивают.
      Двое заседателей — рабочий с ремзавода и продавщица из магазина «Ткани» — были с ней единодушны, и совещались они недолго. Им всем троим и в голову не пришло, как много в этом деле белых пятен. Они вполне доверялись своему эмоциональному чутью, которое склоняло их к выводу, что им довелось участвовать в финале отвратительной, грязной трагедии. Робкая продавщица обмирала от мысли, что сама могла оказаться на месте несчастной; рабочий сурово хмурился, вспоминая о тяжко пьющем сыне-киномеханике. Он думал: могли бы сбить с толку его слабовольного Ваську такие вот проходимцы? — и честно себе признавался: да, могли. Обсуждение свелось к тому, что обменялись короткими репликами.
      Рабочий заметил, как отрубил:
      — Заводила у них, конечно, этот, лобастый, из цирка, но и волчонок хорош. К стенке бы их да разменять на пятаки.
      Девушка прошептала:
      — Ужас, ужас! Прямо не верится.
      — Чего тут верится не верится… Шлепнуть мерзавцев — и точка. Народ одобрит.
      Все-таки Аделаида Ильинична была профессиональным судьей, и опыт ее редко подводил. Глубоких юридических знаний у нее отродясь не было, да в советском правосудии, как она давно поняла, этого и не требовалось. Приговоры она выносила не по долгому юридическому размышлению, а как бы хребтом и смекалкой. Не так проста была Аделаида Ильинична, какой многим казалась — особенно в вышестоящих партийных инстанциях. Она не переоценивала свой интеллект. Зато в ней, как в большинстве женщин этого причудливого времени, пробравшихся туда, куда им пробираться не следовало, чудесным образом уживались моральная косность и здравый смысл, ненависть к инакомыслящим и инакопоступающим — и сочувствие к падшим, сокровенное, как ток крови. Ей вовсе не требовалось досконально копаться в деталях этого на первый взгляд очевидного преступления, чтобы понять, что вина подсудимых сомнительна, и вполне возможно, главный виновник остался вне поля зрения; но ее так же не было нужды уверять, что эти двое — в любом случае тоже бандиты и насильники, и поэтому на них должна обрушиться неумолимая и грозная кара. Накануне при первоначальном знакомстве с материалами она прикинула подходящую статью.
      — Не будем горячиться, друзья. Есть тут некоторые обстоятельства… В первый раз… молодость… ходатайства. Мы же с вами гуманисты, об этом нельзя забывать. Старшему прохиндею, я думаю, хватит годочков десять, а молодому — восемь. Ну как?
      Рабочий возразил с досадой:
      — Все одно: черного кобеля не отмоешь добела. Десять лет! Народ нас может не понять. Скажут — почему мало?
      Аделаида Ильинична поморщилась: мужчины большей частью мыслят по видимости верно, а по сути — примитивно. Она не стала его разубеждать: зачем? Пустая трата времени. Народные так называемые заседатели — всего лишь декоративная виньетка на судебном протоколе. Приговор выносит она, и только она, и она же, судья, несет, увы, за него полную ответственность. В прошлом году попался ей заседатель, чиновник из какого-то министерства, который почему-то вообразил себя чуть ли не равноправным судьей, — ох, как она с ним намучилась! Крикун, горлопан. То ему не так, то не этак. Все шнырял по коридорам с кодексом под мышкой. Шпарил из него как по-писаному. А ей, как на него ни поглядит, сразу на ум приходила двести шестая статья. Ну и еще ряд статеек — в общей сложности от трех до десяти лет. И ведь как в воду смотрела. Доигрался, голубчик, до антисоветской агитации. Впрочем, человек был неплохой, искренний, но дураковатый. Не понимал азов жизни. В нашем самом справедливом на свете государстве счастливы люди быть не могут, но все силы общества должны быть устремлены именно на устройство человеческого счастья. Чтобы усвоить этот несложный парадокс, совсем не обязательно быть семи пядей во лбу. Надо просто поменьше философствовать, любить свою Родину и доверять голосу сердца…

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28