Михаил Ахманов

Я – инопланетянин 

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Парят летающие тарелки над городами Земли, маячат над Парижем и Дели, Петрозаводском и Киевом, Лимой и Бостоном, рушатся в пустыню Нью-Мексико на головы американских коммандос, а их обломки – возможно, и целые корабли – складируют на авиабазе Райт-Паттер-сон, что в штате Огайо. У нас в России тоже есть подобное хранилище, где-то в районе падения Тунгусского метеорита, соединенное с Москвой секретной магистралью. На полях Ставрополья и в амазонских джунглях, в Сахаре, Уэльсе и других местах находят следы приземления ино-планетников – то концентрические круги на кукурузном поле, то ямку с повышенной радиацией, то спекшийся в стекло песок. Пленив и досконально изучив одну супружескую пару, пришельцы в благодарность объяснили, откуда они взялись; затем супруги, возвратившись к жизни сей, стали чертить звездные карты и потрясать ученых эрудицией. Некий бразильский юноша тоже попался чужакам, но эти были покруче – бесед про астрономию не вели, а подвергли парня принудительной копуляции (разумеется, с инопланетянкой). Случалось и такое: летит тарелка над Аризоной, садится у фермы миссис Смит, и вышедшие из нее пилоты просят стаканчик водички (миссис Смит, по доброте душевной, напоила их компотом).

Их аппараты я называю тарелками лишь по традиции, а вообще-то они имеют форму шляп и огурцов, карандашей и веретен, чайников, сапожных щеток и перевернутых котелков. Есть, конечно, и другие виды, но их разнообразие меркнет перед числом народов и племен, слетевшихся на Землю со всех концов Галактики. Среди них – зеленые человечки и лилипуты всяких расцветок, трехметровые гиганты и пришельцы обычного роста и средней упитанности, с серой кожей или напоминающие итальянцев, а также негуманоиды, андроиды, биороботы, призраки, расплывчатые тени и так далее. Нет лишь трехногих на шарнирах – видимо, по той причине, что этих уже описал Уэллс. Контактеры (так называются земляне, поддерживающие телепатический контакт с пришельцами) давно установили, что Землю изучают семьдесят семь инопланетных цивилизаций, и я бы им поверил, если бы не знал истины.

А она такова: если бы некая раса, способная странствовать среди звезд, пожелала нас исследовать, мы бы этого попросту не заметили. К чему кружить над Землей, хватать зазевавшихся супругов, страдать от жажды в Аризоне, топтать озимые в Ставрополье? Уж очень это глупо выглядит, неубедительно, будто слетелись к нам космические простофили со всей Вселенной. Профессионалы будут действовать иначе: засядут в троянской точке или на Луне и все узнают из наших телепередач. Если кого и отправят на Землю, так роботов, неотличимых от мух и комаров, чтобы скачать что-нибудь из Интернета и подглядеть за нами в разных позах, включая интимные и политические.

Но я полагаю, что это тоже вымыслы и домыслы, так как ломиться через Галактику на кораблях, подслушивать наши секреты, устроившись на Луне, и запускать к нам мушек-роботов невероятно примитивно. Все это глупости – точно такие же, как пресловутые аварии тарелок в штате Нью-Мексико и прочие «ангары 18» и «контакты третьего рода». Взять хотя бы эти аварии… Представьте, явились к нам пришельцы, преодолев невероятно длинный путь, примчались на сверхсветовых скоростях или вынырнули из подпространства, что говорит о высочайшей научной потенции, – явились, значит, запустили на разведку боты, а те вдруг падают! Не на Венере, не в Красном Пятне Юпитера, а на Земле, где даже самолетом можно долететь из пункта «а» в пункт «б». Невелика надежность инопланетной техники! Что, разумеется, невероятно.

Я полагаю, что все упомянутое выше от этих нелепых аварий до компота миссис Смит – чушь, суета и томление душ, склонных либо к мистификации, либо к шизофрении. Но чужие на Земле, конечно, есть, и, не комментируя более россказни всяких подозрительных супругов и бразильских копуляторов, я познакомлю вас с одним из них. Отмечу, что, описывая его жизнь, все, что свершилось в ней и еще свершится, я не стремился к внешней занимательности. Предметом моего интереса были не столько его деяния, сколько мысли, и я полагаю это верным; в конце концов, не столь уж важно, чем он занят на Земле, – гораздо важнее, что он думает о нас, о нашем обществе, традициях, культуре. Что удивляет его, что ужасает, что восхищает? Что заставляет испытывать радость или горе? Есть ли у него привязанности? Что его гнетет, что помнится ему, видевшему те миры, которые нам только снятся? И, наконец, главный и самый животрепещущий вопрос: он, разумеется, человек – но люди ли мы для него?

Взгляд со стороны бывает так полезен…

Посвящаю этот роман Асие,

моей дорогой кареглазой жене,

которая фантастику не читает.

Но главное – не читать, а вдохновлять.

Автор

ГЛАВА 1

СЕВЕРО-ВОСТОЧНАЯ ГРАНИЦА БАКТРИЙСКОЙ ПУСТЫНИ

День первый

Гул двигателя сделался тише, тряска сменилась мерным плавным покачиванием, ровная поверхность песка на маршрутном экране уже не убегала стремительно под гусеницы, а струилась неторопливым течением серой, чуть поблескивающей на солнце реки. Потом линия горизонта, сорок минут качавшаяся вверх-вниз перед моими глазами, дрогнула в последний раз и замерла. Танк остановился.

– Здесс, – прошелестел голос полковника Чжоу – Далше мы не мочь. При всем увашений.

Он говорил по-английски с чудовищным акцентом.

– Благодарю, – отозвался я. – Этого вполне достаточно.

Негромко лязгнув, сдвинулась крышка овального люка. Сиад, гигант-суданец, вылез первым, за ним – Джеффри Макбрайт и Фэй и, наконец, мы с Жилем Монро, координатором. Танк возвышался над нами огромной коричневой черепахой с двумя головами-башнями, в каждой – узкая вертикальная пасть с задранным к небу пушечным стволом. Мотор тихо урчал, и казалось, что эти звуки издает огромное животное, приползшее сюда не с востока, а с запада, из самых недр Бактрийской пустыни. Из глубины Анклава, который нам предстояло пересечь.

– Да поможет вам бог, Арсен, – сказал Монро и принялся прощаться: пожал изящную ручку Фэй, огромную —

Сиада, холеную – Джефа Макбрайта. Я, как начальник, удостоился рукопожатия последним; затем координатор хлопнул меня по плечу и произнес в блестевший на воротнике диск переговорника: – Шестая экспедиция Совета по экологической безопасности ООН. Состав: руководитель – Арсен Измайлов, Россия; члены – Цинь Фэй, Восточная Лига, Сиад Али ад-Дагаб, Союз мусульманских государств, Джеффри Коэн Макбрайт, Союз Сдерживания. Бактрийская пустыня, девять часов тридцать две минуты по местному времени, третье апреля две тысячи тридцать седьмого года. Старт.

– Информацию подтверждаю, – вымолвил я в микрофон и отступил на пару шагов от танка. Монро, кивнув, нырнул в кабину, люк захлопнулся, негромко взвыл мотор, широкие гусеницы пришли в движение, коричневая черепаха со скрежетом развернулась на песке и, слегка покачиваясь, двинулась на восток, к китайскому сторожевому посту вблизи Кашгара. Отличный образец российской военной техники – МБЭУ, машина для боя в экстремальных условиях… Как раз для нас, для экстре-малыциков!

Я включил пеленгатор, закрепленный на запястье, – тут, в десяти—пятнадцати километрах от границы Анклава, техника еще работала. Собственно, и за границей тоже, на протяжении дня пути, но затем любой прибор – от электрического фонарика до рации и компа – можно было выбрасывать на свалку. Почему? Хороший вопрос! Один из тех, которые нам предстояло выяснить.

– Двинулись!

Я махнул рукой, показывая направление. Фэй послушно зашагала вперед, и Макбрайт, нарушая установленный во время тренировок порядок, тотчас пристроился за ее спиной. Тут в отличие от тайн Анклава никакой загадки не имелось: «катюха», комбинезон «КТХ», вообще-то одежда мешковатая, но на Фэй она сидела как влитая, обтягивая тонкую талию и длинные ноги. А ноги Фэй стоили того, чтобы на них поглядеть.

– Макбрайт идет третьим, – произнес я. Вроде негромко сказал, но голос раскатился над плоской песчаной равниной громовыми отзвуками.

– Дружище, мы же еще не в Анклаве! – пробурчал Макбрайт, замедлив шаги и нехотя пропуская Сиада. Тот двигался, как заведенный механизм: темное равнодушное лицо под желтой каской, мощные плечи и спина, точно гладильная доска. Ножки Фэй и прочие соблазнительные выпуклости его абсолютно не интересовали.

– Не скажете, Джеф, когда мы туда попадем? – полюбопытствовал я. – Может, хотите возглавить колонну?

Макбрайт обиженно засопел, но больше не пререкался. Немалая уступка для человека богатого, привыкшего к власти, чье слово ловят на лету! Возможно, причина состояла в том, что он был по-настоящему богат, а значит, неглуп и сдержан. Я давно заметил, что миллионеров и миллиардеров разделяет незримый, однако реальный рубеж: первые более тщеславны и суетливы, тогда как вторые, штучный товар на местном рынке, ведут себя поспокойнее. Неудивительно: они уже всем доказали, кто есть кто.

Я обернулся. Солнце на выцветшем блеклом небе било в глаза, но широкая корма и башни «черепахи» еще не скрылись за горизонтом. Танк улепетывал с похвальной резвостью, вполне простительной вблизи границ Анклава. Имелась гипотеза, что эти границы подвижны, что временами вуаль то наступает на несколько километров, то отступает или колеблется, словно кисейный занавес, однако не плавно, а с высокой частотой. Правда это или нет, оставалось неизвестным, но попасть под такое спонтанное колебание, хоть в пешем строю, хоть в танке или экранолете, было бы рискованно. Это могло оказаться последней в жизни неприятностью.

Поэтому шли мы довольно быстро, растянувшись цепочкой из четырех разноцветных фигурок. Первая – Цинь Фэй, наш юный проводник в оранжевом комбинезоне, затем ад-Дагаб в яично-желтом, Макбрайт в травянисто-зеленом и я – в темно-фиолетовом. Последовательность цветов, как в радуге… Я, на правах руководителя, мог выбрать себе оттенок поярче, однако остановился на этом, напоминавшем уренирский океан – тихую водную гладь под теплыми солнцами, что виделась мне в снах и в забытьи восстановительного транса. Семьдесят лет… Да, семьдесят лет прошло с того мгновения, как я любовался этой картиной наяву! Впрочем, срок не очень большой, да и океаны Земли ничем не хуже.

Мы двигались в полном молчании и тишине часа полтора. Под ногами скрипел песок. Очень странная формация – такой я не видел ни на одном континенте, ни в Каракумах, ни в Сахаре, ни в Аравии. Крупный, серый и слежавшийся почти до плотности асфальта… Песок чуть заметно пружинил под подошвами, и отпечатков на нем не оставалось – даже после Сиада, весившего добрый центнер. Не песок, а спекшаяся каменная крошка, частицы базальта, гранита и слюды, прах хребта Кунь Лунь… Впрочем, не только прах – на горизонте уже маячили возвышенности, однако не горы, не скалы, а что-то похожее на пологие холмы. Плоские, длинные, будто их вылепили из теста, раскатанного скалкой с вогнутым профилем. Над холмами висела полупрозрачная дымка – флер, на профессиональном жаргоне исследователей Анклава.

Дыхание вуали уже коснулось меня, но Цинь Фэй еще ничего не замечала. Я был бы лучшим проводником для нашей экспедиции, если бы мог раскрыть свою тайную сущность, но в этом случае, боюсь, стал бы не уважаемым членом общества, а пациентом маленькой психиатрической больницы. Этот мир, устроенный так примитивно и так нелепо, рождает тем не менее крупицы мудрости, одна из которых гласит: всякому овощу – свое время. Мое время еще не наступило – быть может, не наступит никогда, а потому доверимся несовершенным чувствам Фэй. Или хотя бы сделаем вид, что доверяемся.

Пеленгатор на моем запястье показывал на восемь градусов левее нашего курса. Мы повернули, и минут через сорок я разглядел первую вешку – длинный тонкий шест с вымпелом и радиомаяком, торчавший на склоне ближнего холма. На голубом вымпеле, лениво трепетавшем в порывах слабого ветра, темнела цифра «один», указание, что мы подобрались вплотную к границам Анклава. Неподалеку от вешки лежал на песке багажный контейнер, прикрытый ярко-алой парашютной тканью, – то и другое было сброшено с самолета, с двухкилометровой высоты, куда не дотягивалась наружная поверхность флера. Смысл этой операции заключался в том, чтобы облегчить для нас первые часы движения – без рюкзаков мы шли с приличной скоростью, покрывая не меньше восьми километров в час. Отнюдь не предел для экстремалыциков, но я не хотел, чтобы Цинь Фэй выдохлась до срока. Ее физические возможности были пока что вещью в себе, а с тем, что усталость притупляет чувства, не приходилось спорить.

Вскоре мы добрались до контейнера, и молчаливый Сиад сбросил с него алую ткань. Я расписался на вымпеле и поглядел на Фэй. Ни следа утомления, хотя ее милое личико было сосредоточенным и над переносицей, меж темными бровями, залегла морщинка. Она склонила головку в оранжевом шлеме к плечу, будто к чему-то прислушивалась, потом кивнула:

– Скоро, командир. Думаю, за гребнем холма… метров пятьсот или шестьсот.

Фэй звала меня командиром, Макбрайт, пользуясь преимуществом возраста, то боссом, то приятелем, то другом, а Сиад не называл никак. Желая обратиться ко мне, он лишь поворачивался всем корпусом и испускал хриплое рычание, похожее на рев оголодавшего льва. С ним могли возникнуть проблемы! Правда, Монро гарантировал, что таковых не будет, и приходилось ему верить: ровно полдень, а Сиад как будто не собирается бухнуться на колени и сотворить намаз^[1].

– Откройте контейнер, разберите и проверьте снаряжение, – приказал я.

Мои спутники принялись за дело. Кроме шлемов, башмаков, ремней и «катюх» – «КТХ», модернизированных военных комбинезонов тепло-холод, у нас имелись посохи-альпенштоки, оружие и рюкзаки. Внутри посохов – дротики с отравленными остриями. Кроме того – газовые гранаты, мачете, ножи и два арбалета, у Джефа и Фэй. Только острая сталь и парализующий газ; ни лучевое, ни огнестрельное оружие в Анклаве не действовало. Рюкзаки были удобными, плоскими, с креплением к затылочной части шлема, чтобы часть нагрузки приходилась на шею. Их набили под завязку: галеты, плитки шоколада, питательный концентрат, фляги с водой, аптечка с лекарствами и биобинтами, блокноты для зарисовок и записей, котелки, спиртовка, бинокли и альпинистское снаряжение – крючья, клинья, молотки, канаты. Часть этого добра теперь полагалось разложить по карманам, подвесить к ремням и закрепить на бедре или предплечье. Благодаря сорокалетнему опыту я справился раньше других и теперь стоял, повернувшись спиной к солнцу и глядя на тянувшийся вверх пологий склон холма. Фэй не ошиблась: до границы Анклава было с полкилометра, и я уже различал паутину мелких проходов на юге и две щели, располагавшиеся немного севернее. Обе они казались достаточно просторными: устье одной – стометровой ширины, другой – метров сто пятьдесят, и дальше – прямые рукава средь стен вуали, будто ущелья, прорезанные в невидимых горах. Они уходили на юго-запад, к Тиричмиру^[2] и Кабулу, совпадая с маршрутом экспедиции, и мой пеленгатор показывал, что где-то неподалеку от более широкого устья торчит вторая вешка. Минуем ее и попадем в зачарованную страну, где не работают видеокамеры, магнитофоны и рации, куда не добраться на танках и джипах и даже на лошадях – умрут, но не приблизятся к вуали… И потому мы пойдем пешком, потащим немалый груз, будем смотреть, запоминать, записывать – просто на листах бумаги, как делалось в этом мире издревле. Это наша официальная цель – смотреть и запоминать, пересекая Анклав, Бактрийскую пустыню, с северо-востока на юго-запад, от китайского Кашгара до иранского Захедана. Что же до целей неофициальных, то они у каждого свои, и пока мне в них не разобраться. Я заперт в своем человеческом теле, как в темнице, и редко могу уловить отзвуки мыслей – то, что здесь зовется телепатией. Впрочем, грех жаловаться: на Сууке я и этого не слышал.

Мои спутники разобрались со снаряжением и навьючили на спины рюкзаки. Каждому – по силам: Фэй – пятнадцать килограммов, нам с Макбрайтом – по тридцать, ад-Дагабу – сорок. Однако гигант-суданец выглядел так, словно сумел бы без труда прихватить Цинь Фэй со всей ее поклажей. Насколько мне помнилось, он был чемпионом Африки по многоборью, а значит, являлся разносторонней личностью, способной прыгнуть в Ниагарский водопад, свернуть гиппопотаму шею и переплыть Ла-Манш – зимой и непременно в самом широком месте. Конечно, я имею в виду не олимпийское многоборье, а то, которым занимаются экстремалыцики, люди слегка повернутые – хотя, если судить с разумных позиций, на этой планете повернуты все. В том числе и Арсен Даниилович Измайлов; как-никак, я тоже человек.

Макбрайт пошарил в кармане, вытащил плоскую фляжку и протянул ее Фэй.

– По традиции, босс?

– По традиции! – Кивнув, я вскинул руку: – Путь тяжел, но мы сильнее!

Фэй пригубила, Сиад – даром что мусульманин! – сделал основательный глоток, я тоже приложился не без удовольствия. Старый французский коньяк, какой вкушают лишь миллиардеры! Макбрайт отпил последним, вылил янтарную жидкость на песок и отшвырнул флягу.

Все, конец ритуала! Я не одобряю тяги землян к символике, но в данном случае некий торжественный акт казался вполне уместным. Как принято у экстремалыциков, он означал, что мы идем в поход командой, что будем делить каждую каплю воды и крошку концентрата, не поддаваться слабости, смешивать с партнером пот и кровь и защищать его до последнего вздоха. Глоток вина, рукопожатие и слово о том, что мы сильнее самой тяжелой дороги… Высокие звезды! Если б другие земные проблемы решались с такой же легкостью!..

Фэй, тоненькая, высокая, изящная, как фарфоровая статуэтка, начала подниматься по склону. За нею двинулся Сиад; желтый комбинезон, желтый шлем и желтый рюкзак делали его еще огромней, кисти рук и лицо казались по контрасту угольно-черными. Губы, на удивление узкие для чистокровного нуэра^[3], были плотно сжаты; если Сиад и обращался к Аллаху, то для меня это прошло незамеченным. А вот Макбрайт молился, беззвучно шевеля губами, и, хоть мой скромный ментальный дар не позволял услышать его мысли, я ощутил направленный вверх поток энергии. Я мог бы перехватить ее, впитать, чтоб не расходовалась зря, но сей поступок был несовместим с земной моралью и с этикой Уренира. Как говорится, богу – богово, кесарю – кесарево… К счастью для кесаря, то есть для меня, на Земле имелись столь щедро делящиеся своей энергией секвойи, а также буки и дубы.

Мы перевалили через пологий гребень, и Цинь Фэй замерла в своей любимой позе, откинувшись назад и чуть склонив головку. На ее полудетское личико легла тень раздумья: какую избрать дорогу, в какую из двух щелей нырнуть? Паутина, разумеется, исключалась: в этом хаосе мелких, беспорядочно ориентированных крысиных нор мы могли блуждать неделями, упираясь в пазухи и тупики.

– Туда! – Фэй протянула руку, и я понял, что избран более широкий проход – тот, в котором нас поджидает вешка с радиомаяком. Все-таки есть у девочки чутье! Мы прошли три сотни шагов, двигаясь вдоль незримой границы Анклава, потом еще немного – Фэй выводила нас к самой середине щели.

Здесь девушка остановилась и, будто прощаясь, подняла лицо к солнцу, щуря темные раскосые глаза.

– Рукав очень широкий, – как бы подчеркивая это, она развела руки в стороны. – Пойдем по осевой линии.

Можно отступать влево и вправо на тридцать-сорок метров.

– Лучше этого не делать, – поспешно добавил я. – Двигайтесь следом за Фэй. Так надежнее.

– Как скажете, приятель. – Макбрайт коснулся плеча девушки и произнес: – Что еще заметила юная леди? Проход прямой? И что в конце? Развилка или бассейн?

Под бассейном, согласно общепринятой терминологии, понимают район стабильности километровой и более величины, полость помельче зовется карманом, а совсем крошечная – пазухой. Все эти зоны и зонки соединены щелями и проходами-рукавами, и все это вместе напоминает кусок деревяшки, источенный трудолюбивым червяком. Очень большой кусок на месте бывшего Афганистана – полторы тысячи километров в длину и тысяча в ширину.

Цинь Фэй повела плечом, сбросив руку Джефа.

– Я не всесильна, мистер Макбрайт! Я чувствую, что проход прямой – очень прямой, широкий и длинный… Не могу различить тупик или значительное расширение.

Я видел дальше ее – за грядой холмов проход разветвлялся, и к вечеру мы вполне могли бы добраться до этой точки. Там, перед разветвлением, был бассейн, но его размеры мне оценить не удавалось. Я тоже не всесилен.

– Наша птичка-экстрасенс тупик не видит… – негромко пропел Макбрайт и повернулся ко мне: – Отлично, сэр! Кажется, нам повезло?

– Дойдем до Захедана, узнаем, – неопределенно промолвил я и кивнул Фэй: – Вперед, девочка!

Трое моих спутников разом подобрались. Сосредоточенные лица, прищуренные глаза, четкие экономные движения… Это мне было знакомо. Главное, что раскрывает в человеке экстремальный спорт, заключается в даре точного расчета и осторожности, а не в физической подготовке или каких-то особых умениях. Да, мы способны влезть на отвесную скалу, пересечь пустыню без пищи и почти без воды, выпрыгнуть из самолета, оставив в кабине парашют, сломать хребет аллигатору и справиться с любым транспортным средством от батискафа до дельтаплана. Но это дело опыта и тренировки, тогда как расчет и осторожность – качества врожденные. Экстремалыцик помнит, что смысл его игрищ не в том, чтобы победить, а чтобы победить и выжить. Ведь мы соревнуемся не друг с другом, а с собственной человеческой природой, доказывая, что она не так слаба и уязвима, как представляют медики и физиологи. Выигрыш в этом соревновании – жизнь, проигрыш – смерть.

Мы пересекли границу Анклава.

Внешне ничего не изменилось – сзади, спереди и по обе стороны от нас по-прежнему лежали холмы из плотного серого песка, тянувшиеся к горизонту, словно спины чудовищных китов. Вокруг – ни кустика, ни травинки, ни единой живой твари… ни бурных потоков, ни оползней, ни лавин… ни льдов, ни холода, ни иссушающей жары… Мертвенный покой, безопасность и тишина… Но безопасность, как многое в этом мире, была иллюзией. Незримые стены Анклава сомкнулись над нами, и я всей кожей ощущал их смертоносную близость. Сотня шагов в одну сторону, сотня в другую – вот широта, в пределах которой можно жить и двигаться. Склон холма на севере, гребень возвышенности на юге, а между ними – отмеренный нам коридор…

На протяжении первого часа пейзаж не изменился, но дымка над холмами начала сгущаться. Загадочное образование этот флер: с земли он казался полупрозрачным туманом, а сверху – белесым облаком, что растеклось однажды в рубежах Анклава, да так и застыло, неподвластное ветру, непроницаемое для взгляда и недоступное любым приборам. Флер простирался в высоту до двух километров, не пропускал радиоволн, не позволял зондировать рельеф поверхности ни в видимом диапазоне, ни в ультрафиолете, ни в тепловых лучах; его альбедо было побольше, чем у Венеры. Огромный овал, с равномерной засветкой и без каких-либо структурных деталей – так это выглядело на фотографиях, сделанных со спутников и третьей МКС^[4]. Попытки его активного исследования кончались печально – экранолеты, самолеты и беспилотные зонды тонули в этом мареве, как металлические гайки в миске с молоком. За девять лет ни один аппарат не вернулся, и что с ними сталось, не ведал никто. Впрочем, такой же была и судьба экспедиций, легальных, полулегальных и нелегальных, счет которым, как помнилось мне, перевалил за сотню.

В четыре часа пополудни мы, не сбавляя шага, проглотили по паре пищевых таблеток, запив их глотком воды. Вскоре Фэй сообщила, что видит разветвление – или, на научном жаргоне, точку бифуркации^[5]. Мы одолели уже шестнадцать километров, считая от входа в щель, и до развилки оставалось примерно столько же – вполне приемлемая дистанция, чтобы оценить размер бассейна рядом с ней. Мои чувства подсказывали, что он не очень велик – вытянутый эстуарий треугольной формы, впятеро шире у основания, чем прилегающий к нему рукав.

Дымка над нами сгустилась, солнечный диск расплылся в золотистое пятно, небо казалось уже не голубым, а желто-серым, похожим на пещерный свод из грубо отшлифованного песчаника. Мы углубились в недра Анклава, но мой пеленгатор еще работал – зеленая линия на крохотном экранчике чуть подрагивала в такт шагам и постепенно отклонялась к западу. Вокруг по-прежнему покой и тишина. Можно было немного расслабиться.

Хоть наше странствие едва началось, я размышлял о том, где, когда и как оно закончится. Согласно принятому плану, нам предстояло пересечь Анклав по диагонали, закончив поход у городов Хормек или Захедан, в месте, где сходились границы Ирана, Пакистана и Афганистана. Последняя из этих держав являлась уже понятием историческим, так как в 2028 году Афганистан исчез – вместе со всем своим населением, хребтами, реками, долинами и весями. Кроме этой многострадальной земли, Анклав накрыл значительную часть Памира, северные провинции Пакистана и Индии и запад китайского Синьцзяна, но, к счастью, не дотянулся до таких городов, как Душанбе, Кашгар и Равалпинди. Судьба поселений, как и заметных деталей рельефа, попавших в зону опустошения, была до сих пор неясна, но география с топонимикой от них еще не отказались. В рамках указанных наук наш маршрут определялся следующим образом: от Кашгара до Тиричмира, затем до Кабула, Кандагара и озера Гауди-Зира, откуда до Захедана либо Хормека рукой подать.

Что случилось с озером и городами, ведал лишь Вселенский Дух, но насчет Тиричмира я не питал иллюзий. Тиричмир – точка заметная, семитысячник, расположенный там, где Гималаи сходятся с Гиндукушем и Памиром, где берут начало притоки Инда и Аму-Дарьи и где… Словом, это весьма примечательный объект. Куда уж больше – семь тысяч шестьсот девяносто метров! Однако над облачной пеленой, что затянула Анклав, ничего не торчало – ни Тиричмир, ни другие вершины, более скромные по высоте.

Тайна, внушающая уважение! Мой кругозор достаточно широк, чтобы осмыслить бренность людских творений, святилищ и пирамид, дорог и городов, космических станций и мнемокристаллов, но даже мне горы кажутся символом Вечности. Примерно таким же, как наши Старейшие… Старейшие, пожалуй, долговечней гор, но эти массивы из камня и льда, пронзающие синий купол неба, выглядят столь несокрушимыми! Разумеется, это мираж, если мыслить геологическими категориями; бывает, что горы гибнут, но это происходит в громе и грохоте, в огне и дыму, с потоками лавы и тучами пепла… Не наш случай, должен признать!

Тихая, стремительная и загадочная катастрофа – факт, достойный внимания Наблюдателя, тем более что я не понимал ее причины. Тиричмир являлся местом особым: это столь же редкостный феномен, как Бермудский треугольник и три другие эоитные области: в Кордильерах, Антарктиде и в Карском море у Таймыра. Но к тому же он был местом обитаемым! Я не сомневался, что Аме Пал и каждый из его учеников, от самых просветленных до пятилетних неофитов, осознавали особенность этой земли, хоть выражали ее по-своему: священный храм, открытый небу, источник животворной силы, место, где боги говорят с людьми… Может, и правда с ними поговорили боги? Братцы по разуму из точки Лагранжа?

Я полагал, что найду ответ у Тиричмира, на чем и завершится экспедиция. Ставить спортивные рекорды – занятие не для меня, равным образом как таскать каштаны для Жиля Монро, при всем уважении к его ведомству… Если я не ошибся, мы унесем от Тиричмира ноги по самому короткому маршруту – повернем на восток, доберемся до Каракорума и индийской границы, а там…

Фэй остановилась, вытянула руку с длинными тонкими пальцами в оранжевой перчатке и промолвила:

– Второй маяк, командир.

– Стоять на месте и ждать, – распорядился я. – Подойду ближе, посмотрю.

– Маяк вне рукава, за вуалью. Вы можете приблизиться на шестьдесят… нет, на пятьдесят ваших шагов, не больше!

– Больше не понадобится.

Я повернулся и зашагал к невидимой стене вуали. Маяк с шестом и вымпелом угодил на склон холма слева от нас, в запретную область, но это особой роли не играло – главное, что мы могли его заметить. Таких вешек с пронумерованными флажками сбросили с воздуха тысячи полторы, чтобы примерно оконтурить линию нашего движения. Здесь, в Анклаве, мы не могли полагаться на компас, пеленгатор или иные приборы и торили путь почти вслепую, ориентируясь по солнцу – желтой размытой кляксе, скользившей над дымкой флера. Ярко окрашенные вешки облегчали ориентацию. По идее, они должны были встречаться каждый час-полтора, каждые пять-восемь километров.

Сдвинув с налобника каски очки-бинокль, я рассмотрел маяк. На вымпеле темнела цифра семь – значит, пять маяков, не считая самого первого, приземлились где-то за холмами, в невидимой и недоступной для нас зоне. Ну, неудивительно, если учесть, что сбрасывали их с самолета и с приличной высоты… Удивительным было другое: облупившаяся краска на шесте, поблекший цвет флажка и тронутые ржавчиной нижние опоры. Казалось, что наш ориентир, сброшенный совсем недавно, простоял здесь не пару дней, а пару месяцев или был изготовлен небрежно и наспех. Но в это, зная педантичность и аккуратность Монро, я поверить не мог.

Я возвратился к своему отряду.

– Все в порядке, босс? – обеспокоенно спросил Мак-брайт, повернув ко мне крупную лобастую голову

– Да. Если не считать того, что вымпел полинял, а с шеста облезла краска.

– Быстрое старение? Ну, случается… какой-нибудь кислотный дождик…

– Здесь не бывает дождей, Джеф.

– Откуда мы знаем? И что мы знаем вообще? Эта жердь, – Макбрайт ткнул пальцем в сторону вешки, – первый увиденный нами предмет, который подвергся воздействию в глубине Анклава. Или я не прав?

Он был прав, и я молча кивнул.

Мы направились дальше, ступая следом за Фэй и держась на равном удалении от левой и правой стенок рукава. Часа через три Сиад обнаружил еще две вешки, за номерами двенадцать и тринадцать, приткнувшиеся почти что рядом. К этому времени мой пеленгатор отказал, пятнышко солнца скатилось к западному горизонту, а дымка над нами стала сереть и темнеть. Пейзаж оставался неизменным: длинные пологие холмы меридиональной протяженности, грунт – щебень и плотный песок. Двигались мы без труда и шли быстро.

Еще через час наша группа достигла бассейна с развилкой. Этот треугольный эстуарий не совпадал с рельефом местности: его восточный край тянулся наискось по склону холма, скрываясь за его вершиной, а западный пересекал распадок между возвышенностями и шел затем по осыпи, покрытой довольно крупной, с кулак, щебенкой. Мы остановились примерно в центре этой безопасной зоны, и я велел готовиться к ночлегу.

Это не заняло много времени. Сиад разровнял лопаткой место для спанья, Джеф зажег спиртовку и поставил котелок с водой, Фэй бросила в воду концентрат – сублимированные бобы со свининой. Лично я предпочитаю пшено или гречку, но тут приходилось учитывать вкусы коллег: в Великом Китае, Штатах и Судане бобы – универсальная пища путников.

Спать нам предстояло на земле. Наши комбинезоны-«катюхи» – хитрая вещь; из них, конечно, удален экзо-скелет и вся электроника, но в остальном это полный аналог скафандра частей спецназначения. В жару в них прохладно, в холод – тепло; есть устройство для удаления отходов жизнедеятельности, механический хронометр, шагомер и чертова прорва карманов. Еще – насос, которым накачивают воздух в прослойки на груди и спине на тот случай, если придется форсировать водный рубеж или ночевать в постели с матрасом из булыжников. Такая же штука имеется и в наших рюкзаках: при нужде их можно превратить в весьма приличное плавсредство.

Стемнело, и над нами слабо замерцали размытые пятнышки звезд. Я сделал необходимые записи в рабочем дневнике, отметив пройденное расстояние и обнаруженные маяки, затем мы, дружно работая ложками, опустошили котелок. Сумерки этому не помешали – у большинства экстремалыциков отличное ночное зрение, еще один повод для меня, чтоб затесаться в их компанию. Как говорится у Честертона, умный прячет лист в лесной чаще, а гальку – на каменистом морском берегу… Странное тоже скрывают среди странного.

– Давно я так не ужинал, – заявил Макбрайт, с благодушным видом растянувшись на песке. – Крепинет, марешаль^[6], омары, икра, устрицы с белым вином, утка по-пекински… Чушь и ерунда! Ничто не сравнится с бобами, если приправить их тишиной, свежим ветром, светом звезд, а еще… – он задумчиво пошевелил пальцами, – еще ощущением опасности… Вот напиток для настоящих мужчин! Но в городах его не подают, и дело идет к тому, что в середине века не нальют нигде. – Джеф перевернулся на живот. – Собственно, что нам осталось? Сахара, Антарктида, Гималаи, север Канады и Сибири… ну, пара точек в Африке и Амазонка, пока там не покончили с джунглями… Мир опасного стремительно сужается, этот процесс необратим, и в будущем нас ожидает вечная скука!

– Мистер Макбрайт – большой романтик, – с вежливой улыбкой сказала Фэй. – Может быть, он вспомнит, где мы находимся?

Джеф хмыкнул.

– В месте экологического катаклизма, Тихой Катастрофы, где же еще! Но на такие благодатные места романтикам рассчитывать не стоит. Это – исключение, юная леди, случай нетипичный и потому особо редкостный. Если бы тут постарались мы, все было бы залито нефтью, пропитано ядами и химикатами, насыщено радиацией, завалено ржавым железом и прочим дерьмом. Однако песок чист и воздух тоже, значит, причина не в нас… А в чем же?

Наш миллиардер уставился на меня, явно желая продолжить дискуссию, но я отмолчался. До сих пор мне удавалось избегать подобных тем, и нарушать такой порядок не хотелось. Но, если придется, я напомню Макбрайту сколько нефти вылилось в море из его танкеров и сколько радиоактивной дряни вывозят с его оружейных производств. А еще – о нескольких экологически чистых проектах, скупленных его концернами и спрятанных на нижнюю полку сейфа… Он бы весьма удивился, узнав, что кто-то об этом проведал! Ну, был бы невод, а рыба найдется… К счастью, в этом мире уже имеется компьютерная сеть.

– Мы пришли сюда, чтобы выяснить причину, – рассудительно заметила Цинь Фэй. Сейчас, в тусклом мерцании звезд, она и в самом деле походила на фею – тоненькая, с гладкой золотистой кожей и карими, слегка раскосыми глазами. По внешности она была типичной аму однако до боли в сердце, до дрожи в коленях напоминала мне другую женщину, тень, коснувшуюся моей жизни в те времена, когда я был не Арсеном, а Даниилом… Даже голос был похож, особенно если Фэй говорила по-русски.

Как многие аму, русским она владела практически свободно.

Воспользовавшись тем, что ему ответили, Макбрайт подсел поближе к девушке и принялся очаровывать ее рассказами о подвигах и странствиях, какие выпали на его долю. Фэй слушала с вялым интересом, даже историю о пребывании на «Вифлееме», международной космической станции, куда Макбрайт просочился в качестве туриста за девяносто миллионов долларов. Впрочем, там он был не первым, зато на обратном пути испытал аварийный скафандр с автономными движками – покинул шатл на высоте двенадцати миль и приземлился в полях Иллинойса, под Спрингфилдом. Можно сказать, в собственной вотчине, поскольку штат, включая соседние Висконсин, Мичиган и Индиану, принадлежал его компаниям.

Фэй вздохнула, выразительно уставилась в мутные темно-серые небеса, и я похлопал ладонью по песку.

– Отбой! Дежурства двухчасовые, в порядке следования по маршруту: Цинь, ад-Дагаб, Макбрайт. Мое время – от пяти до семи утра. Итак, леди на страже, а джентльменов прошу ложиться.

Фэй снова вздохнула, на этот раз с облегчением, поднялась и начала обходить наш крохотный лагерь. Макбрайт недовольно покосился на меня, однако накачал воздуха в комбинезон, лег, пристроив рюкзак под голову, и опустил веки. Сиад, шаркая по песку, подошел ближе, сел, стянул шлем. В ночном сумраке он казался огромным безголовым зомби: волосы и темная физиономия почти неразличимы, а одеяние, ярко-желтое при свете дня, приняло оттенок недозревшего лимона.

– Хрр… – хриплый рык родился в груди суданца. – Я мог бы подежурить в эту ночь. В эту и во все последующие. Это не скажется на моей форме.

Его английский был безукоризненным. Где он его изучал, в Кембридже или в Оксфорде?

– Чтобы сохранить форму, нужно спать, – произнес я, всматриваясь в сгусток тьмы над воротом «катюхи».

– Мне не нужно, – негромко пророкотал Сиад, сверкнув зубами. – Нет потребности. Месяц, два… Если захочу выспаться, скажу.

Любопытное заявление! Я резко приподнялся, опираясь на локоть.

– Гипнофединг?

– Да. Кажется, называется так.

– Ну, что ж… Цинь Фэй, подойди! Она приблизилась, и я сказал:

– Можешь ложиться. Сиад подежурит.

– Вы мне не доверяете, командир? – В ее мелодичном голосе проскользнула нотка обиды.

– Доверяю. Просто Сиаду не хочется спать. И не захочется – ни в эту ночь, ни в остальные.

Брови девушки взлетели вверх.

– Но почему? Как такое может быть?

Почти автоматически я перешел на русский. Из всех языков – а я их знаю не менее трех дюжин – русский лучше других подходит для обсуждения тем щекотливых, деликатных, для выражения приязни и неприязни и для того, чтоб скрыть за словами радость и гнев, страх и удивление. К тому же возможность обратиться к собеседнику на «ты» придает этому языку особую интимность.

– Ты обладаешь способностью видеть вуаль, чувствовать воду, улавливать признаки жизни с большой дистанции… Повторю твои слова: как такое может быть? Однако это есть, и это тебя не удивляет, верно? Это кажется тебе естественным, а нас ты, наверно, считаешь слепцами… Ну, так что удивительного в Сиаде? В том, что ему не нужен сон? Не больше, чем в тебе, девочка. Разве не так?

– Так. – Она кивнула. – Я поняла, командир. Я больше не буду задавать глупые вопросы. Только…

– Да?

– Вы не слепец. Многие слепы, но только не вы. Фэй отошла и опустилась на песок подальше от Макбрайта, а я кивнул Сиаду:

– Принимай дежурство. Разбудишь нас в семь утра.

Закрыв глаза и лежа в уютной песчаной ямке, я размышлял над этим происшествием. Гипнофединг, затухание сна, способность не спать долгое время без ущерба для психики, являлся редким паранормальным талантом, однако я знал по крайней мере пятерых, имевших этот дар с рождения. Скажем, тот же Ярослав Милош… Да и я мог обходиться без сна неделю, а после восстановительных процедур где-нибудь под ветвями секвойи или в дубовой рощице хоть целый месяц. Так что сам феномен меня не удивлял, а удивляло другое – то, что в личных файлах Сиада Али ад-Дагаба, майора секретной службы и весьма известного спортсмена-экстремалыцика, об этом феномене напрочь умалчивалось. Возможно, дар его не афишировали? Все же Сиад являлся персоной «non populus»^[7], шефом охраны двух суданских президентов… Но дотошным сотрудникам Монро полагалось докопаться до каждой мелочи, а до подобных вещей – в первую очередь. Может, и докопались, да не сказали мне?

Оба этих варианта были безрадостны; и в том и в другом случае напрашивался вопрос: о чем еще я не имею информации? Чего не знаю о чернокожем Сиаде из племени нуэр? А также о Джеффри Коэне Макбрайте, миллиардере из Иллинойса, и юной девице Цинь Фэй?

Плохо, когда вступаешь на дорогу смерти и не уверен в спутниках…

Расслабившись и уловив жалкую струйку энергии, сочившейся из песка, я повелел себе увидеть хороший сон, и это желание исполнилось. В эту ночь мне снились лица родных – двух моих отцов и трех матерей.

ГЛАВА 2

СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ

Два отца, три матери… Многовато? Что ж, могло быть и больше, поскольку эта моя миссия – третья. Но на Ра-хени и Сууке связь поколений иная, чем на Земле и Уре-нире, моей далекой родине. Причины кроются в физиологии – ведь именно она формирует понятия о материнстве, отцовстве и брачных коллизиях. Скажем, на Рахени размножение – функция общественная, и осуществляется она гласно и зримо, в водной среде; если пользоваться земными аналогиями (правда, весьма отдаленными), женские особи мечут икру, а мужские ее оплодотворяют. Как установишь в такой ситуации, кто твоя мать и кто отец? Но это рахенийцев не волнует; кровная связь у них заменена четкой субординацией между поколениями и строгим порядком наследования рыбных угодий и устричных отмелей.

Суук, местечко, в общем-то, райское в смысле воспроизводства потомства более трагичен, чем Рахени. На Суу-ке нет разделения по половому признаку; каждая особь рождает новое существо и гибнет при этом с близкой к единице вероятностью. Те счастливчики, коим удается выжить, правят обществом и производят второе дитя, а тут уж смерть неизбежна. Аффа'ит, мой суукский родитель, в число счастливцев не попал, так что я с ним не виделся и даже не имел его портрета, хотя изобразительное искусство на Сууке не оставляет желать лучшего. Судя по генетической памяти, оставленной в наследство Аффа'итом, он являлся личностью ничем не примечательной – конечно, не считая того, что породил меня.

Что касается Земли и Уренира, то тут гораздо больше сходства. Мыслящие в этих мирах – гуманоиды, подобные друг другу обликом, метаболизмом, системой размножения, и, вспоминая о необычных автохронах Суука и Рахени, приходишь к мнению, что между землянами и уренирцами разница не столь уж велика. Она коренится не в физиологических различиях, весьма незначительных, должен признать, а в психологии, технологическом уровне и социальном устройстве. Может быть, когда-нибудь земляне станут подобны нам и в этих отношениях… может быть, если минуют коридор инферно! Он становится все уже и уже, но еще нельзя сказать, куда он ведет: в тупик ли стагнации и упадка или к возвышенным чертогам прогресса и зрелой мудрости.

Да, мы похожи… Не потому ли я не спешу покинуть этот мир, колеблющийся на изломе судеб? Не потому ли продлеваю снова и снова свое существование, чтобы понять, разобраться и зафиксировать, к чему он движется – к пепельным краскам заката и ночной тьме или к сияющему полудню? Не потому ли придумываю долг перед Землей, сопоставляю его с уренирским долгом и решаю остаться – еще на десять или двадцать лет?

Впрочем, долг не придуман, а существует в реальности – ведь я в такой же мере человек Земли, как эмиссар Уренира. И потому я здесь, в Анклаве, в зоне загадочного бедствия. А мог бы пребывать в ином, гораздо более приятном месте…

* * *

Последние годы я провожу осенний период в Чехии, под Оломоуцем, вблизи моравских гор. Я приобрел там усадьбу в деревне с нежным названием Девичка; не опорный пункт, как в Осло, Мадрасе, Калифорнии и других местах, а просто скромный домик на краю поселка, куда я добираюсь на автомобиле, без всяких подпространствен-ных фокусов. Кроме дома, есть тут двор с колодцем, сад с яблонями, вишней, сливой и беседкой – ее решетчатые стены оплетены виноградной лозой, а от беседки к дому тянется тропинка, обсаженная кустами сирени и алых пионов. Сад и этот павильон напоминают мне жилище на Сууке; временами, бросив взгляд на небеса, я представляю, что вновь сижу в своей мастерской на ветви древесного исполина, и налетевший ветер щекочет перепонки моих крыльев…

Однако вернусь к своим земным владениям. В них, кроме сирени, пионов и яблонь, растут могучий древний кедр, жасмин с пьянящим нежным ароматом, розы, нарциссы и лилии; маленький рай на околице Девички, у дубового леса, который карабкается вверх по склонам невысокого хребта. В этом раю даже присутствуют гурии: моя кухарка и экономка пани Клара и дочка ее Анелька. Анелька, которой стукнуло семнадцать, в меня влюблена, но я надеюсь, что это в скором времени пройдет; увы, я не герой ее романа!

В селе меня уважают: во-первых, потому, что я свободно изъясняюсь на чешском, а во-вторых, из почтения к пану журналисту, личности интеллигентной, состоятельной, владельцу информационного бюро. Здесь, в моравской глубинке, нет игрунов, модификантов и имплантов, люди тут простые, добрые, богобоязненные, не то что в Париже, Москве или тем более в Нью-Йорке; я был бы сильно удивлен, если бы в этих столичных клоаках прохожие при встрече снимали шляпы, желая мне доброго здравия. А пожелания девиченцев искренни и очень мне на пользу – хотя, разумеется, главное в этих краях дубовый лес. Два-три восстановительных сеанса, и я опять силен и молод… Щедрое дерево – дуб! Энергии в нем поменьше, чем в секвойе, но отдает он ее охотно и любит прикосновение человека…

Шел октябрь, когда, созвонившись со мной из Праги, приехал Жиль Монро. Могу сказать точнее, ибо в памяти моей не пропадают даты, картины и события: было седьмое октября, шестнадцать десять, когда Монро выбрался из лимузина у моей калитки. Я решил, что он – лицо значительное; в машине маячили шофер и еще один спутник, надо думать, телохранитель. Оба – модификанты, судя по ширине плеч, бесстрастным лицам и профессионально отточенным движениям. Шофер выскочил, открыл перед Монро заднюю дверцу лимузина, телохранитель распахнул калитку, а за ней уже поджидала пани Клара, онемевшая от изумления. Дипломатично улыбнувшись, Монро одернул легкий твидовый пиджак, поправил диск переговорника на лацкане и приложился к ее пухлой ручке. Щеки пани Клары заалели; потом, игриво покачивая бедрами, она повела важного гостя ко мне в беседку.

– Вино, чай и фрукты, – сказал я, когда с приветствиями было покончено и мы уселись за круглым столиком в плетеных креслах.

– Может быть, кофе для пана координатора? И булочки с медом? – Моя экономка взирала на Монро с неутоленной женской нежностью.

– Благодарю, мадам, но лучше чай. И, пожалуй, булочки… Я сыт, но не могу отказать себе в удовольствии… – Он приласкал томным взглядом пышную талию пани Клары, затем повернулся в мою сторону и незаметно подмигнул, будто говоря: ох уж эти женщины!..

«Очаровательный мужчина! – подумал я. – Учтив, галантен, умеет расположить к себе и, несомненно, тот, за кого себя выдает». Быстрый ментальный анализ подтверждал, что Жиль Монро не проходимец: от него проистекали флюиды уверенности и властности, свойственной чиновникам высшего ранга. Мощь их была достаточной для покорения женских сердец, но мне опасность не грозила, все-таки я – не пани Клара.

– Ваш секретарь звонил мне, чтобы договориться о встрече, но не обмолвился ни словом о вызвавших ее причинах, – проговорил я на французском. – Чем могу служить, координатор?

Монро усмехнулся краешком рта.

– Я, разумеется, француз, мсье Измайлов, но из Квебека^[8]. Язык пращуров великолепен, и русский с чешским хороши, но о серьезных делах я предпочел бы беседовать на английском. Конечно, если вы не возражаете.

– Ни в малейшей степени, – ответил я. – А что, дела настолько серьезны?

Он снова улыбнулся, на этот раз пошире, и, словно не заметив моего вопроса, произнес:

– Зовите меня Жиль. Без титулов, научных званий и почетных степеней. Просто Жиль.

– Арсен. – Я протянул руку, и мы еще раз обменялись рукопожатием.

– Арсен? Это ведь не русское имя?

– Давно уже русское. Происходит от Арсения, а оно, в свою очередь, от греческого…

– Арсениос, что значит «мужественный», – закончил он. – Должен заметить, вы прекрасно соответствуете своему имени.

Я склонил голову в знак благодарности. Когда я родился в пятьдесят пятом, мама, моя земная мать, назвала меня по деду Даниилом, и Даниилом Петровичем Измайловым, профессором-египтологом, я был до 2015 года. Затем профессор погиб на раскопках в Судане, под Мероэ, за пятым нильским порогом, и на свет явился его тридцатилетний сын. На этот раз я сам себе придумал имя, но выбор мой определялся отнюдь не стремлением подчеркнуть свой мужественный облик. Просто Арсен созвучно Асенарри, моему настоящему имени. Оно, по уренирской традиции, составлено из имен родителей: моего отца зовут Наратагом, а матерей – Асекатту и Рина.

Появилась пани Клара с подносом – чайник, чашки, медовые булочки и огромная миска с грушами и персиками. Анелька, кокетливо стреляя глазками, тащила за матерью большую бутыль с местным розовым вином и пару хрустальных фужеров. Они уже принарядились: на старшей – полупрозрачное платье с разрезом на бедрах, ну а на младшей почти ничего. Если не считать узкого топика, символической юбочки и пары гранатовых сережек.

– На сегодня вы свободны. Обе, – сказал я, когда напитки и закуски сгрузили на стол.

Пани Клара надулась.

– То шкода! А кто вас будет ужином кормить?

– До ужина я не задержусь, – сказал Монро, цапнул булочку, впился в нее зубами и изобразил неземное блаженство. – О! Ни в одном из пражских кафе… – он проглотил кусок, – даже в парижских и венских такого не получишь! Пани Клара великая кулинарка! Не говоря уж обо всем остальном!

Моя экономка зарделась от удовольствия.

– Конечно, не получишь, – подтвердил я, разливая вино по бокалам. – Откуда в городах свежий мед? Да еще от горных пчел?

Я шевельнул бровью и бросил взгляд в сторону калитки. Обычно пани Кларе этого хватает: женщина она догадливая. Хватило и на этот раз.

– До повидання, пан Арсен, пан координатор. Если пожелаете ужинать, все на плите. Кнедлики с вишнями, свинина под кислым соусом и салат. Салат в фарфоровой миске с незабудками.

– До повидання, пане, – пискнула Анелька, одарив нас ослепительной улыбкой. – Может быть, принести табак и трубку для пана журналиста?

– Не стоит, милая. Я не хочу курить.

Они удалились, и Монро проводил их задумчивым взглядом.

– Мать и дочь?

– Да. Мои соседки. Их дом ниже по улице.

– Вы, насколько мне известно, одиноки?

– Вы не ошиблись, Жиль. Мать моя рано умерла, отец погиб лет двадцать назад, жениться я так и не собрался… Теперь уж поздно.

Я не делаю тайн из своей биографии – по крайней мере, из ее частицы, принадлежащей Арсену Измайлову. Тайны всегда привлекают внимание.

– Поздно? – Монро наморщил лоб. – Вам пятьдесят один…

– Скоро пятьдесят два, – перебил я.

– Пусть так, Арсен. Но я бы не дал вам больше сорока. Вы в отличной форме!

– Потому, что холост и могу потакать всем своим нездоровым прихотям.

– Да-да, я знаю! Вы ведь, если мне не изменяет память, кончили Беркли и долгое время жили в Штатах? По временам работали, но чаще развлекались – так, как любят развлекаться экстремалыцики… Спуск на плоту по Амазонке, штурм Анкоумы и Чогори^[9], охота на акул в Австралии… Затем, уже в России, экспедиции на Памир, Тянь-Шань и Тиричмир, поход к полюсу недоступности, зимовка в тундре – кажется, на Таймыре? Ну, еще разные мелочи… прыжки со стратоплана, спуск в Марианскую впадину, рыцарские игры и поединки с бенгальскими тиграми…

Клянусь Вселенским Духом, он был неплохо осведомлен! Но чего же ждать от координатора СЭБ^[10]? Они там ребята ушлые!

Я ухмыльнулся.

– Тигры – это уже перебор. Это слишком, Жиль! За всю свою жизнь я придушил лишь одного, на Амазонке, да и тот оказался ягуаром.

– Но остальное – правда, Арсен?

– Почти. На здраве! – Я поднял бокал с вином, мы чокнулись и выпили.

Затем Монро спросил:

– Почему эта милая девушка назвала вас журналистом? Не слышал, чтоб вы занимались журналистикой.

– Ну, отчего же… Я не пишу, но иногда снабжаю журналистские агентства информацией. К тому же таскаю с собой компьютер… Этого достаточно, чтоб здесь меня считали журналистом.

Мой гость, кивнув, надкусил персик.

– Да, я понимаю. Простые люди, бесхитростные… На самом деле вы занимаетесь компьютерными технологиями и экстремальным спортом, так? У вас, кажется, частное информбюро? Где? В Петербурге?

Я опустил веки в знак согласия.

– Большое предприятие? Доходное?

– Кое-как кормит. Мои потребности невелики, и в крупных средствах я не нуждаюсь.

Щекотливая тема! Сказать по правде, мое так называемое предприятие было весьма небольшим, но очень и очень доходным. В штате имелся директор (то есть я сам) и пятьдесят сотрудников – экономисты, аналитики, юристы, спецы по поиску данных, программной и аппаратной защите, а также секретари, бухгалтеры и референты. Располагались они в моей петербургской квартире, в одной из комнат, выделенной под офис, и были на удивление скромными – трудились сутки напролет, не пили, не ели и никогда не бастовали. Интеллектуальные программы, каждая с собственным именем, голосом и, разумеется, физиономией… Девушек я предпочитал хорошеньких, смуглых и кареглазых, мужчин наделил обличьем российских политологов и тележурналистов начала века, забытых за давностью лет. Мои сотрудники общались с миром через компьютерную сеть, и ни один из ее абонентов не сомневался в их реальности.

Монро задумчиво глядел на меня, вращая хрустальный бокал. На светлой столешнице то появлялась, то исчезала крохотная радуга.

– Вы, Арсен, богаты, умны, сравнительно молоды и обладаете прекрасным здоровьем… Все наслаждения мира вам доступны! И вы, надеюсь, доживете до времен, когда имплантация мозга в тело клона станет обыденной процедурой… А это, мой дорогой, путь к вечной молодости и бессмертию! И все же, все же… – Он сделал паузу и усмехнулся. – Все же вам этого мало. Четверть века, если не больше, вы предаетесь смертоубийственным играм, ищете опасности, рискуете жизнью! Почему?

Я пожал плечами.

– Обычным людям трудно нас понять, и в том никто не виноват, ни мы, ни вы… Откуда эта тяга к риску, к смертельным авантюрам? Спросите у любого экстремаль-щика, и все вам ответят одно и то же: мы такие, какие есть. Все! Богатые, бедные, старые, молодые… Странный народ, согласен! Но разве мир не полон странностей? Взять хотя бы ваших спутников – тех, что остались в машине…

– Их сделали такими, что-то добавив, а что-то отняв. Они модификанты, продукт генетической реконструкции, а вы человек без всяких добавок и изъятий и обладаете свободой воли. Но воля ваша направлена на… Впрочем, не важно! – Будто подводя черту, Монро откинулся в кресле и скрестил руки. – Мы очень кстати заговорили о странном. Вы правы, Арсен, мир полон странных людей, странных событий и явлений. Вот, например, Анклав… Сердце Азии, Бактрийская пустыня… Вы слышали о ней?

– Кто же не слышал о Тихой Катастрофе! – откликнулся я, насторожившись; похоже, мы подбирались к цели визита координатора. – Не только слышал, но и бывал когда-то в тех краях. Разумеется, в прежние годы и, разумеется, не у талибов, а в Пакистане.

– Да, конечно же, Тиричмир… Вы были там в двадцать шестом, а через пару лет случилось это бедствие.

– Поверьте, в этом нет моей вины! – съязвил я, все еще не понимая, куда он клонит. О зарождении Анклава мне было известно не больше, чем компетентным лицам из ООН и прочим шишкам нашей многополярной реальности. Правда, к гипотезам специалистов я мог добавить еще две, но их бы приняли всерьез лишь маги, чародеи да уфологи. Но с ними, как и с ученой публикой, я не делюсь информацией, и поэтому зигзаг, совершенный мыслью координатора, остался для меня загадкой. Жиль Монро, важный чиновник СЭБ, кое-что выяснил об Арсене Измайлове и этого не скрывал… Что ж, превосходно! Раз не скрывает, значит, нуждается в помощи, в консультации либо посредничестве… Но при чем тут катастрофа и Анклав? Свой интерес к подобным темам я никогда не афишировал.

Монро побарабанил пальцами по столу, прищурился на алый напиток в бокале, затем произнес:

– Мы собираемся отправить экспедицию, Арсен. Не в этом году, а весной, месяцев через пять-шесть… И мы хотим, чтобы вы ее возглавили. В ранге аккредитованного эксперта СЭБ.

Признаюсь, меня нелегко удивить, но после этих слов я вдруг почувствовал, что рот мой приоткрылся, а брови лезут вверх. И недаром! Бывают, конечно, случайности, но все же, все же… Сказанное Монро совпадало с моими намерениями с такой удивительной точностью, что на секунду я усомнился в сущности координатора. Мы, обитатели Уренира, умеем изменять свое обличье; быть может, сие и доступно талгам? И Жиль Монро – не человек, а кто-то из моих приятелей с седьмого неба?

Мысль промелькнула и исчезла. Нелепое предположение! Во-первых, талги не способны к телесной трансформации, а во-вторых, мой гость не являлся искусной подделкой, что подтверждалось его ментальным излучением.

Выходит, случайность, подумал я и, сохраняя маску удивления, промолвил:

– Подробности, мой друг, подробности. Что за экспедиция? Каков ее состав? В чем состоят ее цели и какова причина отправки? Что-то произошло в Анклаве? Или во внешнем мире? И наконец, с какого бока вы вышли на меня? И почему?

Монро уставился на свой фужер, и я плеснул ему вина. Сделав нескольно глотков, координатор одобрительно причмокнул и произнес:

– Могу вас заверить, Арсен, что ничего достойного внимания в Анклаве и в мире не свершилось. Над Бак-трийской пустыней небо в дымке, а что под ней, то ведомо лишь одному создателю. Мир… Что ж, эта шестиголо-вая гидра гниет по-прежнему и потихоньку сползает в пропасть. Все как обычно: говорильня в ООН, конфликты Индии с Китаем, арабов с Израилем, склоки Канады с Данией из-за Гренландии, голод в Заире и Поволжье… Ну, о последнем вы, вероятно, наслышаны.

Я кивнул. Правда, у нас в России это называли не голодом, а временными перебоями снабжения.

Солнечный луч скользнул сквозь ажурный полог виноградных листьев и разлегся на столе, около миски с фруктами. Приподняв бокал, Монро полюбовался алыми искрами в напитке.

– Теперь о причинах и, собственно, об этой экспедиции… Было пять попыток, предпринятых СЭБ, проникнуть в зону недоступности: с воздуха – на экранолетах и с помощью парашютного десанта и с земли – на джипах, танках, лошадях, верблюдах… даже, если не ошибаюсь, на яках. И знаете, чем все это кончилось? – Сделав паузу, он угрюмо сообщил: – Ничем! Животные в пустыню не идут, а люди и техника не возвращаются. Великолепное оборудование и наши лучшие специалисты! Мы даже трупов их не видели! – Лицо координатора омрачилось еще больше. – Предпринимались другие попытки – Китаем, Индией, Россией, Союзом Сдерживания и, разумеется, исламистами… По нашим подсчетам, около ста экспедиций за восемь с половиной лет, и все безрезультатны! Все по одному сценарию: люди уходят, связь слабеет, затем прерывается, и – тишина… Как на кладбище в зимнюю ночь.

Это было мне известно. Информацию, касавшуюся Анклава, отслеживал в бюро Сергей Даренков, столь же въедливый искусственный интеллект, как и его прототип, скандальная звезда телеэкрана почти сорокалетней давности. Так что я был в курсе всех экспедиций, явных и тайных, ибо никакие тайны не скроешь от Всемирной компьютерной сети. Нужно только уметь искать, сопоставлять и анализировать. Деньги стали большей частью электронными, и, значит, все приобретения, будь то як или джип, банки свинины с бобами или билет на стратоплан либо иное средство передвижения, регистрируются в компьютерах, а о том, кто таков покупатель-путешественник, можно узнать в медицинских и полицейских базах данных.

Высокие звезды! Я и столетия не прожил в этом мире, а он уже сделался прозрачным, как стекло! Разумеется, не считая моих личных секретов, связанных с Ники Купером, Жаком Дени и доном Жиго Кастинелли.

– Вот вам и повод, мой дорогой, – произнес Монро тем строгим официальным тоном, каким сообщают о крушении экспрессов, губительных землетрясениях, разливах рек и соответствующих жертвах. – Вот вам и повод! Случилась загадочная катастрофа, и мы – десятилетие без малого! – не в состоянии с ней разобраться! Естественно, что будут новые попытки, как с нашей стороны, то есть по линии международного сообщества, так и… гмм… в рамках инициатив отдельных стран, особенно тех, которые граничат с Анклавом. Последнее, разумеется, нежелательно. Вы понимаете меня, Арсен?

Я понимал его прекрасно. Часть гипотез о причинах, повлекших катаклизм, сводилась к применению нового оружия – пи-бамб, или планетарной бомбы, как называли его в западном мире. Было ясно, что такая штука в тысячу раз мощнее ядерных зарядов или, к примеру, орбитальных лазеров. Стереть с лица планеты целые хребты, развеять в прах территорию в миллион квадратных километров, сделать ее анклавом абсолютной недоступности среди живых и здравствующих стран и совершить все это по-тихому… Такое и в кошмаре не приснится! Кошмар, однако, был реален, и это значило, что гипотеза пи-бамб имеет не меньше прав на жизнь, чем все остальные.

Кто мог изобрести подобное оружие? Талибы? Неведомый гений? Высокоразвитая держава, чей боевой продукт нуждался в испытаниях? Соседствующие с Афганистаном Иран, Пакистан или Туранская Федерация, в которой трудилось немало российских специалистов? Любое из этих предположений имело свои источники, свой вес в политических играх, своих сторонников и противников, но я-то знал, что в современном мире секреты долго не живут. Во всяком случае, такие секреты! Отсюда следовал бесспорный вывод, что если пи-бамб не иллюзия, то ее творцы покоятся прахом среди праха в созданной ими пустыне. Почему бы и нет? Скажем, решили испытать что-то перспективное, а процесс вышел из-под контроля…

Этот вывод, однако, не исчерпывал всех последствий гипотезы пи-бамб. Тень ее дразнила воображение, эфемерный блеск могущества и власти кружил политикам головы, и потому в Анклав шли экспедиции одна за другой – в среднем каждый месяц. Совет по экологической безопасности ООН, ЕАСС, сменивший НАТО, СМГ, ТФ, ВостЛига^[11], Россия, Индия, Китай… Кто раскроет тайну первым, тот и получит преимущество! И в результате многополярный мир, который Монро уподобил шестиглавой гидре, вмиг превратится в однополярный…

Да, я его понимал! Хотя вряд ли координатор мог оценить причины и степень моего понимания.

– Вы, вероятно, слышали о многолетних исследованиях граничных областей Анклава, – произнес он, гипнотизируя меня взглядом. – Упомянув о неудачных попытках, я, собственно, имел в виду глубинное зондирование, хотя бы на тридцать-сорок километров… Этого сделать не удалось, но пограничную зону наши специалисты изучили. Даже разработали терминологию: вуаль, а в ней – проходы-щели, ведущие к пальцам и рукавам, к бассейнам, карманам и пазухам… Об этом много говорилось и писалось года четыре назад… Помните? Конечно, помните! У вас же эйдетическая память!

Я молча кивнул. Память у меня и в самом деле неплохая.

– Теперь мы знаем больше об Анклаве. Физики из МТИ^[12] считают, что это зона повышенной энтропии, и с ними многие согласны – в Кембридже, в институтах Вейцмана и Макса Планка, в Беркли и у вас в Москве. Возможно, физики правы: любой источник питания разряжается там с поразительной скоростью, генераторы не вырабатывают ток, не действует радиосвязь, магнитные носители не держат информации, меняется период полураспада у радиоактивных материалов и не происходят кое-какие химические реакции…

– Горение? – полюбопытствовал я.

– Нет, взрыв… любая экзотермическая реакция со слишком быстрым и бурным выделением энергии. Но воду для кофе вы там согреете.

– Если туда попаду. Мой гость усмехнулся.

– Думаю, попадете, так как СЭБ планирует пешую экспедицию. Раз техника несостоятельна, нужно отправить людей, которые пройдут определенным маршрутом, выполнят первую рекогносцировку и, главное, докажут, что в Анклаве можно выжить. Людей с уникальной подготовкой, умелых, крепких телом и духом, и вдобавок таких, что будут трудиться из любви к искусству, а не за деньги или славу. Людей, способных…

– …к смертоубийственной игре, – закончил я. – Не продолжайте, Жиль, я понял. Вам в самом деле нужны экстремалыцики.

– Разумное решение, не так ли? – Монро снова усмехнулся. – Вы и подобные вам от природы приспособлены к выживанию, и все вы – любители смертельных авантюр. К тому же есть среди вас таланты, каких не сыщешь в МТИ и Кембридже. Вот вы, например… Вы не просто информационщик, вы – живой компьютер! О вашей памяти рассказывают чудеса!

– Нет никаких чудес, координатор. И дар мой не такой уж редкий.

– Редок не дар, а сочетание даров. Память, техническое образование и опыт, ваши спортивные подвиги, умение руководить людьми… – Я сделал протестующий жест, но он упрямо замотал головой. – Не спорьте, мсье журналист, не спорьте! Я знаю о вас побольше, чем дочка пани Клары!

– Что же именно?

– Все, что знаю, будет передано вам. – Монро наклонился к диску переговорника и буркнул: – Кейс! Живо!

Модификант-телохранитель доставил плоский чемоданчик. Пиджак, распираемый мышцами, сидел на этом парне как седло на корове, шея была толще головы, а лоб – шириной в два пальца. Люди, люди! Что вы с собой творите!

Мой гость откинул крышку, вытащил плоскую пластину ридера и перебросил мне.

– Ознакомьтесь, Арсен. Здесь несколько разделов: самые свежие данные об Анклаве, план и маршрут экспедиции, список участников и сведения о каждом – в том числе о вас. Подробность оцените сами… – На его губах мелькнула улыбка.

– Оценю.

Я ткнул пальцем в клавишу ридера, и по экрану стремительно побежали шеренги букв и цифр, сливаясь в колонны строк и чередуясь со снимками и схемами. Документ был обширен. Пришлось прикинуться, что я его просматриваю по диагонали, хотя вся информация, от первой буквы до последней точки, уже отпечаталась в моей памяти.

Кое-что вызывало вопросы – например, состав участников. Трое, кроме меня, и ни с одним не довелось свести знакомство! Конечно, я слышал о Макбрайте и ад-Дага-бе – наше сообщество невелико, и на всей Земле не наберется пары сотен настоящих экстремалыциков. А эти были настоящими, пусть не из первой десятки, но уж в двадцатку они входили точно! Тем не менее я с ними раньше не встречался и предпочел бы посетить Анклав с людьми хорошо знакомыми, а значит, более надежными – скажем, с Уэсли Райкером и Ярославом Милошем. Что же касается некой двадцатилетней девицы по имени Цинь Фэй, то про нее я ничего не знал, и необходимость в ее услугах казалась мне сомнительной.

– Вы включили девушку? Зачем? Тройка – оптимальный вариант: лидер с двумя помощниками. Если уж брать четвертого, то нужен обязательно мужчина, человек с опытом.

Монро принял загадочный вид.

– За нее, Арсен, не беспокойтесь. Опыта, согласен, маловато, но превосходно тренирована: сильна, вынослива, отличный пловец и скалолаз, владеет у-шу и знает русский и английский. Однако наш выбор определялся не этим. Она – ваш проводник!

– Бывала в Анклаве?

– Да, на границе, в составе нескольких китайских групп. Она ощущает вуаль на расстоянии… врожденное свойство, мой дорогой, – чувствовать то, что недоступно приборам! Драгоценный дар! Здесь, – он постучал пальцем по ридеру – об этом нет ни слова, но мы провели тщательную проверку. Не сомневайтесь, она понимает, куда нельзя соваться!

– Ясновидящая? Экстрасенс? – Я нахмурился: люди подобного сорта не пользовались моим доверием.

– Термины слишком неопределенные, – с тонкой улыбкой заметил Монро. – Я бы выразился иначе: она умеет делать то, что делает. Ну, и еще кое-что… сложится вдвое, пролезет в любую щель… Говорю вам, Арсен, вы за нее не беспокойтесь!

– В любую щель? Она модификант? – Эти продукты местной генной инженерии нравились мне еще меньше экстрасенсов.

– Нет. Я же объяснил – врожденный дар плюс обучение, не изменяющее человеческого естества. На Востоке, мой дорогой, умеют многое, что и не снилось нашим мудрецам!

– Хорошо. Поговорим о других.

– Вас что-то смущает?

– Да. Ад-Дагаб мусульманин. Особая пища, религиозные обряды, неприятие иноверцев и безбожников… Мак-брайту пятьдесят. Слишком стар, слишком богат и, как я слышал, весьма капризен.

Монро хохотнул.

– Что есть, то есть! Но он в отличной форме и, думаю, вам не уступит. Богатство не помешало ему стать великолепным инженером, а нам необходимо выяснить, что происходит в Анклаве с техникой. Ну, и еще одно… Бюджет ООН невелик, а СЭБ и того меньше… Словом, Мак-брайт взял на себя половину расходов.

– С этого бы и начинали, – проворчал я. – А что с другой половиной? Внес Аллах или шейхи из нефтяных эмиратов?

– Нет, обошлись своими силами, – с достоинством сообщил мой гость и покосился на ридер, куда я вызвал фото ад-Дагаба. – Учтите, этот – наименьшее зло из всех вариантов, предложенных правоверными. Человек военный, дисциплинированный и не фанатик… Специалист по рукопашному бою, силен и вынослив, как верблюд… – Монро поморщился и протяжно вздохнул. – Войдите в наше положение, мой дорогой… Это международная экспедиция, и в ней должны быть представлены три доминирующие в мире силы: Запад, Восток и исламисты. Плюс максимально нейтральный руководитель – лучше всего бразилец или индус, но там нет экстремаль-щиков вашего класса. Так что, по рукам, как говорят у русских?

– Я подумаю.

– Гмм… Мы еще не затронули вопрос о награде… Она…

– Пусть наследная принцесса Дании поцелует меня в щечку. Как-то я ее видел… Очень милая девушка!

Монро ухмыльнулся.

– Если хотите, я уложу к вам в постель всех европейских принцесс и пару наложниц микадо в придачу. Вы согласны?

– Подумаю, – повторил я и потянулся к бутыли с вином.

* * *

На Уренире любят ясные ответы. Там «да» означает согласие, «нет» – отказ, и, если кто-то просит время на раздумья, такая просьба не диктуется капризом или стремлением набить себе цену. Там понимают, что не любому дано искусство мгновенного выбора, определение верных путей и всех последствий, к которым приведет то или иное решение. Случается, что нужно взвесить «за» и «против», призвать на помощь опыт, логику, советы старших или, погрузившись в транс, услышать шепот интуиции. И это не игра; это – осознание ответственности за свой поступок, которая понятна всякому.

Иначе на Земле. Здесь, если речь заходит о делах серьезных, каждое «да» и каждое «нет» сопровождается взаимным обнюхиванием и вылизыванием, оскалом челюстей, потоками слов, интригами и ритуальными жестами. Причем жесты эти весьма многообразны: жест доброй воли или адекватного ответа, разрекламированной гуманитарной помощи или последнего сто первого предупреждения. Требуя время для раздумий, я тоже совершаю жест, который должен подчеркнуть значительность моей персоны. Решения скорые здесь не ценятся, и принцип местной дипломатии таков: чем дольше вы тянете с ответом, тем выше его вес.

Отправиться в Анклав, возглавить экспедицию, добраться к Тиричмиру в район эоита? Что за вопрос! Конечно, я был согласен! Я – Наблюдатель, и все необычное и непонятное, что происходит в мире автохронов, мне полагается расследовать. У непонятного есть тенденция быстро становиться неприятным, а что может быть неприятней масштабных экологических катастроф, причины которых неведомы? Случившееся могло отразиться лишь на

Земле и местной солнечной системе, но с равным успехом представить пангалактическую угрозу – а это уже касалось Уренира и множества других разумных рас. Взять хотя бы пресловутую пи-бамб… Не очень верилось, что технология землян способна на такое, а вот у талгов – очень может быть! Мои соперники-коллеги, что прячутся в точке Лагранжа, словно пауки при издыхающей мухе… Если они рискнут нарушить Равновесие, то неприятностей не оберешься!

Но, кроме веления долга, был у меня в этом деле и свой интерес. Аме Пал, старый мудрец, мой добрый приятель… Конечно, он погиб, так же как погибли все его ученики из гиндукушской Общины Света и двадцать миллионов пуштунов и белуджей, таджиков, хазарейцев, чарамайков^[13] и других, сцепившихся в братоубийственной войне. Когда рассыпаются горы, гибель людей неизбежна… Но Аме Пал относился к людям особым, владеющим даром предвидения, к тем, чья воля противоборствует смерти, и он к тому же постиг мою сущность. Правда, не до конца – для него я был Хранителем, спустившимся с небес, чтобы оберегать землян от зла и освещать им дороги мудрости… Но я всего лишь Наблюдатель и отлично помню, чему меня учили: мудрость, принесенная с небес, не прививается в земле чужого мира. Мудрость – капризный цветок, и каждая раса должна взлелеять его на собственной крови.

Однако вернусь к Аме Палу. Внимательный и чуткий, он мог предвидеть катастрофу и уловить какие-то признаки бедствия, что надвигалось на его оазис тишины, лежавший средь горних высей. Возможно, он даже догадался о причине совершившегося? Как-никак, он был очевидцем событий и человеком наблюдательным, умевшим слушать и песни ангелов небес, и бормотание духов земли… И если он что-то услышал, то, может быть, оставил для меня предупреждение? Какой-то знак или намек? Не представляя, что это такое, но полагаясь на свое предчувствие, я верил, что знак существует и что он явится ключом к разгадке тайны.

Только б добраться до Тиричмира…

К сожалению, это было непросто даже для меня. Быстрый и привычный способ – накопить энергию для подпространственного прыжка и перенестись в интересующее место – в данном случае не подходил; ни в самом Анклаве, ни вблизи него не открывались телепорта-ционные каналы. Сказать по правде, я сумел бы их открыть, но ощущаемый при этом дискомфорт являлся верным признаком беды; нарушенная ткань Вселенной сопротивлялась моему проникновению, и это значило, что в точке финиша меня поджидает опасность – скорее всего смерть.

Что до других вариантов, доступных не Асенарри, а господину Измайлову, российскому гражданину, то все они были ненадежны. Я не мог претендовать на участие в экспедициях СЭБ или России, но если бы даже такое случилось, возникла бы масса проблем. В любой многолюдной команде я оказался бы лицом зависимым и подчиненным, решающим неразрешимую задачу: сбежать или идти со всеми, оставить спутников и двинуться своим путем или погибнуть в дружном коллективе. Если бы я удрал и если бы мне – единственному! – удалось вернуться из Анклава, то как объяснить подобное везение? Ясно, что появились бы вопросы… то есть сначала вопросы, а потом – допросы… Скорее всего я был бы вынужден расстаться с Арсеном Измайловым, сменить личину на запасной вариант или изобретать с нуля другую биографию… Слишком существенные потери! Но время шло, и я уже подумывал о собственной спортивной экспедиции вместе с Милошем и Райкером. Конечно, сей поход привлек бы ко мне внимание прессы, а это нежелательно для Наблюдателя – но что поделаешь? Super omnia Veritas, как говорили латиняне.

Да, истина превыше всего, а случай редко стучится дважды! И потому я знал, что рассмотрю предложение СЭБ благосклонно – оно развязывало мне руки и пришлось как нельзя вовремя. Официальный статус и небольшая группа, в которой мне отводится роль лидера… Хоть спутники мне незнакомы, но двое из них – экстремалыцики, да и присутствие Цинь Фэй, если как следует поразмыслить, окажется совсем нелишним. Координатор, мой обаятельный гость, уверен в ее способностях… Что ж, великолепно! Если мы выберемся из Анклава, я объявлю, что этим успехом мы обязаны Цинь Фэй и собственной удаче. Удача, деленная на четверых, трех экстремалыциков и экстрасенса, уже не столь феноменальна…

Усмехнувшись этой мысли, я поднялся и прошел в дом, к своему покет-компу^[14], включенному в общепланетную сеть. Овальный голографический экран развернулся передо мной, мелькнули алые символы кодов защиты и связи, потом из хрустальной глубины всплыла бледная сосредоточенная физиономия Даренкова. Я приказал собрать все данные о будущих моих коллегах и просидел у компьютера до полуночи, просматривая поступающие файлы. Сиад Али ад-Дагаб – рост, вес, возраст, успехи в спорте, продвижение по службе… Макбрайт – большой любитель сладкого, женился многократно, но в данный момент свободен от брачных уз… детей и прямых наследников не имеется… последний спортивный вояж – в пустыню Калахари… Ничего важного, ничего такого, о чем не сообщил бы мне Монро. И ничего интересного, если не считать генеалогии Цинь Фэй.

Она была не китаянкой, как я полагал, но аму, из новой народности, сложившейся в минувшее тридцатилетие, после того как Приамурье отошло к Китаю и началась программа по межрасовому скрещиванию. Отец – полукитаец-полукореец, мать – русская, с примесью нивхской крови… Я не сторонник подобного аутбридин-га, но, глядя на юное личико Цинь Фэй, признал, что в данном случае эксперимент удачен. Брови, приподнятые к вискам, широковатые, но мягких очертаний скулы, маленький твердый рот и вертикальная морщинка над переносицей… В этой девочке чувствовался характер! Чем-то неуловимым она походила на Ольгу, мою земную возлюбленную, с которой мы… Впрочем, это грустная история, и мне не хочется к ней возвращаться.

Я перевел компьютер в режим ожидания и отправился в постель, но долго не мог уснуть. Ольга и девушка-аму будто живые, стояли передо мной, потом их лица слились, и я уже не различал, кто мне явился: призрак ли прошлого или грядущий неясный мираж.

Память, память, вместившая два века моей жизни!.. Не раз я испытывал трепет перед ее необъятностью и думал, что помнить обо всем случившемся со мной, о всех потерях, одиночестве, долгих и страшных годах слияния – сомнительное благо. Память моя – палимпсест, переписанный многократно, но прежние тексты-личности не уничтожены, а лишь замазаны слоями краски, которую нетрудно снять. Снять, содрать, стереть и возвратиться к Даниилу Измайлову, затем к тому, кто жил на Рахени и Сууке, и, наконец, к Асенарри, страннику, явившемуся в этот мир из галактической бездны… Слои дробят мое существование, но все-таки оно едино, как прочная основа палимпсеста – пергамент с запечатленными на нем воспоминаниями. Я мог бы заблокировать их, но для чего? Нет радости без боли и боли без радости…

Юное женское лицо маячило перед моими глазами, все больше делаясь похожим на Цинь Фэй. Я пристально разглядывал его, замечая новые и новые детали: ямочку на подбородке, густые, загнутые вверх ресницы, блеск безупречных зубов и детскую припухлость щек.

Жаль, что она так молода, мелькнула мысль. Жаль!

ГЛАВА 3

БАКТРИЙСКАЯ ПУСТЫНЯ

Дни второй и третий

Я уже говорил, что Анклав подобен сухой деревяшке, источенной червями. Там, где древесина – вуаль, зона недоступности, а в червоточинах – карманах, рукавах, бассейнах – можно передвигаться, будто в лабиринте среди незримых стен. Собственно, ничто не мешает проникновению через вуаль, ни силовое поле, ни иные физические препятствия, и я бы сказал, что этот барьер присутствует лишь в нашем сознании. Некая информационная граница, психологический рубеж, отделяющий узкие тоннели жизни от более обширных и смертоносных пространств… Мы знаем, что в них скрывается опасность, но нам неведома ее природа. Сгорим ли мы, перешагнув роковую черту? Распадемся на атомы или растечемся слизью по каменистой земле?

Хороший вопрос! Весьма актуальный для Джефа, Спада и Цинь Фэй. В какой-то степени и для меня, ибо со смертью тела Арсена Измайлова закончится мое земное существование. Но, как сказал поэт, весь я не умру – в миг гибели мой разум и моя душа умчатся к звездам, пронзив земную ноосферу. Я совершу путешествие в далекий звездный кластер, я возвращусь в свою плоть, что ждет меня на Уренире, поведаю о том, что видел и слышал, коснусь руки отца, погреюсь в тепле улыбок Рины и Асекатту… Да, в мгновение смерти я не умру, а лишь покину Землю, превратившись на ничтожный отрезок времени в энергоинформационный луч. Но стоит ли с этим торопиться? Определенно не стоит, думал я, глядя на гибкую фигурку Фэй в оранжевом комбинезоне.

Второй наш день прошел без заметных событий. Утром мы миновали точку бифуркации за треугольным бассейном и углубились в левый рукав. Он оказался извилистым, но шел примерно на юго-запад, в нужном направлении, петляя по склонам пологих холмов. Почва под ногами по-прежнему напоминала спрессованный асфальт, однако холмы стали повыше, и кое-где я замечал скалистые образования да россыпи каменных глыб. Гранит, темные плиты сланца и грязно-серый мрамор… В этом не было ничего удивительного, если учесть, что мы приближались к восточным отрогам Гиндукуша, который сложен из древних метаморфических пород, прослоенных гранитами. Странность заключалась в другом – в отсутствии гор и ледников, речных долин, да и самих потоков.

К полудню третьего дня мы углубились в пустыню уже на восемьдесят километров, двигаясь к перевалу Найзаташ, однако ни перевала, ни русла Оксу ни пиков-четырехты-сячников, ни горных хребтов на горизонте не маячило. Правда, виднелся вдали скалистый массив, но был он невысок и черен, как совесть дьявола, – ни снежной белизны, ни ослепительного блеска льда.

Дымка над нами сгустилась, и нижняя поверхность флера была теперь не мутновато-желтой, а скорее серой с редкими проблесками желтизны. Солнце, подобное разверстой розоватой ране, еще просвечивало сквозь нее, но ни луны, ни звезд во время второго ночлега мы не увидели. Впрочем, в дневной период света хватало, хотя он казался сумеречным, нереальным, будто мы странствовали не в земных пределах, а приближались к вратам преисподней. Возможно, эта мысль была не столь уж далека от истины.

На скрипевшем под башмаками щебне не росли травы, и ничего зеленого, кроме «катюхи» и рюкзака Макбрайта, вокруг не наблюдалось. Унылый серый мир, накрытый серым небом… Но в его бесплодности и пустоте были свои преимущества: во-первых, никаких опасностей, кроме вуали, а во-вторых, кусты и деревья не закрывали обзора. Мы обнаружили пять вешек, и у четвертой из них, за номером двадцать два – цистерну с водой. Этот маяк приземлился удачно, не в запрещенной зоне, а в карман трехсотметровой ширины, и выглядел как полагается – то есть новехоньким. Я расписался на вымпеле, затем мы наполнили фляги водой, разоблачились и смыли с кожи пот и пыль. Фэй, повизгивая от наслаждения, плескала из котелка на грудь, Макбрайт жадно косился на девушку, а ад-Дагаб, умывшись, призадумался, потом разостлал на земле комбинезон, опустился на колени и сотворил намаз. Ко мне не снизошли ни грешные, ни святые мысли; я разглядывал мрачный пейзаж, и мое мачете, а также посох с дротиками лежали на расстоянии протянутой руки.

Безлюдье и тишина – не повод, чтобы расслабляться. Впрочем, зрение, слух и даже ментальный поиск в доступных мне пределах не говорили об опасности. На двадцать-тридцать километров от нас, к югу и северу, западу и востоку, не ощущалось ничего живого; ничто не росло, не копошилось в песке, не двигалось и не охотилось. Все, что я смутно чувствовал, сводилось к эмоциям спутников: восторгу Фэй, вожделению Макбрайта и исходившему от чернокожего нуэра каменному спокойствию. Странно! Он был спокоен и холоден во время молитвы и, обращаясь к Аллаху, явно не испытывал религиозного экстаза.

Но в тот момент я не задумался над этой странностью. Натягивая комбинезон и обуваясь, я размышлял о других вещах, казавшихся мне более важными. Например, о вешках: отчего с попавших за вуаль облезла краска, а эта, за номером двадцать два, выглядит новее новой?

К вечеру, на третий день пути, мы оказались в обширном эстуарии, пересеченном скалистой грядой. Похоже, то были остатки Вахханского хребта, примыкавшего с севера к Гиндукушу, однако ни высоких гор, ни озер и рек, ни питающих их ледников мы не обнаружили. Горы рассыпались, будто придавленные непосильным грузом времени, миллионами непрошедших лет; хребет осел и рухнул, оставив после себя гранитные обломки, щебень, крупнозернистый песок и эту жалкую преграду, где самый высокий утес не дотягивал до четырехсот метров. Но склоны их были отвесными, и, обозрев их, я решил, что подъем займет не меньше половины дня.

Мы стояли в центре бассейна, перед скалистой стеной, и я, рассматривая ее склоны, прикидывал, где мы поднимемся следующим утром и нужно ли для подъема альпинистское снаряжение. Внезапно у моего плеча раздался хриплый рык Сиада; обернувшись, я увидел, что он протягивает руку к границе зоны безопасности, лежавшей в километре от нас.

– Там! Справа от пирамидального камня!

Оставалось дивиться остроте его зрения – он что-то заметил с большой дистанции, не прибегая к биноклю. Лично мне показалось, что правее гранитной пирамиды торчит невысокий холмик, то ли песчаный, то ли усыпанный ржаво-коричневым щебнем; ничем не примечательная груда, какие на нашей дороге встречались сотнями.

Я опустил с налобника очки-бинокль, и Фэй с Макбрайтом, будто по команде, повторили этот жест. В тусклом свете, сочившемся сверху, было трудно разглядеть детали, но все же не оставалось сомнений в искусственном происхождении холма. Какие-то искореженные, покрытые ржавчиной штыри, напоминавшие стекло осколки, серые лохмотья, которые еще обозначали форму вытянутого, как огурец, эллипсоида с остроконечной, сходившей на конус приставкой… Весьма знакомые очертания! Макбрайт коснулся моего рукава.

– Что скажете, приятель?

– Вертолет. Старая машина, каких давно не выпускают. Думаю, либо китайский, либо туранский. Пожалуй, одна из первых попыток проникнуть в пустыню.

– Подойдем поближе?

– Да. Мы с Сиадом.

– Я инженер и буду вам полезнее, чем Сиад. Бесспорное замечание. Я кивнул и сбросил с плеч рюкзак.

– Согласен. Идемте, Джеф. Остальные пусть разбивают лагерь.

Лицо ад-Дагаба было равнодушным, не выражавшим ничего, ни любопытства, ни недовольства моим решением. Цинь Фэй произнесла:

– Объект за вуалью, командир. Не стоит ли мне пойти с вами?

– Нет. Попробуй определить, на сколько мы можем продвинуться.

Она прищурилась.

– До тех камней, похожих на драконьи ребра. Видите?

– Вижу.

Я повернулся и зашагал к каменистой гряде, напоминавшей скелет огромного древнего чудища. Дар Цинь Фэй работал с безукоризненной точностью: от полосы этих сланцевых плит до границы зоны насчитывалось с полсотни шагов и примерно столько же – до обломков вертолета. Видимо, это была боевая машина, каких не делали уже лет двадцать, с тех пор, как появились экраноле-ты и циклотурбинный двигатель. В России, однако, до сих пор производили запчасти и комплектующие к «Черным акулам» и «Ми-36», проданным в свое время Китаю, Индии, Турану, Аравии и половине Африки.

Макбрайт догнал меня. Щебенка поскрипывала под его башмаками, ножны кинжала глухо стучали о флягу. В молчании, сопровождаемые лишь этими звуками, мы добрались до гряды камней и сдвинули с налобников шлемов бинокли.

– Сделан в России, – заметил Макбрайт после пятиминутной паузы. – Думаю, «Шива», пятнадцатого или шестнадцатого года выпуска. Если не ошибаюсь, потом их производство свернули.

В странах ЕАСС «Шивой-громовержцем» назывался вертолет «Ми-ЗбН», мощная и очень маневренная машина, предназначенная для борьбы с наземной техникой. Летающий танк, набитый оружием под завязку! Что же его сокрушило – здесь, в сумрачной, но безлюдной пустыне?

– Откуда ржавчина? – спросил я. – Корпус – из металлокерамики, несущие лопасти – из композита… Вроде бы нечему ржаветь.

– Крыло для подвески вооружения, – произнес Макбрайт. – Каркас у него керамический, но консоли и пилоны с ракетами да и сами ракеты – из стали. А те блестящие осколки – бронестекло… там, у передней части фюзеляжа… – Джеф помолчал и добавил: – «Шива» очень надежный аппарат, очень устойчивый… Но посмотрите, как он свалился, приятель! На бок! Крыло торчало вверх – видите эти скрученные ребра и распорки? Потом все металлическое окислилось, осыпалось на корпус, отсюда этот рыжий цвет… Однако взрыва не было!

– Разумеется. Это ведь Анклав!

Мы сдвинули на лоб очки-бинокли и уставились друг на друга. Лицо Макбрайта – серые глаза, крутой подбородок, решительный рот – выражало недоумение, да и я, наверное, выглядел немногим лучше. Вдруг он поежился, словно от порыва ледяного ветра, и прошептал:

– В него не стреляли, клянусь Творцом и всеми святыми апостолами… Эти разрушения – все, что мы видим! – от удара о землю при резком спуске с километровой высоты. Ну, еще от времени… Как думаете, дружище, что с ним случилось?

– Моя задача – не измышлять гипотезы, а накапливать факты. Что до гипотез… Вы у нас инженер-конструктор, Джеф.

Уклончивый ответ, но мне хотелось убедиться, что он заметил кое-какие странности.

Лоб Макбрайта пересекла морщина.

– Больше менеджер, чем инженер, – пробормотал он, всматриваясь в груду ржавчины и стеклянных осколков. – Однако скажу вам, приятель, что вид у этого мусора удивительный – будто пролежал он здесь не девять лет, а девяносто. Или трижды по девяносто… Оболочку снарядов делают из прочного сплава, их толщина – как минимум десять-пятнадцать миллиметров. Краска за эти годы сошла, корпуса ракет могли покрыться ржавчиной, но не осыпаться трухой.

– И что отсюда следует? Мой спутник пожал плечами.

– Если верить отчетам СЭБ, в Анклаве невозможен ряд химических реакций. Или, вполне вероятно, они происходят, но очень медленно. Зато другие идут с огромной скоростью – например, окисление металла и иные процессы деструкции. Вспомните маяки, которые мы обнаружили, – те, что за вуалью… Вид у них был весьма потрепанный.

Я молчал, и Макбрайт, выждав минуту, произнес:

– Жаль, что ближе нам не подобраться. Там должны быть тела… или хотя бы скелеты… еще – одежда, амуниция, приборы… органика, ткань, пластик, магнитные носители… Хотел бы я на это поглядеть!

– Думаю, случай еще представится, – заметил я.

– Надеюсь, босс. Некоторые экспедиции были очень многолюдными…

* * *

В этот вечер мы долго не могли уснуть. Макбрайт рассуждал о нашей находке и строил всевозможные гипотезы, Цинь Фэй то возражала ему, то соглашалась, ад-Дагаб, застывший в каменной неподвижности, внимал им, словно некое непогрешимое божество, коему предстояло объявить истину и тем закончить спор. Я, надув комбинезон, расположился на песке и, прислушиваясь к уверенному баритону Джефа и чистому высокому сопрано девушки, ловил дыхание близкой вуали.

Она колыхалась, то отступая на метр-другой, то приближаясь к нашему крохотному оазису. Ее беззвучное незримое движение порождало эхо, будто какие-то волны проносились над нами, отражались от скал и границ бассейна и гасли, наполняя воздух умирающими отзвуками иной реальности. Не уверен, что Фэй воспринимала их; ощутить эти реверберации было нелегкой задачей даже для меня.

Я думал о том, что способ, которым мы, уренирцы, исследуем Вселенную, имеет свои преимущества и недостатки. Нам в отличие от талгов не требуются корабли; мы посылаем к обителям разума не эти медленные неуклюжие конструкции, а энергоинформационную матрицу, стремительный луч, хранящий человеческую личность. И каждый уренирский Наблюдатель, очнувшись от забвения, является в мир во плоти, привычной для этого мира; он – не чужеродный объект, а столь же законная часть среды обитания, как все живое на планете. Он проживает срок, отпущенный природой, он копит информацию, и этот внутренний взгляд важнее данных, собранных при внешнем наблюдении. Это случай, когда субъективное дороже объективного; исследователь может многое узнать о пчелах или воробьях, но он узнает много больше, став на какое-то время пчелой или воробьем.

Есть, разумеется, и недостатки. Елавный из них заключается в том, что я на долгие десятилетия ввергнут в темницу плоти, хоть и подобной внешне уренирской, но не прошедшей тот же эволюционный путь и не способной ко многому, что для меня знакомо и привычно. Свободный телепатический обмен, телесная трансформация, перемещение в пространстве без помощи живых источников ментальной энергии, связь со Старейшими, естественная долговечность… Увы, здесь мне все это недоступно! К тому же земное тело при всей его мощи, универсальности и красоте не слишком надежный индикатор внечувствен-ного – вернее, тех феноменов, которые нельзя увидеть и услышать, пощупать, попробовать на вкус и запах. Меньше центров восприятия энергии плюс барьеры в психодинамических каналах, и в результате я не способен изменять свой облик, а вместо мысленной речи улавливаю лишь эмоциональный фон. Но грех жаловаться – на Ра-хени и Сууке я был лишен и этого.

– Как вы считаете, дружище? – Голос Макбрайта прервал мои размышления.

– Простите, Джеф, я не следил за вашей дискуссией. О чем разговор?

– Мистер Макбрайт утверждает, – произнесла Цинь Фэй, – что катастрофа вызвана внешними причинами. Имеется в виду не гибель обнаруженного нами вертолета, а Анклав и все, что окружает нас… – Она изящно повела затянутой в оранжевое ручкой. – По мнению мистера Макбрайта…

– Детка, я же просил называть меня Джефом!

– Это, сэр, слишком близкая дистанция, – Фэй иронически усмехнулась. – Стоит ли скромной девушке из Хэйхэ^[15] так приближаться к персоне почти божественной? К лицу, владеющему богатством и в силу этого способному играть человеческими судьбами? Нет, неподходящая и очень опасная компания! Ли Бо говорил: «Я жителей неба не смею тревожить покой…»

Макбрайт дернулся и скривил губы.

– Кто этот чертов Ли Бо? Один из ваших коммунистических лидеров? Ему не нравятся богатые? И он, как некогда Мао, требует, чтобы его цитировали?

– Он был поэтом, великим поэтом, – пояснил я, решив, что полезно сменить тему. – Восьмой век, династия Тан… Фэй произнесла строфы из «Храма на вершине горы».

Даже в сумраке, что обволакивал нас грязно-серой пеленой, было заметно, как вспыхнули ее глаза.

– Вы знаете Ли Бо, командир?

– Лично не встречались, но с его поэзией знаком. – Перейдя на китайский, я нараспев промолвил:

Плывут облака
Отдыхать после знойного дня,
Стремительных птиц
Улетела последняя стая.
Гляжу я на горы,
И горы глядят на меня,
И долго глядим мы,
Друг другу не надоедая^[16].

Мне не хотелось обсуждать причины катастрофы, ни внешние, ни внутренние, однако Макбрайт был из породы упрямцев. Настырный тип; такого древней китайской лирикой не убаюкаешь. Повернувшись ко мне, он пробурчал:

– Этот Ли Бо прав, в каком-то смысле я – небожитель. Я был на «Вифлееме» и видел Землю с высоты ста сорока миль… не в ти-ви, а сквозь стекло иллюминатора… Это впечатляет! Как и зрелище звезд в бездонной пустоте… Впечатляет и позволяет избавиться от предрассудков.

– Каких же? – спросил я, переглянувшись с Цинь Фэй. – Вы убедились в человеческой ничтожности по сравнению с величием Вселенной и пожелали раздать имущество беднякам?

– В моей стране нет бедняков, а остальные меня не волнуют, – огрызнулся Макбрайт. – Я говорю, приятель, о другом – о мысли, что мы одиноки в Мироздании, а потому являемся божьими избранниками, возлюбленными чадами Творца. Это, я полагаю, нонсенс! Есть и другие чада – там, среди звезд! – и их могущество мы не способны ни предсказать, ни представить. Я был на «Вифлееме» сорок дней, и иногда мне доверяли ночное дежурство… Сидишь один в кабине, слушаешь скрипы, стоны и шорохи, пучишь глаза в иллюминатор и думаешь, думаешь… Глядя на эти звездные россыпи, я все пытался вообразить, каких проклятых дьяволов они скрывают и сколько их в этой бездне – миллиарды, триллионы?.. Какие светила захвачены ими, какие галактики и что осталось людям? Что будет, если они доберутся до нас? Всемирный апокалипсис?

– Вначале нам придется туго, – заметил я. – Они взорвут Москву, Пекин и деревушку Гринвилл в штате Алабама, однако Нью-Йорк, надеюсь, уцелеет. Потом начнутся акты вандализма, насилие над женщинами и массовый отлов мужчин для разработки шахт в созвездии Большой Медведицы. Но дальше все пойдет по голливудскому сценарию: бравые парни из Штатов воспрянут духом, ощетинятся и выпустят пришельцам кишки.

Цинь Фэй прыснула. Макбрайт нахмурился и покачал головой.

– Признаки славянской ментальности – шутовство, беззаботность и нежелание считаться с очевидными фактами… Я сказал: что будет, если они доберутся до нас? Если доберутся… Но, возможно, уже добрались? Взгляните! – Внезапно он приподнялся, потемнев лицом, и широко раскинул руки. – Взгляните вокруг! Вы видите? Это вам не Хиросима, не Чернобыль и не пожар на амстердамской фабрике петард! Не взрыв химического комбината в Шаосине и не авария с дюжиной атомных субмарин! Не утечка ядерных отходов под Иркутском и не крушение танкера с серной кислотой! Другие масштабы и другие средства, приятель! Поистине нечеловеческие!

Я ощутил эманацию страха – он исходил от Макбрай-та, словно из распахнутых дверей вдруг потянуло сквозняком. Видимо, весь недолгий срок скитаний по пескам Анклава нервы его были напряжены и призраки неведомой угрозы смущали душу. Моя вина! Не в том, конечно, что Макбрайт боялся, но мне полагалось заметить его состояние. Быть может, я тратил слишком много сил, дублируя действия нашего проводника? Или же здесь, в пустыне, мой дар внечувственного притупился? Не исключено. Здесь в самом деле не Чернобыль и даже не Хиросима – в этом Макбрайт был прав.

Мне было понятно, какие демоны его терзают. Центральным звеном его финансовой империи считался концерн Эм-эй-си, «Макбрайт Арминг Корпорейшн», производивший современное вооружение: танки, ракеты и экранолеты, стратопланы, лазеры и средства космического базирования, системы информационной защиты и соответственно помех, даже боевые роботы, хотя у стратегов ЕАСС их эффективность была под большим сомнением. Словом, Джеффри Коэн Макбрайт, наследник пушечных королей, являлся человеком компетентным и понимал, какие бомбы можно сотворить и что случится, если эти бомбы сбросить. Анклав, какую гипотезу ни принимай, не вписывался в рамки коврового бомбометания и поэтому пугал Макбрайта как проявление неведомых и смертоносных сил, а мысль об их неземном происхождении казалась ему, эксперту, очевидной и вызывала шок. Вполне закономерная реакция; эксперты для того и существуют, чтобы оценить то или это и, перепугавшись последствий, донести свой страх до безалаберного человечества.

Сиад по-прежнему не шевелился, застыв, как статуя из желтого известняка с черным базальтовым ликом, но зрачки Цинь Фэй тревожно блеснули. Едва заметно кивнув девушке, я придвинулся к Макбрайту и, прикоснувшись к его плечам, ощутил, что он дрожит. Здесь, на Земле, я не могу исцелять недуги, но успокоить и поделиться энергией – не слишком сложная задача. Даже без телесного контакта, хотя бывают случаи, когда он желателен или необходим.

Я заговорил, чувствуя, как струится через ладони ментальный поток и как стихает дрожь, сотрясавшая Макбрайта:

– Не ищите черную кошку в темной комнате, Джеф. Вселенная, конечно, велика, и ab initio^[17] я согласен с мыслью, что в ней встречаются всякие диковины и чудеса. Не буду спорить – найдется среди них и что-то опасное, угрожающее… Но взгляните на другую сторону медали и поразмыслите над тем, кто и как отыщет Землю в этом огромном, бесконечном хаосе светил и туманностей, обломков погибших миров и праха отгоревших звезд? Кому под силу обнаружить наш обитаемый остров? Зов, брошенный радиотелескопами, остался безответным… Мы можем звать, кричать во все горло, но голос наш – писк комара на фоне артиллерийской канонады. Никто не услышит, не отзовется, не прилетит…

Полуправде верят больше, чем абсолютным истинам. Я не лгал, утверждая, что чертог Вселенной необъятен, а обитаемые пылинки, которые кружат в нем, не так-то просто отличить от множества других, безжизненных или не породивших разум. Во всяком случае, способ, который применяем мы, не связан с ростом активности в радиодиапазоне, с поиском направленного излучения или анализом потоков частиц. Все много сложнее и много проще – не будь Старейших с их обостренной ментальной чувствительностью, мы не нашли бы ни Суука, ни Земли, ни остальных миров… Возможно, так было бы к лучшему – ведь по протоптанным следам идут другие, и не всегда их влечет бескорыстное любопытство. Взять хотя бы трагедию на Диниле…

Кажется, Макбрайт успокоился. Он глубоко вздохнул, затем покосился на Сиада и Фэй, будто проверяя, что спутники не заметили его слабости. Однако голос у него все еще был хрипловат.

– Я читал «Синюю книгу», полный текст отчета Кондона^[18], меморандум Квиллера и доклады Саймона Ли… оба доклада, опубликованный в прессе и секретный, который он отправил президенту в две тысячи пятнадцатом… И «Долю ангелов» Мэлори я тоже читал. Вы слышали о Мэлори? Это полковник, руководивший проектом «Ангар-18» в Райт-Паттерсон… Если десятая… сотая доля того, что они пишут, – правда, нас ждет немало неприятностей. И первая из них – эта пустыня!

– Я бы не связывал все упомянутые вами сочинения с Анклавом, ибо в них столько же истины, столько сахара в уксусе. Они продиктованы страхом, Джеф… страхом перед иррациональным, стремлением к паблисити, жаждой приобщиться к модной теме. В лучшем случае – исполнить заказ, отвлечь внимание от более важного и оправдать нелепые расходы… Нет, я им не верю!

– Но…

– Ложитесь, Джеф, и спите! – Я надавил на его плечи, заставив опуститься на песок. – Завтрашний день будет нелегким. Полезем на стену, и вам придется прокладывать путь.

Его глаза подернулись туманом, веки опустились. Сиад поглядел на него, бесшумно поднялся, отошел шагов на двадцать и двинулся в обход лагеря. Темного лица нуэра не было видно, и казалось, что около нас кружит безголовый призрак, одно из загадочных существ, рожденных воображением уснувшего Макбрайта. Последовав его примеру, мы с Цинь Фэй тоже растянулись на песке. Минуту-другую я слышал тихое дыхание девушки, потом она спросила:

– Вы хотите, командир, чтобы он шел первым? Почему?

– Потому, что он опытный скалолаз. И потому, что это ему нужно.

Она фыркнула и перешла на русский:

– Я ему не верю. Он боится! И он не видит вуали!

– Он не боится, а опасается. Это разные вещи, девочка. Ну, а с вуалью… с вуалью ты, разумеется, права. Пойдешь второй и присмотришь за ним.

Фэй повозилась в своей ямке, приминая песок. Затем я услышал:

– Он боится, и мне его жалко. Но все равно я ему не верю…

– Отчего же?

– Он из ЕАСС… чужак, миллиардер, империалист…

– Я тоже из ЕАСС.

– Вы из России. ЕАСС и Россия – не одно и то же, командир. – Помолчав, она вдруг тихо добавила: – Моя мама была русской…

– Была? С ней что-то случилось?

– Думаю, нет. Наверное, мама и отец живы, но я не вижусь с ними, это запрещается. Меня забрали от них, когда…

Всхлипнула? Или мне почудилось?

– Забрали, когда проявился твой дар? – спросил я.

– В шесть лет, – с тоскливым вздохом промолвила Фэй. – Мы жили в Дуньцзы… в Уссурийске, по-вашему… Меня отправили в Хэйхэ, в школу для особо одаренных… сказали, что это большая честь для семьи… что нету меня других родителей, кроме Великого Китая… Я помню, мама плакала. Но они с отцом были молоды, и я надеюсь, что у них родился кто-нибудь еще. Мой брат или сестра…

«Бедный одинокий звереныш!» – мелькнуло у меня в голове. Приподнявшись, я посмотрел на сжавшуюся в песчаной ямке фигурку.

– Хочешь, я найду твоих родителей? – Как?

– Я могу это сделать. Китай – не Африка, не мусульманские страны, у вас все граждане сидят в компьютерах. До этих файлов я смогу добраться.

Она слабо повела рукой.

– Зачем? Теперь уже поздно… Я ведь сказала: мой родитель – Великий Китай.

Тишина. Мертвая тишина, только скрипят камешки под башмаками ад-Дагаба. Неподвижный воздух, ни теплый, ни прохладный, неясные контуры холмов, черная линия скал в сереющем полумраке, низко нависшее небо, будто затянутое ватной пеленой. Пустыня в сердце Азии. Анклав. Четыре человека, каждый – со своими проблемами…

Любая проблема, в чем я давно убедился, есть производная от странного. Странность, непохожесть на других объединяла нас, хоть в остальном мы относились к разным этносам, соперничающим союзам и альянсам, настроенным друг к другу отнюдь не дружелюбно. Три из них, по выражению Монро, являлись головами гидры, самыми крупными и хищными в многополярном мире: Запад, Восток, а между ними – крепнущая цитадель ислама. Россия соединяла их в подобие общепланетного сообщества, пусть в зыбкий, неустойчивый, однако единый конгломерат, и в нашем походе, как считал Монро, мне отводилась та же функция.

Но странность связывала нас сильнее – быть может, потому, что каждый, помня о собственной необычности, был снисходителен к партнерам. Даже Цинь Фэй, считавшая Джефа чужаком, неподходящей компанией и все же жалевшая его…

Странности Фэй и Сиада были очевидными, а вот о Макбрайте я этого сказать не мог. Я видел множество мелких деталей – его напускную браваду, скрывавшую неуверенность, настойчивость, с которой он ухаживал за Фэй, страх перед загадочным и непонятным, – но это пока не сложилось в целостный пейзаж. Фэй он внушал чувство жалости и в то же время отторжения… Не оттого ли, что в нем ощущалась некая ущербность, будто он сомневался в собственной значимости? Удивительно для человека его положения и в его летах!

Возраст, точнее, внешность являлась еще одной мелкой, но странноватой деталью. Макбрайту было за пятьдесят, но выглядел он моложе Арсена Измайлова, моей последней ипостаси; я дал бы ему лет тридцать пять, от силы – тридцать восемь. Это подтверждалось не только гладкой кожей, блеском смоляных волос, отсутствием морщин и мешков под глазами, но также юношеской гибкостью и живостью движений. Он, как и я, был человеком рослым, крупным и весил под девяносто килограммов; такие стареют раньше жилистых и тощих вроде Ярослава Милоша. Однако ни признака увядания и ни намека на седину… Упругие крепкие мышцы, прямая осанка, неутомимость и энергия… Монро был прав – он находился в отличной форме!

Это казалось почти что чудом. Что до меня, то я способен погружаться в транс, приостанавливая процесс старения, и даже обращать его вспять, но это нелегкая процедура – необходим приток живой энергии извне, умение использовать ее, распределить в воспринимающих каналах и дать ментальные команды. Именно те, что приводят к регенерации клеток, а не к пространственному перемещению; ошибка не фатальна, но, совершив ее, рискуешь очнуться от транса в другом полушарии. Я знал, что на Земле этим искусством не владели; оно – достояние зрелых мудрых рас, дар миллионолетней эволюции, которым Вселенский Дух когда-нибудь наградит землян. Или не наградит – ведь всякую награду необходимо заслужить, не так ли?

Пока они были ее недостойны, и потому чрезмерно юный облик Джефа внушал мне удивление. Само собой, он был достаточно богат, чтобы заменить все органы – от щитовидной железы до селезенки, но это не давало стойкого эффекта омолаживания. А если бы и давало! За всю свою жизнь Макбрайт не перенес ни одной операции, как заверяли его медицинские файлы.

Возможно, данные в них подчищены? Но зачем? Чтобы скрыть какой-то эпизод, касавшийся личности Мак-брайта и его здоровья, как физического, так и психического?

Правильно поставленный вопрос – половина ответа. С другой половиной я мог подождать. Как все Наблюдатели, я терпелив.

ГЛАВА 4

СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ

Инопланетник, пришелец, чужак… Чужой – значит, не такой, как я, отличный по ряду параметров; существо, имеющее органы, которых я лишен, с иным функционированием эндокринной, нервной и других систем, что обеспечивают жизненный цикл, с иным обменом веществ, репродуктивным аппаратом и странными последствиями, к которым приводит процесс питания. Все эти обстоятельства, связанные, в общем-то, с физиологией, ведут и к психологическим различиям.

Если вдуматься в этот краткий перечень, нелогичность землян поражает. Они упорно ищут разум во Вселенной, высматривают среди звезд Космическое Чудо^[19], шлют радиосигналы в пустоту и дискутируют о сроках существования цивилизаций, жизни на Марсе и феномене НЛО; они пытаются расшифровать язык дельфинов, муравьев и пчел и выяснить, насколько те разумны; они, наконец, впадают в эйфорию при мысли о гуманных и всеведущих инопланетных братьях или, подобно Макбрайту, страшатся встречи с ними, считая их чудовищами. Вся эта суета лишь затуманивает истину, ясную для постороннего взгляда: здесь, на Земле, возникли четыре породы разумных существ, живущих в тесном симбиозе и обозначенных земными мудрецами расплывчатым – я бы сказал, небулярным^[20] – термином «человечество».

Издревле население Земли делилось и обособлялось: по облику и цвету кожи людей относили к различным расам; по языкам, религии, обычаям и ареалам обитания – к различным языковым семьям, конфессиям, народам, племенам; по праву собственности и виду занятий – к различным классам, группам и прослойкам. Но с точки зрения существ инопланетных различия в сферах этнической и социальной не важны; они, эти создания со звезд, зрят в корень, то есть рассматривают физиологию. Дети, женщины, мужчины, старики – четыре симбиоти-чески связанные группы… Вот глобальная стратификация земного общества, ибо у этих четырех слоев различия гораздо основательнее, чем у охотника-зулуса и члена британской палаты лордов. Это неоспоримый факт, который в истории земной цивилизации весит больше, чем все научные открытия и разрушительные войны.

Дети стремительно растут, масса их тела увеличивается к моменту пубертации на порядок, их половые инстинкты спят, их разум еще не созрел, но в то же время они обладают своим специфическим виденьем мира, более ярким и острым; они иначе, чем взрослые, воспринимают время. Дети – первый язычок огня в костре обновления жизни, но есть в этом костре, разумеется, и пепел – старики. Их организм претерпевает патологические изменения, их разум, как правило, менее ясен, чем у молодых особей, половая функция отмирает, различия между полами нивелируются, исчезает разнообразие психологических типов; обычно они демонстрируют две основные модели поведения: раздраженно-злобную и вяло-безразличную. Физиология и жизненный цикл женщин ориентированы на вынашивание потомства; они слабее мужчин физически, их хромосомный аппарат отличен от мужского, они уступают мужчинам в творческих поисках, зато одарены интуитивным знанием. Им свойственно стремление к равновесию, к стабильности, однако не в сфере чувств; для них стабильность общества – лишь почва, на которой можно вырастить жасмин любви, пион тщеславия и кактус ревности.

Но в общем и целом я полагаю, что женщины в этом мире мудрее мужчин, созданий воинственных, властолюбивых и беспокойных. Благодаря агрессивности, силе, дару к рациональному мышлению и творчеству мужчины доминируют над остальными группами и обеспечивают то, что на Земле считается прогрессом. Великие властители, завоеватели, политики, религиозные пророки, великие гении и злодеи, ученые, адепты искусства и странники, исколесившие мир от полюса до полюса… Мир этот, собственно, мужской, как вся земная цивилизация, и это яркое свидетельство ее незрелости. Тот симбиоз, о коем говорилось выше, держится на угнетении и инстинктивной тяге к продолжению рода, а это значит, что ни одна из рас землян не осознала своего предназначения. Они, эти четыре группы, вечно конфликтуют, нередко питая друг к другу злобу и зависть; дети восстают против тирании взрослых, старцы требуют почета в память о былых заслугах, а женщины добиваются равноправия. Какого? Права перетаскивать рельсы, трудиться в шахтах и носить штаны? Равноправие – миф, рожденный страхом и всеобщей несвободой, откуда проистекает идея уравнять талант с бездарностью, физика с лириком, а женщину – с мужчиной. На Уренире нет понятия о равноправии, зато там есть один-единственный неписаный закон: каждая личность неповторима, а потому свободна и священна.

Конечно, я подразумеваю цивилизованную личность. Мужчину, чья функция – поиск и творчество, женщину, чье назначение – поддерживать жизнь и украшать ее, ребенка, который знает, что перед ним счастливое, долгое, лишенное тягот старости существование, и если оно когда-нибудь прервется, то лишь по его свободной воле. Вот о какой свободе я говорю! Свободе от страха увядания и ужаса неотвратимой смерти! Но это приходит лишь к тем, кто терпеливо ждет, кто не пытается поторопить природу и не вершит над ней насилия. Возможно, Монро прав, и я доживу до времен, когда имплантация мозга в тело клона станет обыденной процедурой… Но он ошибается, думая, что это путь к бессмертию и вечной юности. Это тупик, куда забьется кучка старцев в молодых телах, еще один повод для зависти, злобы и несвободы…

Есть несколько базовых аксиом или, если угодно, великих открытий, свершаемых со временем цивилизацией. Одна из них развенчивает миф о познаваемости Вселенной, всех без исключения законов Мироздания, которых не существует in rerum natura^[21]; есть лишь модели, которые мы примеряем к загадочным и непостижимым до конца явлениям. Другой, более оптимистичный постулат гласит, что вечная жизнь – естественное состояние человека или того существа, которым он захочет стать. Это долгий, но вполне естественный процесс, инициированный тягой к жизни и свободе, который, подчинив эволюцию, ведет ее к желанной цели. И первый шаг на этом поприще есть осознание того, что личность властвует над смертью; личность – и только она! – выбирает, где, когда и как.

Грандиозный, драгоценный дар – возможность выбирать! Не менее щедрый, чем страсть между мужчиной и женщиной, чувство нежности, мечты, томление, объятия, поцелуи и дети, плод любви… Плод сладкий или горький, но придающий новые оттенки любовной связи и заставляющий ее искриться и сверкать, словно ограненный бриллиант.

Выбор смерти и разнообразие любви… В сущности, великое богатство, клад сокровищ! Но в бесконечной Вселенной, средь звездных россыпей, пугающих Макбрайта, оно даровано не всем. Далеко не всем!

Помню, на Сууке…

* * *

Суук…

Экваториальный континент, охватывающий планету почти замкнутым кольцом, с огромным выступом-подбрюшьем, что протянулось до Южного полюса; на севере – безбрежный океан, на юге – полярная зона, сумеречный, окутанный снегами мир, а между севером и югом – просторные зеленые равнины, холмы, поросшие дремучими лесами, изобилие прозрачных чистых вод во внутренних морях и реках, невысокие горные цепи, кратеры древних вулканов, извилистые ущелья и живописные водопады… Теплый и благодатный край, не ведающий погодных перемен, – ось Суука перпендикулярна плоскости эклиптики, и потому на экваторе вечное лето, а севернее и южнее, в высоких широтах, – весна, которая тянется здесь с тех пор, когда по Земле еще бродили динозавры. Стайки белых облаков в аметистовом небе, солнце, подобное алому цветку, легкие светлые дожди, ветры, что дуют с завидным постоянством…

Суук! Прекрасное творение природы, мир, породивший жизнь и разум, место, где не ведают о первородном грехе, да и о прочих тоже…

Это была моя первая миссия, и не могу сказать, что она завершилась успехом. Конечно, я многое узнал, однако период моего визита был слишком недолгим; хоть я покинул этот благодатный мир по собственному выбору, однако не по своему желанию. Странно, не так ли? Но наши желания и выбор, который мы делаем, необязательно совпадают, это уж как повезет.

Обычно Наблюдатель проживает жизнь автохрона или несколько больший срок, если имеются к тому причины и если есть возможность поддерживать организм в работоспособном состоянии. Одна из важных задач Наблюдателя в том и состоит, чтобы запечатлеть все возрастные нюансы вплоть до естественного конца и упорхнуть на Уренир с грузом всеобъемлющих данных. Суук казался для этого идеальным местом: его однополые крылатые обитатели жили почти столетие, не ведали старческой дряхлости, являлись на свет с генетической памятью предков и быстро взрослели. Смерть не вызывала у них страданий; как я упоминал, они уходили, рождая потомка, и этот акт был облегчен милосердной природой, ибо свершался в полной каталепсии. Если учесть, что авто-хроны не развивали вредных технологий, не домогались богатства и власти, не сражались меж собой и даже не охотились, мир Суука и в самом деле являлся идеальным полигоном для начинающего Наблюдателя. Старейший, пославший весть о нем, заметил, что во Вселенной не найти планеты безопаснее.

Однако судьба, судьба! В этом райском местечке я ухитрился погибнуть через двадцать восемь лет, и моя смерть оказалась нелегкой.

Аффа'ит, мой родитель, был плетельщиком гирлянд, браслетов и ожерелий, не самым искусным, но все же вполне уважаемым среди не слишком взыскательной публики. Я унаследовал от него ремесло, древесную ветвь – аналог фруктового сада, гнездовье-мастерскую в одном из поселений у внутреннего моря Ки, а также имя Аффа'ит, которое передавалось в нашем клане столь долгий период, сколь далеко я мог продвинуться в памяти предков. Кстати, ее пробуждение и активация, процесс естественный для молодых суукцев, явились для меня большим подспорьем – сплав сущностей Аффа'ита и пришельца Асенарри произошел без драм, совсем не так, как на Земле. Внутренний голос, картины былого и шепот подсознания привычны для обитателей Суука и не считаются знаком психической неполноценности; собственно, за одним исключением, они не страдают душевными недугами.

Мой дом-гнездовье находился в месте, которое с определенной натяжкой можно назвать городом. Человек Земли принял бы его за рощу древесных исполинов трехсотметровой высоты, но город являлся единым деревом с сотнями гигантских стволов и мириадами соединяющих их ветвей, с громадными изумрудными листьями, подобными чашам, в которых скапливалась дождевая влага, с множеством эпифитов, плодоносящих растений и цветов, пускавших корни в бугристой коре и наполнявших воздух тонким ароматом. Ветви – ярус за ярусом – поднимались от покрытой мхами почвы, из глубины зеленоватого сумрака к солнечному свету и теплу, и каждая была обителью и щедрым садом для множества существ: многоцветных юрких ящерок, летающих змей, птиц с серебристой чешуйчатой кожей или покрытых пухом, шестикрылых бабочек, крошечных, похожих на белок зверьков и огромных парителей-дайров, которых суукцы считали своими родичами. Дерево-дом, дерево-город, дерево-кормилец… Можно провести всю жизнь на его ветвях, покачиваясь в гамаке под кровлей жилого павильона, можно отправиться куда-то еще: на небольшое расстояние – с помощью собственных крыльев, а если путь далек, то на спине неутомимого дайра. Многие отправлялись, и не в одиночестве, а прихватив своих у'шангов; в компании приятней мчаться в поднебесье, любуясь новыми местами и попивая веселящий сок.

Моя мастерская – помост с крышей на резных столбах, с которых свисали образцы моего искусства, – располагалась на среднем ярусе, в самой середине ветви, тянувшейся над берегом и морем. Вид отсюда открывался изумительный: зеркальная морская гладь до горизонта, плывущие в небе облака, а среди них – парители-дайры: то неподвижно зависнут, то ринутся к воде и разобьют серебряное зеркало на тысячу осколков. Но вид был не единственным достоинством моего гнездовья – стоило руку протянуть, как в ней оказывался плод, гроздь ягод или съедобная лиана. К тому же здесь было много света, много цветов и зелени, необходимых в ремесле плетельщика, а в сотне метров подо мной – пляж с причудливыми ракушками и перламутром, панцирями крабов и разноцветной галькой. Весь этот материал отлично годился для ожерелий и браслетов.

Но в тот день – помню отлично! – я мастерил необычную вещь, нагрудник из плоских голубоватых и розовых раковин, оплетая их нитями, пропитанными клейким веществом. Это была приятная работа; я трудился, вспоминая украшения, принадлежавшие Рине и Асекатту, моим матерям, слушал щебет птиц и размышлял о всевозможных философских проблемах – к примеру, о художественных традициях двух культур, местной и уренирской.

Затем я поднял голову и прищурился: над скалами в дальней оконечности пляжа что-то шевельнулось. Обычно в скалах курился дымок – там, подальше от города-рощи, стояла мастерская Фоги, моего у'шанга. Фоги был личностью разнообразных дарований, но по наследству работал с металлом и огнем, что на Сууке считалось редкой и не слишком почетной профессией. Хотя бы потому, что от печей и горнов валил такой вонючий дым, а все металлические орудия, ножи и сверла, резцы и молотки, были ничем не лучше каменных или изготовленных из гибкой прочной кости. Кто в них нуждался на Сууке? Плетельщики вроде меня да резчики по дереву… Второсортное искусство в сравнении с тем, чем занималась элита – художники-живописцы, певцы, музыканты, целители и дрессировщики всяческой живности, включая дайров.

Дыма над скалами не было. То, что шевелилось там, никак на дым не походило – скорее некая конструкция, ящик без дна и крышки, обтянутый белесой пленкой из рыбьих пузырей. Порыв ветра подхватил его, взметнул в воздух, понес к облакам, и мне удалось разглядеть, что внизу болтается какой-то груз – вроде бы корзинка с четырьмя ручками. Пожалуй, она! Та самая, которую я сплел для Фоги!

Воздушный змей с корзиной-гондолой поднимался все выше и выше, пока не попал в устойчивое течение, стремившийся к югу ветровой поток, рожденный поверхностью теплого моря. Пятерка дайров кружила и кувыркалась рядом, изучая странного летуна; они с любопытством вытягивали шеи и, вероятно, соображали, можно ли с этой штукой поиграть и для чего она годится, кроме игр. Вскоре, потеряв интерес к мертвому, несомому ветром предмету, дайры потянулись к морю Ки, а змей пропал среди облаков, плывших на юг по аметистовому небу.

Над скалами возникла темная крылатая фигурка. Глядя на нее, я ощутил трепет в собственных крыльях, окутавших мое тело, будто плащ. То была инстинктивная реакция, страстный, почти необоримый позыв к полету, свойственный автохронам Суука, а значит, и мне; хоть разум мой являлся сплавом двух различных сущностей, но тело принадлежало этой планете. Привычным усилием воли я погасил возникшее желание.

Фоги, мой у'шанг, энергично взмахивая длинными кожистыми крыльями, мчался к мастерской-гнездовью. Его собственный жилой павильон был рядом, на соседней ветви, и тут же, поблизости, обитали трое других моих у'шангов: Сат'па, сушильщик плодов, Оро'ли, составлявший напитки из соков, и Нор, который занимался резьбой по дереву и кости. Конечно, не музыканты и художники, но существа достойных профессий, вполне подходящая компания для плетельщика.

Сложив крылья, Фоги ловко приземлился на краю помоста. Как все суукцы, он был невелик, худощав и жилист; тело, за исключением лица и крыльев, покрывала плотная короткая шерсть, четырехпалые руки и ноги были гибки и подвижны, а непривычные для людей Земли и Уренира черты маленькой светлоглазой физиономии тем не менее не выглядели уродливыми. Самой примечательной деталью его внешности являлись остроконечные уши и плечи, широкие и могучие, оплетенные маховыми мышцами; казалось, что к легкому тельцу пигмея добавили нечто инородное, достойное племени титанов. С шеи Фоги свисало сплетенное мной ожерелье, талию охватывал защитный пояс с сумками, а голени и предплечья украшали широкие браслеты – правда, прожженные и изрядно помятые.

Не успел он сесть, как над моим гнездовьем снова зашелестели крылья, и Нор, Сат'па и Оро'ли друг за другом опустились на помост. Вся наша компания была в сборе – пятеро наследственных у'шангов, почти семья согласно суукским понятиям.

Фоги бросил на нас торжествующий взгляд.

– Ну? Вы видели?!

– Видели, – шевельнув крылом, подтвердил резчик Нор. – Это было забавно.

– Забавно? – Фоги взъерошился. – Клянусь памятью предков! Он говорит, забавно! И больше тебе нечего сказать?

– По крайней мере, не так опасно, как горючий порошок, – рассудительно произнес Сат'па. – Помнишь то зелье, которое ты намешал из всякой вонючей дряни, добытой в вулканическом кратере? Когда ты бросил его в печь…

– …печь полетела вверх быстрее дайра, – закончил Оро'ли, топорща уши. – А новый пресс, который ты мне сделал! Не спорю, сок он выжимает, но стоит зазеваться, и половина сока – на твоем животе! Или взять тот каменный круг для заточки резцов… Он вращался с такой скоростью, что разлетелась станина и повредила кровлю в гнездовье Нора! – Оро'ли сорвал плод с ближайшего куста, распугав стайку крохотных пушистых птичек, и принялся рассеянно его жевать. – Нет, мой драгоценный у'шанг, не стоит на нас обижаться. Если Нор сказал «забавно», то это не порицание, а похвала.

– Да, похвала, – согласился резчик. – На этот раз ты ничего не разрушил, и сам вполне здоров, так что не нужно тревожить целителя Тьи. А это уже большое достижение!

Фоги возмущенно приподнялся и замахал руками, сохраняя равновесие с помощью полураспущенных крыльев.

– Забудьте о прессе, круге и порошке! Забудьте о лопнувших глиняных чашах и про трубу из меди для музыканта Са! Эти ошибки не стоят того, чтоб сохранить их в памяти! Но нынешним утром случилось нечто иное, совсем иное… Летун! Я придумал вещь, которая летает и поднимает в воздух корзину с грузом! Вы понимаете?

– Что тут удивительного? – фыркнул Нор. – Летать мы сами умеем, и с корзинами, и без них. Этот летун, которым ты восхищаешься, сделан из дерева, а значит, мертв и не обгонит самого захудалого дайра. Его просто несет по ветру… Разве не так?

– Не так! Если построить…

Оро'ли выплюнул косточки плода и пошевелил подвижными ушами.

– Я не ослышался, ты вспомнил о глиняных чашах? Тех, которые треснули в огне? Ну, не печалься, друг… И вообще, нужно ли болтать о пустяках и бередить душу памятью о неудачах? А вот о чашах забывать не стоит!

С этими словами он полез в корзинку, которую принес с собой, вытащил сосуд с веселящим напитком и пять чаш – не глиняных, а из ореховой скорлупы, прочных, легких и изящных. Запах вина привлек маленьких, похожих на белок зверьков; оккупировав кровлю над нашими головами, они пронзительно застрекотали, топорща носы-хоботки. Мы приложились к напитку, закусывая фруктами и ягодами с моей плодоносящей ветви, а когда сосуд иссяк, троица у'шангов разлетелась по своим жилищам. Фоги остался. Несмотря на выпитое, выглядел он совсем не радостным.

– Ты молчал, Аффа'ит… Не одобряешь? Или просто нечего сказать?

Я хмыкнул – вернее, издал звук, который на Сууке сходит за хмыканье. Надо ли поощрить изобретательного Фоги или подрезать крылышки его талантам? Тяжелый случай! Хоть я Наблюдатель, но это не значит, что я не могу вмешаться и проявить завуалированную активность; тут все зависит от ситуации, диктующей самые разнообразные решения. Но на Сууке ситуация была стабильной, поскольку его автохроны вкушали мир, жили в мудром равновесии с природой, не суетились, никуда не спешили и не нуждались в технологии. Ни в танкерах и стратопланах, ни в тракторах и компьютерах, ни – упаси Вселенский Дух! – в бомбах, пулеметах и нервно-паралитическом газе. С давних времен они обходились костью, камнем, деревом и небольшим количеством металла, но все, к чему прикасался их гений, от обычнейших гребешков до живописных пейзажей, выглядело потрясающе. Мир, где чаша, циновка и тот же гребешок – произведения искусства! Долговечные, выполненные с великим тщанием, по освященным древностью канонам… В то же время прогресс на Сууке потихоньку двигался, о чем свидельст-вовала напряженность планетарной ноосферы, зарегистрированная Старейшим. Прогресс шел в сфере духа; цивилизация здесь развивалась, порождая не кладбища мертвых машин, но знания о живой природе и артефакты, которые их отражали: симфонии, картины, статуи, целебные снадобья, книги и, разумеется, жизненную философию. Главный ее принцип был таков: живи и наслаждайся этим счастьем.

Мудрая рекомендация, и я не стремился к ее нарушению. Но что же делать, если у Фоги, моего у'шанга, свое понятие о счастье? Впрочем, не у него одного – Суук обширный мир с двухмиллиардным населением, и в нем найдется тысяча-другая диссидентов. Демон технического прогресса обуревает их, подталкивая к странным и бесполезным деяниям: производству пороха, гидролизу спирта, обжигу извести и глины, строительству плотов и кораблей, снабженных паровыми двигателями, даже к изобретению ткацких станков, хотя суукцам не нужны одежды. Целители рассматривают это как душевное заболевание, которое нельзя лечить – не потому, что нет снадобий, а по этическим соображениям: целители Суу-ка врачуют телесные недуги и не касаются души. Душа – не тот предмет, чтобы в нее вторгался посторонний; душа принадлежит не индивидууму, но роду, длинной цепочке поколений, обогащающих ее чувствами, опытом и памятью. Великая ценность – душа! Даже с вывихом, как у Фоги.

Существовал, однако, способ ее успокоить.

Хмыкнув еще раз, я произнес:

– Не думаю, у'шанг, что ты нуждаешься в моем одобрении. Может быть, в совете…

Я сделал паузу, и Фоги тут же встрепенулся:

– В совете? Каком?

– Сначала поделись своими планами – я имею в виду, как ты намерен поступить с этим летуном из рыбьих пузырей и дерева. Построишь штуковину посолиднее? С такой корзиной, чтобы поместиться в ней?

Его глаза вспыхнули.

– Да! Большой летун, а под ним – огромная корзина! И еще… Я слышал, что на восточном побережье моря Ки живет Ур'та, изготовитель красок… Он гонит из древесины бесцветную жидкость, горючую, но не такую опасную, как мой порошок… Слетаю к нему на дайре, попрошу – он не откажет! И тогда я сделаю толкатель! Такую, понимаешь, вещь, что если прицепить ее к корзине…

Я швырнул в него огрызком фрукта.

– Забудь об этом, недоумок! Забудь, во имя своего родителя и всех поколений предков! Я не хочу, чтоб мы сгорели в воздухе!

– Мы? – В недоумении он шевельнул ушами.

– Разумеется. Я ведь не брошу тебя, когда ты построишь новый летун и отправишься на юг, в Сумрачные Земли… Я полечу с тобой!

– Хмм, на юг… – Он вытащил гребешок из поясной сумки, почесал под крылом и призадумался. Потом бросил на меня пару полных надежды взглядов. – Думаешь, это правда? Про Сумрачные Земли и Фастан? Думаешь, кто-то там живет? В кратерах, у теплых источников?

Я помассировал плечевые мышцы – они затекают, когда сидишь в гнездовье целый день.

– Ты работаешь с металлом, Фоги, тебе лучше знать. Разве не из Сумрачных Земель, не с плато Атрим мы получаем медь и железо, серебро и олово? А еще – стальные ножи, лучшие пилы и сверла, серебряные шарики и диски?

Его глаза затуманились; он советовался с генетической памятью, но, судя по мрачному виду моего у'шанга, там не нашлось ничего полезного.

– Не знаю, – пробормотал Фоги, – не знаю… Этот Фастан – слухи и сплетни, которых полно в памяти родителя и предков… Что за мусор я унаследовал! – Хлопнув ладонью по лбу, он уставился на меня. – Плато в Сумрачных Землях и Фастан… Думаешь, можно туда добраться? На моем летуне?

– Дайры подошли бы лучше, но за горами Сперрин для них слишком темно и холодно. И потом, тебе ведь, наверное, хочется испытать свою машину?

– Конечно!

Ринувшись с помоста, Фоги перевернулся в воздухе и с радостным воплем начал снижаться к своей мастерской.

В последующие дни он был очень занят: с помощью Нора собирал каркас большого летуна, клеил легкие полотнища из рыбьих пузырей, обтягивал ими деревянные рейки, возился с канатами, вымененными на бронзовые резцы, ходил на поклон к живописцам – с просьбой, чтоб расписали и украсили машину. Моей задачей была корзина, и вышла она вместительной, из прочной коры, с сиденьями на носу и корме и кольцами для подвески гамаков. Кроме того, я посоветовал Фоги, как сделать устройство, сворачивающее полотнища и уменьшающее тем самым подъемную силу летуна. Раньше чем взлететь, сообрази, как сядешь! Мы, разумеется, могли покинуть аппарат и опуститься на собственных крыльях, но было бы жаль бросить на ветер столько трудов и запасов – наши товары, а также сушеные фрукты и напитки, что приготовили для нас Сат'па и Оро'ли.

Летун был готов, испытан и даже раскрашен под огромного дайра, когда мне передали приглашение от Тьи. Целитель просил его навестить – в любое время, удобное почтенному плетельщику, но лучше на закате, в часы вечерней трапезы и отдыха. Большая честь для скромного мастера Аффа'ита! Тьи вместе с тремя другими пережившими рождение потомства считался нашим старейшиной и управлял общиной – или, вернее, давал советы в затруднительных ситуациях. Он был по-прежнему силен и бодр, но жизнь его подходила к концу; через год-другой он расстанется с нею, подарив нам второго отпрыска и обессмертив свой род. Редчайший случай на Сууке! Таких долгожителей здесь почитали.

Я отправился к нему, когда алое солнце коснулось моря, рассыпав в серебристых водах рубиновые отблески. Гнездовье Тьи на верхнем ярусе располагалось у самого ствола, в развилке двух могучих веток, и было просторным, убранным циновками, портретами предков и чудесными пейзажами на деревянных и костяных пластинах. Резные столбики поддерживали кровлю из желтой полупрозрачной коры, паутинные занавеси и гамаки трепетали на легком ветру, и весь пронизанный светом павильон казался похожим на сказочный корабль, который вот-вот оторвется от дерева и с неторопливым величием начнет подниматься к облакам.

Тьи ждал меня в нише-дупле, чьи стены скрывали ковры из ярких птичьих перьев, а внизу тянулась широкая полка, где были сложены книги – увесистые фолианты в цветных переплетах. Мы выпили по чаше сока, насладились фруктами, а затем я преподнес ему нагрудник – тот самый, с голубыми и розовыми раковинами. Целитель долго глядел на него, бережно поглаживал дар ладонью, потом произнес:

– Эта вещь прославит твое имя… Ты стал великолепным мастером, Аффа'ит! Лучшим, чем твой родитель.

Похвала была мне приятна – Тьи считался тонким ценителем прекрасного. В конце концов, зачем мы трудимся? Лишь из удовольствия и для того, чтобы нас похвалили! Когда на Земле признают эту истину, здесь начнется золотой век.

Мы выпили еще по чаше сока, и Тьи сказал:

– У тебя мало у'шангов, Аффа'ит, только четыре, и, думаю, каждый тебе драгоценнее собственных крыльев. Не хочешь ли поговорить об одном из них?

У'шанг… Мне трудно объяснить это понятие несуукцу В некотором смысле оно означает «сосед», или «друг», или «потомок» того, с кем соседствовали и дружили веками твои предки, и потому тебе он ближе брата – тем более что братья в земном понимании здесь, на Сууке, невероятная редкость. Мир, лишенный контрадикторных полов, а значит, и плотской любви, все же не обделен любовью, и эта любовь, возможно, самая чистая, какая есть в Галактике, – ведь ею правят не физиология, не эгоизм, не жажда обладания, а платонические чувства. Разум, осознающий себя, не в силах смириться с одиночеством и ищет опоры и понимания в родственном разуме – вот закон, справедливый повсюду, на Уренире и Земле, чьи обитатели двуполы, и на Сууке, где неизвестны радости секса.

Фоги, мой маленький крылатый брат и друг… Я вспоминаю о тебе и временами стараюсь угадать, как ты прожил свою жизнь, был ли счастлив в Сумрачных Землях и где теперь твои потомки… Пусть пребудет с тобою Вселенский Дух! Надеюсь, жизнь твоя была полна, а моя жертва не напрасна.

Однако вернусь к целителю Тьи и комнатке, завешенной коврами. Не дождавшись от меня ответа, он пригладил шерсть на могучих плечах и вымолвил:

– Я говорю о Фоги, твоем у'шанге. О взрывчатом порошке, придуманном им, а также о трубе из меди, нелепых глиняных чашах, что оскорбляют взор, и этой летающей коробке из дерева и рыбьих пузырей. От одного – клубы вонючего дыма, от другого – шум и треск, и от всего – беспокойство… Я сожалею, Аффа'ит, но нам, целителям, знакомы эти симптомы. – Уши Тьи печально поникли. – Знаешь ли ты, что твой у'шанг недужен? И что его болезнь неизлечима?

– Болезнь ли? – Я пошевелил крыльями. – Стоит ли считать его шалости болезнью? Возможно, дело всего лишь в том, что Фоги отличается от других?

– Готов согласиться с тобой, Аффа'ит. Я прожил долгую жизнь и накопил немного мудрости, но всю ее можно выразить в двух словах: мы разные! Да, мы разные, и это хорошо – ведь непохожесть порождает интерес друг к другу, желание познать чужие мысли и высказать свои… Но Фоги слишком отличается от нас. Я знаю, Аффа'ит, я говорил с ним… – Целитель тяжело вздохнул. – Я попытался направить его в иную сторону, увлечь творением прекрасного, но он толкует лишь о бесполезном – о своем летуне и мертвых вещах, способных двигаться будто живые. Это ему интересно, но не занимает ни меня, ни остальных. Теперь представь, что отличия Фоги усилятся в его потомке, и этот потомок окажется одинок – совсем один, без понимающих его у'шангов… Поистине, страшная судьба!

– Страшная, – подтвердил я, невольно содрогнувшись. – Чтоб этого не случилось, подобное должно идти к подобному, не так ли?

Тьи, ожидая продолжения, смотрел на меня, и светлые глаза целителя полнились печалью. Других его эмоций я уловить не мог – здесь, на Сууке, я был лишен внечувст-венного дара, как и способности к телепортации за счет энергии деревьев. Таков организм автохронов, и такова их психика; я, заключенный в теле Аффа'ита, вынужден был примириться с этим и не роптать. Возможно, их ограниченность в этом смысле, их ментальная невосприимчивость и глухота являлись платой за генетическую память? Возможно. Не исключено, что так… Природа не изливает всех своих щедрот в одну-единственную чашу.

– Наверное, Фоги стоит переселиться, – произнес я. – Если слухи о Фастане верны, то это место как раз для него. Конечно, Нор, Сат'па, Оро'ли и я потеряем у'шанга… Зато уверимся, что там, в Сумрачных Землях, он нашел единомышленников и никогда не будет одинок. Эта мысль успокаивает нас, хотя предчувствие разлуки угнетает… – Сделав жест сожаления, я добавил: – Скоро мы отправимся в Фастан на летуне Фоги. Он и я… Провожу его и вернусь.

– Мудрое решение, – согласился Тьи с облегченным вздохом. Потом спросил: – С ним полетишь только ты?

– Да. Летун поднимет нас двоих, наши запасы и кое-какие товары.

Совсем по-человечески целитель покачал головой.

– Думаю, причина не в этом, Аффа'ит. В конце концов, Оро'ли, Сат'па и Нор могли бы сесть на дайра и проводить вас до гор Сперрин или хотя бы до Четырех Морей… Но их страшит тяжелая дорога, долгий путь в неведомые земли, и со своей потерей они уже смирились.

Ты – другой… Ты, как Фоги, непохож на остальных, но в чем отличие, мне непонятно. Я знаю, ты талантливее своего родителя… Может быть, еще и умнее? Или любопытнее?

Он повернулся к полке с книгами и начал перебирать их, пока не извлек солидный том, переплетенный в лиловую рыбью кожу.

– Вот, возьми… Ты сделал мне щедрый подарок, и я одарю тебя в ответ… Это редкая книга, в которой описаны южные земли, горы Сперрин и край, лежащий за ними, – равнина, где воды замерзают, тускнеет свет, а воздух так холоден, что жжет лицо и горло. Будьте осторожны, пересекая ее… холод в этой пустыне – не единственный враг.

Вернувшись в свое гнездовье, я раскрыл драгоценную книгу, собранную из тонкой, но прочной, как пергамент, коры. Там были чудные рисунки, изображения озер и рек, морей, лесов и гор, невиданных мною животных и поселений на юге – таких же, как наше, или других, необычных, подобных пещерным городам. Там были пейзажи Сумрачных Земель – огромного, покрытого снегами полуострова, что протянулся до Южного полюса; хребет Сперрин отгораживал его от обитаемых краев, а в центре этой ледяной пустыни лежало невысокое плато – древние вулканы и источники, нагретые земными недрами. Там был Фастан – кратер, превращенный в город: пологие склоны, ступеньки террас, причудливые арки у входов в жилые пещеры и шахты, теплое озеро внизу в зеленой лесной оправе и сумрачные небеса, в которых играли сполохи полярного сияния. Красивое место, решил я и перевернул страницу.

Жуткий зверь уставился в мое лицо. Тусклый, будто заиндевевший панцирь из крупной чешуи с шипами по всему хребту, глаза, мерцающие пламенем, когтистые лапы, длинный гибкий хвост и пасть с остроконечными клыками… Катраб, ледяной ящер, владыка Сумрачных Земель… Правда, в тексте под рисунком сообщалось, что эти чудища не любят тепла и потому на плато не поднимаются.

Дальше шла история Фастана, изложенная с лапидарной краткостью цветными буквами-значками. Место это, населенное издревле, снабжало металлами весь Суук, и по этой причине народ здесь подобрался особый – рудознатцы и кузнецы, литейщики и плавильщики, химики и механики, гончары и стеклодувы. Они не нуждались в обучении: их опыт и навыки ремесла хранились в памяти предков и умножались с каждым поколением. К ним приходили отовсюду – мечтавшие о странном, те, кем овладел гений изобретательства, создатели мертвых и бесполезных вещей вроде паровой повозки и жерновов, вращаемых силой воды или ветра. Чуть тронутые умом, как полагали на Сууке, но все же не сумасшедшие, не отдельный народ и уж тем более не отщепенцы и не изгои. Просто непохожие на других… Такие, как Фоги, мой у'шанг.

Глядя на страницу, испещренную зелеными, алыми и фиолетовыми буквами, я размышлял о том, что рано или поздно должен посетить столь примечательную область с Фоги или без него. Без этого отчет о технологии суукцев будет неполон и я не смогу передать нюансы их отношения к технике – то ли как к делу, бесперспективному и даже опасному, то ли как к игре, которой тешатся тысяч десять—двадцать недоумков. К тому же я подозревал, что вулканическое плоскогорье – зона эоита, то есть связующий канал между вселенской и планетарной ноосферами; возможно, у живущих в этом месте проснулись паранормальные способности? Это было бы славным открытием, опровержением моих концепций о Сууке! Словом, масса поводов, чтоб нанести визит в Фастан… Так почему бы не сейчас?

Мы вылетели через пару дней, я и Фоги, в трехметровой плетеной гондоле, привязанной канатами к воздушному змею. Мощный ветровой поток, струившийся от моря Ки, подхватил нас и понес над лесом, расчерченным синими жилами рек, над пологими холмами, чьи вершины пламенели ковром багряных и пурпурных мхов, над голубым ожерельем озер и травянистой изумрудной степью с серыми и бурыми кляксами – смотря по тому, мчался ли под нами прайд кочующих хищных птиц или ползли, пожирая зелень, стада огромных шестиногих сатлов. Не утихающий ни на секунду ветер тащил наше легкое суденышко на юг, к экватору и Четырем Морям; солнце сияло, небосвод искрился и сверкал, а дайры провожали нас протяжными звонкими криками.