- Встречай, Саня, тех, кто слева, из-за второго вагона, появится. Только не стреляй, пока они из кювета на поле не выйдут. Пусть вслепую идут. Убери пока винтовку!
      - Андрей, это считается бой?
      - Считается, Саня, считается. Только целься хорошо. Не торопись. Чтобы наверняка.
      Гитлеровцы не заставили себя долго ждать. С моей, левой стороны показались двое. Они вскочили в кювет значительно левее трамвая.
      С другой стороны трамвая, из-за первого вагона, два других немца выбежали на поле. Один из них держал у живота автомат, другой прижимал, точно ребенка, к груди что-то вроде ружья, но гораздо более массивное. "Ручной пулемет!" - сообразил я.
      По тому, как шли и осматривались эти двое, было ясно, что они нас не видят. Шведов полулежал вдоль канавы и наблюдал за фрицами.
      - Стреляйте, - зашептал я ему. - У них пулемет!
      - Хороша машина! Пусть они мне его поближе поднесут. Только бы на тех, что слева, мне не отвлекаться. Смотри, не оплошай.
      "Шведов, конечно, голова! - подумал я. - Он ухлопает этих фрицев, когда они доставят пулемет к нашей канаве. Пулемет станет нашим, и тогда немцы у дороги и в трамвае, сколько бы их там ни было, могут сдаваться!.. А если так не получится? Будет худо! Совсем худо. Нет, это наш пулемет! Он должен быть нашим. Во что бы то ни стало! Я, правда, не умею с ним обращаться. Но Андрей-то уж сумеет".
      Шведов вдруг встал на колено и прицелился. Стеганул выстрел. Немец, сопровождавший пулеметчика, остановился, удивленно посмотрел в нашу сторону и упал, подогнув колени.
      Тотчас слева, из кювета, дружно застрочили автоматы. Я уже не смотрел вправо и не видел, что делал фашист, который шел с пулеметом. Я только слышал, что Андрей выстрелил еще раз и еще. Потом он выругался не то в адрес "своего" фрица, не то в свой собственный. Из этого я понял, что в пулеметчика он не попал. Как бы в подтверждение этой догадки, справа застучал пулемет. Очередь ударила в бугор и срезала его верхушку. Мы распластались по дну канавы.
      - Дай мне пистолет, - приказал Шведов.
      Он пополз вправо. Пулеметчик лежал возле канавы лицом к нам. Вот бы сдернуть его вниз! Только бы он не заметил раньше времени, что Андрей к нему подбирается. Пожалуй, заметит. Тогда Андрей погиб! И я, конечно, тоже...
      Гитлеровцы, что были левее трамвая, выскочили на поле и побежали к буграм. Я положил винтовку на край канавы, прицелился и нажал на спуск. Приклад ударил в плечо. Немцы продолжали бежать. Десятизарядка не требовала взведения затвора после каждого выстрела. Я стал часто нажимать на спуск. Ни в одного из фашистов я не попал. Заколдованы они, что ли? Почему я так мажу? Надо целиться спокойнее. Вот мушка уставилась в зеленое брюхо гитлеровца. Она подпрыгивает вверх-вниз. Или, может быть, это подскакивает светлая пряжка на его поясе? Не должна прыгать мушка. В первый раз в жизни мне приходилось целиться в человека. Я должен его убить. Должен! Потому что это - фашист... Надо целить выше пряжки, чтобы пуля не срикошетировала... Я должен его убить, чтобы помочь Андрею... Надо на мгновение затаить дыхание. Ну вот, сейчас. Теперь я не промахнусь. Стреляю. Фашист раскинул руки, сделал несколько шагов и грохнулся грудью на свой автомат. А второй побежал еще быстрее. Я, почти не целясь, нажал на спуск. Выстрела не последовало. Я расстрелял все десять патронов. Скорее новые обоймы в магазин!.. Не успеть!
      Я всунул палец в кольцо гранаты и стал ждать. Хорошо бы, эта здоровенная скотина прыгнула сверху прямо на меня, и тогда... Вот сейчас. Вот уже совсем сейчас... Мама, прощай! Немец подбежал уже к самой канаве. И тут раздался выстрел. Одинокий винтовочный выстрел. Немец свалился. Я приподнял голову. От кустов, росших метрах в пятидесяти позади канавы, бежал матрос с винтовкой наперевес.
      - Павел! Павел! - завопил я, забыв об осторожности и замахав руками. - Ложись! Справа пулемет! Ложись, Павел!
      - Ур-ра! - закричал Кратов, продолжая бежать. - Ур-ра!
      Пулемет ударил длинной очередью.
      - Ложись, Павел! - снова закричал я, приседая.
      Одинокое "ура!", почему-то особенно грозное от этой своей одинокости, не смолкло. Пулемет продолжал настойчиво строчить.
      Я посмотрел вправо и увидел Андрея. Шведов бил из пулемета по трамваю. Зигзагами прошивал он обшивку вагонов. Доносился звон стекол.
      - Вперед! - прокричал Кратов, перескакивая возле меня канаву. - Бей гадов всех до одного! Ура!
      - Ура! - закричал и Андрей. Он тоже поднялся и побежал к трамваю.
      - Ура! - закричал я, выкарабкиваясь на поле. Тут я вспомнил, что винтовка моя не заряжена, а штык остался на дне канавы. Я снова сполз вниз. Скорее, скорее! Руки дрожат. Штык не надевается. Черт с ним! Сую в ножны. Так. Обоймы. Одну, вторую в магазин. Остальное в карман. Сидя на корточках, продолжаю кричать что есть силы "ура!". Ранец. Брать? Не брать? Не возьму! Долго надевать. Скорее, скорее! Ведь товарищи думают, что я струсил, спрятался. Скорее! Наконец я выскакиваю и бегу через поле. Кричу "ура!". Меня, кажется, никто не слышит, но я кричу так, что вот-вот надорвусь.
      Андрей и Павел с двух сторон подбегают к первому вагону. Мне поручен второй вагон. Буду атаковать его. Бегу все быстрее. Я уже почти догнал Андрея и Кратова. В трамвае выбиты все стекла, стенки вагона точно красная терка, так их издырявил Шведов. Что там таится за ними? На всякий случай я перевел винтовку на автоматическую стрельбу. Если что - дам очередь! Кое-что я уже тоже соображаю. Вот и кювет. Перемахиваю с ходу.
      - Ура! - Горло у меня чуть не лопается. Я врываюсь в вагон... Никого. Бегу к первому вагону. В кювете валяются три убитых гитлеровца. Один без головного убора, в расстегнутом кителе. Узнаю выходившего "проветриться".
      Тут вспоминаю, чему меня учили на курсах переводчиков: не пропускать случая - собирать личные документы убитых и пленных. Они обычно в левом нагрудном кармане. Лезу рукой под грудь убитого пехотинца, расстегиваю железную пуговицу. Она липкая. Вытягиваю из мокрого кармана документ. Не могу удержаться - хватаю автомат и вешаю себе на шею. Как с ним обращаться - не знаю. Не выпустил бы он очередь от моего неосторожного движения. В первом вагоне идет какая-то возня. Не могу понять, в чем дело. Мой взгляд успевает запечатлеть странное. Андрей борется с Кратовым схватил его за поднятые руки. Матрос вырывается. Что происходит?
      С винтовкой в одной руке, с окровавленной солдатской книжкой в другой, с трофейным автоматом на шее, со съехавшей на затылок каской, я появился в дверях вагона. Вероятно, мое лицо удачно дополняло этот странный вид. Во всяком случае, Шведов и Кратов, о чем-то яростно спорившие, при виде меня рассмеялись.
      - Тебя бы в кинохронику заснять, - сказал Андрей.
      - И Гитлеру показать, вот бы испугался! - поддержал Кратов.
      Оба снова рассмеялись, и это было на пользу. Смех успокоил их. Оказывается, матрос хотел пристрелить раненого немецкого унтер-офицера и разбить прикладом полевой телефон, стоявший на скамье. Шведов удержал его.
      Я огляделся.
      Немец лежит на животе в проходе между скамьями. Пол засыпан стеклами и щепой. На скамье - телефон. Он в футляре из темно-коричневой пластмассы. Тут же разостлана карта. На противоположной скамье - карабин. Вероятно, тот самый, из которого фашист бил по нам со Шведовым, когда мы отбегали к буграм.
      И телефон, и унтер-офицер, каждый по-своему, живы. Они тянутся друг к другу. Телефон то и дело издает зуммер. Немец приподнимает голову и тянет кверху руку, стараясь достать аппарат. Он слеп. Нас не видит. А может быть, и не слышит.
      - Это же он, наблюдатель, гад, - хрипло говорит Кратов. - Сколько он наших людей загубил через этот телефон!
      - Про это мы больше тебя знаем, - отвечает Андрей.
      - Вот и надо его, гада, докончить. Из мести!.. А кроме того, из жалости. Мучается ведь, - настаивает матрос.
      - Тоже мне месть - добивать слепого и умирающего, - возражает Шведов. - А жалость сдай в каптерку на хранение. О пользе надо думать. Пока немец жив, он для нас "язык". Слышите, слово какое-то повторяет. Может быть, это позывной его дивизиона. Прислушайся, Саня!
      Я присел возле немца.
      - Mutti, - шептал он, - Mutti...
      - Насчет мути какой-то брешет, - перевел Кратов.
      - "Мутти" значит "мамочка", - сказал я.
      - Ага! - воскликнул Кратов. - Мамочку теперь вспомнил, фашист! Все они скоро мамочек вспомнят, раз под Кронштадтом да под Питером оказались.
      - Поговори с ним, Саня. Умно поговори, - сказал Шведов. - А ты, Павел, помолчи.
      - А про что говорить?
      - Сознание у него мутное. Русскую речь слышит, а никак не реагирует, - пояснил Андрей. - Попробуй поговорить с ним как немец.
      - Как фриц с фрицем, - усмехнулся Кратов. - Валяй. А мы послушаем.
      - Постарайся хотя бы узнать, - продолжал Шведов, - где стоят его батареи.
      Я потормошил немца за плечо. Он застонал.
      - Wer ist da? (Кто здесь?) - спросил он слабым голосом. - Wer ist doch da? Ich hore nichtz... (Кто же все-таки здесь? Я ничего не слышу...)
      Я раскрыл солдатскую книжку убитого пехотинца и ответил:
      - Ich bin Jefreiter Rudi Kastler. Ich will dir helfen. (Я ефрейтор Руди Кестлер. Я хочу тебе помочь.)
      - Mir kann man schon nicht helfen. Ich nis Helmut Raabe. Mutti, Mutti... mir ist so weh... (Мне уже нельзя помочь. Меня звали Хельмут Раабе. Мамочка, мамочка... мне так плохо...)
      С этими словами немец снова потянулся вверх, к скамейке, но тут же сник и замолк. Я еще раз потормошил его, но он больше не откликался.
      - Подох, - сказал Кратов, тронув тело сапогом. - Немного мы от него узнали. Вполне можно было сразу добивать. Только зря время потеряли.
      - Ничего не поделаешь. - Шведов взял в руки немецкую карту. Попробуем сами разобраться в обстановке.
      Мне было досадно, что так мало пришлось поработать по специальности. Конечно, мои товарищи успели убедиться, что свое дело я хорошо знаю. Но мне хотелось побольше поговорить при них по-немецки. Вероятно, именно поэтому черт толкнул меня на поступок, последствия которого я никак не предвидел. В моей голове блеснула мысль: "А что, если настал мой "звездный час"? Тот единственный и неповторимый момент, когда и я могу совершить нечто значительное. Что-нибудь такое, чтобы у того же Кратова не повернулся язык издевательски подбадривать меня: "Не трусь, переводчик!"".
      Услышав очередной зуммер телефона, я схватил трубку и крикнул в микрофон:
      - Zur Stelle Jefreiter Rudi Kastler, viente kompanie, drittes Regiment, zwei und funfzigste infanterie division! (На месте ефрейтор Руди Кестлер, четвертой роты третьего полка пятьдесят второй пехотной дивизии!)
      Андрей и Павел остолбенели. Я сделал им знак молчать.
      - Was ist Rudi Kastler? (Что это такое - Руди Кестлер?) - прокричала трубка. - Позывные? - спросил немецкий телефонист.
      - Я их не знаю. Я говорю из трамвая на шоссе. Ваш наблюдатель Хельмут Раабе только что умер у меня на руках. Это все, что я могу вам сообщить. Мне надо идти догонять своих.
      - Подожди у аппарата, осел. Я позову командира дивизиона.
      Я разжал пальцы и опустил эбонитовый рычаг, вделанный в корпус трубки. Связь разъединилась.
      - Даешь ты жизни, переводчик. - Кратов сделал глубокий вдох: во время моего разговора он не дышал.
      Я быстро пересказал свой разговор с вражеским телефонистом. Услышав, что тот обозвал меня ослом, Павел стал хватать трубку.
      - Дайте, я с ним на морском эсперанто переговорю. Без переводчика будет понятно, куда идти!
      - Это потом, - сказал Шведов. - Доложи все как было, только наоборот. Мы убиты, а этот Руди, как его там, жив, - подсказал Андрей. - Ну, а дальше видно будет.
      - Ври по обстановке.
      Зуммер настойчиво загудел. Я схватил трубку, сдавил рычаг и, входя в роль, вытянулся у аппарата.
      - На месте ефрейтор Руди Кестлер четвертой роты третьего...
      - Знаю. Говорит капитан Хольцман. Что там случилось? Коротко!
      - Яволь! Когда наше отделение подошло к трамваю, ваш наблюдатель был тяжело ранен русскими...
      - Уже доложено. Дальше. Сколько было русских?
      - Сначала двое. Потом появились еще шестеро с ручным пулеметом. Они обстреляли нас и прошили вагон...
      Начав сочинять, я увлекся и успокоился. Язык у меня развязался, и я готов был сообщить немецкому офицеру множество подробностей...
      - Пулеметчика мы убили, - вдохновенно сочинял я. - Остальные обратились в бегство. Наши их преследуют. Меня оставили помочь раненому наблюдателю. Унтер-офицер Хельмут Раабе только что умер от ран.
      - Несчастный Хельмут, - проговорил немецкий капитан.
      - Здесь его карта, карабин и бинокль. Прикажете принести вам?
      Ответ был настолько неожиданным, что я растерялся и замолчал, будто и в самом деле сказанное касалось меня.
      - Ищешь предлог уйти в тыл, трусливая пехотная свинья! Попробуй только тронуться с места без приказа... Что?! Проглотил язык? - донеслось из трубки.
      - Жду приказания, господин капитан.
      - Доложи, что ты там видишь?
      - Ничего не вижу, - ответил я. - Нахожусь внутри вагона. Разрешите подняться на крышу, господин капитан.
      - Хоть на небо! Но чтобы через три минуты было доложено. Мой позывной "Вершина". Твой - "Муха". Понял?
      - Яволь.
      - Повторяю, доложить через три минуты. Будьте внимательны, Кестлер, продолжал капитан Хольцман более мягко и переходя на "вы". - Я понимаю, вы не артиллерист, но вы сейчас наши единственные глаза. Русские заткнули проход, по которому вы прошли к шоссе. Слава богу, они не обнаружили телефонный провод. Но нашему новому наблюдателю к вам не пробиться.
      - Значит, мы отрезаны, господин капитан? Неужели это случилось?
      - Без паники, ефрейтор. На этом участке каша. Но все переменится. Ваша пехота готовится к атаке на Стрельну. А я не вижу, что делается вокруг... Вы поняли, Кестлер?
      - Яволь! Zur Stelle! (На месте!) - рявкнул я в трубку уставный немецкий ответ о готовности - нечто вроде нашего "есть!". При этом я невольно щелкнул задниками полуботинок, точно на мне были кованые немецкие сапоги-раструбы.
      Положив трубку, я быстро передал суть разговора товарищам.
      - Накрыть бы сейчас эту их пехоту их же собственным артогнем. Во было бы крепко! - сказал Кратов, потирая руки. - Вроде есть шанец.
      - Не фантазируй! - резко оборвал Андрей. - Такое только в приключенческих книжках удается... Пусть хотя бы по пустому месту снаряды покидают.
      - Чего толку-то по пустому! - обиженно проворчал моряк.
      - Есть толк! И снаряды пусть зря потратят... А главное - батареи засечь попробуем... Вот только чем бы таким этого капитана пугнуть, чтобы он тотчас открыл огонь?
      Андрей задумался.
      - Пугнуть чем? Глупый вопрос! - Глаза Кратова посветлели. - Десант, мол, с залива. Давай, Саня, докладывай.
      - Годится, - сказал Андрей.
      - Что мне говорить? - спросил я.
      - Так и говори про матросов. Скажешь: между заливом и шоссе скрытно сосредоточилась морская часть. - Андрей взглянул на карту. - Запомни: квадрат семнадцать-девять.
      - Запомнил.
      - Ну, давай, друг Саня, попытай счастья. А ты, Павел, обеги поляну. Собери все трофейные автоматы.
      - И документы, - вставил я.
      - И документы. Все это снесем в бетонную трубу на шоссе, отсюда назад метров триста. Нам, видимо, в ней отсиживаться придется.
      - Есть! - сказал матрос.
      Взяв карту и бинокль, с неразлучной винтовкой за плечами, Андрей полез на крышу вагона.
      Я снял трубку.
      - "Flige"! "Flige"! "Flige"! ("Муха"! Я - "Муха"!) - закричал я в телефон.
      - "Gipfel" ist da. ("Вершина" слушает.)
      - "Вершина", "Вершина"! - заговорил я прерывающимся голосом. Матросы!
      - Матросы?! Где, сколько? Спокойно, ефрейтор Кестлер, докладывайте спокойно.
      - Целое множество, господин капитан, целое множество!
      - Да где же они? Говорите толком! Карта перед вами?
      - Так точно! Докладываю. Их вылезло несколько сотен. Они были скрыты в кустах между дорогой и заливом.
      - Квадрат?! Квадрат! - завопил немец.
      - Теперь они уже не там, где были...
      - Квадрат, Кестлер!! Дубина! Свинья! Скорее! Умоляю! Милый Кестлер, скорее...
      - Они рассредоточиваются в цепи, - продолжал я.
      - Квадрат, проклятое дерьмо, слышишь ты?!
      - Квадрат семнадцать-девять.
      - Кестлер! Наблюдать! Докладывать! Вы поняли?
      - Яволь!
      И тут я услышал канонаду. Бросив трубку, я полез на крышу вагона. Бежавший по полю Кратов радостно завопил:
      - Молодец, переводчик! Во дают! Во дают! Про матросов ты им сказал?!
      - А как же!
      - Ага! Испугались!
      Шведов смотрел куда-то влево и делал на карте пометки.
      - Эх, жаль, светло еще - трудновато их батареи засечь. Но все-таки примерно можно.
      Равнину между заливом и шоссе в полукилометре впереди нас заволокло дымом разрывов. В воздухе над дымами кувыркались какие-то обломки и комья.
      - Вот так! - сказал Шведов. - Хорошо работают!
      Не успел Андрей произнести эти слова, как артиллерийский грохот разом смолк... Какое-то мгновение мы вслушивались в надежде услышать новые залпы.
      - Все, - сказал Шведов. - Расчухали что-то. А ну, Саня, вниз. Надо сматываться отсюда. Наверное, сейчас нас накроют.
      Я скатился на дорогу. Андрей слез вслед за мной. В это же время и моряк подошел к вагону. На нем висело несколько автоматов. По земле за ремень он приволок мой ранец, который я оставил в канаве.
      - Айда к трубе. Быстро! - скомандовал Андрей.
      - Вы бегите, - сказал нам Кратов. - У меня еще дельце есть одно.
      Я помчался вдоль кювета. Подбегая к трубе, я оглянулся. Кратов бежал к нам, прижимая к груди немецкий телефонный аппарат.
      Возле трубы мы долго молча вслушивались.
      - Чего ж он не бьет? - удивился моряк. - Я ж его по телефону так обложил! Полный морской паек выдал.
      - Жаль, конечно, - вздохнул Шведов. - Отсиделись бы в трубе.
      - Нет, но ведь я же его так отшлифовал! - Кратов потряс кулаком. Мертвый бы не выдержал.
      - Поняли, что обожглись. Не хотят второй раз вслепую снаряды кидать.
      Шведов присел на траву. Наконец-то выдалась минута, когда я мог высказать товарищам накопившиеся во мне чувства.
      - Павел, - начал я торжественно, - позвольте мне пожать вашу мужественную руку. Вы спасли мне жизнь.
      - Когда это?
      - А вон там, у канавы. Если бы вы не уложили того фашиста, мне был бы капут... А если бы не Андрей, я бы вообще давно бы...
      - Ну, эту песню ты, Саня, зря заводишь, - сказал Шведов. - Никто никого не спасал. Каждый воевал и всё. В том числе и ты. Так что благодарить друг друга не надо.
      - Но ведь хорошо, друзья, что так хорошо все кончилось! - продолжал я.
      - Что кончилось-то? - нахмурился Андрей. - Вот сейчас докурим и будем воевать дальше.
      - Покушать бы чего. - Я похлопал себя по животу.
      - Да, пора. В случае чего, нырнем в трубу, - сказал Андрей.
      Я подтянул за ремень свой ранец, лежавший на куче трофейных автоматов, достал хлеб и сало. Кратов успел заметить среди моих вещичек флакон одеколона.
      - Эге, да у тебя, переводчик, и выпивка припасена.
      - Какая выпивка?
      - Одеколон! Гляди-ка, и кружка у него есть.
      - Кружку, ложку и зубную щетку полагается брать с собой при явке к месту службы, - разъяснил я.
      - Ну, ладно, "кружка, ложка, поварешка"... Давай разопьем твой одеколончик. - Кратов вдруг посерьезнел. - Причина есть.
      - Пожалуйста, пейте. - Я протянул ему флакон и кружку.
      - По маленькой и в самом деле не худо, - сказал Шведов.
      Вот уж от него не ожидал... Пить одеколон?! На это же способны только последние пьянчуги. Ну, Кратов еще куда ни шло. Забубенная натура. Но Андрей! Не ожидал... Повод выпить, конечно, есть... Шутка сказать, после такого боя все трое целы и невредимы. Да еще и трофеев набрали. Да еще и фашистов по пустому месту бить заставили. Если кому-нибудь все это рассказать, не поверят. Ни за что не поверят!
      Кратов тем временем накапал одеколон через узенькое горлышко флакона в кружку и протянул ее Шведову. Тот долил в нее воды из фляги.
      - Что ж, братцы, за наш боевой успех. Дай бог не последний.
      Андрей поднес было кружку к губам, на Кратов неожиданно его остановил и взял кружку себе.
      - Стойте, братцы. За боевые успехи вы еще выпьете. Я за Нюрку должен выпить, за Белую Головку.
      За Нюрку? Тут только я спохватился, что в суматохе боя и не вспомнил о ней.
      - Что с ней сталось? Куда ты ее девал? - спросил Андрей.
      - Нету больше Нюрки. За память ее.
      Моряк рывком запрокинул голову. Андрей выпил молча. Кружка оказалась у меня. Я глотнул, закашлялся, задохнулся, слезы полились у меня из глаз. "Нюрка! Красивая наша попутчица! Неужели правда, что ее уже нет, что лежит она где-то здесь, неподалеку, и ветер шевелит вместе с травой ее светлые волосы..."
      - Не случайно я на вас набрел, братва, - тихим голосом сказал Кратов. - Хотел Нюрку похоронить. У Андрея лопатка саперная есть. Пошел я за лопаткой, услыхал стрельбу и на ваш бой вышел. Смотрю...
      - Что здесь было, мы знаем, - перебил Шведов. - Ты про Нюрку расскажи.
      Черные брови Кратова сошлись над переносицей, он точно обдумывал, с чего начать...
      Может быть, я не совсем точно передам теперь рассказ моряка. Что же касается наших с Андреем вопросов и восклицаний, о них я умолчу вовсе.
      Рассказ этот не о нас - о Нюрке, о последнем ее часе. Я перескажу его так, как он живет в моей памяти.
      ...Сперва мы с Нюркой тоже шли вдоль шоссе по кювету. Нюрка все в поле отбегала, цветки собирать. Ну, думаю, валяй, валяй, собирай!
      Я все посматривал на нее. И когда прыгнет она с кочки на кочку, и когда нагнется. И присядет когда. Красиво так все у нее складывалось. Вот бы, думаю, удалиться с ней куда-нибудь от посторонних глаз, например от ваших, может быть, чего-нибудь и получится... Короче, как подошла она ко мне с этими цветиками: "Паша, Паша, погляди, какие красивые", я ей и сказал:
      - Знаешь что, Нюрка, давай с этого фарватера к заливу подадимся. Стреляют туда меньше.
      - А ничего, - говорит, - я уже привыкла.
      Ну, думаю, будем с другого борта захождение играть.
      - Там, - говорю, - Нюра, цветов больше, чем здесь.
      - Тогда, - говорит, - пойдем, Паша.
      Свернули мы к заливу.
      Между прочим, был бы я один, все равно бы к берегу подался. Там мне вроде бы ближе к дому. Корабли видать. Морской канал. Кронштадт. В случае чего, вплавь добраться можно.
      Дошли мы до залива. Подбежал я к самой воде. Вдыхаю морской воздух. Камышом пахнет, тиной. Хорошо! Нюрка возле меня стояла, руку мою левую обняла и спрашивает:
      - Что это ты, Паша?
      Я и отвечаю:
      - Обидно, что на землю с корабля сойти пришлось.
      - С корабля ты бы меня не разглядел, и мы бы с тобою не встретились.
      - Может, мне еще Гитлеру спасибо сказать? Если бы не война, тоже мы бы с тобой не встретились.
      Еще крепче она прижалась к моей руке и говорит:
      - Если бы не война, тем более бы встретились. Ты, Паша, сходил на берег по выходным дням? Гулял в Петергофе?
      - Много нас там гуляло, охотников до девчат. Кто-нибудь другой тебя бы и пришвартовал.
      - Ведь никто не пришвартовал. А сколько пыталось.
      - Так никто и не сумел?
      - Никто, Паша.
      - Заливаешь!
      - Нет, правда.
      - Тогда чего же так?
      - Не нравился никто. Ждала все какого-то другого совсем.
      - Принца, что ли?
      - Сама не знала, что мне надобно было. Теперь зато знаю... Как снял ты меня там, на развилке, с грузовика, как поднял над собой, посмотрела я сверху в твои глаза... Еще имени твоего не знала, а поняла: хочу, чтобы всегда эти руки меня поддерживали и чтобы в глаза эти мне всегда смотреться... Ты еще задержал меня немного в воздухе, и стала я в тот миг словно птица. А ты тут возьми и опусти меня на землю...
      - Сколько ж тебя можно на весу держать. Птичка-то ты плотненькая.
      Хотел я тут высвободить руку, чтобы свои слова насчет ее плотности проиллюстрировать, но воздержался. Неохота было свой авторитет подрывать, раз она про меня такие слова говорит. А Нюрка, все так же ко мне прижавшись, говорит еще:
      - Когда ты, Паша, с лейтенантом заспорил, заступился за женщин наших, чтобы их за детишками в Стрельну пустили, поняла я, что душа у тебя добрая, хотя вид суровый.
      - Скажешь тоже, "добрая душа". Что я, баба, что ли?
      Возражаю я ей так это вроде бы свысока. А внутри себя чувствую: что-то во мне делается... И вокруг тоже все какое-то другое становится. И сердечный стук в ушах так отдается, что залпы с моря хуже слышны.
      Повернул я ее к себе, обнял за плечи, в глаза заглянул, да тут и остановился. Такую я в них увидел ко мне доверчивость, что аж дух перехватило. "Ну, - думаю, - держись, Пашка Кратов, и в самом деле не превратись в какого-нибудь принца! Двигай лучше на дизелях полным ходом по фарватеру".
      - Вот что, - говорю, - Нюра, ты мне тоже с первого раза понравилась.
      - Знаю, Паша. Я ведь красивая.
      - Выходит, - говорю, - у нас с тобой одновременное взаимное влечение. Вот и давай я тебя для начала поцелую.
      Молчит Нюрка и смотрит на меня. А я продолжаю:
      - Только пойдемте, Нюрочка, целоваться туда, в кустики, а то, чего доброго, братва вон с той коробки в дальномер за нами подсматривать начнет.
      - Зачем ты так, Паша? Это ведь не ты говоришь.
      - А кто же? Я. Надо понимать: война. Канителиться некогда: враг у ворот!
      - Ну и что же, что война. Пусть все по-хорошему у нас с тобой будет.
      - Так и я хочу по-хорошему. Адрес у тебя возьму, свои тебе запишу координаты - номер полевой почты и мамашин адрес. Фото мне свое пришлешь. И ждать будешь надежнее. А я, если живой буду, тоже тебя не забуду.
      - Я и так буду тебя ждать, Паша. Только тебя. Сколько бы ни пришлось... А сейчас пошли.
      Вдруг слышно стало: снаряды где-то у шоссе рвутся. Один, другой, третий. Штук двадцать вдарило.
      Нюрка за женщин своих заволновалась: не их ли у дороги накрыли. Я про вас двоих подумал. В общем, война о себе напомнила: не забывайтесь, мол, люди, здесь я.
      Нюрка меня за рукав потянула:
      - Пойдем, Паша.
      - Ладно, - говорю, - пошли. Отведу тебя в Стрельну. А сам дальше. Мне в Рамбов поспешать надо.
      С берега мы ушли в заросли. Я впереди иду. Нюрке я строго сказал: цветов не собирать. Идти за мной в кильватер шаг в шаг. Разговорчики отставить.
      Сам я тоже иду молча. Пусть чувствует: обиженный я.
      Идем кустами. Вдруг я слышу: смеется кто-то не по-нашему.
      Нюрке я вовремя успел руку сжать, к земле ее пригнул. Сам распластался. Гляжу - на том краю поляны возле перелеска походная кухня дымит. На подножке немец стоит. В каске и в белом фартуке. Черпаком в котле помешивает. Другой - спиной к нам - дровишки нарубает. Третий на пеньке сидит, карабин на коленях держит.
      Соображаю так: рота их впереди, перед Стрельной, а тут обед для них варят. Выходит, от залива до шоссе пространство перехвачено. На Стрельну здесь не пробиться. Ну, а этих трех, думаю, надо прибрать. Закон такой: видишь фашиста - бей! Расположились тут, как дома! Который на пеньке сидит, чего-то рассказывает. Кок черпаком помешивает и регочет. Третий так это легонько топориком помахивает и тоже посмеивается. Рассчитываю: первым выстрелом кончаю того, что на пеньке сидит. Вторым - который дровишки нарубает. Ну, а уж кока прикончу последним.
      Шепчу Нюрке:
      - Ползи назад, а за теми кустами - бегом! Я догоню...
      Качает головой: не пойду, мол, никуда.
      - Зачем тебе здесь быть? Мешать будешь!
      Опять головой качает. Что с ней будешь делать! Некогда споры устраивать.
      Прицелился я в того фашиста, что на пеньке сидел. Тут время было хорошо прицелиться. Сковырнулся он с пенька, даже не ойкнул.
      Тот, что с топориком, подхватился бежать к перелеску. Два раза по нему дал. Догнала пуля. За спину схватился и брякнулся.
      Кок, тот проворнее всех оказался. Мигом с подножки соскочил, на землю за колесо своей кухни лег. Карабин у него под рукой оказался. Лежит и бьет. Вроде не видит нас. Бьет в кусты не прицельно. Левее пули посвистывают.
      Я Нюрке шепчу:
      - Не шевелись.
      А сам пополз вправо. Поскольку отсюда мог я промахнуться. Из-за колеса немец неудобно для меня торчит.
      Заметил меня, гад! В мою сторону ударил. Возле самой каски пуля прошла. Вскакиваю тогда на ноги и бросок делаю шагов на пять. Попробуй на бегу сквозь кусты попади! Пока бежал, слышу - еще раз он ударил. Но куда-то позади меня. Потерял, значит, из виду. Кинулся я снова на землю. Вот теперь мне сподручно. Как влепил я ему в борт пару горячих, так и перекатился он фартуком кверху.
      Ну, думаю, эти все. Теперь надо отдавать швартовы... Того и гляди, прискачут на выстрелы из ихней роты. Что я с Нюркой против них сделаю?!
      Бегу к Нюрке. Гляжу - не лежит она, а сидит. Спиной к кусту прислонилась. Левую руку на груди держит и правой ее прикрывает. Улыбается мне, будто в чем-то виновата.
      - Вставай, - говорю, - Нюра, скоренько. Отчаливать отсюда надо.
      А она сидит, не двигается.
      - Нюра! Что ты! Что это с тобой, Нюра?!
      - Прощай, Паша. Если что не так было...
      Тут заметил я, что платье у нее под рукавами потемнело.
      Закинул я карабин за спину, нагнулся, чтобы осторожно с земли ее поднять.
      - Как же это случилось? Как же это ты так, Нюра...
      - По тебе он начал стрелять, Паша. Ну, поднялась я...
      Схватил я Нюрку на руки и побежал. По полянам бегу. Через кусты проламываюсь. Бегу, спотыкаюсь. Все приговариваю:
      - Нюра, потерпи. Нюра, не умирай! В деревне Ульянка наш медсанбат стоит, верст семь всего отсюда. Домчу тебя быстро. Не умирай, Нюра! Вместе ведь нам с тобой быть надо.
      Молчит Нюрка, улыбается. Один только раз на мое "потерпи" ответила: "Не больно мне теперь, Паша. Остывает уже пуля. Сперва очень жгла. А теперь уже остывает".