Правый берег был высокий, неприветливый, покрытый густой растительностью. Здесь царил зеленый цвет всех оттенков и переливов, какие только могла выдумать природа. Лишь иногда господство одного цвета нарушали яркие пятна огромных разноцветных орхидей. Время от времени высокие деревья расступались, и через образовавшийся просвет открывался вид на черневшие вдали каменные громады, казавшиеся исполинскими замками, с зубцов которых низвергались мощные струи воды, похожие на красивые белые конские хвосты.

Зато левый берег был просто тишь да гладь: ни тебе возвышенностей, ни оврагов, лишь там да сям небольшие рощицы сейб[1], каоб[2], парагуатанов[3] и королевских пальм. А все потому, что Ориноко, бескрайняя, темная и многоводная Ориноко, отделяла – почти с математической точностью – дикие горы и многострадальные каменные нагромождения Гвианского щита[4] от плавной, бескрайней и усыпляющей монотонности венесуэльских равнин.

Река, словно затягиваемый пояс, стремилась очертить круг, ограждая плоскогорья от равнин. Поэтому, плывя посередине полноводного потока, можно было сказать, что левый борт судна относится к миру лошадей и коров, а правый – ягуаров и обезьян: ну где еще на планете какие-нибудь несколько сотен метров воды служат четкой границей между такими несхожими мирами?

Сельва и гребни гор – с одной стороны, бескрайние пастбища – с другой, а впереди – глубокий и грязный поток, проворно рассекаемый носом лодки, благодаря шумному и мощному мотору, с силой толкавшему широкую и перегруженную куриару.

Весь ее экипаж составлял рослый, худощавый мужчина с загорелым лицом, на котором выделялись необычайно светлые прозрачно-голубые глаза. Казалось, он дремал, надвинув шляпу на лоб, а на самом деле – цеплялся взглядом за любую деталь. Как-никак «мусью»[5] Золтан Каррас провел в здешних краях большую часть жизни, и ему по опыту было известно, что при всем своем кажущемся спокойствии Ориноко – река коварная и может играючи перевернуть лодку, как раз когда ты уверен, что беспокоиться не о чем.

Опасность заключалась не в стремнинах в верхних слоях воды: опытный лодочник знал, как их избежать, – и не в запутанной сети ведущих в никуда проток огромной дельты, населенной кайманами, анакондами и пираньями. Самую серьезную и грозную опасность великой реки представляли собой предательские подводные камни, притаившиеся почти у самой поверхности: корпуса судов разбивались о них, точно яичная скорлупа. А то вдруг непонятно откуда возникало течение: не успеешь опомниться – а оно уже подхватило судно и потащило за собой, чтобы со всей силы швырнуть на толстые деревья или на крутой правый берег.

Гвианские реки уже трижды оставляли венгра ни с чем, когда, мокрый с головы до ног, он яростным взглядом провожал свое имущество, уходящее на илистое дно или в брюхо кайманам. И, хотя ему было не привыкать начинать все с нуля, он чувствовал, что силы у него уже не те, чтобы пережить новое крушение. Вот поэтому он старался ничего не упустить, чтобы вовремя угадать намерение переменчивой Ориноко.

– Шалишь, не возьмешь, старушка! – приговаривал он с улыбкой, опуская руку в воду; вокруг нее тут же образовался небольшой бурун. – Я не позволю тебе снова сыграть со мной одну из твоих дурацких шуточек.

Там, впереди, километрах в трех, уже показался самый скверный аттракцион Ориноко, самый страшный, поглотивший за всю свою историю не счесть сколько людей и лодок: проход между двумя островками, напоминавшими спящих игуан, узкий и коварный канал, который во время паводка превращался в настоящий кошмар для тех, кто отваживался отправиться вниз по течению.

«Пожиратель куриар» – так называли его в этих краях. Не секрет, что обитатели прибрежной деревеньки, расположенной на следующем повороте, пробавлялись в основном тем, что давала им река, которая выносила к их лачугам остатки бесчисленных кораблекрушений. Уверяли даже, будто излюбленным развлечением местных жителей было заключать пари: пройдет или потонет? – относительно любого судна, появлявшегося выше по течению.

– Придется вам подождать! – проговорил венгр. – Если желаете поспорить по поводу моей шкуры, погодите, пока я набью утробу и передохну.

Он обвел взглядом левый берег, заметил группу сейб, которые росли на берегу крохотной бухты, и, решив, что это отличное сестеадеро[6], медленно развернул куриару влево, описав широкую дугу, чтобы подойти к нему против течения и причалить носом.

Соскочил на землю, крепко-накрепко привязал цепь к ближайшей сейбе, затем, бросив последний взгляд на островки: отсюда они совсем не напоминали спящих игуан, – подхватил свое короткое ружье и, чутко прислушиваясь, крадучись исчез в леске.

Вскоре он вновь появился на берегу, неся за хвост маримонду[7]. Он одним взмахом отсек ей голову, потому что, проведя столько лет в сельве, так и не приучился жарить обезьяну вместе с головой. А все дело в том, что всякий раз ему начинало казаться, будто он собирается съесть своего кузена Александра: у того взорвалась в руках канистра с бензином; вид у бедняги и выражение лица были точно такими же, как у запеченной обезьяны.

Полвека уже прошло, а эта картина все еще стояла у него перед глазами, а в ушах звучали крики несчастного мальчишки, рыдания его матери и рев боли и отчаяния, с которым отец бросился к живому факелу в тщетной попытке вырвать единственного сына из лап самой жуткой из смертей.

Начиная с того далекого утра в конце первого лета нового века, ему довелось повидать немало смертей и не поддающихся описанию страданий. Но даже гибель товарищей, разорванных снарядом в траншее, или живые мощи, смахивающие на привидения, которые представали перед ним в концентрационных лагерях, не потрясли его до такой степени, как эта жуткая сцена, на которой словно оборвалось счастливое детство.

Он тяжело вздохнул и стал мурлыкать под нос мотив старой песенки – словно лишь так можно отогнать от себя печальные воспоминания, – и только хотел положить на угли несколько бананов на гарнир к обезьяне, как, подняв голову, увидел выше по течению необычное судно с высокими бортами, плывущее прямо посередине реки.

Ни разу, насколько он помнил, ему не приходилось видеть ничего подобного: вроде как парусник, только без мачты, а киль, судя по всему, сидит так глубоко, что его просто чудом не разворотило подводным камнем или топляком.

– По-моему, сегодня кайманам будет чем поживиться, – сказал он сам себе. – Дурень разобьется о скалу, или не зваться мне Золтаном.

Когда до того места, где он находился, оставалось около пятисот метров, корабль начал разгоняться, и это повергло венгра в еще большее изумление.

– Умерь прыть, не то расшибешься! – воскликнул он, словно неведомый кормчий мог его услышать. – На таких парах тебе вовремя не увернуться даже с двумя моторами.

Неожиданно в голове у него мелькнула абсурдная мысль, и, вскочив с места, он пошарил в куриаре и достал старый бинокль, с помощью которого сумел разглядеть, что шалое судно, которое быстро приближалось, вовсе не было оснащено мотором. Ни двигателем, ни парусами – вообще ничем, с помощью чего можно было бы им управлять. Разве что штурвалом, который сжимал в руках богатырского вида парень: грудь колесом да черные как смоль кудри, – он вперил взгляд в мутные воды, расступающиеся перед носом корабля.

– Надеюсь, ты умеешь плавать! – воскликнул венгр и почти тут же замахал руками, желая привлечь внимание парня и предупредить о подстерегающей опасности, но тот лишь дружески помахал в ответ, что разозлило венгра.

– Вот лопух! Дело пахнет керосином, а он мне ручкой машет.

Венгр уже хотел было плюнуть: мол, туда ему, дураку, и дорога, – как тут на палубе появились еще три человеческие фигуры, и он с ужасом увидел, что две из них – женщины, которые в ответ на его знаки тоже дружески помахали рукой.

– Безумцы! – вырвалось у него. – Какие-то сумасшедшие – не ведают, что творят.

Он вернулся к огню, заметив, что маримонда начинает подгорать, перевернул ее и, не удержавшись, снова схватил бинокль и навел на женщин, которые, в свою очередь, смотрели в его сторону.

У одной из них было спокойное и красивое лицо, хотя выглядела она усталой и печальной. Другая – очень юная, высокая, с величественной осанкой – показалась ему просто сказочно красивой, он даже решил, что это какой-то оптический обман: все-таки линзам уже много лет – или же у него разыгралось воображение.

«Мараденто»!

Название корабля было начертано на корме огромными буквами. Чувствовалось, что кто-то вывел их с любовью: видно, для кого-то это название и этот корабль имели особое значение.

«Европейцы, – заметил он про себя. – Не похожи на креолов, да и парусник не такой, как карибские. – Венгр снял с огня обезьяну и приготовился отрезать ей ногу. – Но какого черта делают европейцы на этой реке, да еще на такой посудине? Откуда они пожаловали и куда, по их мнению, направляются?»

Золтан удивился, осознав, что, сам того не заметив, влез в это дело, подхватил свой еще дымящийся обед, отвязал цепь и, поднатужившись, столкнул в воду тяжелую куриару.

Он прыгнул в лодку, дал течению возможность протащить ее несколько метров, запустил мотор, который завелся с первой же попытки, и крутанул ручку газа до упора. Нос лодки задрался над водой, словно поднявшийся на дыбы конь, и она яростно ринулась вслед за удаляющимся судном.

Спустя несколько минут ему удалось догнать корабль, и, подойдя вплотную, он выключил двигатель, чтобы его слова были услышаны, пока они будут плыть борт о борт.

– Ты знаком с проходом? – первым делом спросил венгр.

– Каким проходом?

Венгр показал вперед:

– Вон с тем, между островами. Этот самый опасный на Ориноко. Вам на вашем корабле его ни за что не пройти. Разобьетесь о скалы.

– А вы собираетесь его пройти?

– Я это уже не раз проделывал, но ведь у меня мотор, если что, он выручит. А эта махина не успеет увернуться.

– Понятно.

Оба молодых человека – богатырь за штурвалом и другой, судя по всему, его брат, который был выше ростом и более тонкой кости, – задумчиво посмотрели на острова, надвигавшиеся на них, будто грозные чудовища, готовые проглотить корабль. Второй, похоже, принял решение.

– А вы не могли бы плыть впереди и показывать нам дорогу? – спросил он.

– Без проблем, – ответил венгр. – Однако повторяю: корабль с этим не справится. У вас нет возможности лавировать.

– У нас просто нет другого выхода. Еще опаснее пытаться выбраться из середины потока. Какова глубина прохода?

Венгр посмотрел в бинокль и прикинул:

– Сейчас где-то метров двадцать – двадцать пять. Хотите, я заберу женщин?

– Мы останемся, – твердо сказала старшая, и его вновь поразила ее спокойная красота, черты которой можно было проследить во внешности остальных – вероятно, ее детей.

– Как хотите, сеньора, – согласился он. – Но я думаю, что вы напрасно подвергаете себя риску. – Он поприветствовал ее, слегка приподняв замызганную шляпу. – В любом случае я буду ждать вас на выходе из канала. – Он сделал короткую паузу. – Если потерпите крушение, не пытайтесь плыть к берегу. Оставайтесь посередине течения и ждите, я вас подберу. Удачи!

– Спасибо!

Венгр вновь завел мотор, поддал газу, и нос лодки опять задрался: казалось, она прыгнула вперед.

Начиная с этой минуты, он только раз обернулся, чтобы взглянуть на корабль, потому что все внимание ему пришлось сосредоточить на русле реки. Она начала шуметь громче по мере того, как ее воды сжимались, устремляясь вперед – с каждым разом быстрее и опаснее – по узкому и коварному проходу.

Он уперся ногами в днище лодки, с силой вцепился в борт левой рукой и сбавил обороты, отдаваясь воле течения, но не забывая следить за тем, чтобы мотор не заглох в самую неподходящую минуту.

Пот ручьем лил со лба, но сейчас ему было не до этого. Умело балансируя, чтобы удержать в равновесии неустойчивую посудину из древесины чонты[8], он в нужный момент, за несколько секунд до того, как встречное течение должно было ударить в левый борт, завел мотор на полную мощь и развернул ее на девяносто градусов вправо, в результате чего удар угодил в корму, вытолкнув лодку – практически в воздух – из опасного прохода между островами.

Когда опасность миновала, он описал широкий круг и стал ждать, носом к течению, наблюдая, как «Марадентро» в свою очередь устремляется в проход, набирает скорость, становясь игрушкой водных потоков, а те вот-вот потащат его к левому острову, чтобы разбить или перевернуть, как только мощное встречное течение ударит в корпус корабля.

Но тут, когда до критической точки оставалось каких-нибудь пятьдесят метров, он увидел, как женщины сбросили с обоих бортов увесистые камни, привязанные к толстым веревкам, и те сразу ушли на дно, замедлив на какие-то секунды движение корабля. Уключины, над которыми проходили канаты, задымились, рулевой крикнул: «Отдать левый!», а сам крутанул колесо штурвала, и тяжелое судно, сдерживая ход лишь за счет носовой части правого борта, развернулось почти под прямым углом – в том же месте, что и куриара, – подставив встречному течению корму, и его вытолкнуло в спокойные воды; при этом второй конец тоже был сброшен в воду.

– Черт! – от удивления воскликнул венгр. – Просто глазам своим не верю!

– Я так ничего и не понял. – Это как с лошадью, если взять и потянуть за один из поводьев. Она и повернет в ту сторону. Да вдобавок руль в три раза больше, чем обычно. Он, конечно, страшно тяжелый, зато сообщает судну большую маневренность.

– Ловко придумано.

– Если бы не это, мы нипочем не сумели бы обойти мели.

Они впятером расположились на борту «Марадентро», стоявшем на якоре в тихой заводи милях в четырех ниже прохода, собираясь разделить обезьяну, приготовленную венгром.

– Откуда вы?

– Из льянос[9]. Там мы и построили корабль.

– Этот корабль не годится для плавания по здешним рекам.

– Дело в том, что мы плывем к морю. Скоро поставим мачты и паруса, – сказал Асдрубаль, младший из братьев, рулевой, которому, казалось, ничего не стоило взвалить на плечи и корову, а его мать Аурелия, закончившая раскладывать на столе приборы, добавила:

– Мы рыбаки с Канарских островов и хотим вернуться в море.

– А что делали рыбаки в льянос?

– Это долгая история. – Улыбка женщины, хоть и была печальной, все еще не утратила своей прелести. – Нам пришлось эмигрировать, потом погиб мой муж, и мы устроились в Каракасе, но не прижились, и нас каким-то ветром занесло в льянос. – Она села и погладила отполированное дерево борта. – Но теперь у нас есть корабль, и все опять будет как прежде. – Она взглянула ему в глаза: – А вы откуда?

– Я венгр.

– Венгр? – удивилась она. – Вас тоже забросило далековато от дома. Чем занимаетесь?

Он пожал плечами:

– Чем придется. Бывает, ищу золото. Бывает, алмазы. Иногда живу среди индейцев, а порой – чаще всего – мотаюсь туда-сюда и ничего не делаю.

– Вы искатель приключений? – спросила Айза, та самая красавица, которая вблизи показалась ему еще неотразимее, чем когда он разглядывал ее, стоя на берегу. Она подала поднос с уже разрезанной на куски обезьяной, украшенной картофелем и помидорами.

– Ну, это как посмотреть, – сказал венгр с улыбкой. – Зависит от того, кого называть искателем приключений. Я лишь хочу жить так, чтобы мне не надо было торчать по восемь часов в конторе, терпеть над собой начальство и спать в улье. – Он помолчал. – Если из-за этого я порой попадаю в передряги, вряд ли можно считать меня искателем приключений.

– А сейчас куда вы направляетесь?

– На «тарарам».

– «Тарарам»?

– В Трупиале, на берегу Куруту, притоке Парагуа, рванула «бомба».

– Бомба? – удивилась Аурелия. – Кто ее заложил?

– Никто, сеньора. Никто. Это так говорят: рванула «бомба», – когда открывают россыпь алмазов. Туда со всех сторон стекается народ, и начинается то, что называется «тарарам». Я был в Каракасе, когда об этом услышал, собрал шмотки и бросился к реке. Похоже, еще можно словить удачу, разжиться деньжатами, чтобы продержаться пару лет. Надо только добраться туда раньше самолетов.

– Разве пирога может опередить самолет?

– Дело в том, что самолетам еще негде приземлиться, и они не смогут это сделать, пока не наберется достаточное число старателей и каждый не оформит свой участок. Тогда они договариваются между собой и за пару дней расчищают площадку для самолетов, чтобы те снабжали их продовольствием и увозили алмазы. Однако после этого понаедут люди из города, а когда эта «чума» нагрянет на «бомбу» – хана, пиши пропало. Старатели – народ суровый, но они уважают того, с кем вкалывают бок о бок. Любители же – это напасть: им ничего не стоит обобрать мать-старушку и вспороть брюхо отцу, чтобы проверить, не проглотил ли он «камушек».

– И что же, любой, кто захочет, может заняться поиском алмазов? – поинтересовался Себастьян, старший брат. – Нет такого закона, который это запрещает?

«Мусью» Золтан Каррас ответил не сразу, сосредоточенно пытаясь выдрать зубами кусок мяса из обезьяньей ноги, а потом этой самой ногой ткнул в сторону сельвы на другом берегу реки:

– На той стороне не существует закона, способного что-либо запретить. Не считая небольших участков, отданных в концессию трем-четырем добывающим компаниям, остальная Гвиана, от Ориноко до границы с Бразилией, считается «территорией свободного пользования». Что нашел – то твое, даже не нужно платить налогов. – Он вырвал зубами очередной кусок и уверенно добавил: – Вот такие дела!

– А что, кто-нибудь разбогател, занимаясь поисками алмазов?

– Смотря что считать богатством, – тут же ответил венгр. – У меня есть друг, которого все зовут Варавва, который нашел на старом прииске «Эль-Полако» камень в сто пятьдесят пять карат, знаменитый «Освободитель Венесуэлы». Впрочем, это длинная история, – добавил он. – Мне хотелось бы кое-что узнать до того, как вас покинуть. Как получилось, что корабль, построенный в льянос, называется «Марадентро»? Одно с другим как-то не вяжется.

– «Вглубь моря» – наше семейное прозвище.

– Понятно. – Золтан Каррас, судя по всему, покончил со скудной трапезой и рывком поднялся на ноги. Он был высокий, худой и нескладный, хотя чувствовалось, что сильный и мускулистый. На правой щеке у него красовался длинный шрам, который придавал еще больше своеобразия его облику. – Мне пора, – сказал он. – Путь неблизкий, а я хотел бы поставить палатку в устье Кауры сегодня вечером. – Он крепко пожал руку каждому. – Удачи! – сказал он в заключение. – Там, дальше, вам следует опасаться только мелей этого берега. – Он приветливо улыбнулся. – Хотя после того, что я увидел, думаю, что проблем у вас не будет.

Он перебрался в свою лодку и, напоследок взмахнув рукой, запустил мотор и через несколько минут скрылся за речным поворотом.

Аурелия, Айза, Асдрубаль и Себастьян Пердомо Марадентро провожали его взглядом, пока он не исчез, и тогда Асдрубаль нарушил молчание, выразив общее мнение:

– Симпатичный дядька.

– И вдобавок искатель приключений, хоть и не желает в этом признаться.

– Неужели это правда, что любой может разбогатеть на добыче алмазов?

Мать с упреком посмотрела на Себастьяна: это он задал вопрос, напустив на себя равнодушный вид.

– Оставим эту тему, – сказала Аурелия. – Я не желаю слышать ни о золоте, ни об алмазах. Ориноко – всего лишь река, которая несет нас к морю, и я ни за что на свете не собираюсь сходить на берег.

– Не знаю, зачем ты мне это говоришь, – запротестовал сын. – Я только высказал мысль вслух.

– Знаю я твои высказывания, – отрезала мать. – И мне знаком этот блеск в твоих глазах, стоило тебе услышать, что где-то можно найти алмазы. Как только поедим, я хочу, чтобы мы отправились в путь, и не собираюсь останавливаться, пока не доберемся до моря.

– Прежде чем выйти в море, надо оснастить судно, поставить мачты, найти паруса и обзавестись мотором.

– Пока можно обойтись и без мотора, – заметила она. – Твой дед и твой отец тридцать лет проплавали под парусом. Хотелось бы надеяться, что моя кровь не испортила мореходные способности Марадентро.

Все трое подняли головы и посмотрели на нее. Казалось, что, как только Аурелия Пердомо почувствовала под ногами палубу голета, она вновь обрела уверенность в себе и превратилась в отважную и решительную женщину, какой была до гибели мужа. В Венесуэле, а точнее, в незнакомой враждебной обстановке льянос она как-то сразу сникла, но сейчас, вероятно из-за близости моря или из-за того, что корабль давал ей ощущение вновь обретенного дома, из которого ее никто не может выгнать, к ней вернулась привычка всем заправлять.

И все-таки Себастьян рискнул высказать свое мнение:

– Если этот человек в его возрасте имеет силы, чтобы искать алмазы, не знаю, почему бы и нам с Асдрубалем не попытаться.

– «Этот человек» примерно того же возраста, что и ваш отец, – заметила Аурелия. – И хочу тебе напомнить, что он мог одной рукой отшлепать вас обоих. – Она улыбнулась. – И потом, венгр знаком с ремеслом старателя, тогда как никто из вас не отличит алмаз от стекляшки. Или ты думаешь, что стоит только появиться и сказать: «А вот и я!» – и они сами попрыгают тебе в руки?

– Нет. Я понимаю, что это не так просто.

– А тогда «знай, сверчок, свой шесток». Ваше дело – ловить рыбу. Тут вы мастера, вот и должны этим заниматься. – Она повернулась к дочери. – Ты все собрала? – спросила она и, когда та молча кивнула, несколько раз хлопнула в ладоши, призывая сыновей к действию. – Все, поехали! – сказала она. – Нас ждет море.

Асдрубаль вернулся к штурвалу, Себастьян отдал швартовы и оттолкнулся шестом, и вскоре они опять плыли по реке, глядя, как на левом берегу пасется скот, а на правом – украшают деревья тысячи попугаев, красных ара, цапли и ибисы, крики которых перекрывают шум воды.

Однако, как только Себастьян заметил, что мать задремала под навесом, он бесшумно приблизился к брату, который продолжал внимательно следить за тем, чтобы судно двигалось посередине реки, и очень тихо спросил:

– Ты веришь, что в Гвиане вот так запросто можно найти алмазы?

– Судя по всему, этот человек говорил серьезно, но мать права. Что мы смыслим в алмазах? Ты себе представляешь, как их добывают?

– Нет.

– Ну, тогда это все равно что дать старателю корабль и сказать: «Давай плыви!» Он даже окуня не поймает.

– Никто не рождается мастером на все руки.

– Ладно, согласен. Но ты только погляди на эти дебри! Прямо непреодолимая стена. Здесь выжить и то проблема. А если еще искать алмазы, то вообще труба.

– Другие же ищут.

– Другие! Я бы и сам, может быть, попытался, будь я один, как этот венгр… – Он кивнул в сторону матери: – Но куда денешь женщин?

– Мы могли бы оставить их в каком-нибудь тихом месте.

– Тихом? – удивился Асдрубаль, невольно повышая голос. – Неужели ты думаешь, что существует такое место, где можно оставить Айзу и чтобы при этом через три дня все мужчины в округе не горели бы желанием ее изнасиловать, умыкнуть или жениться? Вспомни, что произошло в Каракасе, в льянос, – везде, где бы мы ни оказались.

По-видимому, напоминания о том, насколько осложняла им жизнь красота сестры, оказалось достаточно, чтобы убедить Себастьяна в бесполезности дальнейшего обсуждения темы алмазов. Ничего не поделаешь, таково их предназначение – вечно быть защитниками и телохранителями необыкновенной и поразительной девушки, которая «приманивала рыбу, усмиряла зверей, приносила облегчение страждущим и утешала мертвых».

– Забудь об этом!

– Уже забыл.

– Как бы то ни было, где-то ведь придется заняться оснасткой судна. Надо подобрать мачты, скроить и сшить паруса и поставить такелаж. На это потребуется время. – Он выразительно помолчал. – И деньги.

Асдрубаль направил на него долгий задумчивый взгляд, а затем тряхнул головой, словно осознав, что его пытаются ввести в соблазн.

– Послушай! – сказал он. – Ты же знаешь, что я желаю только одного: вернуться в море, потому что там я чувствую себя как рыба в воде. Но ведь я уже говорил тебе, что ты старший брат, а значит, тебе и принимать решение. Если ты считаешь, что нам следует отправиться на поиски алмазов, мы отправимся, только не ходи вокруг да около.

– Ладно! Забудь!

– Забыл уже во второй раз. Осталось только забыть тебе.

Себастьян собирался сказать что-то еще, но осекся: на палубе появилась сестра. Она поднялась из носовой каюты и, на секунду задержавшись, чтобы поправить навес, защищавший мать от беспощадного гвианского полуденного солнца, перешла на корму, затем, опершись о борт, стала смотреть на высокие деревья и поразительные каменные громады, темневшие на горизонте.

– Конан Дойл расположил на одном из таких плато свой «Затерянный мир», – сказала она. – Помните ту огромную книгу в коричневой обложке и с рисунками диплодоков? – Она обернулась и посмотрела на братьев: похоже, они поняли, о какой книге идет речь, – и добавила: – Он утверждал, будто на этих вершинах выжили доисторические животные, оказавшиеся оторванными от остального мира в течение миллионов лет. Это возможно?

– Кто знает! – откликнулся Себастьян. – Хотя если какие-то доисторические животные и выжили, то не диплодоки, а скорее ящерицы.

– А хотя бы и так, – сказала Айза. – Это же так здорово: знать, что они там, напротив нас, и если бы мы сумели вскарабкаться по этим скалам, то могли бы их увидеть.

– Меня бы вполне устроило, если бы мы увидели алмазы.

– Опять ты за свое!

Айза повернулась, прислонилась к борту и окинула братьев взглядом, сначала одного, потом другого. Ей и без вопросов было ясно, какие мысли вертятся у них в голове, словно она присутствовала при разговоре, который они вели несколько минут назад.

Наконец она поинтересовалась у старшего брата:

– Тебе хотелось бы попытаться? – Его молчание говорило само за себя, и она добавила: – Кто тебе мешает? Мама? Я? Или Асдрубаль, которому не терпится добраться до моря? – Она снова повернулась лицом к сельве и продолжила, не глядя на них: – Море останется там, где всегда, мама, в конце концов, согласится, а что до меня, то я просто терпеть не могу быть обузой. Если тебе надоело вечно быть полуголодным рыбаком и ты веришь, что можешь разбогатеть, занимаясь поисками алмазов, дерзай.

– Мы семья и при любых обстоятельствах всегда держались вместе, – твердо сказал Себастьян. – Речь не о том, что было бы лучше для меня, а о том, что лучше для всех нас.

– Вот и решай.

– Только не в данном случае. Это было бы несправедливо. Асдрубаль желает вернуться на море, мама хочет остаться на корабле, это ее дом, а ты здесь чувствуешь себя в безопасности. Что такое по сравнению со всем этим призрачная надежда найти алмазы в здешней сельве? Нет! – уверенно добавил он. – Мама права насчет сверчка и шестка.

– А если сверчку больше неохота сидеть на шестке? – Она вновь посмотрела на братьев. – Мы, Пердомо, всегда довольствовались ловлей рыбы. Единственное, чем мы можем гордиться, – это нашей честностью и прозвищем Марадентро. Не много же, если учесть, что мы трудились в поте лица на протяжении десяти поколений!

Воцарилось молчание. Их внимание привлекла к себе длинная куриара, в которой сидели двое туземцев. Те мерно гребли, направляясь вверх по реке, и остановились, чтобы поглазеть на высокое диковинное судно, невиданное в здешних краях. Наконец Асдрубаль, который лишь слушал разговор брата и сестры, не отрывая взгляда от русла реки, заметил:

– Есть кое-что еще.

Они повернулись к нему:

– Что?

– Без понятия, просто я чувствую, что тебе что-то известно. В чем дело? Тебе явился какой-нибудь мертвец и поведал что-то такое, о чем другим знать не положено?

– Они ко мне уже давно не приходят.

– А что же тогда? С чего это вдруг тебе захотелось перемен? Я всегда считал, что твое единственное желание – вернуться на Лансароте и чтобы все было как раньше.

– Ничего уже не будет как раньше. Слишком много всего произошло. Если мы уже не те, как можно хотеть, чтобы другие оставались прежними? Просто мы сейчас проплываем мимо одного из тех фантастических миров, о которых мечтали в детстве, и, возможно, однажды пожалеем о том, что не сумели заглянуть туда хотя бы краешком глаза. – Она протянула руку и ласково коснулась руки старшего брата. – И мне больно думать, что всю оставшуюся жизнь вы будете считать, что это случилось из-за меня.

– Ты же знаешь, что мы никогда не стали бы тебя винить.

– Вы, может, и нет, а я – да. Я бы упрекала себя в том, что, как всегда, явилась обузой. – Она улыбнулась, и ее улыбка словно озарила все вокруг. – Папа говорил, что надо раскаиваться не в том, что мы совершили, а в том, что нам не хватило смелости совершить.

Ночи на Ориноко казались не похожими ни на какие другие ночи на планете, потому что на одном берегу лишь изредка раздавались мычание коровы, ржание лошади или крики одинокой яакабо[10], в то время как на другом ни на минуту не смолкал гвалт сотни тысяч обитателей лесной чащи. Можно было подумать, что они установили очередность: кому когда просыпаться и постоянно будоражить окружающих, чтобы таким способом поддерживать это вечное бурление жизни – нормальное состояние гвианских джунглей.

Время от времени небо бороздила какая-нибудь темная туча, обрушивая на землю ливень за ливнем, словно представляла собой не явление атмосферы, а гигантскую губку, и какой-нибудь бог-шутник, развлекаясь, обмакивал ее в реку, а затем выжимал над обитателями берегов, с удовольствием слушая вопли возмущения или недовольные восклицания.

Потом выплывал полумесяц, и начинали сверкать капли, скатываясь по листьям и цветам. Он отражался в глади реки, которая, расширяясь, успокаивалась, будто обретя возможность передохнуть после долгого и бурного бега среди островков, каньонов и стремнин.

Легкий юго-западный ветерок удерживал москитов на водоемах равнины и освежал воздух после стоявшей целый день влажной, назойливой и удушающей жары. Вот почему ночью Айза усаживалась на носу корабля и размышляла обо всем случившемся в предыдущие дни, а главное – о близкой сельве, которая ее завораживала и одновременно вызывала инстинктивное неприятие.

Хотя никто не говорил ей об этом и в последнее время никто из покойников не приходил побеседовать с ней о прошлом – или о будущем, – Айза «знала» (благодаря особому чутью, которым всегда отличалась), что ее жизнь каким-то образом связана с диким краем, проплывающим рядом с кораблем. Густые гвианские дебри и особенно высокие плато с их причудливыми очертаниями притягивали ее, словно гигантский магнит, и, как она ни сопротивлялась, что-то подсказывало ей, что это заранее проигранная битва.

Появление человека на куриаре она восприняла как предвестие: их долгое плавание к морю должно прерваться. Недаром его черты с самого начала показались ей знакомыми, словно – хотя это невозможно – она видела его раньше или в его облике, в манере говорить и двигаться было что-то родственное.

Кого же он ей напоминал?

Она искала в памяти этот голос, эти черты и эту уверенность в себе – и не находила. Точно так же она пыталась понять, почему в какой-то момент, когда он взял стакан, у нее возникло ощущение, что она не первый раз видит перед собой эти длинные, сильные и мускулистые руки.

Позже, когда он исчез за поворотом реки, она испытала странное беспокойство, словно его скорый отъезд не был предусмотрен. Ей хотелось, чтобы он продолжил свой рассказ о том необычном и таинственном мире, который начинался именно здесь, где бехуко[11] и лианы свисали в воду, позволяя течению увлечь их за собой.

Искатель алмазов заставил понервничать мать и раздразнил любопытство братьев, но Айза была разочарована. Венгр обманул ее ожидания – вот уже несколько дней она томилась предчувствием: что-то вот-вот должно было случиться, – однако это «что-то» так и не определилось, исчезнув из их жизни почти так же быстро, как и появилось.

Почему он не остался и не рассказал им об алмазах что-нибудь еще? Почему не поведал им о племенах, которые живут в самой чаще леса, о диких зверях, о доисторических животных, которые, возможно, обитают на вершинах тепуев[12], видневшихся вдали, за кронами самых высоких деревьев?

Кто такой Варавва, нашедший самый крупный алмаз за всю историю Венесуэлы, и как он поступил с богатством, которым судьбе было угодно его одарить? Почему месторождение, где он обнаружил камень, было заброшено и почему прежние владельцы покинули прииск, когда алмаз в сто пятьдесят карат, считай, был у них в руках?

В детстве Айза любила сидеть во дворе за домом и слушать чудесные рассказы деда Езекиеля или воспоминания дона Хулиана ель-Гуанче, о невероятных морских приключениях и обожала романы Сальгари[13] и Жюля Верна. У нее в памяти еще свежи иллюстрации, с помощью которых художник, наделенный богатой фантазией, постарался передать еще более богатые фантазии Конан Дойла в его «Затерянном мире», той самой книге о черных загадочных плато, которые когда-то казались ей такими далекими, как Луна. А теперь она видела их воочию, не осознавая, что ведь это именно туда уносилось ее воображение, когда она спрашивала себя, неужели и правда на свете существуют такие места.

Мимолетная встреча с голубоглазым венгром вернула ее к мечтам детства, и она вдруг обнаружила, что те самые рисунки в книге ожили. Оказалось, что в чернеющих на горизонте горах и ущельях еще можно найти золото, алмазы и встретить дикарей-индейцев. А потом вдруг время их существования в реальности истекло, и им пришлось вернуться – как в сказках – на страницы книги, откуда они сошли.

Сколько же ему лет?

Трудно сказать, потому что его кожа, покрытая сеткой морщин, как-то не сочеталась с живым взглядом и искренней улыбкой, и, хотя ему наверняка уже перевалило за полвека, его легко было представить – словно героя книги – человеком без возраста, который таким родился, таким жил и таким останется, когда все, кто его знал, уже лет сто как будут лежать в могиле.

Она даже имени его не запомнила – только глаза, которые немало повидали: в их глубине хранилось великое множество горьких воспоминаний; и все же это его не сломило, словно сердце было настолько закалено, что никакое событие уже не могло его разбить.

– Странный человек, правда? Странный и обаятельный.

Мать выступила из темноты и, ласково погладив дочь по голове, села рядом, и они вместе стали смотреть, как луна с трудом пробивает себе дорогу сквозь густую массу облаков.

– Мне понравились его рассказы.

– А мне – нет. Их хорошо слушать за тысячи километров отсюда, а не здесь, когда у тебя трое детей, у которых в голове ветер. Себастьян ворочается в постели, не может глаз сомкнуть, а ты все глядишь на реку, на сельву и горы, как будто каждый блестящий листок представляется тебе алмазом размером с голубиное яйцо.

– Меня не интересуют алмазы.

– Знаю. Тебе они не нужны, но я-то помню, как ты засыпала меня вопросами о прочитанных книгах и приставала к деду, чтобы он рассказал тебе о чудесных приключениях, которые с ним никогда не происходили. – Она скептически прищелкнула языком. – Ты была готова проглотить его выдумки, лишь бы он никогда не прерывал своего рассказа.

– Ас тобой разве такого не было в детстве?

– Было, но не так, дочка. Не так. Дело в том, что вас, Марадентро, вместо здравого смысла наделили дополнительной порцией воображения. – Она вновь провела рукой по голове дочери. – Вот от этого все наши беды.

Айза промолчала, но затем повернулась к матери и взглянула ей прямо в глаза.

– Себастьян хочет попытаться, – сказала она.

– Что? Добыть алмазы? – Аурелия несколько раз кивнула. – Да. Знаю. Себастьян пошел в мою родню. Подозреваю, что мне следует смириться с тем, что он никогда не станет морским волком, но, с другой стороны, я не желаю, чтобы он превратился в бродягу-оборванца.

– Венгр не показался мне оборванцем.

– Потому что ты смотрела на него как на героя романа, а, между прочим, на нем были ветхая рубашка, заштопанные брюки, засаленная шляпа, а ноги – босы. Думаешь, какой-нибудь матери захочется, чтобы ее сын выглядел подобным образом?

– Себастьян не собирается здесь оставаться. Только попробовать.

– Все поначалу только пробуют: курить, пить, играть, потреблять наркотики… даже мужчина, за которого ты в итоге выходишь замуж. – Аурелия печально покачала головой. – Если он отправится на поиски алмазов и не найдет, то потеряет время. Но если вдруг найдет, то угробит свою жизнь, потому что ничем не будет интересоваться, желая только одного: вновь попытать счастья.

– Может, он всего лишь хочет заработать нам на двигатель.

– Я бы могла так думать, если бы знала, куда плыть. Но ведь нам некуда податься, и совершенно непонятно, что делать дальше, когда выйдем в море. – В ее голосе звучала глубокая печаль. – Грустно осознавать, что мы превратились в цыганское семейство, разве что не бродим по дорогам, а плаваем по рекам и морям.

– А мне нравится. Мы все время вместе; ни тебе мужчин, которые за тобой подглядывают, ни женщин, которые шушукаются за спиной. В Каракасе я уже начала думать, что схожу с ума. А ведь это так здорово – гулять по палубе, сидеть или двигаться, не опасаясь, что за тобой кто-то шпионит. – Она помолчала. – Кроме того, с тех пор, как мы сели на корабль, меня больше не навещают покойники.

– Думаешь, ты лишилась Дара?

– Рано еще об этом говорить, но раз мертвецы не приходят, это что-нибудь да значит.

– Тебе все еще хочется от него избавиться?

– От него не было никакого проку, одни сплошные потери, а когда мне действительно понадобилась помощь, он меня подвел. Сколько я себя помню, мне всегда хотелось превратиться в нормальную девушку.

Аурелия взяла дочь за руку и нежно погладила.

– Ты никогда не будешь нормальной, малышка, – заметила она. – По крайней мере, в том смысле, какой обычно вкладывают в это слово. – Она вздохнула. – Нехорошо, что это тебе говорит твоя собственная мать, но это так. Ты была особенной с того самого момента, как я тебя зачала. – Она перебрала пальцы дочери, словно проверяя, все ли на месте. – Я никогда об этом не рассказывала, чтобы окончательно тебя не расстраивать, но, может, лучше об этом знать. – Она улыбнулась, вспоминая. – В то лето мы на несколько дней отправились на Волчий остров, потому что твой отец собирался в долгое плавание ловить рыбу у берегов Мавритании, и накануне его отъезда, во время полнолуния, мы купались в лагуне. Был прилив, воды было по грудь, и там, на белом песке, в теплой и чистой воде, мы предались любви. – Тон ее голоса изменился, сделался более глубоким и взволнованным. – Мало того, миллионы рыбок заплыли в лагуну и окружили нас, выпрыгивая из воды, щекоча нам ноги и серебрясь в лунном свете. В этом было что-то нереальное, фантастическое и красивое, и я уже в тот момент была уверена, что забеременела и что у меня родится необычный ребенок.

– Вот это да!

– Тебе не стоит об этом жалеть, доченька! Не стоит. Какой бы тяжкой ношей тебе ни казалось быть непохожей на других, еще тяжелее быть такой, «как все». На свете полным-полно людей, которым тоскливо, оттого что их существование ничем не отличается от существования окружающих, и они многое отдали бы, чтобы хоть как-то выделиться.

– Есть много способов выделиться, мой же оказывается слишком горьким, потому что когда я знакомлюсь с человеком, то спрашиваю себя, чем это для него обернется.

– Ты же не намереваешься причинить ему вред! Ты никогда не спровоцировала ни одного мужчину, а если они теряют голову, то в том нет твоей вины. Представь, что какая-нибудь драгоценность чувствовала бы себя виноватой, потому что кому-то вздумалось ее украсть.

– Мама! – запротестовала дочь. – Что за сравнение! Мужчины питают слабость к девушкам и стремятся затащить понравившуюся в постель, это естественно. – Она несколько раз отрицательно покачала головой, словно ей стоило усилий с этим согласиться. – А вот что не естественно – так это то, что всякий, кто предпринимает такую попытку по отношению ко мне, плохо кончает.

– Ты преувеличиваешь. Половина парней Лансароте пытались, и, если не считать одного, который прибегнул к насилию, с остальными ничего не случилось. Рано или поздно появится мужчина, который тебе понравится и за которого ты выйдешь замуж. Все прочие – не твоя проблема.

– И когда же появится такой мужчина?

– Когда ты меньше всего будешь этого ждать. Я вот сидела на берегу и учила римское право, когда подняла голову и сказала себе: «Вот это здоровяк – парень, который вытаскивает лодку из воды!» – Она улыбнулась, словно посмеиваясь над собой. – Затем добавила: «Здоровяк, да какой высокий и какой красавчик». И, начиная с того момента, променяла римское право на кухню и, клянусь тебе, четверть века была самой счастливой женщиной на свете. С тобой будет то же самое.

По правому борту появилось широкое устье Кауры, благодаря которой уровень воды в Ориноко в этом месте сильно повышался. Они стали прикидывать, как лучше войти в ее поток – да так, чтобы при этом корабль резко не отбросило к противоположному берегу, и увидели венгра: он расположился в тени арагуанея[14] и, улыбаясь, махал им рукой, энергичными жестами показывая, чтобы они причаливали рядом с его куриарой.

– Что вы здесь делаете? – закричали они, не дожидаясь, когда он поднимется на борт. – Вы ведь очень спешили!

– Это же Венесуэла! – невозмутимо ответил венгр. – Вроде бы одна из наиболее важных нефтедобывающих стран в мире, а между тем на чертовой заправке – ни капли. Говорят, здесь, под Ориноко, располагается целое море нефти, но сегодня на ее берегах не найдешь бензина даже для зажигалки. Он будет завтра. – Он не сводил взгляда с Аурелии, и тон его голоса слегка изменился, когда он заметил: – Впрочем, неважно… Мне бы хотелось пригласить вас на ужин. Я убил пекари[15] и приготовил такое блюдо – пальчики оближешь, – весело сказал он. – Когда-то я был поваром.

– И сколько же профессий вы переменили?

Он снова рассмеялся:

– Слишком много! Но уверяю вас, как повар я был весьма недурен.

Поваром он действительно был очень даже неплохим, и ужин на речном берегу, накрытый под навесом рядом с костром, представлял собой настоящий банкет. Стало ясно, что «мусью» Золтан Каррас сумел приспособиться к жизни в сельве, научившись извлекать пользу из всего, что природа предоставила в его распоряжение.

– Кто-то в джунглях может умереть с голоду или отравиться, – сказал он. – Однако настоящий старатель знает, как выжить, не имея ничего, кроме ножа, и надеясь лишь на собственный опыт. А когда приходится выбирать, что нести на себе: провизию или лопату и суруки, – тот, кто выберет провизию, пропадет, потому что, когда наконец окажется на месторождении, работать без сурук все равно не сможет, а значит, его усилия пропадут даром.

– А что такое сурука? – поинтересовался Себастьян.

Венгр откинул брезент, покрывавший лодку, и показал набор круглых решет с сетками разной частоты, которые были аккуратно сложены на носу.

– Они нужны, чтобы просеивать породу: она проходит из одного в другое, через более крупные ячейки – в то, где почти сплошная сетка. Таким образом можно обнаружить, есть ли в материале какой-нибудь камень. – Он прищелкнул языком. – В сельве всегда можно убить обезьяну или змею себе на пропитание, но нигде не найдешь ничего, что заменило бы суруку. Я видел, как старатель выкладывал тысячу боливаров за штуку, тогда как в Сан-Феликсе они стоят не больше двадцати. – В его голосе послышалась хрипотца. – А еще я видел, как за них убивают. Гаэтано Сури поразили в самое сердце ударом мачете, потому что он отказался продать свои запасные.

– А кто его убил?

– Его кузен, Клаудио Сури. И никто не бросил ему упрека. Они вместе приехали из Неаполя, шесть лет бродили по приискам, и, когда наконец им представилась возможность разбогатеть, Клаудио лишился своих сурук во время обвала, а кузен отказался продать ему те, которыми не пользовался.

– Это еще не повод убивать человека.

– В Гвиане – повод. Гаэтано хотел вернуться богатым к себе в деревню и всем рассказывать, что кузен по-прежнему горбатится в Венесуэле, однако богатым вернулся Клаудио, а Гаэтано сожрали пираньи.

– Похоже, вы одобряете это убийство, – с упреком сказала Аурелия.

– В глубине души одобряю, – искренне ответил венгр. – Старатель, не способный оказать помощь не только другу, а любому другому старателю, попавшему в тяжелое положение, заслуживает того, что с ним случится дальше. Сельва – место очень суровое, и, если не проявлять хотя бы немного солидарности, мы станем хуже зверей.

– Никто не заставляет вас туда ехать. Есть более разумные способы заработать себе на жизнь.

– Например? Я был дальнобойщиком, солдатом, каменщиком, боксером, продавцом, стивидором и конторским служащим, и уверяю вас, что из всех способов заработать себе на жизнь самый разумный, единственный, который позволяет быть свободным, ощущать себя хозяином своих поступков и надеяться на то, что однажды твои усилия будут вознаграждены, – это быть старателем. – Он широко развел руки: это могло значить многое или не значить ничего. – Кто знает, вдруг Господь выбрал именно тебя, чтобы ты вновь нашел «Мать алмазов»?

– Кто такая «Мать алмазов»?

– «Мать алмазов» – это не человек. Это месторождение. Богатая залежь, из которой, как предполагается, разносит водой рек большинство камней Гвианы. Многие сомневаются в ее существовании, но я был знаком со стариком МакКрэкеном, одним из двух ее открывателей. И он настолько разбогател, что, когда узнал, что скоро умрет (а семьи у него не было), построил больницу, приют и детский дом, и у него еще остались деньги.

– Я в это не верю.

Венгр насмешливо посмотрел на Аурелию Пердомо: это сказала она – и понимающе улыбнулся:

– Вы не верите, потому что не хотите верить, однако это исторический факт. В тысяча девятьсот одиннадцатом году шотландец МакКрэкен и его товарищ ирландец Эл Вильямс, которые пять лет провели в сельве Эквадора, Колумбии, Бразилии и Венесуэлы в поисках алмазов, нашли здесь, в Гвиане, просто фантастическое месторождение. Вскоре, на обратном пути, МакКрэкен заболел лихорадкой; Вильямс же утверждал, будто во время одной из разведывательных экспедиций обнаружил реку, берущую начало в облаках. Когда они встретились с индейцами, он им об этом рассказал, и они ответили, что это была «Мать всех рек» – и, раз он ее увидел, значит, в ближайшее полнолуние умрет. Вильямс рассмеялся, однако в ближайшее полнолуние, уже на подходе к Сьюдад-Боливару, его укусила мапанаре[16], и он умер. – Венгр сделал паузу, словно давая слушателям возможность осмыслить услышанное. – МакКрэкен добрался до Нью-Йорка и продал свои алмазы, однако начал сорить деньгами и вскоре вновь оказался ни с чем.

– Но разве вы не говорили, что он умер богатым? Как же это понимать?

– Терпение!.. – Казалось, будто Золтан Каррас разыгрывает Аурелию Пердомо или же старается подогреть любопытство слушателей, которые и правда ловили каждое его слово. – Он был на грани разорения, но не разорился и с тем, что у него осталось, отправился к самому знаменитому летчику того времени – Джимми Эйнджелу, американцу, сбившему не знаю сколько немецких самолетов в Первую мировую войну и работавшему в воздушном цирке. Он предложил ему десять тысяч долларов и процент от доходов, если тот отвезет его, куда он скажет. Джимми Эйнджел согласился, и в тысяча девятьсот двадцатом году они прибыли сюда, в Гвиану, где МакКрэкен заставил американца много-много дней кружить над сельвой, пока наконец не приказал приземлиться на вершину одного совершенно плоского плато: это был тепуй высотой больше тысячи метров. Вечером старик исчез, а наутро появился с двумя ведрами – ведрами! – доверху наполненными алмазами. На прощание он подарил ему крупинку золота, которую Джимми всегда носит на шее, и вернулся в Нью-Йорк, где снова продал свои «тиффани»[17] – все, что сумел добыть… – Он хитро подмигнул: – Ну что? Теперь верите или не верите в «Мать алмазов»? Она вон там, на вершине одного из этих каменных «замков», однако больше никто так и не сумел ее обнаружить!

– А пытались?

– Конечно! Почти все здешние искатели мечтают найти месторождение шотландца, и на деле большинство разработок, которые велись между Рораймой и Ориноко, тайно или прямо преследовали ту же цель.

– А этот МакКрэкен не оставил карты? – поинтересовалась Айза, которая, словно завороженная, слушала длинный рассказ. – Почему он решил унести секрет с собой в могилу?

– Он не унес, – объяснил венгр. – Незадолго до смерти он столкнулся с Джимми Эйнджелом в Техасе и признался, что никогда не составлял плана месторождения, но что оно расположено на вершине плато высотой тысячу метров на юг от Ориноко и на восток от Карони. Джимми продал все, что у него было, взял в товарищи одного инженера по имени Дик Карри, они купили самолет и отправились на поиски, они попали в аварию, сначала в Никарагуа, а затем – дважды – здесь, в Гвиане. В итоге Карри отказался летать и отправился пешком, и его в полнолуние загрыз ягуар; говорят, как раз в ту ночь он увидел «Мать всех рек».

– Но это похоже на легенду!

– Не такая уж это и легенда! Не такая уж и легенда, и я объясню почему. – Золтан Каррас раскурил черную трубку – странно, но у дедушки Езекиеля была точно такая же – и уселся поудобнее, привалившись к стволу упавшего дерева, а Асдрубаль все время подливал кофе ему в кружку. Венгр, несомненно, был прирожденным рассказчиком, любил сидеть у костра и вспоминать истории о былом или о далеких землях, поэтому он выпустил облако дыма, улыбнулся слушателям и продолжил. – Это не легенда, – убежденно повторил он. – Потеряв третий самолет, Джимми вернулся в Соединенные Штаты, поработал летчиком-каскадером в одном фильме, названия которого я не помню, купил новый аппарат и вернулся в Сьюдад-Боливар. – Он не спеша затянулся, сделав долгую паузу, а затем наклонился вперед, словно собираясь поведать слушателям некую тайну: – И вот однажды, в тысяча девятьсот тридцать шестом году, он заметил вдали Ауянтепуй и решил, что это тот самый, на который они когда-то приземлились с МакКрэкеном. В необычно ясный день он облетел его вокруг и был поражен, увидев «Мать всех рек» – гигантский водопад высотой в тысячу метров; когда вершина тепуя скрыта облаками, вода словно падает с неба. Он открыл самый высокий в мире водопад – Сальто-Анхель[18]. Большинство людей думает, что он назван в честь Ангела, тогда как он назван в честь Джимми Эйнджела, летчика, сделавшего свое открытие во время поисков мифической «Матери алмазов» шотландца МакКрэкена. Ну, как вам?

– Удивительная история!

– А ведь это еще не все! – Венгр засмеялся, словно озорной мальчишка. – Джимми Эйнджел был одержим идеей найти месторождение и однажды в компании жены, венесуэльца по имени Густаво Генри и бакеано[19] приземлился на вершине Ауянтепуя, но неудачно: самолет угодил в трясину, колеса увязли, и он так и не смог взлететь. Они провели наверху почти месяц, занимаясь поисками месторождения, питаясь лягушками и ломая голову, как спуститься по отвесным стенам, и, когда наконец выбрались по подземной реке и дошли до Сьюдад-Боливара, их здоровье оказалось подорвано, а финансы расстроены. Однако Джимми был человеком упрямым и отправился в Панаму – поработать пилотом авиапочты, чтобы купить новый самолет. Старый так и остался на вершине. – Он помолчал. – Я не очень-то разбираюсь в самолетах, но мне кажется, что, поменяв двигатель, еще можно было бы на нем летать. Фюзеляж и кабина уцелели. Проблема в том, как его оттуда снять.

– Вы его видели? – изумился Себастьян и, получив молчаливое подтверждение, решил уточнить: – Где? На вершине Ауянтепуя?

– Угу! – кивнул венгр. – Именно там, где он его оставил. Дмитрий, негр Порсель, один арекуна и я вскарабкались по южной стене и добрались до вершины, однако, хотя мы и перевернули все до последнего камня в русле Чурум-Меру – реки, которая берет там начало и образует водопад, – нам не попалось даже крупицы алмаза. Джимми ошибся: месторождение должно находиться на каком-то другом из сотни проклятых тепуев, разбросанных по всей Гвиане.

– Вы намерены продолжить поиски?

Золтан Каррас несколько секунд смотрел на Асдрубаля Пердомо, размышляя, и затем отрицательно покачал головой.

– Мне пятьдесят семь лет, – сказал он, – и у меня слишком тяжелая задница, чтобы еще одну неделю провисеть на каменной стене. Негр Порсель утонул в стремнине Карони, Дмитрий обзавелся литейной мастерской, а индеец вернулся к себе в сельву. Нет уж! – убежденно сказал он. – Зачем мне столько миллионов? Чтобы построить больницу, где можно было бы умереть? Сейчас мне хватает того, что время от времени я нахожу несколько «камней». Амбиции – это для молодых.

– Но ведь вы не стары.

– Спасибо! – воскликнул он. – Слышать это от молоденькой девушки вроде тебя – комплимент. Сколько тебе лет? Семнадцать?

– Восемнадцать.

– Мне было немногим больше, когда я в тридцать седьмом оказался в окопах Испании, а в сорок втором – в Югославии. Но с тех пор много воды утекло, и я чувствую себя таким старым, словно родился даже не до начала века, а до Сотворения мира. По мне, «Мать алмазов» может оставаться там, где она есть, хотя я действительно хотел бы, чтобы однажды Джимми ее нашел. Он единственный, кто этого заслуживает[20].

Как тут было заснуть, наслушавшись рассказов про «Мать алмазов» и «Мать всех рек» или о летчике, любителе приключений, который в компании с каким-то безумцем случайно обнаружил самый высокий водопад планеты – «Последнее чудо света», – тогда как всего лишь хотел разбогатеть.

Не спалось и Аурелии: ей не давала покоя мысль о том, что рассказ венгра мог произвести впечатление на детей, – и тем более детям, перед которыми словно открылись новые горизонты и вновь ожили детские мечты, столько времени казавшиеся им далекими и несбыточными. А участник этих увлекательных приключений растянулся себе в гамаке, подвешенном между двумя деревьями, и спал так безмятежно, будто расположился не на берегу дикой Ориноко, а в самом что ни на есть уютном и комфортабельном будапештском доме.

Неужели все так и было, как он рассказывал? Неужели существовали шотландец, ведрами таскавший алмазы, и боевой летчик, погнавшийся за призрачной мечтой – тоже наполнить ведра алмазами?

Они будто вновь услышали полузабытые рассказы дона Хулиана ель-Гуанче, только на этот раз фантазии звучали правдоподобно, потому что кое-кто из участников еще был жив, а место действия – вот оно, на другом берегу реки, которая несла свои воды все так же величественно и невозмутимо, словно широкая и глубокая Ориноко довольствовалась ролью немой свидетельницы множества чудесных событий, которые произошли – и продолжают происходить – на всем протяжении ее правого берега.

Как тут заснешь, пытаясь представить, сколько камней размером больше ста карат скрывает в своем лоне месторождение, из которого реки мало-помалу вымывают алмазы, и смельчака, отважившегося взобраться один за другим на все тепуи, там, в глубине сельвы, чтобы погрузить руки в сокровище – такое, что ни в сказке сказать ни пером описать и к которому за всю историю имели доступ только два человека?

Как выглядит «Мать алмазов»? Это просто углубление в земле, из которого вытекает ручей, глубокая пещера или же склон горы, который день за днем подмывает вода? Какое объяснение дал Джимми Эйнджелу старик шотландец, не пожелавший доверить секрет бумаге, предпочитая хранить его в памяти? Был ли это старческий бред, когда он поведал летчику, что тот найдет сокровище на плато южнее Ориноко, или он обманул его сознательно, чтобы никто не смог воспользоваться открытием, стоившим ему самому многолетних усилий?

Столько вопросов витало в воздухе под арагуанеем и натянутым пологом, над потухшим костром и навесом на берегу, что становилось понятно, почему сон нейдет, а глаза устремляются к высоким звездам; и на рассвете, когда Золтан Каррас проснулся, он встретился взглядом с Себастьяном, терпеливо дожидавшимся его пробуждения.

– Возьмите меня с собой! – попросил молодой человек.

– Куда?

– Туда, где я мог бы найти алмазы.

Венгр кивнул в сторону голета, внутри которого спали Айза и Аурелия:

– А как же они?

– Мой брат позаботится о них до моего возвращения. Они могут остановиться в Сьюдад-Боливаре и оснастить судно. Я им для этого не нужен, а тем временем, возможно, мне удастся раздобыть немного денег. – Он сделал короткую паузу, и в его голосе звучала мольба, когда он добавил: – Вы научите меня искать алмазы?

«Мусью» Золтан Каррас сел в гамаке, вынул свою почерневшую и замусоленную трубку и неторопливо ее раскурил.

– Проблема не в том, чтобы научиться искать алмазы, сынок, – отозвался он. – Этим может заниматься даже самый бестолковый, хотя это тяжелая работа, приносящая немало разочарований. Проблема в том, чтобы добраться туда, где они находятся. – Он показал трубкой на противоположный берег. – Сельва – место суровое: влажное, жаркое и нездоровое. Здесь полным-полно змей, пауков, зверей, индейцев, москитов, ядовитых муравьев и даже летучих мышей-вампиров. Это долгое путешествие: сначала вверх по Кауре, а затем пешком – через скалы и ущелья, потому что в это время года все тропинки размыты, а по реке Парагуа никому не подняться: там сам черт ногу сломит – сплошные стремнины и быстрины. – Он уверенно покачал головой. – Я никогда не посоветовал бы этого новичку, для меня это огромная ответственность: не дай бог что-нибудь случится. Твоей матери, судя по всему, пришлось немало пережить, и мне не хотелось бы причинять ей лишние огорчения. – Он покачал головой. – Нет, честно говоря, совершенно не хотелось бы.

– Огорчения доставлю ей я. Не вы.

– Однако она решит, что часть вины лежит на мне. Иногда я слишком много болтаю и забываю, что своими историями могу навредить. – Он протянул руку и дружески похлопал собеседника по колену. – При свете костра все представляется чудесным, и приключения МакКрэкена или Джимми Эйнджела могут показаться замечательными, но уверяю тебя, что действительность совсем другая. Страшно суровая и совсем другая.

– Зарабатывать на жизнь рыбной ловлей – тоже тяжкий труд. Или разнорабочим на стройке. Или пастухом в льянос. – Себастьян окинул собеседника долгим взглядом и убежденно добавил: – Меня пугают не трудности, а безнадега.

– Понимаю, но должен тебе сказать, что большинству старателей Гвианы тоже ничего не светит. На каждого МакКрэкена, которому удается умереть богатым, приходится тысяча, у которых нет даже гроба, чтобы отправиться в мир иной. Человека хоронят голым в той самой яме, которую он месяц копал, надеясь найти «камень», который так и не появился.

– Вам же удалось выжить.

– Я всякого хлебнул, парень, – со смехом ответил венгр. – Иногда я думаю, что меня закинули в этот мир с одной лишь целью – расстроить планы смерти. Перед тобой единственный знакомый мне человек, которого расстреляли турки, а он еще может об этом рассказать. – Он распахнул рубашку и продемонстрировал живот, испещренный шрамами: – Вот, погляди! Турецкие пули.

Себастьян посмотрел на его плоский и загорелый на гвианском солнце живот, а затем поднял глаза и взглянул на венгра в упор.

– Пообещайте, что во время путешествия расскажете мне о своей жизни, – попросил он.

– Вот настырный! – воскликнул венгр. – Да перед тобой ни одна девчонка не устоит. – Он махнул рукой в сторону Аурелии, которая появилась на палубе «Марадентро»: – А вот и твоя мать! Если ты ее убедишь и она не набросится на меня с кулаками, я возьму тебя с собой на прииск.

Ответ Аурелии был категоричным:

– Если ты туда отправишься, отправимся мы все.

– Ты с ума сошла?

– Я бы сошла с ума, если бы осталась ждать. – Она помолчала, однако, когда она вновь заговорила, в ее голосе чувствовалась уверенность. – Если ты задумал отделиться от семьи, я не стану чинить препятствий, потому что ты уже достиг возраста, когда человек выбирает свою дорогу. Но если мы и впредь намерены оставаться Пердомо Марадентро, мы не будем сидеть сложа руки в Сьюдад-Боливаре в ожидании, когда ты разбогатеешь или тебя убьет лихорадка.

– Но прииск – это место не для тебя! И не для Айзы!

– Ну тогда и не для тебя.

– Так нечестно. И несправедливо.

– А мне плевать! Как говорят у меня на родине: «Либо все в монахи, либо все в священники».

– На прииске женщинам не место, – изрек Золтан Каррас, когда спустя минуту ему изложили суть дела.

– Вот и я ей об этом говорю! – поспешно сказал Себастьян. – Но она настаивает. – Он повернулся к матери, показывая рукой на венгра. – Выслушай его! – взмолился молодой человек. – Он хорошо знает обстановку и скажет, что вам туда никак нельзя.

– Почему?

– Потому что всегда так было.

– Значит, пора это изменить. Разве в лагере старателей никогда не было женщин? Вы как-то упомянули, что они появляются вместе с «чумой».

– Да, конечно, – слегка смутившись, согласился «мусью» Золтан Каррас. – Но это женщины совсем другого рода: проститутки и авантюристки.

– Вы хотите заставить меня поверить в то, что никогда не видели на прииске ни одной приличной женщины? Жену, мать, сестру или дочь старателя? Никогда? Которая готовит пищу, стирает белье или заботится, когда кто-то заболевает?

– Были такие, – неохотно сказал тот. – Только почти всегда это негритянки, индианки или метиски: те, которые родились в этих местах и привыкли к здешнему климату и здешнему укладу. – Он отрицательно покачал головой. – Я не представляю вас в поселке старателей. Нет! Не представляю.

– Вы бы отказались взять нас с собой?

– Я этого не говорил.

– Знаю, что не говорили. – Аурелия была настроена агрессивно. – Но вы же согласны, чтобы Себастьян поехал с вами. Ответьте мне честно и откровенно: если остальные тоже решат отправиться на прииск, вы откажетесь нас взять?

– Надо будет подумать.

– Почему? Считаете, что он лучше, чем Айза или я, приспособлен к преодолению трудностей похода через сельву?

Золтан Каррас перевел взгляд с одной на другую и наконец ударил ногой по ветке, отправив ее в реку.

– Проклятие! – пробормотал он. – А все потому, что я болтун! Ведь сидел себе спокойно, ел обезьяну, никого не трогал, и вот теперь на меня нападают, потому что я считаю, что женщинам на прииске не место. Я уезжаю! – сказал он в завершение. – И если кто-то попадется мне по дороге, прикинусь недоумком и буду разговаривать с ним по-венгерски. – Он резко взмахнул рукой в знак прощания: – Чао!

Золтан Каррас начал отвязывать цепь куриары, собираясь столкнуть лодку на воду, но внезапно замер на месте, словно по его телу пробежал разряд электрического тока, потому что Айза мягко положила ему руку на плечо и попросила:

– Пожалуйста! Не уезжайте!

Он намеревался что-то ответить, но не нашел слов, и девушка настойчиво повторила:

– Не уезжайте! Нам хотелось бы, чтобы вы рассказали нам что-нибудь еще.

Золтан Каррас посмотрел ей в глаза. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы прийти в себя и ответить:

– Думаю, я уже слишком много всего наговорил. Будет лучше, если вы поплывете дальше, к морю – это вам знакомо. Прощайте!

– Прощайте!

Он запрыгнул внутрь куриары, а Асдрубаль с Себастьяном столкнули лодку в воду, ее подхватило течение и потащило вниз по реке…

Венгр последний раз взмахнул рукой и стал быстро удаляться, проник в русло Кауры и исчез. Все разочарованно и растерянно переглянулись, но Асдрубаль, похоже, что-то прочитал во взгляде сестры и неожиданно спросил:

– Он вернется?

Она молча кивнула.

– Когда?

– Как только осознает, что одинок.

– Он возьмет нас на прииск? – поинтересовалась Аурелия.

– Только если ты и правда желаешь, чтобы он нас взял, – прозвучало в ответ. – Ты этого желаешь?

– Нет. Но вы-то желаете, а я не собираюсь всю оставшуюся жизнь винить себя в том, что навязала вам свою волю.

– Мы никогда тебя в этом не упрекнем.

– Знаю, это-то и плохо. Мы никогда друг друга ни в чем не упрекаем, а может, не мешало бы иногда устраивать хорошую встряску. – Аурелия обвела взглядом вокруг. – Ладно! – сказала она. – Давайте начнем собираться. Вернется он или нет, а нам пора ехать дальше.

– Он тебе нравится, – произнес Асдрубаль.

– Естественно, – согласилась мать. – Человек он симпатичный и рассказывает интересные истории, однако в своем возрасте мог бы иметь немного больше основательности. По-моему, очень хорошо, что молодым нравятся приключения, однако наступает момент, когда человеку следует остепениться, а у него все еще ветер в голове.

– Он возвращается!

Действительно, куриара появилась вновь. Она спустилась по Кауре, чтобы описать широкий круг и повернуться носом прямо к тому месту, где они находились.

Все замерли в ожидании. Золтан Каррас заговорил первым, как только вытащил лодку на песок.

– Я снимаю с себя ответственность! – заявил он. – Буду обращаться с вами как с мужчинами, и, если с вами что-то случится, пеняйте на себя. Согласны?

– Согласны!

– Тогда поднимайтесь на борт, поищем бензин, я отбуксирую вас в Арипагуа, и мой кум Сокоррито Торреальба приглядит за судном до вашего возвращения. Эта штука по мелководью не пройдет.

Они подчинились. Подчинились, понимая, что ничего другого не остается, поскольку с того момента, как они покинули русло Ориноко, поднимаясь по водам Кауры, они все глубже проникали в земли Гвианы, а это был таинственный и дикий мир, о котором они абсолютно ничего не знали.

Даже вода стала совершенно другой: темной, хотя и чистой, – так как реки, спускающиеся с отрогов Гвианского щита, кажутся почти черными, что отличает их от «белых» притоков, грязных и глинистых, которые текут с запада, из льянос.

Изменился и пейзаж: высокая и густолиственная сельва вдруг уступила место обширным саваннам, покрытым ослепительно-золотистым ковылем, с разбросанными то там, то сям небольшими рощицами мориче[21], отдельно стоящими акациями или неистово желтыми цветущими арагуанеями. А вдали на фоне ярко-голубого неба вырисовывались вертикальные громады тепуев, которые можно было принять за нескончаемый ряд высоких крепостей.

– Красивое место, – проговорила Айза.

– Кажется, что тихое, – отозвался Асдрубаль. – Но когда оно превращается в сельву, все меняется. Словно природа находит удовольствие в том, чтобы попеременно являть оба своих лика: то сельву, то саванну. Вон там, у подножия столовых гор, деревья смыкаются так тесно, что кажется, будто это стена, не позволяющая пробиться к вершине.

– К «Матери алмазов»?

Асдрубаль повернулся к сестре и не сдержал улыбки.

– К самой «Матери алмазов», – сказал он. – Ты думаешь, она действительно существует?

– Шотландец же ее нашел, не так ли? – Айза показала на спину венгра, который плыл впереди в куриаре, ведя их на буксире. – Вот он уверен, что она существует, а ведь у него, что ни говори, опыта побольше, чем у нас.

– Ты веришь всему, что он рассказывает?

– До сих пор он не соврал ни разу.

– Откуда ты знаешь?

Айза пожала плечами.

– Не знаю, но я это знаю, – ответила она, рассмеявшись над своей фразой. – Правда, что он взобрался на вершину Ауянтепуя и что побывал на всех этих войнах.

– Он не похож на венгра.

– Когда это ты видел хоть одного венгра?

– Никогда. Впрочем, однажды видел. Он играл на скрипке.

– Наверно, то был цыган.

– Возможно, – уклончиво согласился Асдрубаль. – Как бы то ни было, этот, если бы не светлые глаза, походил бы на венесуэльца. Он мне нравится, – заключил он. – Он мне нравится, лишь бы только не строил иллюзий в отношении мамы.

Сестра долго смотрела на него и наконец, словно услышанное не укладывалось у нее в голове, переспросила:

– Мамы?

Молодой человек ответил легким кивком:

– Он словно боится шелохнуться, когда ее слушает, и, хотя кажется, что его глаза неспособны ничего выражать, они часто блестят.

– Я не обращала внимания.

Асдрубаль удивился:

– Ну тогда, вероятно, ты впервые на что-то не обратила внимания.

Айза обратила внимание в тот же вечер. Они сидели вокруг большого стола в просторном канее сборщика каучука Хуана Сокорро Торреальбы. Аурелия Пердомо вкратце поведала о злоключениях семьи, начиная с того момента, когда отпрыск влиятельного семейства на Лансароте вознамерился изнасиловать ее дочь, а Асдрубаля угораздило его убить.

Золтан Каррас ни на секунду не отрывал взгляда от ее лица. В его глазах, прозрачных, словно пузырьки газировки, читалось нечто большее, чем восхищение, которое способен испытывать зрелый мужчина по отношению к привлекательной женщине: он словно искал скрытые детали, черты, жесты, силясь восстановить в памяти какой-то уже преданный забвению образ.

Казалось, будто «мусью» Золтан Каррас пытается заново открыть Аурелию Пердомо. И вот, после кофе, когда старик Торреальба уже протянул руку к своей лучшей бутылке рома, с губ Айзы, не осознававшей, что она делает, слетело имя:

– Роза Ветров.

Венгр одарил ее долгим благодарным взглядом и с улыбкой сказал:

– Я уже два дня пытаюсь вспомнить, на кого похожа твоя мать, и вот ответ: на Розу Ветров.

– Это что, шарада? – поинтересовалась Аурелия. – Во что это вы играете?

– Ни во что не играем, – просто ответил венгр. – Роза Ветров была анархисткой, бойцом ополчения, я жил с ней в Мадриде в тридцать седьмом году.

Аурелия повернулась к дочери и растерянно спросила:

– Ты что, с ней знакома?

– Нет.

– Айза не может ее знать, – поспешно заметил Золтан Каррас. – Ее убили в том же году.

– Как же так?..

В течение долгой минуты, когда было слышно только бульканье рома, который Хуан Сокорро разливал гостям, все переглядывались. Было ясно, что ни Торреальба, ни Себастьян, ни Асдрубаль Пердомо не понимают, о чем идет речь.

– Как же так? – нетерпеливо повторила Аурелия. – Как такое возможно: Айза заявляет, что я на нее похожа, а вас это даже не удивляет?

– Она уловила мысль, вертевшуюся у меня в голове. – Он пристально посмотрел на Аурелию: – Она умеет это делать. Вы что, не знали?

– Вот черт!

Хуан Сокорро Торреальба позволил жидкости перелиться через край стакана и в крайнем изумлении уставился на воспитанную сеньору, с языка которой сорвалось столь неподобающее восклицание.

– Что случилось? – поинтересовался он. – Почему вы сердитесь? – И повернулся к своему куму: – Ты что-то не то сказал?

– Ей не понравилось, что я заметил, что в ее дочери есть что-то от сантеры и ясновидящей. – Он не спеша сделал глоток рома. – А ты заметил?

– Едва только она переступила через порог, – подтвердил каучеро. – Это сразу бросается в глаза, – как и то, что она стройная и у нее зеленые глаза. – Он засмеялся, демонстрируя щербатый рот. – Вы что, хотите это скрыть? Здесь это вам вряд ли удастся, потому что мы живем в окружении колдунов, ворожей, шаманов, ведьм, знахарей, чудотворцев и всяких разных обладателей сверхъестественных способностей. – Он вновь наполнил стакан кума и добавил: – Эти сельвы и тепуи особенно притягивают к себе «одаренных».

Аурелия собиралась сказать что-то резкое, однако венгр поспешно вытянул руки в знак примирения.

– Не сердитесь! – попросил он. – Сокоррито не хотел вас обидеть: дело обстоит именно так, как он говорит. Так же, как в Индии и Непале, эти реки и плоскогорья с древних времен притягивают к себе тех, кто чувствует влечение ко всему таинственному и необъяснимому. Они уверены, что найдут здесь ответы на странные вопросы, которые у них постоянно возникают, потому что это последнее место на Земле, которое еще можно считать практически нетронутым.

– Вы в это верите?

– Не важно, верю ли я. Важно то, что я вижу. И когда я вижу, что ваша дочь способна прочитать имя, существующее лишь в моем подсознании, приходится признать, что есть вещи, недоступные моему пониманию. – Он прервался, чтобы осушить очередной стакан, который ему наполнил каучеро, и добавил: – Некоторые из лучших здешних месторождений были открыты, потому что кто-то услышал «музыку», Макунайма явилась и указала точное место, где следовало искать, или чудодейственная молния ударила в дерево, как на золотом прииске в Эль-Кальао.

– Глупости!

– И это говорите вы? – не мог поверить Хуан Сокорро Торреальба, встревая в разговор. – Вы, родившая дитя, наделенное большей силой, чем двадцать колдунов, вместе взятых? – Он просунул кончик языка в огромную щербину и поводил им из стороны в сторону: судя по всему, это был нервный тик. – Нехорошо, что я вмешиваюсь, поскольку меня никто не спрашивал, только повторяю: здесь, к югу от Ориноко, у вашей дочери будет слишком много проблем из-за ее способностей. – Он мрачно покачал головой. – Слишком много…

Сокорро Торреальба одолжил им каноэ, в которое они загрузили большую часть горючего и провизию, что позволило им удобно расположиться в куриаре венгра, ведя другую лодку на буксире. Правда, они привыкли к просторному голету, по палубе которого можно было свободно расхаживать, а тут им приходилось часами сидеть, не имея возможности даже вытянуть ноги, что стало настоящей пыткой.

Уровень воды в Кауре был высоким, но все же иногда им приходилось лезть в воду и толкать лодки, чтобы одолеть течение, или даже вытаскивать их на берег, чтобы обнести небольшой порог.

– Как бы вы управились в одиночку?

Золтан Каррас пожал плечами.

– Вооружившись терпением! – ответил он. – Если эта река вам кажется сложной, погодите, еще увидите Парагуа и Карони. В районе Сан-Феликса такие стремнины, что их никому не преодолеть. Там, между камнями, целые россыпи алмазов, однако все, кто пытался ими завладеть, утонули.

Деревни и хутора встречались все реже и реже, а участки густой лесной растительности, где деревья, бехуко и лианы, рождались у самой кромки воды, по-прежнему чередовались с просторными саваннами, которые, достигнув русла реки, превращались в растрескавшийся каменный цоколь, осклизший из-за длинных зеленоватых водорослей, которые росли в щелях и окрашивали чистые воды в темный тон.

– Отвратительный цвет, – заметил венгр. – Но благодаря каменистому дну и этим водорослям у нас не будет проблем с питьевой водой. И возможно, с кайманами. Им не по вкусу эти реки, хотя анакондам – нравятся.

– Какое облегчение – узнать, что мы попадем на полдник не кайманам, а анаконде! – сказала Аурелия с изрядной долей иронии. – Это гораздо аристократичнее.

– Не думайте, что я шучу, – прозвучало в ответ. – Притаившийся кайман может одним махом отхватить у вас ногу, даже глазом моргнуть не успеете. Анаконда же, если только вы не столкнулись с ней на глубине, оставляет время, чтобы выстрелить или нанести удар мачете. В любом случае, если вы подверглись нападению, важно сохранять хладнокровие. Нет такого зверя в сельве, который бы причинил больше вреда, чем паника.

Пока длилось это нескончаемо-однообразное плавание, венгр рассказывал им о деревьях и их свойствах, также не оставив без внимания ни одной птицы, начиная с небольших туканов, предвестников удачи, и кончая попугаями ара, пересмешниками, трупиалами, скальными петушками, момотами и всевозможными попугаями и колибри, населяющими Гвианское нагорье.

Золтан Каррас был просто ходячей энциклопедией; он любил сельву и реки и их обитателей. Он всегда находил, что сказать в оправдание даже отвратительного «паука-обезьяны»[22] или самой ядовитой змеи.

– Ни одна змея не тратит яд понапрасну, если не чувствует угрозу нападения, – уверял он. – Она лишь хочет выжить и использует для этого оружие, которым ее наделила природа. Она никогда не убивает ради того, чтобы убить, как делаем мы. – Тут он показал на кроны высоких деревьев, с которых вниз головой свисали гроздья огромных летучих мышей бурого цвета: – А вот это и правда отталкивающие создания, от которых природа вполне могла нас избавить. Совершенно никакого проку: умеют только сосать кровь и передавать болезни. Самое вредное, бесполезное и отвратительное из всех существ. Это «эпакуэ» всего хорошего, чем Бог наделил Землю.

– Э… чего?

– «Эпакуэ». – Он широким жестом обвел вокруг, вывернув ладонь наружу. – «Противоположность». Для большинства местных племен мир делится только на хорошее и плохое, или, можно так выразиться, на Добро и Зло. Добро – это «интье», а его противоположность, или его «эпакуэ», – «тарэ», Зло. Солнце – это «интье», а его «эпакуэ», тьма, – это «тарэ». Противоположность «интье» Земли с ее дарами – глубокие воды, в которых тонут путешественники. Против «тарэ» глубоких вод находится «эпакуэ» плавающих деревьев. Против «интье» плавающих деревьев – «тарэ» анаконд. И так до самого отдаленного уголка Вселенной, потому что все, даже крохотный муравьишка, имеет свое «эпакуэ», а летучие мыши-вампиры представляют собой «эпакуэ» всего, что есть хорошего.

– Странный мир.

– Вам потребуется время, чтобы с ним познакомиться, – изрек венгр. – И чем больше вы в него погрузитесь, тем более чудесным он вам покажется. Для меня Ориноко была всего лишь огромной рекой, а Гвиана – сельвой, над которой возвышаются древнейшие каменные образования. – Он улыбнулся и покачал головой, словно ему самому с трудом верилось, что он был таким непросвещенным. – Мне было этого достаточно, однако, пробродив столько лет по здешним лесам, я пришел к выводу, что чем больше я узнаю, тем больше мое невежество. Вам известно, что на одном только квадратном километре сельвы находится больше видов насекомых и растений, чем во всей Европе?

Марадентро переглянулись, и тогда Себастьян, выражая – на правах старшего брата – мнение семьи, смущенно сказал:

– Нет. Мы этого не знали.

– А ведь это так! – Казалось, венгр испытывал чувство гордости. – Больше видов растений и насекомых, чем во всей Европе, а бабочек – так и вовсе больше, чем где бы то ни было. Это чудо, – завершил он. – Чудо, которым я не устаю восхищаться.

И действительно, венгр то и дело восторгался картиной, открывающейся перед носом куриары, или какой-нибудь деталью на берегу, деревьями или обитателями и нередко останавливался, чтобы рассмотреть вблизи орхидею или понаблюдать, как колибри сует свой длинный клюв в цветок, зависнув в воздухе благодаря быстрым взмахам хрупких крылышек.

Затем, по мере того как русло сужалось, стремнины начали встречаться все чаще и наступил такой момент – спустя два дня после того, как они миновали расположенную по правую руку реку Эребато, – когда больше времени приходилось толкать лодку, чем плыть в ней.

Наконец, когда последний, как казалось, приток Кауры навсегда остался позади и вновь появилась саванна, покрытая высокой травой, венгр счел плавание завершенным и показал на рощицу акаций.

– Вот подходящее место, чтобы спрятать лодки, – сказал он. – Немного выше путь преграждает порог, а у подножия холма мы должны найти протыку, которая выведет нас к Парагуа.

– Что такое протыка?

– Узкая тропинка в чаще леса, которая, едва только перестают ею пользоваться, зарастает, и ее надо «проткнуть», то есть прорубить заново. Важно только никогда с нее не сбиваться, потому что иногда она исчезает под опавшей листвой, и тогда есть опасность никогда не выбраться из сельвы.

– А далеко до Парагуа?

– Где-то около сотни километров, но я надеюсь раньше найти один из ее притоков.

Они забросали лодки ветками и листьями, перекусили и отправились в путь через обширную равнину, поросшую высокой – по грудь – травой. Время от времени приходилось прокладывать себе дорогу с помощью мачете, и, хотя продвигались они не быстро, сразу было видно, что венгру не привыкать ходить на дальние расстояния. Он умел входить в ритм и удерживать его часами, не испытывая ни малейшей усталости.

Они старались обходить стороной обширные массивы растительности, возникавшие на пути, и наконец поднялись по склону пологого холма, вершина которого представляла собой естественную возвышенность. Тут Золтан Каррас обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Кауру, которая, прочерчивая широкую кривую, удалялась на север.

– Вон там находится высота Гуайкинима, – сказал он, махнув рукой в направлении северо-запада. – А теперь мне надо найти протыку, которая выведет нас на восток. Вам лучше отдохнуть, пока я пойду осмотрюсь.

Он взвалил на плечи тяжелый рюкзак, сделал небольшой глоток воды и удалился, оставив их на этой смотровой площадке, созданной природой, созерцать бесконечное одиночество саванны, сельвы и гвианских гор.

Они переглянулись. Казалось, в голове четверых Пердомо Марадентро из Плайа-Бланка, что на Лансароте, промелькнула одна и та же мысль.

– Мы рехнулись!

Неважно, кто из них произнес это вслух; короткая фраза выразила их общую мысль, потому что только безумцы могли сидеть на краю земли и ждать возвращения незнакомого человека, который, вполне возможно, мог вообще не вернуться.

Никогда, даже когда они потерпели крушение и гребли на крохотной шлюпке посреди океана, у них не возникало такого чувства беспомощности, потому что безмолвие этого места, где не чувствовалось даже дуновения ветерка и время казалось остановившимся, впечатляло гораздо сильнее, чем море, которое было их привычным миром.

– С тех пор как мы ушли от реки, мы не видели ни одного зверя, – неожиданно произнесла Айза. – Ни птицы, ни обезьяны, даже ящерицы или змеи. Похоже, здесь жизнь сосредоточена в сельве, у воды, а остальное – забытая Богом пустыня.

Так оно и было. Здесь не было даже мух, а тишина, гнетущая тишина, какую они никогда нигде не встречали, словно завладела землей, будто Бог подумал только о том, чтобы создать пейзаж, тут же забыв о том, чтобы наделить его жизнью и движением.

Такова была Гвиана: контраст за контрастом, взрыв звуков и бурление в одном месте и абсолютное безмолвие в нескольких километрах дальше; сельва и саванна, вода и засушливые земли, черные камни и белый-белый песок, высокие плато и глубокие ущелья.

– Мы рехнулись!

– И уж совсем рехнулся тот, кто утверждает, будто здесь есть алмазы, – заключила Аурелия. – Здесь нет ничего, кроме отчаяния и смерти.

– Еще не поздно вернуться. Еще виден лес, где мы спрятали лодки, а эта река вернет нас в Ориноко.

– А он?

– Возможно, он хорошенько поразмыслил и ушел один.

– Он ни за что так не поступит.

Асдрубаль повернулся к сестре: утверждение исходило от нее.

– Почему ты ему так доверяешь? – поинтересовался он. – И почему мы полностью на него положились? Кто он такой и что вообще нам о нем известно, кроме того что он искатель приключений?

Ответ – то, что можно считать ответом, – они получили спустя два часа, когда услышали выстрел и, посмотрев на восток, разглядели фигуру венгра, который подавал им знаки, стоя на краю обширного лесного массива у подножия контрфорса отвесных темных скал.

Когда они до него добрались, он сидел на стволе упавшего дерева и курил свою видавшую виды трубку.

– Я нашел! – улыбаясь, сказал он. – Вот здесь начинается протыка, которая ведет к реке Парагуа, хотя с равным успехом мы можем оказаться и в Бразилии. – Он весело рассмеялся. – Чтобы это выяснить, не остается ничего другого, кроме как совершить марш-бросок. – Он с легкостью вскочил на ноги и начал прилаживать тяжелый рюкзак. – Теперь-то и начинается самое трудное.

Им представился случай в этом убедиться, как только тропинка медленно, но верно начала уходить вверх. Пришлось карабкаться, прокладывая себе дорогу сквозь заросли, царапаясь о ветки и колючки, проваливаясь в грязь и листву или спотыкаясь о скрытые корни или полусгнившие стволы, по мягкой и дурно пахнущей почве, куда, похоже, слетелись комары со всей округи.

Стояла жара – влажная, густая и липкая, – и пот катил с них градом. Уже через час одежда была насквозь мокрой, грязной и разодранной, потому что каждая лиана, словно наделенная множеством когтистых лап, так и норовила вцепиться в ткань или волосы.

Сероватый, тусклый свет, казалось, завладел очертаниями предметов, лишая их объема, и даже воздухом, плотным и спертым, потому что густые кроны самых высоких деревьев в пятидесяти метрах над головой сплетались плотным кружевом, сквозь которое не удавалось пробиться ни одному солнечному лучу.

– Боже праведный!

Однако с Богом дело обстояло так же, как и с солнечным светом: не было такого Бога, который бы за все это время спустился в подобный ад, где каждый шаг казался последним, и еле заметная тропка то и дело исчезала в палой листве. Обнаружить ее удавалось лишь опытному глазу венгра, который руководствовался скорее чутьем, нежели тем, что открывалось взору.

Казалось, Золтану Каррасу было достаточно какого-нибудь старого следа, зарубки на стволе или сломанной ветки. Его спутники уже были готовы сдаться, а он упорно двигался вперед до тех пор, пока свет не померк и двигаться дальше стало рискованно: можно было заблудиться.

– Остановимся здесь! – сказал он и тут же начал рубить ветки, складывая их в кучу с намерением развести костер; он так лихо и споро это проделывал – можно было подумать, что он нисколько не устал, несмотря на изматывающий переход.

– Вы никогда не устаете? – поинтересовался Себастьян.

Венгр казался удивленным.

– Из-за этого? Да что ты! – рассмеялся он. – Ты еще не знаешь, каково бывает. Вот когда целую неделю будешь копать или промывать породу водой, стоя на коленях, узнаешь, что такое боль в спине и усталость. – Он неопределенно махнул вперед. – Или когда протыка начнет по-настоящему петлять по горам или спускаться в овраги и горные потоки. То, что было сегодня, – это так, разминка для разогрева мышц.

– О господи!

– Я тебя предупреждал, парень! Я тебя предупреждал! – лукаво заметил венгр. – Это самый чудесный край, но и самый суровый. – Он окинул взглядом женщин, которые рухнули на землю и привалились к дереву. – И не надейтесь, что я кому-то дам послабление, – добавил он. – Если мы в ближайшее время не доберемся до «бомбы», все окажется напрасно. Ясно?

– Яснее некуда.

– Тогда – отдыхать, потому что завтра будет жарко.

– Дежурить не будем? – поинтересовался Асдрубаль.

– Зачем? – удивился венгр. – Зверей отпугивает огонь, а индейцы не любят темноты. Они союзники солнца, духа добра, а ночь – дух зла, и, как только начинает темнеть, они сбиваются в кучу вокруг костра. Если они заранее знают, что придется передвигаться ночью, то весь день проводят на солнце, желая впитать его в себя, чтобы его энергия поддерживала их в темное время. Они верят, что, если умрут в темноте, попадут в самое глубокое озеро, где вода черна и холодна, это наихудший вариант ада.

– Здесь есть дикари?

– Смотря кого вы считаете дикарями, сеньора. Если вы имеете в виду индейцев – да, есть, и можно побиться об заклад, что они нас уже видели и изучили.

– Когда?

– Этого никому знать не дано. Они часть сельвы и саванны и в любой момент могут оказаться где угодно. Но не бойтесь: если мы не попытаемся причинить им вред, они вряд ли причинят его нам.

– Однако полной уверенности у вас нет.

– «Уверенный убил доверчивого», – изрек венгр. – Если в Каракасе в вас могут всадить нож у дверей супермаркета ради сотни боло, как можно питать абсолютную уверенность в том, что какому-нибудь индейцу не вздумается убить ради мачете или кастрюли? Но это маловероятно. Скорей всего, они даже не покажутся нам на глаза.

Однако на следующее утро не прошло и получаса с начала похода, как появилась искусно сплетенная гирлянда из цветов и перьев попугая, аккуратно уложенная посередине тропинки, и Золтан Каррас внимательно ее осмотрел, оглядываясь по сторонам в надежде обнаружить в чаще того, кто это мог ее здесь оставить.

– Что это означает? – поинтересовался Себастьян.

– Предложение дружбы, – был ответ. – Это знак дружбы, подарок, хотя я сталкиваюсь с этим впервые: его предлагают, когда мы, со своей стороны, ничего им не предлагали. – Венгр явно озадаченно поскреб заросший подбородок. – Я не очень уверен, какого черта они хотят всем этим сказать.

Через час они нашли такую же гирлянду, и, как только Айза взяла ее в руки, послышался свист, имитирующий птичий, который донесся с крон самых высоких деревьев. В ответ раздался точно такой же свист, и венгр восхищенно воскликнул:

– Черт! Вот и они, и им явно что-то от нас нужно.

– Хорошее или плохое? – встревоженно спросила Аурелия.

– Предполагаю, что хорошее, сеньора, но никогда не знаешь наверняка. – Он повернулся к Асдрубалю и Себастьяну, которые сжимали оружие. – Когда они появятся, ни одного угрожающего жеста, ни малейшей попытки выстрелить, – приказал он. – Если бы они хотели на нас напасть, уже давно бы это сделали. Ясно?

1

Сейба – название нескольких видов деревьев; в Венесуэле так называют хлопковое дерево, которое вырастает до 60–70 м. – Здесь и далее, кроме особо отмеченных случаев, примечания переводчика.

2

Каоба, или красное дерево махагони, – вечнозеленое дерево высотой до 15 м с ценной древесиной.

3

Парагуатан – невысокое дерево из семейства миртовых; у него розоватая древесина, а из коры добывают краску.

4

Гвианский щит – выступ докембрийского фундамента в северной части Южно-Американской платформы, образующей Гвианское нагорье.

5

«Мусью» (от франц. monsieur, господин) – так в Венесуэле называют иностранцев.

6

Сестеадеро – место отдыха для скота, укрытие от жары.

7

Маримонда – светлолобая коата, цепкохвостая обезьяна среднего размера.

8

Чонта – разновидность пальмы.

9

Льянос (исп. llanos, равнины) – тип высокотравной саванны в бассейне Ориноко.

10

Яакабо – птица, обитающая в Южной Америке, ее крик напоминает по звучанию испанские слова «яа-акабо» – «все кончено».

11

Бехуко в Латинской Америке принято называть все плетущиеся и вьющиеся растения.

12

Тепуи – высокие, отдельно стоящие столовые горы с очень плоской вершиной и отвесными стенами. – Примечание автора.

13

Сальгари, Эмилио (1862–1911) – итальянский писатель, автор исторических и приключенческих романов.

14

Арагуаней, или табебуйя, – дерево с яркими и выразительными цветами; с 1948 г. является национальным символом Венесуэлы.

15

Пекари – животное из семейства свиней.

16

Мапанаре, или кайсака, – самая крупная (длиной до 2 м) из копьеголовых змей; подбородок змеи окрашен в желтый цвет, за что ее часто называют «желтая борода».

17

«Тиффани» – название одного из самых известных алмазов. Его исходный вес – около 287 карат. Найден на руднике «Кимберли» в ЮАР, в 1877 году приобретен ювелирной фирмой «Тиффани».

18

Анхель – испанская транскрипция слова «ангел»; фамилия Эйнджел представляет собой английскую транскрипцию того же слова.

19

Бакеано – знаток местности, проводник.

20

Джимми Эйнджел разбился в Панаме в 1956 году. Его жена рассыпала его прах над водопадом, названным в его честь, а самолет по-прежнему находится на вершине Ауянтепуя. – Примечание автора.

21

Мориче – пальма бурити, или «маврикиева пальма».

22

«Паук-обезьяна», или птицеед-голиаф, – самый большой паук в мире, прозван «обезьяной» за волосатость. Самый крупный представитель был обнаружен в Венесуэле, размах ног достигал 28 см.