А1

Фонари горели тускло, желтый свет с трудом пробивался сквозь туман. Когда Гильермо подошел к переходу, несколько пятен на противоположной стороне улицы мигнули. На миг показалось, что желе из смога, перемешанного со светом, задрожало и волной покатилось вниз по улице. На мокрую брусчатку посыпались искры. Опять перебои с электричеством.

На светлом капюшоне прохожего, идущего впереди, расплылось черное пятно. Потом еще одно. Гильермо наклонил голову и зашагал быстрее. По стеклам очков потекли капли воды, оставляя за собой мокрые хлопья гари.

– Цеппелин подбили, – прошелестел кто-то рядом. Гильермо, не сбавляя шага, повернул голову. Рядом шел кто-то из той же заводской смены, в форменной спецовке. На воротнике тускло блестели пуговицы – десятый разряд, третий цех. Серые рабочие перчатки.

Гильермо рассеянно пошевелил пальцами в карманах. Высвободил правую руку и протер мокрое стекло. Кончики пальцев защипало.

Шипели и искрили вывески на стенах домов. Не поднимая голову, Гильермо мог сказать, что там написано. Каждый день по одному и тому же маршруту. Дважды. А сейчас из-за угла вывернет патруль. Глянцевые черные погоны, блестящие суставы, вокруг шеи – плотный защитный воротник. Пройдут быстрым шагом, вколачивая гарь в мокрую брусчатку, а тем временем Гильермо дойдет до поворота, а там и до дома…

Не может быть. Он снова вытащил руку из кармана и стал неуклюже стирать с очков дождевые разводы. Будто нож, прорезая черную толпу из одинаковых широких фигур, навстречу шла незнакомка – тоненькая, легкая. Держала руку козырьком, прикрывая от дождя лицо.

Лицо…

Гильермо остановился. Обернулся. Проводил ее глазами – узкая спина, короткий пиджак, юбка с кружевными оборками… И блестящие мокрые волосы, собранные в высокий хвост.

А2

Впервые за последний год Гильермо пришел домой позже, чем в семь двадцать три. Ударился бедром о край стола. В воздухе закружилась пыль.

Сел, поставил перед собой консервную банку, подкрутил респиратор… И замер, охватив голову, будто забыл об ужине. Затылок топорщился резиной.

«Надо поправить маску», – подумал он. Мысли ворочались в голове медленно, как плохо смазанные шестеренки. Из окон, заклеенных крест-накрест, в комнату падал желтовато-бледный свет. Ложился на пол, разбивая квадратами дорожку, вытоптанную в пыли, от стола к дивану. За спинкой дивана виднелась широкая дверь – массивная, с железной окантовкой.

Гильермо несколько раз со свистом втянул воздух. Машинально открыл банку, поднес к подбородку, запрокинул голову. Потом, не глядя, швырнул жестянку в угол – там громоздилась куча таких же. Рассеянно посмотрел на стол: круглое пятно, свободное от пыли, – место для завтрака и ужина; по обе стороны от него – смазанные следы локтей. Тусклая круглая лампа. Не горит, сегодня не нужно – затемнения не обещали. Черный блестящий коробок с гармошкой сбоку.

Плотно закрутив респиратор, он пошел к дивану. Лег на спину, с облегчением вытянул гудящие ноги. Уставился в потолок. Бомбили где-то за городом, поэтому бетонная крошка не сыпалась сверху. И то хорошо.

Уже засыпая, Гильермо понял, что забыл снять ботинки.

А3

Окна третьего цеха выходили на главную площадь. Туда, где с утра до ночи в божественном нутре горел огонь, разгоняя туманную мглу. Дышал жаром. Если к нему подходили слишком близко, вокруг разносился запах паленой резины.

Широкий, плотный, тяжелый – бог стоял в центре города и смотрел во все стороны красными глазами. Блестели заклепки, топорщились бока паровозных котлов. Когда шел дождь, капли шипели и испарялись, лишь коснувшись горячего металла. Бог не прощал напрасных прикосновений. «Винсент Харт» – выпуклые золотистые буквы на постаменте. Скульптор. Рабочие поговаривали, что его тело залили бетоном в основании статуи, чтобы изваяние вышло живым.

– Железное сердце города, – пробормотал Гильермо под нос и через минуту запоздало удивился. Откуда у него эта фраза? Должно быть, слышал где-то. Сегодня за окном было на удивление ясно, видно даже тусклое солнечное пятно. Широкие плечи станков маслянисто блестели. Пахло горящим мазутом, запах пробивался сквозь респиратор и будто оседал влажной пленкой на лице. От нее никак не избавиться, но можно привыкнуть.

Гильермо сосредоточенно кивнул. Привыкнуть ко всему можно.

Под ногами у бога скорчился белесый призрак того, кто придумал сердце города. Он тоже уже привык.

А4

По небу елозили широкие лучи прожекторов. Цеппелины шли на север. Гильермо видел, как, раздвигая небо серыми жесткими корпусами, уходят они во тьму. Тишина. Они были огромны, эти киты поднебесного моря, они ворочались плавно и тяжело, обтекаемые воздухом Города, маслянисто-вязким и горьким от гари многочисленных заводов.

Город работал на износ. В военное время каждый должен занять место у станка. И работать, работать, работать, как если бы враг уже стоял у стен города, и надо делать, делать и делать снаряды круглые сутки, постоянно.

Теперь каждый раз по дороге с работы он ловил странное ощущение у себя в груди. Сосущая пустота. Чем ближе к последнему повороту перед домом, тем сильнее тянуло. Скорее всего, разболталась одна из деталей поддерживающего хомута. Но Гильермо хотелось думать, что во всем виновата она.

А точнее, ее лицо. Прозрачно-фарфорового цвета, с тонкой линией губ, с чуть вздернутым носиком и высоким лбом. Гильермо всё хотел заглянуть ей в глаза и узнать, какого они цвета.

Мимо прошагал патруль. В груди у Гильермо заныло, будто вонзили тупую игру… И тут же отпустило. Она вывернула из-за угла и пошла ему навстречу. Девять шагов, он считал. Первый, второй, третий… Вдруг над головой у девушки мигнул и через мгновение взорвался снопом оранжевых искр уличный фонарь. А она, замешкавшись, посмотрела вверх. И по щекам ее скользили радужные квадратики света, а под ногами расцветал блестками асфальт.

Гильермо даже остановился. Он оперся о стену, чтобы не упасть, и, прикрыв глаза, мерно раскачивался в такт своим мыслям. Они бежали слишком быстро. Непривычно. И не поспеешь следом.

– Вспышка, – прошептал он, а потом еще раз, пробуя слово на вкус. – Вспышка. Ее… Я хочу ее сфотографировать.

А5

В квартале от его дома был парк. Старый, скрюченный и черный. Те деревья, которые еще не были сломаны, тянули к слепому небу узловатые пальцы. Как у покойника, который сгорел. Или попал под кислотный дождь.

За неровной гребенкой кустов плескалась грязная вода. Когда-то – Гильермо закрыл глаза и несколько раз тряхнул головой, вспоминая, – здесь плавали… Как же их называли? У… уточки. Маленькие игрушечные птицы. Скользили по глади пруда и отбирали друг у друга хлебные крошки.

Тогда по берегу пруда гуляли люди. Парочки. Семьи. Одиночки – руки в карманах, пальто нараспашку, лица подставлены ветру…

Теперь здесь было не так. Не так уютно, вот правильное слово.

– Зачем ей идти сюда? – подумал Гильермо. – Она не придет. Свидание проще назначить на площади Будущего.

Проще. Но Гильермо почему-то казалось, что ей там не понравится. Ведь это механический бог, а она… она была живая. Не такая, как все.

По аллее, загребая носками ботинок черный песок, брел старик. Карикатурно выряженный, словно картинка из старого журнала. Гильермо помотал головой, отгоняя наваждение, отвернулся и несколько секунд просто рассматривал медленный поток машин. Когда он опять взглянул на аллею, галлюцинация исчезла.

Он не мог быть настоящим, этот вырезанный из глянцевого фотографического картона призрак прошлого.

А6

Гильермо снял тяжелый фотоаппарат со стола и застыл, ощущая, как затекают пальцы от угловатой тяжести. Потом решил проверить, все ли детали на месте… Под дулом пистолета он не смог бы сейчас вспомнить и рассказать об устройстве фотоаппарата, но руки помнили больше, чем их хозяин. Гильермо усмехнулся. Забавно быть сторонним наблюдателем – наблюдателем себя.

Он двинулся в угол, перешагнул через коробки, угловато топорщившиеся ненужными вещами, и заглянул под диван. Так и есть – ванночки, красная лампа… – почему именно красная? – жидкость для проявки, серая фотобумага с загибающимися краями.

Гильермо снял перчатку и подцепил завернувшийся картонный край. Тот, вместо того чтобы расправиться, осыпался белесой трухой.

А7

– Постойте! – слово застряло в горле и никак не хотело выбираться наружу. Гильермо сжал руку в кулак, ногти вонзились в ладонь. – Постойте!

– Да? – она замедлил шаг и обернулась.

Желтые. У нее были желтые глаза. С красноватыми пятнышками. Будто припорошенные кирпичной кошкой. Гильермо казалось, что это его любимый цвет глаз. Был. Или не был?

– Про… Простите. Вы мне… Мы…

– Да? – она вопросительно подняла бровь. Не засмеялась ему в лицо. Не убежала. Просто стояла и ждала, а пешеходы текли справа и слева. Ее не задевали, а Гильермо то и дело пихали в бок. Он неудобно встал. На самой середине тротуара.

– Фото… Фотографию. Сделать хотел. А вы?

– Что – я?

– Вы… – Гильермо зажмурился и до крови прикусил губу. Потом облизнулся. Кровь чуть горчила, как воздух в конце рабочей смены. – Вы не хотели бы сфотографироваться?

– Почему бы нет, – она провела ладонью по лбу, убирая выбившийся из прически волосок. – Только я спешу.

– Это не важно, совсем не важно, – Гильермо суетливо вытаскивал из сумки фотоаппарат. – Я быстро вас сфотографирую, а портрет отдам потом. Скажем, завтра. Вы согласны?

– Да.

Вспышка выстрелила белым цветом ей в лицо и осыпалась на брусчатку закопченными осколками. У этих ламп такое тонкое стекло.

А8

В лампе треснула и погасла проволочка. Гильермо беззвучно выругался. В последние дни всего не хватало, в том числе самого необходимого, – а тут еще и лампы начали лететь. Просто нет нормального трансформатора, из-за генераторов напряжение постоянно скачет, лампы мрут, как мухи. Воюют на износ, как и люди. Вот уже третий год. Ничего, подумал Гильермо. Ничего, я что-нибудь придумаю.

На белом глянце выступали черты ее лица. Такие правильные. Такие нежные. Такие…

У Гильермо защемило в груди. В памяти вдруг всплыло слово – ностальгия. Тоска по лицам без масок. По небу без смога. По ночам без канонады и взрывов. Он осторожно подхватил один из портретов за уголок – второй она получит в подарок завтра, уже завтра, подумать только! – и выбрался из-за стола.

Оттащить диван в сторону – минутное дело. Тяжелая дверь приоткрылась сразу, как только ее перестала подпирать спинка. Гильермо с облегчением вздохнул. Будь она заперта, найти в этой комнате ключ было бы невозможно.

Он потянул дверь за ручку и шагнул в темноту, широко распахнув глаза. Поправил очки, нервно протер стекла. Распахнул дверь пошире, чтобы впустить свет.

А9

На стенах висели цветные фотографии.

Пожилые мужчины в костюмах песочного цвета. С внушительным брюшком и скучным выражением лица.

Семейные портреты – из тех, где обязательно кто-то закрыл глаза, чихнул или потянул сестру за косичку.

Девушки с кружевными зонтиками – в изящных шляпках, с мечтательными улыбками и темными, как вишни, глазами.

Нарядные девочки.

Целующиеся пары.

А вот родители Гильермо кормят уток на берегу того самого пруда…

На стенах висело прошлое – десятки людей. Которые умели хмуриться, улыбаться, гримасничать, щуриться, морщить лоб и надувать губы. Которые были уместны в осеннем парке, но их совсем невозможно было представить идущими по приказу Механического Бога. Вперед.

Скорее, их души взлетели на небеса, вслед за дирижаблями в изрезанном молниями небе.

Гильермо поднял новую фотографию к глазам и долго разглядывал.

Потом сполз по стене и уселся прямо на пол, уронив карточку лицом вниз.

– Я слишком соскучился по вам, – прошептал он. – По нам. И забыл – какие мы с открытым лицом на самом деле. Я перепутал.

Лицо девушки было как будто собрано из осколков. Аккуратный шов на подбородке – искусно прилаженная нижняя челюсть. Трещины на щеках, глубокие борозды на лбу – ровно три горизонтальные полосы, темно-синие. Товарный знак завода «Трес».

Если внимательно приглядеться к прическе, то видны отдельные пучки волос, приклеенные к блестящему пластику.

Нарисованные брови. И белая, беззубая челюсть, прячущаяся внутри улыбки.

– Ты… – беззвучно проговорил Гильермо. – Ты же кукла.

Он так и заснул, скорчившись, на полу. А наутро поднялся и долго стоял, покачиваясь с пяток на носки. Потом вышел из комнаты, где жило прошлое, громко хлопнув дверью. С потолка посыпалась бетонная крошка.

– В девять утра. В парке.

А10

…Мелькнуло – белый разрыв в воздухе, высоко, цепеллин покачнулся, но продолжал плыть… В него уперся луч прожектора, застрекотал пулемет – Гильермо видел, как бьется на земле злой огонек. С дирижабля вдруг сорвалось нечто маленькое, темное… мешок с песком? Гильермо почему-то вспомнил, что в кабину аэростата кладут мешки с песком, чтобы сбрасывать их и подниматься выше… Но тут?

Маленькое и черное падало.

Пологая траектория. В следующее мгновение маленькое и черное достигло земли.

Взрыв.

Вспышка ослепила Гильермо на несколько секунд, он зажмурился, чтобы не видеть мечущихся фигурок… отблесков взрыва…

…

Она не пришла.

Гильермо сел, прислонился спиной к обгорелому стволу. Удобно, неудобно – какая разница? Механическое ощущение собственного тела. Он поднял голову – на окуляры медленно падали хлопья сажи, в следующую секунду порыв ветра – и хлопья закружились в траурном танце.

Черная обгорелая осень.

Все тело как затекшая конечность. А есть ли во мне еще живые части? Гильермо закашлялся, уронил голову на грудь.

Когда-то здесь падали желтые листья. Стоит закрыть глаза – он закрыл глаза, увидишь – он увидел: листья лежат плотным слоем, еще видишь? – еще вижу. Желтые и красные. Он моргнул. Порыв ветра, и листья осыпаются. Понимаешь? Пони… нет, не понимаю.

Зачем?

Все дело в маске. Он поднял руку, нащупал защелку. Металл холодил пальцы. Нажать и… нет, не так. Я хочу видеть.

Он поднялся, помогая себе руками. Между черных стволов поднимался зеленый, клубами, дым. Цеппелины все-таки сбросили бомбы, подумал Гильермо. Зеленый дым плыл, с виду безобидный и даже радостный. Вдруг Гильермо увидел, как сквозь дым медленно идет знакомая фигура…

Гильермо ждал. Высокий старик в пенсне неторопливо брел по парку, держа зонт на плече. «Так я и знал», – подумал Гильермо. Не настоящий. Старик – механическая игрушка.

Старик шел. Гильермо видел его аккуратный костюм, кремовый галстук и беззащитное лицо с бородкой. Ни маски. Ни респиратора.

Коричневый зонт вдруг вырвался из руки старика, ветер подхватил его и понес – кувыркаясь, зонтик влетел в крону и застрял. Ветер трепал его, с обнажившихся спиц слезала ткань. Дыра в зонтике становилась все шире.

Гильермо перевел взгляд на старика. Не может быть! Клуб бледно-зеленого дыма медленно разворачивался в воздухе над лежащим телом. В следующее мгновение Гильермо понял, что бежит – усилием воли переставляя неподатливые столбы ног. Быстрее, быстрее.

Старик умер. В блестящих открытых глазах застыл некто в черной маске.

– Да это же я, – понял Гильермо. Дрожащими пальцами стянул резину с головы, провел ладонью по лбу и снова уставился в блестящие глаза старика. Там отражалось бесчувственное кукольное лицо с покосившимся провалом рта и серыми глазами навыкате. Гильермо сел на землю и расхохотался.

Механический бог с площади яростно смотрел в небо, откуда проклятые «киты» стреляли в армию его послушных игрушек. Те души, что он не успел украсть, вели цеппелины за горизонт, чтобы назавтра вернуться с новым огнем.

Старик, обернувшись, долго глядел на Гильермо.

Но когда ветер швырнул в него горсть обгорелых листьев, дрогнул и полетел вослед своим, прочь из железного города-клетки.

Игорь Вардунас

Хозяин морей

Оно снова говорило с ним, проникая в самые отдаленные уголки сознания заманчивым шепотом, едва уловимым в шорохе набегающих волн, полоскавших прибрежную гальку. Бескрайнее, завораживающее. Таящее в себе множество неизведанных тайн и несовершенных открытий, неизученных существ и закопанных кладов, которые он обязательно отыщет и небрежной рукой скучающего, заигравшегося властелина рассыплет к своим ногам, ибо ему больше не с кем было делиться. Нет больше государства или державы, способной диктовать ему свою волю, как нет и его собственного престола. Никто больше не способен его укротить. Он сам – Никто. Да, именно так он назовет себя, спустившись в бескрайние пучины морей на веки вечные.

Море.

Теперь это его дом. Его царство. Безмятежная колыбель всего сущего, переливающаяся мириадами всевозможных цветовых градаций, искорок и оттенков. Так близко – и так невообразимо далеко. Последнее пристанище для изгоя.

Сутулившемуся под пледом человеку снова снились жена и дети. Лицо с большими, глубокими глазами цвета морской бирюзы. Улыбчивые лица ребятишек, мягкие родные руки, дом. Спутанные, сбивчивые вспышки воспоминаний, налетающие друг на друга урывками в воспаленном, уставшем от невзгод и лишений мозгу. Счастье, дружба, семья… Все это осталось в прошлом после поражения восстания сипаев и возвращения владычества Британии, превратившись в навязчивый кошмар, от которого в мире живых не находилось спасения. Мире, в котором ему больше не для кого было существовать, который отвернулся от него, опрокинув на колени под разъяренные крики опьяненных властью захватчиков, брызгая в лицо горячей кровью любимых людей. Человек вздрогнул и несколько раз моргнул, сбивчиво фокусируя взгляд на волнующихся в нескольких метрах за бортом водах Тихого океана. Вновь накатившие воспоминания, поражавшие четкой реальной картинкой, неосязаемо скрали переход организма из бодрствования в состояние сна. Сколько он так уже сидит? Человек плотнее закутался в накидку, выданную одним из миссионеров, и оглядел палубу покачивающегося на волнах суденышка.

Дети – душ десять – пятнадцать – вповалку лежали на досках, разметав руки и ноги, – кого где настиг сон, инстинктивно прижимаясь друг другу в попытке сохранить остатки тепла. Съежившиеся и безжизненные, словно изломанные куклы, с которыми капризным хозяевам надоело играть. Горстка спасенных с материка от ужасных последствий цунами на Шри-Ланке. Грязные, изможденные лица отпрысков человеческих существ, облаченных в убогие костюмчики, несущих на себе отпечаток лишений и преждевременной старости, копоти от чадящей паровой трубы, к которой примешивалась разъедавшая кожу едкая морская соль, повинных лишь в безрассудности родителей, решившихся произвести их на свет. Щенки, которых рано или поздно все равно засунут в мешок и понесут на заклание. Изредка кто-то посапывал, у кого-то был беззащитно приоткрыт рот. Кто-то тихонько звал маму. Человек поежился, ощутив, как на скулах свело судорогой желваки. На задворках сознания вновь засмеялись призраки его собственных детей. Но он сразу же мысленно одернул себя.

Нет. Ни капли сострадания. От него отвернулись. Мир предал его. Так что плевать. С ним пойдут лишь те, кто с самого начала присягнул ему в верности.

Кроме детей и группы миссионеров на борту небольшого рыболовецкого суденышка находилось еще несколько человек. Несколько женщин – миссионерских жен, двое мужчин с большими рюкзаками, представившиеся геологами, судя по выговору, немецкого происхождения, да рослый плечистый мужчина с матросской выправкой и обветренным лицом, украшенным рыжей эспаньолкой. Этот устроился отдельно от всех рядом с рубкой, над которой с чахоточным фырканьем чадила труба. По палубе в очередной раз прокатилась едва уловимая дрожь.

– Нужно причаливать. Дольше тянуть нельзя, иначе котел взорвется.

Голос одного из миссионеров, в котором отчаянно сквозила тревога, вывел человека из раздумий и заставил повернуть голову вперед, по ходу движения ложащегося на борт судна.

– Треклятая посудина, – тихо выругался кто-то. – Будите детей.

– Посмотрите на их ангельские личики, падре, – коптящий трубкой матрос крепче закутался в плед. – Такое ощущение, что они побывали в топках самого Дьявола! Дайте им еще хоть немного соснуть.

– Дева Мария, ну и громадины, – с дрожью в голосе пролепетала одна из женщин, придерживая на голове шляпку, которую пытался упрямо сорвать ветер, пока кораблик неторопливо приближался к внешнему кольцу окружающей остров блокады. – Вы уверены, что это не опасно?

– Опасно, а как же иначе. Это ведь война, мэм. Каких милостей вы от нее хотите? Теперь все в руках пара, Господа да шакалов ее Величества, – сквозь стиснутые зубы пробормотал матрос и еще тише добавил: – Ишь, набежали, черти.

Отведя взгляд от надвигающихся исполинов, он помусолил крепкими жемчужными зубами прокопченный отсыревшим турецким табаком чубук своей трубки и еще раз украдкой просмотрел записку, в которой аккуратным знакомым почерком было начертано всего несколько строк:

Похищение лодки откладывается, раз мы все равно пристаем к острову. Не подавайте виду, что мы знакомы. Встретимся в условленном месте.

Убедившись, что никто ничего не заметил, Свен сделал последнюю затяжку и, вытащив трубку изо рта, засунул в тлеющий табак скомканный катышек записки, придавив сверху коротким черным ногтем.

– Будет сделано, капитан, – одними губами пробормотал он, наблюдая, как от быстро тлеющего комочка, щекоча мозолистый палец, зачарованной змейкой потянулась тонкая струйка дыма, которую тут же разметал налетевший соленый ветер. В следующий миг лицо Свена заслонила могучая тень от надвигающейся кормы «Доблести», стяги которой трепал зюйд-вест, ощетинившейся во все стороны стволами крупнокалиберных орудий, подобно морскому ежу. Глядя на проплывающую над миссионерским суденышком устрашающую громаду сторожевого корабля британских войск, Свен еще раз убедился, что он готов. Готов идти до конца.

Шел пропахший порохом войны июнь 1866 года.

Побережье острова Нублар – массивного вулканического образования к востоку от Австралии – встретило миновавших кордон блокады путников раздраженными криками чаек, тонувшими в реве бесновавшегося на валунах прибоя. Вот уже несколько сотен лет стихия с остервенелым упорством безуспешно пыталась сокрушить возникшего на ее просторах исполина, порожденного в результате многовекового смещения тектонических плит. Омываемый со всех сторон водами Тихого океана, обладающий мягким климатом и богатой фауной, взращенной под сенью раскинувшихся на всю протяженность девственных тропических лесов, этот клочок земли, способный стать долгожданным оазисом для обреченных путников, превратился в средоточие конфликта двух могущественнейших держав в самый разгар кровопролитной войны.

Пока мужчины-миссионеры при помощи немецких геологов были заняты кораблем, а женщины возились с разбуженными детьми, то и дело разбредающимися по линии берега, Свен украдкой проверил свои пожитки и, крепче закутавшись в плащ, незамеченным направился к лесу. Через некоторое время сюда прибудет посланная островным гарнизоном военная группа для проверки миссионерского судна и документов его пассажиров, а встречи с военными старый моряк искал меньше всего.

На окруженный плотным кольцом блокады атолл мягким саваном опускались сумерки. Влажный тропический лес встретил осторожно пробиравшегося к месту назначенной встречи Свена прохладой и чарующими запахами диких цветов. Несмотря на то что остров он давно изучил, как свои пять пальцев, присутствие британских патрулей сильно стесняло передвижение. Наконец, устроившись в небольшой лощине в точке рандеву, Свен расстелил на траве плащ и, распаковав вещмешок, завозился с походной спиртовой горелкой, справедливо опасаясь, что разведенный костер может привлечь внимание солдат. Он вовсю занимался готовкой, вскрывая банку тушенки, когда из лесной чащи послышался новый звук, заставивший его прекратить занятие. В вечернем лесу так звучать могла только сухая ветка, на которую наступил крадущийся за добычей хищник… или чей-то сапог. Опустив на горелку банку, Свен сжал холодившую пальцы стальную рукоять револьвера, настороженно вглядываясь в лес. Таинственный посетитель заставлял себя ждать, не торопясь выходить на поляну, и мужчина уже было подумал, что ослышался – сказывалось напряжение и нервозность последних дней, – но в этот момент из-за ствола дерева, могучей кроной укрывавшего от лощины звездное небо, шагнула чья-то тень.

– Кто здесь? – щелкнув собачкой предохранителя, хрипло поинтересовался у пустоты моряк. – Покажись.

Немного промешкав при виде оружия, тень выступила на поляну. Оказалось, это был один из миссионерских детей, плывших вместе со Свеном на судне. В руках неожиданный гость нес сетку-авоську, в которой с тихим постукиванием перекатывалось что-то влажное.

– Ты кто такой, черт возьми? – удивленный моряк опустил оружие.

– Бобби Браун, – как ни в чем не бывало отозвался паренек, подходя к спиртовке и кладя рядом с ней авоську. – Я принес ужин.

– Ты… ты один?

Последний раз оглядев безмолвствующие джунгли, Свен окончательно успокоился и убрал револьвер.

– Да. Капитан передал, что задержится.

– Откуда тебе про него известно?! – воскликнул вконец обескураженный морской волк.

– Я все знаю, – стянув с головы картуз, Бобби с наслаждением расчесал свалявшиеся мокрые волосы и, по-хозяйски смахнув с поставленной на пень спиртовки банку тушенки, принялся стряпать ужин. – Вы ведь получили записку? Это я ее подсунул. Идите сюда. Будете чистить. Только что наловил.

– Проку от твоих ракушек, малец, – присев на траву, моряк с легкой обидой поднял с земли консервы.

– Это моллюски-аргонавты, – пояснил Бобби, доставая из штанов складной перочинный ножик. – Их еще называют наутилусами. Очень вкусно. Если зажарить.

– Но почему ты сбежал от остальных детей? И как попал на корабль?

– Мистер Браун является одним из моих сухопутных агентов в Ливерпуле, Свен. Его помощь в нашем деле неоценима.

С этими словами со стороны, противоположной той, откуда появился мальчишка, выступил рослый человек в потрепанной одежде с волевым лицом, украшенным аккуратной бородой и усами. Волнистый локон русых волос закручивался на высоком лбу упрямой запятой. На вид ему можно было дать и тридцать лет, и даже пятьдесят. Стать и уверенность движений указывали на военную выправку и принадлежность к аристократии.

– Капитан! Слава зюйду! – радостно взревел моряк, вскакивая навстречу. – Что вас задержало?

– Тише, – вновь пришедший сделал предупреждающий жест и, скинув с плеча накидку, пристроился на траве рядом с Бобби и Свеном. – Лес кишит патрулями. О, в меню наутилусы, замечательно. В дороге у меня разыгрался аппетит.

– Но откуда набежали все эти псы? – морской волк снова сел и взял из рук мальчика только что зажаренного моллюска, его грудь широко вздымалась от волнения. – Налетели, будто им тут медом намазано.

– За «Пена и компания» в Лондоне следили две последних недели, а обшивку и гребной вал, следовавшие из Ливерпуля, пытались настичь уже в море, хотя их везли двумя разными судами, – тот, кого называли капитаном, положил на траву широкий пальмовый лист и разложил на нем несколько плодов авокадо. – Это чудо, что британцы по пути напоролись на немецкий линкор и со свойственной человечеству злобой и безрассудством затеяли драку, дав тем самым транспортнику выиграть время и незаметно залечь на острове. Вход в пещеры не найден. Но они все равно знают, что мы здесь, проект больше не является тайной. На верфях предатель.

– А украденные чертежи?

– Их удалось уничтожить, не без помощи мистера Брауна, – успокоил капитан, и уплетавший зажаренных моллюсков мальчишка с достоинством поклонился. – Но сок губчатой пурцареллы, предназначенный предателю, так и не был использован.

Он достал из-за пазухи небольшой флакончик, плотно запечатанный пробкой, в котором покоилось несколько полупрозрачных капель темно-зеленой жидкости.

– Предатель… – сквозь зубы проскрежетал моряк, стискивая пудовые кулаки, в одном из которых раскрошилась ракушка с недоеденным содержимым. – Но кто? Кто посмел изменить нам?

– Это уже не важно, друг мой, – капитан, нахмурившись, покачал головой, словно перечеркивая все сказанное до этого. – Нужно заканчивать монтировать таран и отправляться как можно скорее. Надеюсь, Гаспар не терял времени зря.

– Вы точно решили… Точно решили уйти? – Свен на миг запнулся, словно следующее произнесенное слово далось ему с превеликим трудом. – Насовсем…

– А ты передумал? – капитан задумчиво смотрел на Свена, поглаживая бороду.

– Я с вами до конца, капитан! – под его пристальным взглядом, повинуясь порыву, снова вскочил моряк, но конец пылкой фразы потонул в высоком вибрирующем звуке, разнесшемся над спящими джунглями.

Через мгновение, накладываясь на первый, раздался еще один сигнал, с противоположной стороны. Источник второго звука явно находился намного дальше.

– Что это? – прошептал подавившийся моллюском Бобби, во все глаза глядя на мужчин, настороженно прислушивавшихся, словно гончие на охоте. В чаще неподалеку что-то трещало и ворочалось, донеслось шипение гидравлики, и в небо брызнула потревоженная стайка пернатых, беспокойно хлопавшая крыльями. Что-то могучее и неповоротливое двигалось к месту стоянки через лес, сокрушая по пути деревья.