4

В Путивль я плыл на княжеской ладье, у которой надводный борт был выкрашен в темно-красный цвет, форштевень в форме головы орла – в золотой, а весла – в белый. Посреди ладьи лежали княжеские подарки: новый шлем с наносником и наушниками; длинная двойного плетения и усиленная пластинами на плечах кольчуга с рукавами по локоть; три копья длиной чуть менее трех метров с четырехгранными наконечниками и кожаными накладками в том месте, где держишь рукой; клевец с трехгранным и немного загнутым книзу клювом с одной стороны и молотком с другой и рукояткой из твердого дерева, длиной сантиметров семьдесят, покрашенной в красный цвет и оплетенной внизу кожаными ремешками; шуба из черно-бурой лисы и еще одна из енота; по две ферязи и кафтана из расшитых золотом, тяжелых шелковых тканей; несколько рубах из тонкого шелка; порты черные из шерстяной ткани; темно-красные сапоги, украшенные на голенищах узорами из жемчуга; пять рулонов разных тканей; три бочки медовухи, одна вина и две большие корзины со всякой снедью. Сопровождали меня тридцать дружинников, которые вместе с экипажем ладьи должны были погостить в Путивле несколько недель на тот случай, если я с первого взгляда не понравлюсь путивльчанам. Я как бы случайно обмолвился князю Мстиславу Святославичу, что не все жители города будут мне рады, всякое может случиться. Видимо, такое уже было и не раз, потому что князь Черниговский не удивился и сразу предложил в помощь сотню своих дружинников. Я решил, что хватит и трех десятков. Теперь, даже если меня не признают за сына князя Игоря, будет больше шансов удрать из Путивля живым и здоровым. В таком случае князь Черниговский обещал приютить меня и помочь усмирить моих неблагодарных подданных. Усмирять я их, конечно, не буду. Скажу, что поплыл в Византию, а сам подамся в Западную Европу, займусь чисто рыцарским делом – убийствами и грабежами.

Мы плыли вверх по реке Сейм. Она показалась мне шире и глубже, чем та, которую видел в детстве. Правый берег высок, холмист и покрыт густым лесом. Говорят, в лесах много всякого зверья, включая медведей, лосей и туров. Левый берег низкий, пологий, с островками леса посреди степи. Сейм словно был границей между лесом и степью.

– Вон башня Вестовая, – показал мне кормчий – грустный и на вид хилый мужичок лет сорока – на появившуюся слева над лесом верхушку деревянной башни с шатровой кровлей.

С той стороны начал доноситься приглушенный колокольный звон.

– На башне бьют в полошный колокол, – объяснил кормчий. – Увидели нас, народ сзывают.

Мстислав Святославич, князь Черниговский, посылал гонца в Путивль, предупреждал о моем скором прибытии. Знатные люди без уведомления только воевать приходят. Сейчас на пристани соберутся горожане, чтобы поприветствовать своего нового князя. Есть ли среди них кто-нибудь, кто видел сына князя Игоря? Если есть, могут случиться самые разные события. На душе у меня стало муторно. Не гожусь я в мошенники.

Город Путивль располагался на холмах, разделенных глубокими оврагами, на правом берегу Сейма в месте впадения в него речушки Путивлька. На утесистом холме со срезанной верхушкой и крутыми откосами к обеим рекам в месте их слияния и оврагу на западе находился Детинец. Это была крепкая крепость с высоким крутым валом, прикрывающим нижние дубовые срубы, заполненные землей. Верхние срубами образовывали стены высотой метров шесть. Башен было девять, все деревянные. Семь прямоугольных выступали из стен на пару метров вперед, были высотой метров восемь и имели шатровые кровли и две надворотные, более широкие и выступающие вперед метров на пять. Над одной была церквушка, а вторая, та самая Вестовая, возвышалась метров на семнадцать – на высоту шестиэтажного дома. Внутри видна была позеленевшая медь крыши княжеского терема и пяти куполов храма Вознесения. На севере холм соединяется с равнинным плато узким перешейком. Там находился Посад, огражденный рвом шириной метров пять, высоким валом и дубовыми стенами такой же высоты, что у Детинца. Башен было четырнадцать, из них четыре – надворотные. Западнее Посада расположился Молчанский монастырь, укрепленный так же, как Посад, только башен было всего пять. Деревянный Никольский собор внутри монастыря был выше Вознесенского. В низине, от пристани к Детинцу и Посаду, шел Подол, на котором располагалось торжище. Домов на Подоле было мало, всего несколько лавок и деревянная церквушка Параскевы Пятницы. На пристани, судя по высоким меховым шапкам, стояли бояре, дети боярские – тоже взрослые, но менее знатные и богатые, – простые дружинники и четверо священников. На улице, ведущей от пристани к церкви, и на площади в конце ее собрался народ, мужики и бабы, с явным преобладанием последних. Детвора висела на заборах, крышах и прочих местах, недоступных взрослым.

Когда ладья причалила к пристани, я встал на фальшборт. Так я был примерно на полметра выше тех, кто стоял на пристани, меня могли видеть многие и я их. В случае чего сделаю полшага назад и прикажу грести в обратном направлении. Напротив меня стоял дородный мужчина среднего роста с длинной темно-русой с проседью бородой, одетый в высокую и широкую вверху и более узкую внизу шапку из черно-бурой лисы и с серебряной бляхой в виде грифона и черную с серебряным шитьем ферязь. Опирался он на черный посох с фигурной верхушкой, выкрашенной в золотой цвет. Нос картошкой придавал мужчине глуповатый вид, но глаза смотрели цепко. Как подсказал кормчий, звали мужчину Епифаном Сучковым, был он самым богатым боярином княжества и исполнял обязанности посадника на время отсутствия князя. Наступила пауза. Народ смотрел на меня – я смотрел на народ. Никого отдельно не выделял. Просто видел перед собой массу. И ждал, когда сработает система идентификации «свой-чужой», по результату которой собирался шагнуть вперед или назад.

Видимо, все, кто видел настоящего князя, погибли, потому что моё стояние на фальшборте поняли по-своему, как княжескую гордость. Епифан Сучок первым снял шапку и поклонился в пояс. За ним это проделали все, кто стоял на пристани, а потом и народ на улице. Разогнувшись, посадник торжественно произнес:

– Князь Александр Игоревич, посадник, игумен, священники, бояре, дети боярские, дружинники, купцы и прочий люд бьют челом тебе! Благодарим, что оказал нам честь, приняв нас под свою руку! Правь нами, детьми своими неразумными, по правде и обычаю наших дедов, а мы будет служить тебе верой и правдой!

– Добрый день! – поприветствовал я горожан, молча глазевших на меня. Видимо, такое приветствие еще не вошло в моду. Ничего, спишут на мою «византийность». – Обязуюсь быть вам хорошим князем, строгим и справедливым! – добавил я и шагнул на пристань.

Хлеб-соль никто не поднес. Наверное, этот обычай появится позже, когда не будет проблем с солью. Сейчас, как мне сказал монах Илья, она здесь в дефиците. Встречающие расступились, образовав проход, в конце которого, рядом с пристанью, стоял малый лет пятнадцати, судя по одежде, боярский сынок, который держал под узду довольно приличного, оседланного, гнедого жеребца, повернутого головой в сторону Детинца. Я догадался, что коня приготовили мне, подошел к нему и сел в седло с высокой передней лукой и низкой задней. Малый собирался вести коня под узду, но я показал жестом, что буду править сам. Подождав, когда на пристань сойдут приплывшие со мной дружинники, легонько ударил коня пятками в бока: поехали в новую жизнь!

В Детинце и на Посаде зазвонили колокола. Люди, стоявшие по обе стороны улицы, что-то говорили мне, но я не слышал их. Воспринимал только радостный эмоциональный посыл. Наверное, дела у них идут не очень хорошо, если радуются совершенно незнакомому человеку. Я поднялся по крутому склону к Вестовой башне. В ней было двое ворот, дубовые, оббитые полосами поржавевшего железа, широкие для проезда и узкие для пеших. Широкие вели в туннель с прямым подволоком, в котором было несколько бойниц. Цокот копыт образовывал эхо. Кстати, за мной верхом ехали посадник Епифан и еще несколько бояр. Где они взяли лошадей, понятия не имею, потому что возле пристани видел только одну, приготовленную для меня.

Внутри Детинца меня встретил воевода Увар Нездинич – мужчина лет под сорок с угрюмым лицом, заросшим густой курчавой бородой, черной и с седыми прядями. На голове у него был маленький островерхий железный шлем без наносника, скорее, как символ должности. Ферязь червчатая, без украшений. Темно-коричневые сапоги растоптанные, очень широкие, напоминающие короткие ласты. На широком ремне, украшенном маленькими серебряными бляшками, висела слева сабля в простых ножнах. Наши взгляды встретились лишь на мгновение, потому что воевода сразу отвел темно-карие глаза. Приветствие он пробурчал так невнятно, что, кроме меня, никто, наверное, больше и не понял, что он сказал. Взяв моего коня под узду, повел по узкой короткой улочке к княжескому терему. По обе стороны улочки располагались дворы с двухэтажными деревянными постройками. Скорее всего, боярские. Затем была площадь, на которой слева стоял деревянный Вознесенский собор, а справа, ближе к реке, находился княжеский, огороженный тыном их заостренных дубовых бревен, в котором было двое ворот: главные, соединенные с собором дощатой мостовой, и рабочие.

В воротах княжеского двора меня встретил ключник Онуфрий – хромой на левую ногу старик с седой узкой бороденкой, одетый в высокий острый темно-красный колпак, кафтан и порты. Казалось, что и сапоги у него темно-красные, хотя были коричневыми. В Киевской Руси красный цвет всех оттенков любили даже больше, чем в Западной Европе. Особой симпатией пользовался червчатый – красно-фиолетовый. Ключник тоже взял моего коня под узду, но с другой стороны, и вместе с воеводой повел его к терему – деревянному зданию с широким резным крыльцом на второй этаже, к которому вела лестница с фигурными балясинами. На втором этаже было четыре маленьких окна из слюды, куски которой были разной величины. Возле крыльца стояла дворня: мужики, бабы и подростки. Во дворе находилось еще много других построек, жилых и служебных: избы для дружинников и дворни, конюшня, поварня, баня, кузница, хлев, птичник, амбар, сеновал, кладовые, погреба.

В горнице, которая служила для официальных мероприятий, стоял затхлый дух. Так бывает, когда помещением долго не пользуются. Ее недавно вымели и вымыли, окурили ладаном, но затхлость вывести не смогли. Лавки вдоль стен были накрыты кусками шерстяной материи. В правом углу висела икона в медном киоте, под которой чадила лампадка. Княжеский стул был широк и низок, с узкими подлокотниками, стоял на невысоком помосте. На него положили красную подушку, а на спинку повесили кусок красной материи, вышитой золотыми нитками. Стул жалобно скрипнул, когда я сел на него. Сопровождавшие меня заняли места на лавках. Справа сели бояре, шесть человек, потом воевода и трое старых дружинников. Последним занял место командир черниговских дружинников, приплывших со мной. Слева сел игумен, четверо священников, ключник, два купца и какой-то горожанин, наверное, богатый ремесленник. Места на лавках хватило бы еще человек на двадцать, но больше никто не зашел в горницу. Видимо, постоянный совет состоял из двадцати человек. Два слюдяных окошка, расположенных в стене слева, хорошо освещали бояр, сидевших напротив. Сидевшие слева были в тени или освещались со спины. Скорее всего, таково их положение и поведение и в жизни княжества.

– Поскольку я вас не знаю, хочу, чтобы вы по очереди встали и представились, рассказали, чем занимаетесь, чем владеете, – предложил я. – Начнем с бояр.

Епифан Сучков владел тремя деревнями или, как их здесь называли, вервями. У остальных пятерых было по одной. Их деревни располагались на правом берегу Сейма. Каждый собственник земли и людей начинает считать себя самодостаточным правителем, не нуждающимся в приказах сверху. Знаю на собственном опыте. Значит, придется ломать им хребты. Или они сломают мой. У Увара Нездинича и трех дружинников, один из которых был заместителем воеводы, а остальные двое – командирами сотен, земельной собственности не было. Они кормились, как здесь говорят, с конца копья княжеского. Игумена звали Дмитрием, был он настоятелем Молчанского монастыря и младшим братом Епифана. Монастырь владел двумя деревнями, тоже расположенными на правом берегу реки. Ниже игумена сидели священник соборной церкви Вознесения по имени Калистрат и трое его коллег из больших посадских церквей, имена которых я тут же забыл, как и имена купцов. Зато запомнил богатого ремесленника, золотых дел мастера, которого звали Лазарь Долгий, хотя был он ниже среднего роста. Одно время со мной за одной партой сидела девочка по фамилии Долгих и маленького роста. Ни священники, ни сидевшие ниже их, земельной собственности не имели. На безземельных мне и придется опираться.

– Память на лица и имена у меня плохая, если первое время кого не так назову, не обижайтесь, – предупредил я. – А теперь разберемся, кто и где впредь будет сидеть. Поскольку мне с воеводой в бой идти, он – моя правая рука. – Я показал на место справа от себя, где сидел Епифан Сучков. – Увар, пересядь сюда.

По тому, как напряглось и побагровело лицо боярина Сучкова, я понял, что нажил смертельного врага. Поняли это и все сидевшие в горнице. Увар встал и нерешительно затоптался на месте, не решаясь подвинуть боярина.

– Ты и в бою такой же смелый, воевода? – спросил я спокойно, без насмешки.

Увар Нездинич сжал зубы и, глядя себе под ноги, подошел к боярину Епифану и что-то невнятно буркнул. Пока он проделывал это, пятеро бояр передвинулись по лавке вниз. Епифан Сучков встал и, глядя перед собой, как бы сквозь Увара, произнес сдавленным голосом:

– Что-то я занедужил, князь, позволь уйти.

– Вон бог, – показал я на икону в красном углу, а потом на входную дверь, – а вон порог.

– Спасибо, князь! – не глядя на меня, со значением произнес боярин Епифан Сучков и важным шагом, постукивая о пол посохом, удалился из горницы.

– Теперь разберемся с левой стороной, – сказал я. – По моему глубокому убеждению, монастыри должны заниматься духовными делами: молиться богу за грехи наши, переписывать книги, помогать сирым и убогим. Мирские дела не должны отвлекать монахов от богоугодных занятий. Поэтому, игумен Дмитрий, приезжай ко мне только по делам монастырским. Чем смогу, помогу.

Настоятель монастыря, в отличие от старшего брата, не побагровел, а покорно согнул выю и произнес елейным голосом:

– Позволишь и мне уйти, князь?

– Позволяю, – молвил я.

Игумен Дмитрий встал, перекрестился на икону, попрощался и вышел вслед за братом.

Священники, передвигаясь выше по лавке, не скрывали злорадные улыбки. Значит, поддержка среди горожан мне обеспечена.

– С тобой, ключник, мы и так будем по несколько раз на день советоваться. Ты – мой ближний человек. Так что нечего здесь порты просиживать, иди заботься о моем имуществе, – продолжил я.

Онуфрий вроде бы не обиделся. Или виду не подал.

– У нас что, на все княжество два купца и один ремесленник? – задал я вопрос.

– Нет, – ответили в один голос оба купца.

– Когда в следующий раз призову на совет, пусть придут еще один купец и один ремесленник, – приказал я. – Отберите сами людей достойный и здравомыслящих.

– А чего отбирать?! – сразу произнес золотых дел мастер. – Бронник Глеб и купец Ян.

Оба купца согласно закивали головами. Теперь поддержка горожан мне уж точно обеспечена. По крайней мере, достойной и здравомыслящей части их.

– Сегодня я отдохну, устал с дороги. Завтра отслужим молебен по утонувшим в море, отметим сорок дней, помянем их, – сказал я, хотя сорока дней еще не прошло.

Кроме меня, этого ведь никто не знает. Свидетель Савка считать не умеет, а остальные остались в Чернигове.

Во время молебна собор был набит битком. В нем собрались не только родственники погибших в море, но и множество любопытных. Горожанам понравилось, что я удалил от себя, а, следовательно, и от власти, обоих Сучковых. Видимо, братья рулили не слишком праведно. Кстати, оба ни в соборе, ни на поминках не появились. Поп Калистрат решил показать себя во всей красе и растянул службу часа на три. Я мужественно отстоял весь срок, крестясь и шевеля губами якобы в молитве. Когда Калистрат спросил имена княгини и моих детей, чтобы помянуть их отдельно, я громко заявил:

– Поминай всех вместе. Они все были моими детьми.

И услышал громкий шепот: мои слова передали стоявшим позади и на улице возле собора. В общем, отпиарился по-полной.

В это время на княжеском дворе полным ходом шло приготовление к поминкам. На вертелах жарили трех быков и несколько свиней. В поварне в огромных котлах варили разное мясо и рыбу. В пекарне пекли хлеб, пироги и калачи. Из подвалов тащили разные соленья. Как здесь говорят, гостьба готовилась толстотрапезная. Тягаться с черниговским князем я, конечно, не мог, однако приказал ключнику организовать поминки на славу, не жалея продуктов и напитков. Я помнил римский завет правителям, которые хотят добиться любви подданных. Хлеба и зрелищ. После представления в соборе народ надо было накормить. Знатные люди и часть дружинников гуляли со мной в гриднице – вместительной столовой, расположенной над клетями с запасным оружием и доспехами, а для остальных были накрыты столы во дворе и на площади. На угощение ушли все три бочки медовухи, которые подарил мне Мстислав Святославич, и большая часть того, что было в погребах. Было там, правда, не много. Каждый горожанин мог прийти и угоститься. Вряд ли всем хватило, но все равно будут говорить, что я накормил весь город. Как в свое время Иисус Христос пятью хлебами пять тысяч человек. В таких делах главное – желание, а не результат.

5

Пока не знаю, почему, но я не нравлюсь воеводе Увару Нездиничу. Он напоминает мне старого старшину роты, который вынужден подчиняться молодому старшему лейтенанту, новому командиру. Привычка к дисциплине обязывает его беспрекословно выполнять приказы, вот только все время хочется послать щенка. Сейчас он сидит у меня в кабинете, который располагается рядом с моей спальней и имеет с ней одни сени, и старается не встретиться со мной взглядом, чтобы я не увидел, как не нравлюсь воеводе.

– Когда половцев ждешь в гости? – спросил я.

– Кто его знает?! Обычно в начале осени нападают, перед распутицей, – бормочет он. – Соберем урожай, откормим скотину – тут они и пожалуют, выгребут всё.

– Значит, у нас есть еще месяца три, – делаю я вывод. – Много их придет?

– Кто его знает?! – повторяет он и только потом дает ответ: – Может, тысяча, может, две.

– А от чего это зависит? – продолжаю я допрос.

На этот раз воевода сразу начинает отвечать:

– Они приходят к нам куренями, сотни по две-три в каждом. Так добычи можно больше захватить. Если узнают, что мы отпор собираемся дать, сбиваются в кош. Направятся все к нам, в коше тысячи две будет, но в прошлые годы половина в Рыльское княжество ходила.

– Тысяча – это не много, да и две тоже, – сделал я вывод. – Я думал, большое войско будет.

– Они же грабить идут, а не воевать, – объяснил воевода.

– В Рыльске ведь князь сидит Мстислав Святославич, сын моего двоюродного брата, – вспомнил я услышанное от его тезки, князя Черниговского. – С ним можно объединиться?

– Кто его знает?! – повторяет любимую фразу воевода Увар и продолжает: – Не хочет он с нами знаться. Деревеньку у нас отхватил и не возвращает. Принадлежит она боярину Фоке, который к нему на службу перешел.

– Вернуть не пытались? – поинтересовался я.

– Некому было пытаться, – ответил Увар Нездинич.

– Большая у него дружина? – задал я вопрос.

– Откуда?! Сотни полторы-две. Если ополчение соберет, то сотен пять наскребет, – поделился воевода Увар.

– Южнее нас города есть. Почему с ними не объединяемся? – спросил я.

– Зачем им объединяться с нами?! Половцы на них не нападают, – сообщил воевода. – Те города принадлежат князю Черниговскому, а у него с половцами мир да любовь. Они только нас, новгород-северских, грабят. Чем-то Изяслав Владимирович не угодил черниговскому князю, раз тот позволяет половцам нападать на нас. Только вот до новгородских земель они не доходят, а путивльские и рыльские Изяслав Владимирович защищать не хочет, потому что у нас свои князья. Забыл уже, как сам княжил в Путивле.

– А новгородский князь ничего не отхватил у нас? – поинтересовался я.

– Две деревни, – сообщил воевода Увар. – Их хозяин как уехал провожать князя на новое место, так и не вернулся сюда служить.

– А у племянника моего какая дружина? – спросил я.

– Не меньше тысячи, а с ополчением и все три будет, – ответил Увар Нездинич.

– Значит, придется своими силами отбиваться, – делаю я вывод.

– А чего там отбиваться?! – обреченно машет рукой воевода. – Пересидим за стенами, пока половцы не уйдут. Они города брать на копье не мастера.

– Сколько и какого войска у нас? – задаю я самый важный вопрос.

– В городской страже шесть десятков пеших и три десятка конных, да бояре приведут еще с сотню, в основном пеших, да ополчение можно набрать из горожан сотни две, только вояки они никудышные, – рассказал воевода Увар. – Кольчужная броня человек у двадцати имеется, у остальных кожаная или тегиляи.

Тегиляй – это стеганка, набитая паклей. Иногда к ней сверху крепят металлические пластины или куски кольчуги на плечах, груди и животе. Без пластин спасает от стрелы на излете и слабого удара саблей или копьем.

– Лучников много? – спросил я.

– Два десятка пеших, ну, и конные все, – ответил он.

– Монастыри выставляют войско? – поинтересовался я напоследок.

– Нет, – с легкой злостью произнес воевода. – Они только себя защищают.

– Собери завтра всю городскую стражу и боярские отряды, – приказал я. – Хочу посмотреть их.

– До завтра бояре не успеют, – сообщил он.

– Тогда послезавтра, – сказал я, – а кто не успеет, тот пусть обижается на себя.

– Как скажешь, – молвил Увар Нездинич без энтузиазма.

Видимо, предыдущие князья и посадники отбили у него не только веру в воинские таланты командиров, но и желание спорить, отстаивать свою точку зрения.

Два дня я с ключником Онуфрием занимался изучением экономической составляющей моей власти в Путивльском княжестве. Была она не ахти. Князю Путивльскому на кормление дано пять деревень, все на левом, степном берегу Сейма. Три деревни половцы извели полностью грабежами, а две, которые находятся ближе к городу, дышали на ладан. Небольшой доход шел от налогов с горожан и торговых сборов. Этого едва хватало, чтобы содержать дворню и городскую стражу. Из-за устроенных мною поминок придется задержать выплаты стражникам. Получали они продуктами. Как заверил ключник, ропота не должно быть. Поминки – дело святое, а задержки – дело обычное.

В кладовых лежало полсотни копий, десятка три мечей и сабель плохого качества, ржавые булавы, топоры и клевцы – легкие молоты, боевая часть которых выполнена в форме узкого и отогнутого книзу острия, клюва, способного пробить любой доспех, но и застрять в нем. Из полусотни щитов две трети были большие, миндалевидной формы, а остальные маленькие и круглые, для легкой кавалерии. Чего было много, так это стрел, причем новых. Десятка два шлемов были с наносниками, но без наушников и какой-либо зашиты затылка. Видимо, надеялись на высокие стоячие воротники тегиляев. Еще имелись лежавшие отдельно, как самые ценные вещи, десять ржавых коротких кольчуг с прорехами.

– Почему не починили? – поинтересовался я.

– Никто не говорил, – ответил ключник, – да и железа лишнего нет.

– Отдай в кузницу, пусть приведут в порядок, – приказал я. – На железо пусти плохие мечи и топоры.

В княжеской кузнице работали два кузнеца и два подмастерья. Чем они там занимались – не знаю, но молотами стучали с утра до вечера. Подозреваю, что выполняли заказы горожан. Я приказал им изготовить металлические и бронзовые части арбалетов по моим эскизам и наконечники для болтов. Столяру, который в основном занимался починкой лавок и столов, поручил делать ложи с прикладом и вытачивать болты. Арбалеты здесь знали, но не пользовались ими, считали лук более скорострельным, а потому и лучшим. Но для подготовки хорошего лучника надо несколько лет, а арбалетчика можно за месяц натаскать до среднего уровня.

На воинский смотр зевак собралось больше, чем воинов. Большую часть городской стражи, как пеших, так и конных, составляли немолодые мужчины без боевого задора в глазах. Нашли теплое местечко, пусть и не очень доходное, зато работать не надо. Героизм проявят только во время защиты своих домов, а заодно и города. Примерно у каждого третьего всадника была кольчуга, а у всех остальных конных и пеших – кожаная броня или тегиляи. Оружие – копья длинной метра два с половиной и сабли, или мечи, или топоры – все имели сносного качества и ухоженное. А может, к смотру наточили и подремонтировали. Боярское войско оказалось намного хуже в плане экипировки, если не считать самих бояр, упакованных в кольчуги и обвешанных хорошим оружием. Про их моральный дух и говорить нечего. За князя они уж точно голову не положат. Епифан Сучков на смотр прислал вместо себя старшего сына, того самого юношу, что держал для меня коня у пристани. Сучков-младший был в большом шлеме с бармицей, длинной кольчуге с прикрепленными к ней, надраенными до блеска, бронзовыми пластинами на плечах и груди, сварных железных наручах и поножах, и гарцевал на крупном рыжем коне. На поясе у него висели сабля в украшенных золотом ножнах и длинный нож с рукояткой из моржового клыка. К седлу слева был прикреплен круглый щит с ликом какого-то святого, а справа – бронзовый шестопер. Бронза тяжелее железа, но дороже, поэтому только богатые делают из нее булавы и шестоперы. Тонкое копье длиной метра три держал стоявший позади лошади слуга. Городские девки все, как одна, пялились на юного наследника несметного по местным меркам состояния.

Сучков-младший презрительно кривил губы. Наверное, он ждал от меня замечание по поводу приведенных им воинов, но я всего лишь бросил небрежно:

– Каков поп, таков и приход, – и перешел к следующему отряду.

Закончив осмотр, разрешил всем разойтись. Приказ пришлось повторить, потому что воины ждали от меня чего-то большего или, по крайней мере, продолжительного. Они недоуменно загомонили, покидая площадь.

– Бояре припрятали лучшее оружие и броню, не захотели тебе показывать, – виноватым тоном произнес воевода Увар Нездинич, когда мы не спеша поскакали на княжеский двор.

– Да какая разница, – спокойно произнес я. – Ты бы положился на них в бою, как на себя самого?

– Смотря на кого… – пробурчал он.

– Вот-вот, – молвил я. – Такая дружина мне не нужна.

– Другой нет, – сообщил воевода Увар.

– Будет, – уверенно произнес я. – Завтра поплыву в Чернигов, останешься за меня.

Пора возвращать домой дружинников, которых дал мне в помощь князь Черниговский. Содержать их было тяжковато. Они привыкли к обильному столу своего князя, а у меня не те финансовые возможности.

– Мстислав Святославич не поможет, просили уже в прошлом году, – предупредил воевода.

– А я ничего просить не собираюсь, – сказал я. – Разве что медовухи пару бочек.

Воевода Увар Нездинич гмыкнул раздраженно, но ничего больше не сказал.

6

Мстислав Святославич встретил меня без особой радости. Наверное, ждал, что буду просить у него воинов. Я не попросил. Попировал с ним в первый день, на второй разослал в бедные слободы глашатаем с сообщением, что нанимаю крепких молодых мужчин в дружину. Ни их навыки, ни боевой опыт, ни прошлое меня не интересовали. Будут служить верно – будут жить достойно. В первый день пришло несколько человек, поодиночке и парами. Поспрашивали, что к чему, посмотрели на меня и ушли. Я уже подумал, что придется в Киев плыть за добровольцами и обещать что-нибудь поконкретнее, но на второй день «записались» восемь человек, на третий – два десятка, а еще через три дня закончил набор, сформировав роту из четырех взводов по тридцать человек в каждом. Часть отсеется по разным причинам, останется около сотни. Отвез их в Путивль на ладьях Мстислава Святославича. Князь Черниговский сам их предложил.

– Дружину набираешь? – спросил он, узнав, чем я занимаюсь.

– Да, – ответил я.

– Ее долго обучать надо будет, – предупредил князь Мстислав.

– Придется, – согласился я. – Обученную ведь никто не даст.

– Тоже верно, – не стал спорить он и предложил: – У меня в подклетах много старого оружия, мне оно не нужно.

– Не откажусь, – сказал я. – Особенно, если отвезешь его в Путивль вместе с набранными мною людьми.

– Ну, это запросто! – повеселевшим голосом произнес князь Черниговский.

Человек он был добрый, понимал, в какую ситуацию я попал, но и свой интерес обязан был блюсти. Из-за этого возник у него конфликт между совестью и рассудком. Отдав то, что ему не шибко надо, и, оказав таким образом помощь, Мстислав Святославич разрешил этот конфликт. Поэтому, когда я заикнулся, что медовуха у него знатная, получил в подарок аж десять бочек ее. В Путивль я вернулся на четырех ладьях, нагруженных людьми, оружием и медовухой.

Воевода Увар Нездинич, узнав, где и кого я набрал в дружинники, поставил на мне крест, как на полководце. Как и положено хорошему служаке, он разместил людей на княжеском дворе, организовал их питание, но сделал это с таким видом, словно у него болели сразу все зубы. Я понимал, что его надо заменить. Вот только на кого?!