1

Такого мне видеть еще не доводилось… Я стою на горе, внизу раскинулась панорама города. Но до чего странная картина: на правой стороне небосклона ярко горит солнце, а на левой бродят черные тучи. Город разделен на четыре равных части, в каждой из которых свое время года. В одной знойное пыльное лето, в другой – весна пышным цветом распустилась на деревьях, третью занес снег, четвертую размывает дождь. Коллаж, догадываюсь я, фантазия художника. Но нет, картина живая: вдали синее море, по линии горизонта движется большой пароход с огромной трубой. Вдруг пароход начинает тоненько свистеть и превращается в паровоз. Свист становится нестерпимым, и я открываю глаза. Чайник на плите злобно зашипел, свисток не выдержал давления пара и, взвизгнув, со стуком упал на пол. Мать запоздало пробежала в кухню, загремела посудой.

Я повернул голову: на улице третья картинка из моего сна – заснеженная.

Уже довольно светло. Наступило воскресное утро. Для кого-то выходной, а для меня рабочий день. Что поделаешь – задание редакции. Интересно, справлюсь ли я с ним? Я потянулся к столу, взял часы. Увы, они стояли. Вчера для меня и Тани время перестало существовать, и я забыл их завести. Я приподнялся с дивана, заглянул через открытое окно в комнату. Большие настенные часы показывали 8.10 – можно еще поваляться. Я завел часы, подогнал стрелки и, заложив руки за голову, снова откинулся на подушку.

«Ах, Таня, Таня! Милая девочка с волосами цвета осенних листьев. Кажется, я влюбился в тебя до сумасшествия. Я все еще пахну тобой, и этот запах вызывает во мне истому и нежность. Я отчетливо помню каждую черточку твоего лица, каждый изгиб твоего тела, ты и прошедшая ночь останетесь в моей памяти как самое чистое и светлое воспоминание».

За спиной у меня словно выросли крылья. Я откинул одеяло и вспорхнул с дивана. Но крылья пришлось сложить: на лоджию вошел отец. Он с презрением потянул воздух.

Хотя и больно признаваться, но отец у меня личность скучная. Он сухопарый, долговязый, работает учителем. По характеру псих и буян. Со мной поступает до обидного примитивно: ругает, если нужно отругать, хвалит, если нужно похвалить, – и всегда этот менторский тон. Он никогда не промолчит там, где молчание было бы красноречивее любых слов, никогда не поступит непредсказуемо. Как заезженная магнитофонная запись с раз и навсегда записанным текстом. Поэтому я заранее знаю все, что он скажет, и могу до конца продолжить любую начатую им фразу. Отец всю жизнь пытается надеть на меня узду, но это ему не удается. Сейчас он стоял передо мной в боевой стойке, макал в чашку со сметаной вчетверо сложенный блин, откусывал его вставной челюстью и, пожевывая, глядел на меня. Кстати, уже неделю обещаю ему залезть на крышу и подправить упавшую после бури антенну, да все руки не доходят.

Я поднес к глазам руку и дольше, чем следовало бы, задержал взгляд на часах.

– Ого! Опаздываю на работу.

Я нырнул под руку отца, прошмыгнул в ванную и плотно закрылся. Я долго брился, чистил зубы, потом под душем вымывал остатки разгульной ночи. Когда вышел, отца дома не было. Время поджимало. В трусах и майке я заскочил в задымленную кухню, схватил блин, макнул в варенье и отправил в рот. Мать возилась у плиты, громыхая сковородкой.

Я наскоро позавтракал и кинулся в свою комнату.

– Костюм надень! – крикнула мать вдогонку.

Ох уж мне эти костюмы! Терпеть не могу этот дурацкий чемодан с рукавами. Чувствую себя в нем как черепаха в панцире, никакой свободы движений – канитель одна. Я больше люблю спортивный стиль: кроссовки, джинсы, футболки, свитера – словом, все то, в чем можно порхать бабочкой, не опасаясь причинить себе и одежде ни малейшего ущерба. Но костюм я все же надел – совсем новый, темного цвета, в полосочку. К нему у меня специальная белая рубашка из хорошего материала, весьма нежного на ощупь. Я нацепил франтоватый галстук, глянул в зеркало, причесался. Жених, да и только. Передвигаясь, будто оживший манекен, я влез в куртку и выкарабкался на улицу.

Снегопад был уже на исходе. Отдельные снежинки лениво вальсировали в чистом воздухе. Кругом белым-бело, но это ненадолго, в атмосфере тепло и влажно. Снежный покров обманчив – под ним прогретая за несколько солнечных дней земля, она печкой растапливает белое одеяло изнутри, и подошвы ботинок, приминая его слой, оставляют на асфальте талый коричневый след. Уже звенит капель, трещат деревья, стряхивая с себя тяжелую белую шубу, и тянут ветви к небу. К вечеру снег обязательно растает.

Я дошлепал до остановки, прыгнул в отъезжавший трамвай. Все пассажиры одеты по-зимнему, толстые и мягкие, сосредоточенно глядят на дорогу и трясут щеками в такт колебаниям вагона. Смешно!

Не доезжая одну остановку до ГУВД, я сошел.

Не люблю воскресный город. В этот день днем его улицы и площади заполнены людскими массами, которые втягиваются в магазины: государственные, коммерческие; в столовые, ларьки, палатки, павильоны; и все снуют, чего-то ищут, спрашивают, вынюхивают; и все котомки, авоськи, сумки, сетки, «дипломаты», мешки.

Хорошо, что сейчас утро и на улицах не так много людей.

В мужском салоне парикмахерской я сел в свободное кресло. Смазливая брюнетка в соседнем кресле стригла подростка.

– Лев Абрамыч! – крикнула она, не отвлекаясь от работы. – К вам клиент.

Из подсобки вышел невысокий полный мужчина средних лет с крупным носом и лысиной на манер декольте. Лысина блестела, словно хорошо начищенный носок ботинка. Мужчина что-то проглотил и вытер руки о белый замызганный халат.

– Вижу, лапушка, вижу, – сказал парикмахер тем елейным голосом, которым старые волокиты говорят с молоденькими женщинами. Он подошел ко мне, взвесил на ладони мои волосы и, театрально отведя руку в сторону, то ли предложил, то ли спросил: – Наголо?

– Зачем наголо? – обиделся я. – Я, правда, иду сейчас в милицию, но не на пятнадцать суток.

Парикмахер наклонился ко мне и, подрагивая головой, несколько игриво спросил:

– Не уговорить?

«Псих какой-то!» – я начал подниматься.

– Я попозже зайду.

Меня властно придавили к креслу.

– Сидите, – кротким голосом сказал парикмахер, повязал вокруг моей шеи пеньюар и сунул голову в раковину под зеркалом. На макушку полилась горячая вода, затем холодный шампунь. В волосы заползли толстые парикмахерские пальцы. Когда процедура мытья была окончена, Лев Абрамыч бросил мне на голову полотенце. Плотоядная улыбка и хищное пощелкивание ножницами привели меня в трепет.

– Вы хоть стричь-то умеете? – вытирая голову, не без опаски спросил я.

– А как же?! – удивился мужчина в зеркало. – Не волнуйтесь, все будет в ажуре.

– Абажур только из меня не сделайте. С бахромой, – проворчал я и с тоской посмотрел на подростка, который тихо хихикал в своем кресле.

Защелкали ножницы, и через двадцать минут я стал похож на мальчика из тех, что танцуют и скачут, сопровождая пение звезд эстрады. Я только и мог сказать «О-о!», когда мастер поднес кусок зеркала к моему затылку, чтобы продемонстрировать прическу сзади.

Оставшуюся часть пути до ГУВД я проделал пешком и все косил глаза на свое отражение в витринах магазинов. За одной из них я заметил телефон-автомат и вспомнил о том, что обещал Лене позвонить к ней на работу. Я вошел в магазин – это оказался продтоварный, – набрал номер и сообщил женщине, взявшей на том конце провода трубку, о болезни Елены Сергеевны. Там разохались, разахались, начались расспросы. Я поспешил остановить поток фраз коротким объяснением: «Все нормально, Казанцева жить будет!» – и повесил трубку на рычаг. Там же купил пачку «Стюардессы» и отправился дальше.

Около десяти я был на месте.

Здания милиции и военкомата – современные, трехэтажные, отделанные мраморной крошкой – стоят рядышком и составляют архитектурный ансамбль. Между ними – один на братство милиции и военных двухсотметровый подземный тир. Перед каждым зданием – площадки, выложенные бетонными квадратиками, и фонтанчики, ныне не действующие. Но замысел архитектора о единстве комплекса нарушен из-за тяги милиционеров к решеткам. Свою фасадную часть они обнесли оградой из толстых прутьев, поверху которых высились пики в форме трезубцев Нептуна. Территория военных была открыта, и это импонировало больше.

Цепочка грязных следов протянулась за мной по девственно-чистому снегу – я ввалился в УВД. О моей командировке была договоренность, но меня здесь не ждали. В светлом мраморном вестибюле, довольно холодном, было пустынно и гулко, как ночью в подземном переходе. Милиционер за перегородкой из стекла долго выслушивал мои сбивчивые объяснения, но все же навел по телефону справки и выяснил, что мне нужно подняться на второй этаж, в комнату 22, к майору Хвостову. Сегодня у него было дежурство.

На втором этаже, в коридоре с ковровой дорожкой на паркетном полу и пластиковыми стенами, я отыскал дверь с табличкой «Хвостов Б. Е.» и постучал.

– Войдите! – последовало приглашение из-за рифленой двери.

Конечно, я не ожидал увидеть супергероя из американского детективного романа, с волевым лицом и накачанными бицепсами, – но уж, извините, и не такого субъекта! В насквозь прокуренной комнате за обшарпанным письменным столом сидел тщедушный человек лет сорока в форме майора милиции. На голове ежик волос, лицо птичье, очки. Они, правда, зеленого цвета, но прекрасно видно, что они оптические. Очевидно, за бутылочными стеклами майор пытался скрыть дефект зрения, но и дураку ясно, что без них он ни черта не видит. Да и не будет нормальный человек ходить в ненастную погоду в солнцезащитных очках.

Майор изучил мое удостоверение и вернул его вместе с рукопожатием, которое, на удивление, оказалось крепким.

– Хвостов Борис Егорович, – сказал майор. Букву «р» он выговаривал с хрустом, будто разгрызал сухарик, а судьба, точно в насмешку, подарила ему в имени и отчестве по букве «р». – Чем могу быть полезен?

Я вежливо представился и сказал:

– Я бы хотел понаблюдать за вашей работой, а потом на основе своих впечатлений написать небольшой очерк.

Майор осклабился, показав желтые зубы:

– Ну а тайная мечта, наверное, самому поучаствовать в каком-нибудь сложном, запутанном деле?

Я улыбнулся:

– Желательно.

Майор еще шире растянул в улыбке тонкие губы:

– В эдаком вестерне, со стрельбой из-под брюха лошади, убийствами, погонями. Я вас правильно понял?

Рот у меня шире не растягивался, и я удовольствовался тем выражением радости, которое уже застыло на моем лице.

– Конечно. Было бы просто замечательно.

Под окном раздался продолжительный гудок машины. Майор встал из-за стола и подошел к окну. Он оказался невысоким и до того тощим, что, казалось, при движении кости гремят друг о дружку. Махнув рукой, майор сказал: «Сейчас иду!» – будто его там услышали. Когда Хвостов повернулся, улыбка с его лица исчезла.

– Значит, хочешь посмотреть на преступление? – сказал он, перейдя на «ты» и без тени насмешки.

Меня охватило волнение от предчувствия, что сейчас я прикоснусь к чему-то необычному, таинственному, из ряда вон выходящему.

– Да, – признался я, силясь сохранить спокойный вид.

– Тогда пошли!

Майор подхватил «дипломат» с кодовым замком, снял с вешалки плащ, надел его и, сунув под мышку фуражку, бодро вышел из кабинета.

Когда Хвостов закрывал двери, к нам подошел молоденький лейтенант с умными глазами на румяном округлом лице. Новенькая форма щеголевато сидела на нем, подчеркивая неплохо сложенную фигуру.

– Здравия желаю, товарищ майор! – приветствовал он Хвостова.

– Здравствуй, Женя, – ответил тот мимоходом, вертя в замочной скважине ключ. – Ты готов?

Лейтенант приподнятым тоном ответствовал:

– Так точно! – И окинул меня изучающим взглядом.

Хвостов наконец справился с капризным замком и представил нас друг другу. Пожимая руку помощнику Хвостова, я пожалел, что главным здесь является не этот симпатичный парень, с которым мне было бы проще иметь дело, а желчный доходяга майор, совсем не располагавший к откровенности. Хвостов нахлобучил по самые уши фуражку и, ссутулясь, зашагал по коридору. Втроем мы спустились во внутренний двор ГУВД. Ослепительное сияние разлилось в небе. Становилось душно. Снежное месиво растеклось по двору и, казалось, перемешалось с асфальтом. Обойдя грязные лужи, мы приблизились к желтому микроавтобусу, возле которого стояла смуглая женщина лет тридцати в накинутом на плечи пальто и прохаживался сугубо штатский старик в мятом костюме. Старик был обрюзглый, с мясистым пористым лицом цвета недозрелого помидора и больными слезящимися глазами. Женщину можно было бы назвать миловидной, если бы ее не портила короткая верхняя губа и два крупных передних зуба.