ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Недавно трехлетний Марк Этман, родившийся в Америке у неважно изъясняющихся по-русски родителей, спросил меня: «Что такое ”хорошо“?»

– Кто-то читает ему Маяковского, – сказал я жене.

– Не выдумывай, – ответила она, – просто он познает жизнь и по ошибке выбрал тебя в качестве источника.

И все же, втайне надеясь, что Марк когда-нибудь прочитает эту книгу, я отвечаю ему.

Вообще, по большому счету, «Хорошо» – это поэма все того же Маяковского. Причем он ее писал, когда ему самому было очень нехорошо и он убивался по Лиле Брик. Поэтому он не мог быть искренним. Когда человек переживает – он и неискренний, и не особо зрячий. Поэтому Маяковскому можно простить конформизм «Хорошо», в котором он расцеловывает тогда еще молодую задницу советской власти.

Я забыл сказать, мой мальчик, что Маяковский – это большой русский поэт, который жил странно, писал странно, любил странно, а вот застрелился совершенно обыкновенно. А Лиля Брик – это... Если в твоем присутствии, мальчик, женщина будет восхищаться Лилей Брик, то знай – ей очень не хватает внимания. Если это будет твоя женщина, то окружи ее вниманием, если чужая – тоже окружи и будь уверен, она станет твоей. При этом важно помнить, что на свете не существует женщин, которым бы хватало мужского внимания, но виноваты в этом не они, а мужчины.

Хорошо, когда ты можешь жить не лицемеря. Когда у тебя есть настоящий друг, а не те, кого ты наделяешь симптомами «настоящести».

Хорошо, когда твои представления о жизни есть кому разделить. А если их совершенно некому разделить, то хорошо, если ты сумеешь поменять свои представления о жизни, потому что в противном случае тебе придется жить лицемеря.

Хорошо, если ты сможешь себя уважать. Тебе может показаться странным, но на свете очень мало людей, которые себя заслуженно уважают. Не спорь, присмотрись и со временем ты поймешь, что я прав. Дело в том, что жизнь устроена не совсем безупречно, и каждый человек хоть несколько раз в жизни совершил что-то такое, за что он себя, если он честный человек, уважать не может. Те, которые себя бесконечно уважают, скорее всего пустые и никчемные люди: расставайся с ними без малейшего сожаления.

Если ты можешь себя уважать – это хорошо. Это значит, ты толстокож, тебя тяжело ранить и, скорее всего, ты не станешь переживать, как Маяковский, когда или если тебя бросят.

Хорошо, когда хочется приходить домой.

Хорошо, если ты замечаешь обиды друзей.

Хорошо, когда из твоей жизни уходят завистники, дураки и подонки. Именно, в такой последовательности. Если уж придется выбирать, с кем сидеть за одним столом, выбирай лучше подонков. Они предсказуемы. Ограждай себя от дураков. И никогда не приглашай в свою жизнь завистливых. Даже на час. Даже на кофе.

Хорошо знать, чего хочешь. Очень хорошо, когда знаешь, как добиться того, чего хочешь.

Хорошо путешествовать. Очень хорошо путешествовать на заработанные собою деньги.

Деньги любить – хорошо. Ценить их – еще один дар, с которым можно родиться, но можно и умереть.

Хорошо быть духовно свободным.

Хорошо дарить и при этом не чувствовать себя дарителем.

Хорошо, если ты сможешь отговорить своих детей от ошибок. Это практически нереально. Но обязательно попробуй.

Хорошо иметь крепкое здоровье и хорошего врача.

Хорошо, когда родители не раздражают.

Хорошо, когда на твоем юбилее – не триста человек, а тридцать. Тебя не могут любить триста человек одновременно (тридцать, кстати, тоже не могут, но это – реальнее). Если тебя станут любить больше тридцати человек – баллотируйся куда-нибудь.

Хорошо знать иностранные языки.

Хорошо попробовать все, но ни к чему не привыкнуть.

Очень хорошо – любить. Очень-очень хорошо – уметь любить. И вообще супер – любить точно так же, как любят тебя. Ни больше. Ни меньше.

Вот что такое хорошо, если навскидку. Если тебе удастся воспользоваться хотя бы половиной этих советов – вот это и будет хорошо. И книга сия, собственно, об этом.

Коротко – о себе. Родился и вырос. Работал грузчиком, затем журналистом в отделах спорта, а также сатиры и юмора легендарной латвийской газеты «Советская молодежь», выпестовавшей П. Вайля и А. Гениса. По мотивам воспоминаний коллег об уехавшем дуэте написал рассказ «Штопор Пети Вайля», который сжег после выхода в свет «Ножика Сережи Довлатова» М. Веллера. В двадцать девять лет уехал из Риги. С тридцати живу в Чикаго. Прилетев в Лос-Анджелес, успел познакомиться с гостившим там Довлатовым, которому, робея, читал тогда еще целехонький «Штопор Пети Вайля». Довлатов улыбался и подхохатывал, но затем внезапно уснул, и я так никогда и не узнал, над чем или над кем смеялся замечательный мастер слова.

Потом я открыл газету и «вставал на ноги». Встав, огляделся. Впечатления записал.

Дебютная книга эта выходит как нельзя вовремя – в разгар мирового экономического кризиса. Поэтому – не будучи уверенным в том, что за ней (во всяком случае, на русском) последуют другие – посвящаю этот сборник рассказов сразу нескольким людям: Якову Михельсону и Виктору Резнику-Мартову (за то, что они есть), Роману Бакалову (за то, что был), жене (за любовь), Наташе Осиповой, Наташе и Сергею Карташовым (за дружбу), Галине Аксеновой и Вениамину Смехову (за все), Дине Рубиной и Борису Карафелову (за благословение) и троим мальчикам – Мише, Даниле и Марку.

Александр Этман

ЗАВТРА У МИЛЫ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ...

Это случилось давно, еще в прошлом веке. 23 июля 1991 года в мою голову пришла безумная мысль. Периодически в мою голову приходят безумные мысли. Большинство из них мне удается выпроводить. Но некоторые остаются, располагаются как дома, начинают диктовать свои порядки и отравляют мое существование. Так произошло и с этой. Мысль сводилась к тому, что в Чикаго совершенно необходимо открыть первую русскую газету. Я поделился ею с немногими знакомыми мне тогда людьми. Она им не понравилась.

– Понимаешь, – говорили они, – Америка читает «Новое русское слово». Ты же не сможешь конкурировать с «Новым русским словом». «Новое русское слово» выпускается с 1910 года. «Новое русское слово» съело даже Довлатова. Возвращайся лучше в экспортную компанию. У тебя же хорошо пошло...

«Хорошо пошло» – слабо сказано. Пошло отлично! После того как за полгода года пребывания на американской земле я успел поработать чернорабочим, грузчиком, дизайнером кухонь и продавцом водосточных труб, фортуна решила подшутить надо мной, и я попал в эту самую экспортную компанию. Она располагалась на верхнем этаже одного из небоскребов на улице Мичиган. Недалеко, кстати, от того места, где я еще недавно трудился чернорабочим.

Компания искала «специалиста по России с большими связями», как говорилось в рекламном объявлении «Чикаго Трибюн». Ее возглавляла миловидная женщина лет тридцати семи, беременная первым ребенком. Кроме нее в офисе находились еще две женщины – грустная дама сорока пяти лет и молоденькая секретарша.

По окончании моей краткой презентационной речи, произнесенной скромно, но с достоинством, грустная дама констатировала:

– Он не умеет говорить по-английски.

– Но зато я все понимаю – как собака, – сказал я, и продолжил, взрывая произношением слова и путаясь в паутине времен. – К тому же, вам нужен специалист по России, а не по Англии. А русским я владею отлично.

– У меня была собака, – задумчиво произнесла грустная дама. – Муж ее убил.

– Мэгги, – сказала хозяйка, – ты ходишь к психотерапевту?

– Каждый день, – отозвалась Мэгги.

Далее события развивались следующим образом: Мэгги плакала по собаке и еще чему-то столь же безвозвратно ушедшему, а хозяйка ее утешала и говорила, что скоро все изменится. Мне велели явиться в понедельник.

Я не опоздал. За столом сидела секретарша.

– А где все? – спросил я.

– Линда придет к двенадцати. А Мэгги она уволила еще в пятницу.

– За что?

– Алекс, наша компания разорилась. Я ухожу через две недели. Тебя уволят через месяц.

Но я доблестно продержался целый год. Линда готовилась стать матерью, а потом родила и на работе практически не появлялась. За чеком я ездил к ней домой. Я сидел в огромном кабинете с видом на озеро Мичиган и звонил в Россию. Из России звонили мне. Это было еще полбеды. Однажды мне позвонили из Швейцарии.

– Мистер Этман?

– Я – ответил я.

– Май нэйм из Андре. Ай эм колинг фром Лугано. Ду ю спик джерман? – поинтересовались на том конце.

– Ноу, – сказал я.

– Ду ю спик френч? – невозмутимо спросил Андре.

– Ноу, – сказал я.

– Ду ю спик итальяно? – упорствовал собеседник.

– Пикколо, – сказал я.

Тогда Андре спросил:

– Ду ю спик инглиш?

– Ноу, – сказал я.

В разговоре наступила вполне объяснимая пауза. Я услышал, как Андре сказал кому-то, очевидно сидевшему рядом с ним в неведомом Лугано:

– Гурам, ну че делать-то будем? Лох на любом языке разговаривать отказывается.

– Сам ты лох, – сказал я.

– Браток! – радостно закричали в трубке. – Слава Богу, браток! Мы так и думали, раз в объяве написано, что мочевина нужна, значит должны ж быть русские рядом. Тебя как зовут? О, Санек, слушай сюда. Мочевина есть, олово и медь в виде проволоки. Нужны компьютеры и сигареты. Давай к нам. Примем по высшему... Конкретно...

Самое удивительное, что мы действительно кое-чего покупали и продавали. Линда удивлялась. Я съездил в Швейцарию, Италию и в Москву с Ригой. Визы мне делала некто Соня – благообразная старушка, имевшая контакт с Интуристом. Она много курила, и, затягиваясь, говорила низким голосом:

– Сашенька, зачем вы возвращаетесь в эту страшную страну? У вас ведь и грин-кард еще нет. Вас арестуют и сошлют в Сибирь. Когда мы приехали в Америку, нам выдали грин-кард прямо на пароходе. А вы – беженец, Америка не станет вас выручать...

Потом партнеры в Лугано погрызлись и пострелялись между собой. А потом Линда сказала, что она снова беременна и предложила мне купить у нее компанию по какой-то совершенно неразумной цене. Я обиделся и сел на пособие по безработице. Партии компьютеров бороздили просторы Мирового океана. От нечего делать я стал посылать статьи в «Новое русское слово» и лос-анджелесскую «Панораму». Их печатали, я получал гонорары и лестные отзывы. Кроме того, впервые в жизни я завел дневник. Он не отличался аналитикой. Запись от 23 июля 1991 года, например, выглядит так: «Завтра у Милы день рождения. Может, газету открыть?».

...Выслушав все «против», мы с женой проголосовали «за».

– Ты будешь продавать рекламу, – сказал я ей. – А я писать.

Ей бы возмутиться, вспылить, отказаться. Но она, к сожалению, согласилась.

– Как назовем газету? – спросил я. – Предлагаю варианты: «У озера», «Чикагская правда», «Русский Чикаго», «Время», «Русский базар».

– Нужно, чтобы было слово «Новое», – сказала жена. – Как у «Нового русского слова».

«Новое русское слово» пользовалось в нашей семье таким же непререкаемым авторитетом, как Спартак у римских рабов и «Правда» у ортодоксальных коммунистов.

– «Новый русский», – сказал я, даже не подозревая о том, что предвосхитил будущее. Тогда еще не было новых русских, вернее, были, но старые и, в основном, евреи.

– Не-а, – сказала она.

– Новый... – протянул я.

– Свет, – сказала жена.

Теперь можно было подумать и о компьютере с русским шрифтом. Компьютер я купил у русских бизнесменов, торговавших чем-то очень серьезным на улице имени Линкольна. С русским шрифтом была проблема. Мой приятель Фима Сирота привел очкастого молодого человека, у которого шрифт был.

– Я нарисовал его сам, – гордо сказал человек, которому суждено было стать первым выпускающим первой русской газеты нашего города. И добавил: – Меня зовут Андрей. Я из Ленинграда. Женат на американке. Жру все американское. Пью все американское. С американцами же. Шучу так, чтобы они поняли. Ненавижу...

Шрифт Андрея оказался изумительно похож на старославянскую вязь. Почти таким же пользовался первопечатник Иван Федоров. Я сказал:

– Очень красиво. Когда мы будем печатать листовки по заказу какой-нибудь православной церкви, я обязательно вам позвоню.

Андрей сказал:

– Я нарисую новый шрифт. Я способный.

И нарисовал. Я стал писать. Андрей распечатывал мои сочинения по строчке, и я клеил их в подвале неосмотрительно купленного в кредит дома. А в это время моя жена продавала рекламу. Продать рекламу тяжело вообще, а продать рекламу в несуществующую газету – все равно что будучи австрийцем стать губернатором Калифорнии.

– Здравствуйте, – говорила жена хозяину или хозяйке русского бизнеса. – Мы готовим первый номер первой чикагской русской газеты.

– Замечательно, – говорили бизнесмены и бизнесменши. – Бог в помощь.

– А отрекламироваться? – спрашивала жена.

– А вот выпустите газетку, мы и посмотрим...

Тем не менее, героическими усилиями жены затраты на печать первого номера мы окупили. Для этого, впрочем, пришлось продать мой «Бьюик Ле Сейбр». Эта машина была потрясающим транспортным средством. Ее мне продали на второй день моего пребывания в Америке, и тот, кто это сделал, до сих пор убегает из ресторанов при моем появлении.

Сложность заключалась в том, что купить ее за бесценок согласился лишь один дилер в Эванстоне, а жили мы тогда в Скоки. Вернее, сложность заключалась не в этом, а в том, что к тому времени «бьюик» ездил только задом. Поэтому я выехал в Эванстон в четыре утра. По пустынной в этот час улице Демпстер мы с «бьюиком» беспрепятственно добрались до перекрестка с Найлс Центер Роуд. Там нас остановил полицейский. Он подъехал сзади, то есть уткнулся нам прямо в лобовое стекло.

Я последовательно произвел следующие действия: сосчитал до десяти, походил по линии и подышал в трубку. Только после этого полицейский сказал:

– Вы не пьяны.

– Я знаю, – ответил я.

– Почему же вы едете задом наперед? – спросил полицейский.

– Потому что он только так и едет, – сказал я.

– У «бьюика» вообще дерьмовая трансмиссия, – сказал он.

– Дерьмовая, – согласился я.

– Русский? – спросил он.

– Американский, – сказал я, похлопывая автомобиль по капоту.

– Да не «бьюик», а вы?

– Русский.

– Куда же вы едете? – спросил он. – Надеюсь, не в Даунтаун.

Я объяснил. Он сказал:

– Вам нужно было вызвать специальную службу.

– Дорого, – сказал я.

– Вообще-то я должен выписать вам штраф и припарковать вашу машину. Но я вам помогу. Я поеду впереди, а вы за мной, но упаси вас Бог ударить меня сзади. Кроме того, если меня вызовут по рации, я оставлю вас, и вы обещаете, что не сдвинетесь с места.

Я разнервничался. Мой английский и так худ, а когда я нервничаю, он становится ужасающим. И я перепутал слова. Когда до меня дошло, что добрый полисмен поведет меня до самого Эванстона и прощает мне все прегрешения, я хотел сказать ему: «Thank you!» Но вместо «thank»

я употребил другое слово, которое тоже в транскрипции начинается на «ф» и которое мне неудобно воспроизвести на бумаге. Я сказал, проникновенно и благодарно:

– F... you!

– What? – спросил полицейский.

– F... you very much! – повторил я с вежливым поклоном.

Некоторое время полицейский смотрел на меня огорченно – так, как смотрят вслед уходящему поезду, который отправился со станции раньше времени, указанного в расписании. Потом его охватила истерика.

– F... you, – рычал он, захлебываясь от смеха и хватаясь двумя руками за кобуру. – Very much...

– Sorry, – сказал я.

– Нет-нет, – задыхался он, – давай, давай... Я буду рассказывать об этом внукам...

Наконец он успокоился, вытер слезы, и мы поехали. На прощанье я пожал ему руку и хотел снова поблагодарить, но он сказал:

– Достаточно! Я понял...

Машину я продал, и на вырученные деньги мы купили факс и фломастеры. А через месяц выпустили второй номер газеты. И еще через месяц – третий. А потом газета стала выходить чаще и выходит нынче каждый день. И в этом году, восемнадцать лет спустя, день в день, 23 июля 2009 года я помечу в своем дневнике: «Завтра день рождения Милы. Вышел 5000-й номер...»

О ДОРОГОМ

Не знаю, как вы, а я себе рубашки за двести долларов не покупаю. Я считаю, что двести долларов – дорого за рубашку. А вот давеча в Майами купил. И даже потом ужинал в ней с одним миллионером и его русской женой. Причем русская жена говорит:

– Ой, я знаю эту фирму. Она очень дорогая. Наверное, долларов двести...

А миллионер говорит:

– Двести – это дорого за рубашку. Особенно в такое время, когда инфляция и все такое. И вообще, здесь скоро будет вторая Веймарская республика...

Я говорю:

– Это когда у них там столько денег напечатали, что коробок спичек стоил 100 тысяч марок?

– Точно, – говорит. – Поэтому не надо покупать такие дорогие рубашки. Вот я, к примеру, миллионер, а моя рубашка стоит пятьдесят долларов. А твоя в четыре раза дороже. Это недальновидно, – говорит.

Мы с женой переглянулись.

– Вы, – говорим, – конечно, правы, господин миллионер, только мы не то чтобы гоняемся за двухсотдолларовыми рубашками. Просто так получилось. Мы ее вынуждены были купить...

...А накануне, надо сказать, нас пригласили американские друзья, у которых есть сын – одноклассник нашего сына. Только не в гости пригласили, а в магазин, который держат их родственники. Они решили пригласить туда состоятельных людей на следующий день после Дня благодарения, чтобы распродать свою дорогую продукцию. И, видно, решили, что мы тоже состоятельные.

– Мы, – сказали они, – заскочим в магазин, а потом поедем в кубинский ресторан.

– Хорошо, – говорим. – Давно мы не были в магазина х ...

Приезжаем в магазин. Здорово. Если кто бывал в бутиках Сохо, так – точно, как там. Народ волочится, щупает товар, морщится от цен. Цены, прямо скажем, кусаются. Куртки какие-то по две с лишним тысячи, джинсы по шестьсот, рубашки, как уже отмечалось, по двести.

Ну, мы тоже подивились наглости хозяев и подошли к стойке, где стояло вино и сыры всякие. Я стал с сомелье разговаривать. Оказалось, он предлагал словацкое вино. Очень неплохое, между прочим. Красное и белое. Довольно приятное на вкус.

Вообще-то я больше – по водочке или текиле, но, думаю, попробую-ка я словацкого вина.

И попробовал. Один бокал попробовал, второй. Подружился с сомелье. Он мне и третий налил. И тут я думаю, а где это мои жена и сын? Смотрю, сын слоняется без дела с одноклассником, а жена стоит и разговаривает с пожилой дамой и ее, по-видимому, мужем. Дай, думаю, подойду, поразговариваю. Не все же время с сомелье разговаривать...

Подошел. Разговор, конечно, идет светский. То есть американцы расспрашивают жену про Путина. И жена им бойко отвечает и для пущей убедительности жестикулирует.

Я говорю:

– Если вы не прекратите говорить о Путине, я начну говорить о Буше, а это может плохо кончиться.

Американцы говорят:

– Мы и сами не можем понять, как так получилось, что нами восемь почти что лет руководил идиот...

Я говорю:

– Тогда лучше давайте о Путине. Потому что я за этого, как вы выражаетесь, «идиота» – голосовал...

Они говорят:

– Да мы тоже.

Тут хозяйка бутика подходит и говорит:

– Ну как, вам нравится мой магазин?

– О, – говорим, – конечно! Замечательный просто магазин. Прямо глаза разбегаются.

Жена спрашивает:

– А как вообще бизнес?

Хозяйка отвечает:

– Ой, постучите по дереву! Очень неплохо, знаете ли, идет наш бизнес.

И видя, что жена ни по какому дереву не стучит, говорит:

– Вы все-таки по дереву постучите!

Жена говорит:

– Вы не волнуйтесь, у меня глаз добрый.

– Ну, тогда хорошо, – говорит. И отходит.

Я стою с бокалом красного вина, и американцы говорят:

– Если вы не хотите говорить о Путине, то хотя бы скажите, как вам нравится вино?

Я уже раскрываю рот, чтобы похвалить словацкое вино и заодно хозяев бутика за предоставленную возможность пощупать сыр и дорогие вещи, как моя жена, у которой действительно обычно добрый глаз, производит какое-то импульсивное движение, которое завершается контактом с моей рукой, держащей бокал со словацким красным вином, и этот бокал взмывает ввысь!

И, согласно физическим законам, его содержимое выплескивается, и фонтан багровых брызг притягивается к земле. Я заливаю рубашку, сорок пар джинсов по шестьсот, несколько курток по две тысячи, немеряное количество свитеров по триста-четыреста, кожаное пальто (боюсь сказать за сколько) и другой ассортимент.

Кроме того, я заливаю пожилую американку, одетую в Дольче Габбана, ее мужа-мебельщика, свои практически новые туфли и белоснежную шаль своей жены, чего особенно жаль.

– Ёлы-палы, – с неподдельным удивлением говорю я. – Вроде бы небольшой бокал, а я, кажется, облил тут все.

– Саша, – говорит моя жена, – мы им испортили «мерчандайза» тысяч на десять!

– А также вот бабушкино модное достояние, – говорю. – Извините, бабушка...

– Какой кошмар! – говорит жена. – Нам придется все это купить!

– Это, – говорю, – вряд ли, – а вот майку какую ты мне тут найди, поскольку моя рубашка непригодна для похода даже в «Макдональдс», а не то что в кубинский ресторан.

Но жена меня не слушает, а очень переживает и пытается спрятать испорченный товар под еще неиспорченный.

Залитая мною бабушка говорит:

– Вот вы еще свитерок не заметили – надо тоже спрятать. Хотите, я вам помогу?

– А разве хозяйка магазина вам не родственница? – спрашиваю.

– Родственница, – отвечает, – но я ее не люблю. Тут и хозяйка подскакивает и видит все в багровых тонах. Потому что спрятать мало что удалось.

– О, – говорит, – майн гот! – Что это? Вино? Какой ужас! Вы же говорили, что у вас добрый глаз...

– У нее глаз действительно добрый, – говорю. – Посмотрите, сколько незадетого товару у вас осталось!

– Извините нас, пожалуйста, – говорит моя жена, чуть не плача.

Хозяйка что-то буркает и уходит. Прибегают два мужичка, начинают убирать. Я говорю:

– Что-то с рубашкой надо делать. Пойду куплю из того, что не залил.

И купил. Одну из самых дешевых. За двести. За что меня потом отругал миллионер, который ничего про все это не знал.

А потом мне подарили словацкое вино на память. И мы пошли в кубинский ресторан. А хозяева бутика не пошли, потому что сильно расстроились. И в ресторане я сидел рядом с женой и осторожно пил сангрию.

И больше ничего такого не случилось, если не считать, что вечером перед отлетом в Бал-Харборе – трезвым – я поцарапал чей-то «мазерати». Но тут уж жена ни при чем. Я просто не рассчитал угол. Хорошо, что хозяина «мазерати» не было поблизости, потому что он бы наверняка расстроился. И моя страховка тоже расстроилась бы. А так его не было.

А потом мы, как я уже говорил, ужинали с миллионером и его русской женой. И миллионер выговаривал мне за расточительность. А потом я заплатил за ужин, и он меня похвалил за это и поблагодарил. А я сказал:

– Ну, нам пора, а то завтра рано вставать, лететь домой и вести радиопрограмму «Оса».

А миллионер спросил:

– А где стоит ваша машина?

– На паркинге D, – сказал я.

– И моя тоже, – сказал он. – А какая у вас машина?

– Рентованная, – честно сказал. – «Тойота Хайландер». А у вас?

– «Мазерати», – с достоинством ответил он.

– Дорогая машина, – сказал я.

– Ну, нам пора! – сказала жена.

И мы ушли, опрокинув на прощание капучино на соседнем столике...

ПРИ СВЕЧАХ

Первым о том, что я планирую уезжать, догадался Валентин Витальевич Лебедев, летчик-космонавт СССР.

– В Америку собрался? – спросил он насмешливо.

– С чего вы взяли? – запальчиво отреагировал я.

– Ты все время ходишь с таблицей неправильных глаголов английского языка, – сказал он. – Зачем нормальному советскому человеку неправильные глаголы? Нормальному советскому человеку неправильные глаголы не нужны! А поскольку ты еще и еврей, то я делаю вывод, что ты собрался уезжать.

– Валентин Витальевич, наливайте, – сказал я.

Мы сидели в предбаннике финской бани высокогорного катка «Медео». Летчик-космонавт проходил там курс реабилитации после очередного полета, а я приехал в отпуск с женой и маленьким сыном. В баню мы пришли погреться после забегов на «кузнице рекордов», как называли стадион «Медео» в советской прессе. Космонавт налил и спросил:

– Так что же?

– Вот вы, Валентин Витальевич, носите с собой книгу Бориса Чертока «Ракеты и люди». Я же не утверждаю на этом основании, что вы собираетесь улететь в космос! – ответил я.

– Собираюсь, – радостно ответил летчик-космонавт.

– А я собираюсь навестить герцога Бэкингемского, – сказал я. – И он очень трепетно относится к употреблению неправильных глаголов...

– Понятно, – сказал космонавт. – И правильно делаешь! Америка – отличная страна...

«Учи язык, – писали мне друзья. – Не думай о деньгах, будет язык – быстро заработаешь». Я записался на курсы, но на занятия не ходил. Потом к нам приходила симпатичная девулька-студентка. От нее сильно пахло духами «Красная Москва».

– Вы какой-то не талантливый, – кокетничая, говорила она. – Вот ваша жена сразу же схватила Present Indefinite Tense, а вы не можете.

– Могу, – говорил я. – Хотите, схвачу?

– Я серьезно, – говорила она, отодвигаясь. – Вы совершенно не воспринимаете английский язык.

– Воспринимаю, – говорил я. – Хотите, докажу?

В итоге жена выдала мне таблицу неправильных глаголов и обязала выучить их до отъезда. Но в день отъезда я по-прежнему знал три языка: русский, латышский и старославянский. На Аппенинах я довольно быстро научился сносно тараторить по-итальянски. Это прибавило мне уверенности. «Приеду в Америку – там английский и выучу», – думал я.

Но в Америке без английского делать было нечего. На второй же день после приезда на это обстоятельство мне указала чья-то бабушка. Я пытался перейти улицу Диван, не обращая внимания на светофор.

– Ты шо? – сказала мне чья-то бабушка. – По-английски читать не умеешь? Шо, не видишь: красный волк горит!

– Какой красный волк? – спросил я, удивившись, что первая же встреченная мною в Америке бабушка свободно говорит по-русски, путь даже слегка «шокая».

– Вон, – бабушка махнула палочкой, – красный волк.

– Красный волк, – тупо повторил я.

– Красный.

Я стоял на тротуаре и думал: «Надо будет узнать, к чему это – встретить в новой стране сумасшедшую русскоязычную старушку? Может, к деньгам? Или – к легкой жизни?» Потому что я знаю: если с тобой происходит что-то странное, то это не всегда – к плохому...

– Шо стоишь? – прервала мои размышления бабушка. – Иди. Не видишь, зеленый волк горит.

– Зеленый волк, – изумился я. – А где красный?

– Ты, хлопчик, откуда приехал? – искренне удивилась бабушка. – У вас там, шо, светофоров не было? Видишь, вот сейчас – красный волк.

На прикрепленном к светофору табло зажглось: «Don’t walk».

– А?! – в восторге закричал я. – Понял!

– А сейчас загорится зеленый волк, – примирительно сказала бабушка.

...Короче, выяснилось, что мы с английским языком мало знакомы. Он обо мне вообще ничего не знает, а я – так, малозначительные детали. Например, что английский входит в группу германских языков, а те, в свою очередь, в группу индоевропейских. И древние германы, переселившись почему-то на острова, говорили на родственных наречиях: юты – на своем, саксы – на своем, да и англы имели свое наречие. Понимали они друг друга так, как, скажем, понимают друг друга норвежцы и шведы. То есть с трудом. И с годами, точнее, с веками разработали, значит, общий язык, который впоследствии стал называться английским.

Беженцы из СССР отчетливо осознавали, что в отличие от тех же древних германов, в их распоряжении веков нет. Попытки продолжать общение на русском языке предпринимались, но не вызывали у окружающих никакого отклика. Америка категорически не понимала языка Достоевского и Чехова. Оставалось одно – учить язык Шекспира и Бернса, к чему нас, собственно, заранее и призывали умные люди.

И мы учили. И кое-как выучили. Во всяком случае, греки нас понимают. Бывают, конечно, и внезапные языковые отказы. Например, я путаюсь, когда нервничаю. Могу такого наговорить... Но греки понимают... Поляки понимают... Мексиканцы... А больше тут никого и нет, собственно.

Не скажу, что теперь мы с английским близкие родственники, но не чужие друг другу, это точно. И я даже могу кому-нибудь помочь объясниться. Меня как-то в суд просили прийти переводить. Я перевел так, как считал нужным, и человека оправдали. Этот эпизод, кстати, у меня каким-то удивительным образом увел Стивен Спилберг и использовал его в фильме «Терминал».

Ну ладно... Не о том речь... Гуляю я давеча по магазину «Wallgreen». Жду, пока фотографии напечатаются. И тут слышу нашего человека. Хотя речь английская, но в том, что человек – наш, нет никаких сомнений! Ну, вы знаете – «Сэр, мэй ай аск ю э квэшн?» и все такое...

Смотрю – а это дедушка, одетый, несмотря на жару, в такие характерные для бывших высокопоставленных инженеров шерстяные брюки югославского производства, хватает за фартук служащего и о чем-то спрашивает. Причем по глазам служащего видно, что он сильно напуган. Потому что дедушка говорит громко и наседает на служащего достаточно агрессивно, словно хочет втиснуться в переполненный автобус.

Я подхожу и говорю по-русски:

– Извините, если нужно помочь перевести – я помогу и переведу.

Дедушка окидывает меня презрительным взглядом и величественным мановением руки показывает, что в моих переводческих услугах не нуждается. И говорит:

– Соу, вер из кэндл?

Сотрудник магазина, пятясь, спрашивает:

– What kind of candle do you need?

Дедушка опять же очень громко повторяет слово «кэндл» и, улыбаясь, подмигивает сотруднику. Я вам скажу, это действительно довольно страшно, когда чей-то дедушка хочет «кэндл», прижимает тебя к полкам и при этом улыбается и подмигивает. Во всяком случае, сотрудник совершенно теряется и зовет на помощь. Тут дедушка уже менее величественным жестом просит меня все же подойти. Я подхожу, но одновременно со мной приходит какая-то тетка, рангом, очевидно, повыше.