Когда пьет Дмитрич, понятно.

Почему я пью? Да хрен его знает. Но Дмитрич понимает и не осуждает.

Когда пьет бывший одноклассник Ромка, понятно.

Под партой лужа мутной слюны. В туалете хапчики „Примы“. „А почему вы с сестрой не похожи?“ – „Так у нас мама одна, а папы разные“. Друганы. Футбол, но только в школе. Порнушные карты. Спирт с лимонадом на школьной дискотеке. Гопа. Байки Шуры Каретного. Сектор Газа. Армия – после двадцати, на Дальнем Востоке и не в элитных войсках из-за „условки“. Гауптвахта с самогонкой по соломинке. Песни в камере. Дембель, плавно перерастающий в хрюндель. Кодированье. Четыре месяца. Хрюндель 2 + жлобство * хамство. „Спорим, я тебе набью морду с первого раза?“ „Шура! Наше Вам с кисточкой!“ „Уважаю!“ „За что и умер!“ „Александер!“

Когда пьет бывший одноклассник Ромка, понятно.

Почему я пью? Да хрен его знает…»

Однако, проснувшись как-то раз ранее других и перечитав написанное за несколько недель, Алексеев понял, что более тяготеет к летописному жанру, что у него слишком панибратские отношения с языком и стилем, что он – не Булгаков, и дневник отложил. Сжигать не стал, подумав, что эта рукопись может и сгореть, а все-таки ее жаль, потому что хоть и «хреновое», но откровение, хоть и «паскудная», но исповедь…

Трое лежали в темноте, уже опохмелившись, но еще только осознавая перспективу прожить новый день. Разговаривали.

– Мужики! Вот вы чем примечательны на свете… были?

– Я любую картосхему с фотографической точностью запомнить могу. Раз увидел, и все. Еще вирусы лечить умею и писать. Такие, что не найти никаким «Касперским». Еще антропологией увлекался. Историю народов знаю. Характеры национальные.

– Я читал много. Три языка знаю. Учить люблю. Память у меня тоже почти абсолютная. Страницу текста вдумчиво прочитаешь и помнишь. Ну, стихи я еще пишу…

– Почитай!

– Почитай, я прошу!

– Дьявол… Забыл. А ты сам-то что умеешь?

– Я? Я, мужики, выживать умею.

Беда пришла неожиданно – в образе Мирзы и двух его дуболомов. А дело было так.

Пили сторожа вахтенным способом. Один из троих был «кодированный», то есть, пока остальные глушили спирт, он довольствовался водой. Через восемь часов его место, проспавшись, занимал следующий.

И вот, когда «кодированный» Фунтик тупо таращил глаза в зажигающийся рассвет, сидя у входа в вагончик, а товарищи его спали мертвым сном, по плечу Фунтика кто-то хлопнул. Сторож встрепенулся. Перед ним стоял «хитрый чурбан» (так называли Мирзу на пилораме).

– Спишь, падла? – недобро поинтересовался Мирза и кивнул одному из двух «братов-акробатов», которые сопровождали его повсюду.

Тот сделал неуловимое движение ногой, и Фунт рухнул на опилок, выкашливая красное. Однако последний был скорее рад, чем огорчен, потому что знал, что если бы Мирза кивнул второму «акробату», он, Фунт, не кашлял бы сейчас кровью, а лежал бы и молчал с дыркой в башке. Такова была специализация братьев Сидоровых: первый – костолом, второй – мокрушник. Кто из них двоих старше, Старшой и Малой, похожие как две капли воды, на самом деле не знали. Кто-то подобрал их в свое время в детском доме, научил заплечным делам и подарил Мирзе…

Через минуту в опилке лежали еще не проснувшиеся, но уже понявшие что к чему Берроуз и Алексеев.

– Ну вы, суки… – начал заводиться Мирза.

Но этой мерзкой сцене предшествовали два довольно растянутых во времени события, на которых стоит остановиться сейчас подробнее.

Первому из них предшествовало появление на пилораме Нобеля, продувного мужика лет сорока, жирного, усатого, какого-то бледного и одутловатого. Нобель был из той категории людей, про которых принято говорить – барыги. Но барыга этот был на редкость обаятельным.

Нобель сразу после своего появления (до пилорамы он был то ли кладовщиком, то ли бухгалтером в совхозе) окружил себя романтическим ореолом. Этому способствовала появившаяся вместе с ним гитара.

Обычно во время обеденного перерыва или вечером у костра, тяпнув стаканчик разбавленного спирта, он брал инструмент… И начиналось:

Мужики в сладкой истоме подпевали после очередного куплета:

Каждый из них мнил себя в этот момент настолько крутым авторитетом, что Мирза, хозяин, был в сравнении с этим образом просто мелкой сошкой.

У Нобеля водились деньги, и этого обстоятельства было достаточно, чтобы вокруг него «сплотился» средних размеров коллектив. Фунтик некоторое время терся около них, но его турнули, не выразив абсолютно никакого доверия и симпатии. Люди в «нобелевском комитете» собрались не последние: пилоточ, два десятника, фрезеровщик. Компания эта с интересом посматривала на Алексеева с Берроузом, приглашала их на чаек, но Фунтик, имеющий в коллективе сторожей функцию неофициального консультанта по житейским вопросам, сказал по этому поводу:

– Не фиг вам там делать.

– Ты обиделся на них просто, – предположил Берроуз.

Примечания

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.