Пролог

Ночь. Ночь упала быстро, внезапно, по-воровски. Сразу же завернула вечер в черный плащ, скрыла лица, дороги, луну просто стерла с неба, скрыла все живое и неживое на свете, а потом сама загрустила и прослезилась мелким, бесконечным дождем. Скрыла все, но не костерок в лесной чаще, возле которого стояли несколько человек. Люди о чем-то сердито спорили, однако голосов не повышали и были очень кстати этой черной, воровской ночью, плачущей мелким дождем. Речь стоявших у костра выдавала варягов.

– Не нравится мне это. Нехорошо это. Не по-людски, – голос в темноте принадлежал человеку молодому, чем-то сильно недовольному, но вынужденному подчиняться.

– А столько в кости проиграть – добро, да, Рулаф? Это нравится? – ответил голос человека постарше, жестко ответил, как отрезал. Слышалась в голосе сила и жесткая решимость.

– Да, Холег, ты не порти уже начатого. А то тебя рядом с Ярославом положим. Другим в науку, – этот голос не скрывал противной издевочки, даже не издевки.

– Деньги ты получил? И поди, просадить успел? А теперь не нравится тебе? Ну, брат, ты даешь! – Это был голос человека простого, открытого и спокойного, знающего, что говорит.

Негромко забубнили еще несколько голосов, а потом первый, кто отвечал Холегу, решительно сказал: «Все, хватит рядиться, не на торгу. Холег, будешь упрямиться, как пить дать, рядом положим. Пошли».

Но тут ночь прошелестела чем-то, и, рассекая мельчайшие капли дождя, стальная узкая полоска вошла под горло одному из спорщиков, только-только обретших мир. Варяги одновременно, собранно, без удивления и глупых вопросов, как люди, жившие войной, бросились прочь от костра.

Прогудела разрываемая тьма, и еще один варяг упал на хвою, хватая пальцами мелкие иглы и судорожно дергая ногами. Голова его была разбита.

– Дурью не майтесь, варяги. Я все равно живым никого не выпущу, в темноте найду. А вы меня – нет. Холег, тебя могу оставить в живых, если ко мне в видоки станешь перед князем, о задумках варяжских поведаешь. Ну?! – Резкий бесцветный голос прорезал темноту, и у костра, покинутого варягами, появился темный силуэт, с мечом необычной формы в левой руке.

– По здорову ли, Ферзь? – И предводитель варягов вернулся к костру, на ходу спокойно, не суетясь, доставая толстый, тяжелый нурманский меч с закругленным острием.

– По здорову, спасибо, Иннар, только тебе от того не прибудет, – тот, кого назвали Ферзем, внезапно перемахнул костер, и огонь разделил его и варяга.

– Думаешь, против нурманского меча твоя деревяшка сгодится? – Иннар зло ощерился.

– Думаю, что и против варяжского черепа сойдет, – вежливо ответит Ферзь.

Варяг зло зарычал, потом каркнул что-то, и из темноты к костру стали выходить его убежавшие чуть раньше соплеменники.

– Не серчай, Ферзь. Кончилось твое время. И Ярослава тоже, – вдруг неожиданно мягко сказал Иннар. И улыбнулся. И, не стирая с лица мягкой улыбки, вдруг в один миг прыгнул к Ферзю, метя ударить мечом снизу. Странный клинок Ферзя взмыл навстречу варягу.

Глава I

Хорошо, когда некуда возвращаться. Нет, правда. Вы даже представить себе не можете, как это хорошо.

Хорошо, когда тебе не перед кем больше отвечать. Ни за что. Даже за собственную жизнь, ибо она стремительно бежит к концу. Причем именно к такому, какой ты сам почитаешь самым лучшим – в битве.

Хорошо, когда ты один против всех. Это самое лучшее. Ибо тогда тебе неоткуда ждать предательства; ибо как могут предать того, кто один?

Хорошо, когда все это: то, что тебе некуда вернуться, то, что тебе больше не перед кем отвечать, то, что ты один против всех, – приходит одновременно. Ибо чего же еще тебе можно пожелать в этом случае от жизни? Спроси себя, и ты поймешь – ничего. И нечего.

Удар зарождается в земле… Проходит через ноги… Бедра… И выплескивается…

Чушь. Простой набор слов. Если ты в состоянии облечь свой удар в слова, ты не в состоянии его нанести, только и всего.

Интересно, сколько еще уных, как они их тут кличут, я убью сегодня? Как скоро надоест развлекаться этому богато одетому, «светлому князю», которого черт знает как зовут, я же не знаю и не желаю знать? Рано или поздно ему надоест одно и то же, тогда в бой пойдут старые, опытные волки-дружинники, а не эти дети, широкоплечие и румяные, брызжущие своей молодой и, как им кажется, немереной силой. Или меня просто расстреляют из луков и бросят в лесу на радость зверью и птицам. А и ладно. Так, наверное, еще и лучше.

Вот они все. Уные, как молодые собаки на первой охоте, человечью кровь почуяли, не терпится им. Вот еще народ – видимо, бояре княжеские. Нарочитые. Или это слово уже здесь не в ходу? Вот и еще люди – по всему видать, это уже настоящие воины, уже не мальчишки окольчуженные и оружные. И вот он, сам князь. Сидит на огромном грубо обтесанном пне.

А перед ними стоит невесть кто. Могу только вообразить, на что это похоже: поляна, ярко освещенная кругом костров, притихший в удивлении от глупой забавы вековой бор, кольцо воинов снаружи круга огней, а в нем – среднего роста человек, голый по пояс, с плечами, густо покрытыми татуировкой, разноцветными рисунками и черными значками, которые появятся на этой земле лишь сотни лет спустя, – японскими иероглифами. Несколько таких же значков, нарисованных в столбик, украшают левую половину его груди. Левая рука и левое плечо разукрашены листьями и цветами. Правую же руку и плечо украшает черный карп, на чьей голове растет рог, а вокруг морды – острые отростки, карп, прошедший «Врата Дракона», Логнмен. А, кому тут есть до этого дело?!

Спина человека была глубоко пропахана когда-то справа от хребта широким бугристым шрамом; второй, похожий, но покороче, перепоясал его грудь и живот.

Как же, как же… Это был, пожалуй, самый страшный поединок в моей жизни, когда я со своим субурито, первым в жизни, стоял против него, мастера кама – боевых серпов. Прежде чем я переломал ему ноги, он и разукрасил мою шкуру самыми первыми, а потому и самыми памятными рубцами. И в тот же день мой учитель начал рисовать на моем теле первый рисунок – лепестки сакуры и хризантему. Старику было наплевать на все условности, а потому другую мою руку со временем и украсил карп.

– Василий! – подал голос князюшка. Не наигрался еще. Еще, значит, хочется ему верить, что даже уные из его дружины одолеют неведомого человека, который и стоит в круге огня.

Да, кстати. В круге костров стою я. Я даже не знаю, что еще сказать, понятия не имею, что еще добавить к своему портрету. Возраст? Средний? Молодой? Так никогда и не понимал, когда какое слово пристало к какому возрасту, а теперь уже и не узнаю. Лет же мне тридцать восемь. И еще. Я безгранично счастлив сейчас. Сова не обманула. Я попал как раз туда, где мне самое место.

Ах да! На груди предыдущего уного, который сейчас остывает возле моих ног, я заметил цепочку с крестиком – не с оберегом, а именно с крестиком. Так что я для них, наверное, просто чудовище, разукрашенное чудовище с деревянным мечом и без креста на шее. Дикарь. Язычник. Человек ли вообще?

…Василий, кажется, уяснил урок, который достался его мертвому сотоварищу. Никаких улыбок, никакой вольности в движениях, никаких попыток показать, насколько он презирает меня, разрисованного дикаря, не помнящего даже своего имени. Василий идет осторожно, мягко, меч держит хорошо, уверенно. Почти хорошо. Если бы он прожил еще лет пять хотя бы, то научился бы держать оружие. Но он не проживет и следующей минуты.

Уный, воздев меч над головой, прыгнул быстро, как барс. «Аки бабр» – так бы его назвал летописец, будь здесь какой бумагомарака. Я почти читал мысли глупого мальчишки и думаю, что и о бабре, и о летописце он тоже успел подумать, обрекая себя на смерть. Тем обрекая, что успел подумать. А вот вздохнуть не успел.

От такого удара спас бы нагрудник или кираса, но никак не прилегающая к телу кольчуга, чьи звенья превосходно передали всю силу удара внутрь тела уного. Теперь про него с чистой совестью можно было бы сказать, что у него было разбито сердце, и нимало не погрешить против истины.

Мне даже ничего не пришлось и делать, по сути – малец все сделал сам. Сам подпрыгнул, сам поднял руки, сам кинулся ко мне. Мне оставалось лишь ударить. Что я и сделал. Я левша, удар я нанес из той же идиотской позиции, в которой стоял, – картинно держа левую руку с субурито отведенной назад, вызывающе подав вперед правое плечо. Удар наносится каноническим движением, строго поперек груди.

Мне было весело. Я снова отвел руку назад. И на миг прикрыл глаза. Смотреть было не на что. Ни на мертвого парня, ни на князя, которому, судя по всему, загорелось положить здесь всех уных своей дружины, но достичь своего, ни на круг воинов.

Следующего имени князь не называл, но, когда Василий упал на траву, обильно заливая ее кровью, бегущей изо рта, еще один уный кинулся на меня, дико завывая. Видимо, он приходился кем-то убитому.

Все очень просто. Просто чуть шагнуть вбок и навстречу, одновременно разворачиваясь, и замереть, завершая движение, стоя спиной к падающему телу, чье лицо, казалось, просто провалилось внутрь головы от столкновения с моим деревянным мечом, которым я и встретил дурачка.

Мне еще не надоело и не скоро надоест. Такая смерть виделась мне благородной. Я собирался перебить их как можно больше и лечь сам, рано или поздно. Когда князюшке надоест выпускать на убой уных и в дело пойдут ветераны. Или, как я уже сказал, запоют стрелы и сулицы.

Что ж. Как сказал некогда один великий человек: «Я останусь здесь против воинов всей страны… и умру великолепной смертью». Пусть будет так.

Рисоваться мне все же прискучило, и я встал спокойно, держа меч двумя руками перед собой и не думая ни о чем. Был лес, была ночь, были костры, была битва, где меня убьют, и все. Этого более чем достаточно для того, чтобы считать свою жизнь удавшейся.

Следующий уный вышел в круг спокойно, достойно, поднял меч, приветствуя меня – первый изо всех! – и я понял, что не стану убивать его. Он поднял меч к плечу и замер, стоя напротив меня. То ли хотел понять, что можно сделать из стойки, в которой я стоял, то ли карауля момент, – не знаю. Не могу и не хочу знать, как не могу ничего знать или хотеть в эти моменты. Как не могу видеть лица уного или даже просто видеть напротив себя человека – просто нечто, стоящее напротив. Так бывало всегда, но этого я убивать не хотел, а потому, когда он, не выдержав противостояния, атаковал, стараясь подрезать мне ноги, я лишь подпрыгнул, пропуская полосу его меча под собой, и, приземляясь, сломал ему руку выше локтя. Уный выронил меч, и я указал ему рукой в сторону выхода из кольца костров. Уный подобрал меч уцелевшей рукой и спокойно вышел, понимая, что глупость не есть храбрость.

А ночной бор щедро, без запасов, делился запахами ночи и бликами огней на стволах вековых сосен. А небо безрассудно высыпало серебро звезд на угасающие полосы заката.

Сколько же лет я потерял, прежде чем снова увидел все это – лес, ночь, полную багровую луну? А? Сколько? И зачем? На что потратил я их?

И только теперь, когда жить мне осталось, думаю, самая чепуха, я снова вижу все это, слышу совиное уханье; мне все кажется, что это моя сова, хотя, конечно, уверенности нет, чую запах ночи, запах растоптанной лесной травы и треск огня наполняет душу миром и пустотой. Настоящей, плодотворной пустотой.

В круг вышел человек, имя его я прослушал, да и не нужно мне было его имя. На вид он чем-то отличался от уных, которых я убивал и калечил до него. Он чуть постарше, держится чуть поувереннее, чуть опытнее выглядит, что ли. И вооружен он был коротким копьем. И пес с ним, все равно ему не жить.

…Атака щенка была неистовой. Не безумной, не бесшабашной от юной глупости, а именно неистовой. Какое-то дикое, взрослое бешенство. Но копьем он орудовал прекрасно, его внутреннее состояние не сказалось на боевых навыках. Он менял линии атаки, выпады наносил из самых неожиданных позиций, атакуя ноги, мгновенно переключался на лицо, и я понял, что из него вырос бы великий воин, если бы князю не приспичило все же убить меня силами уных. Здесь сражался не я с уными. Здесь князь, осерчав, сражался со мной. И убить меня желал именно руками уных. Зачем? Воспитывая в уных уверенность в себе, приучая их к крови, или все вместе? Или просто был упрямым и вздорным человеком?

Пропуская копье над головой, падаю на колено, кидаю руку вперед, концом субурито бью бешеному юнцу в пах. И тут же, вскакивая, изо всей силы дергаю меч вверх, на восходящем движении раскалывая ему подбородок. Он даже не крикнул, просто скорчился и упал. Все, ему долго будет не до девок и не до воинских забав. Да и до еды, которая тверже каши или жеваного хлеба. Но даже этого ему не будет – я наступаю ему на шею ногой и с силой проворачиваю стопу, ломая юнцу горло.

Я снова замер, держа меч перед собой. Улыбнулся князю и закрыл глаза. Мне не хочется ни видеть, ни слышать этих людей. Но все же кое-что расслышать мне пришлось. Чуть позже.

…Этого человека я приметил раньше, еще до того, как мне вернули мой меч и показали в круг костров. Он был единственный, кто не смеялся, когда они разглядывали меня и мой деревянный меч странной для русских мечей формы, мою куртку, рубаху и содержимое моей заплечной сумки. И еще. Князь, прежде чем началась потеха, обменялся с ним несколькими словами и чему-то согласно покивал, соглашаясь с неулыбчивым воином. Да и стоял он рядом с князем. Несколько раз я видел его лицо, когда выпадал миг передышки. Он был спокоен, совершенно, абсолютно спокоен. Ни азарта, ни злобы, ни интереса – молчаливый зритель. Он смотрел, более того, он, в отличие от остальных вояк, ругающих уных, что «позорят светлого князя», видел, что творится. Но по каким-то своим соображениям не вмешивался. Не знаю, отчего это слово пришло мне в голову. Просто я чуял, что этот человек имеет и право, и мужество, и возможность «вмешаться», если пожелает. Меня это ни радовало, ни огорчало – просто отметил и оценил.

В круг влетели сразу двое уных, и мне на какое-то время стало не до загадочного человека, с которым шептался князь. Эти двое, видимо, сговорились заранее, что делать, и теперь атаковали не меня, нет! Эти два вояки атаковали мой меч, мое «весло», субурито! Видимо вспомнив, что меч деревянный, но забыв, что он в состоянии сделать, юнцы старались перерубить его своими сверкающими клинками.

Обычное субурито делается из белого японского дуба, который, к слову сказать, тоже не так-то просто перерубить. Но я зарабатывал им на жизнь там, в двадцать первом веке. И я мог себе позволить заплатить действительно приличную сумму денег, чтобы действительно серьезные мастера, умеющие работать с деревом, изготовили мне это субурито. Из бакаута. Уверен, что мало кто слышал это название. Тем более держал это дерево в руках. Я имею в виду тех, кто проживает на благословенной территории России. И уж тем более здесь, сейчас – на Руси? Или где мы? До России еще далече, а Семиречье, думаю, уже ушло, и Орея уже позабыли. Судя по распятиям.

Как бы то ни было, а этот меч клинки уных не брали. Да и я не давал им проверить прочность моего субурито прямым ударом. Была нужда. Нет, при необходимости это можно будет сделать, ничуть не опасаясь за результат, но зачем идти на поводу у тех, кто и сам думать не способен, и других за дураков считает? Пусть считают, что я оберегаю свой меч от их молодецких ударов, хотя мое «весло» в состоянии переломать их железо к чертовой матери. Желаете убивать безоружного? Как-то оно даже и не к лицу уным такого великого князя, нет? Знать бы еще, что это хоть за князь…

Уные работали быстро, азартно, страстно. Лучше бы слаженно и спокойно. Иногда двум противникам куда сложнее противостоять, чем десятку, можете мне поверить.

Нет земли. Нет неба. Нет ветра. Нет ничего. И есть сразу все, и есть ты. Мне становится скучно, и я встречаю меч уного своим – поставив его даже не ребром под удар, а боковой стороной. Отбрасываю его меч и правой рукой два раза бью его в голову кулаком – в переносицу и в юношеский острый кадык. «Кулаком ночного демона» – рука сжата в кулак и выставлен средний согнутый палец, плотно зажатый с боков остальными. Все, это насмерть. Я умею бить не только мечом.

Второй уный, оставшись один, теряется и тут же валится с перебитыми лодыжками. Я медленно подхожу к нему, поднимаю над его лицом (он упал на спину) меч и, как копье, втыкаю субурито в его межключичную ямку. Готов.

Не зря, не зря приметил я того неулыбчивого воина. Вот он наклонился к князю и что-то негромко прошептал ему. Лишь потом я узнал, что он сказал. Когда мы стали с ним не то друзьями, не то соратниками, не то врагами, не то соперниками. В общем, своими.

– Князь, он перебьет всех твоих уных. До единого. Всех, – вот что сказал этот человек горячему и упрямому князю, – им не совладать с ним. И мало кому совладать из тех, кто сейчас здесь. Но лучше бы тебе его к себе принять. Стоит дело того.

– И тебе?! – Холеное лицо князя перекосила издевательская улыбка. Улыбку я видел, а слов, ее вызвавших, не знал.

– Если велишь, князь, я попробую его убить, – ратник спокойно посмотрел князю в глаза. Этому человеку уже давно никому и ничего не надо было доказывать.

– Кто бы кого ни убил, а я в убытке, – негромко бросил князь и возвысил голос: – Может, я должен убить его, а? Князь ваш? – насмешливо спрашивал князь, будто не услышав ни предложения воина, ни его ответа. Это я уже расслышал.

– Если ты, князь, чего и должен, так это дураком не быть, – это уже заговорил я. Мой холодный, неприятный, резкий голос, бедный на эмоции и на чувства, подействовал на князя как кружка воды в лицо. Он умолк и внимательно посмотрел на меня; глумливая улыбка стекла с его губ, а брови строго и властно сошлись у переносицы. – Войди в круг – и я разобью тебе голову. Мне ведь плевать, что потом с твоими вотчинами будет и землями твоими, кто твоих людишек себе заберет, а кто дело твое и предков твоих псу под хвост пустит – не ваш я, чужой я. Даже казнить меня ты не можешь, князь! – Я позволил себе усмехнуться. Сейчас он отдаст приказ, и начнется последняя битва. – Ибо я не твой данник, не закуп твой, не твой человек. Даже с бою я не взят. Так что приказать убить меня ты властен, а вот казнить – нет. Но где тогда разница, где князь, а где тать? Чем я нарушил законы ваши, которых не знаю? Тем, что шел по лесу?

Я говорил правду. Почти правду. Меня повязали именно так – я вышел к их кострам. Его люди, свита его. Судя по всему, князь, несколько нарочитых, несколько опытных рубак и уные тешились тут звериным ловом, когда нелегкая вынесла меня к их стану. Князь же, насколько я понял, несмотря на свою молодость был очень оригинальным и очень выдержанным человеком. Того, что я только что наболтал, на мой же взгляд, вполне хватало, чтобы меня нашпиговали стрелами, как утку чесноком. Но такого приказа он не отдал, лишь резче, чуть-чуть, но резче обозначились его тонкие ноздри. Далеко пойдет. Очень далеко.

– Украл ли я что? Убил ли кого? За что велел ты своим уным меня убивать? Ответы мои тебе не понравились? Так иных нет. Я правду говорил, – не унимался я.

– Кто ты? – строго спросил князь. Как бы то ни было, а это был очень умный и сильный человек. Он удержал удар, и не один, и позорище уных, и мое оскорбление. Он знал цену и словам, и времени.

– Человек я, княже, – повторил я. Те же ответы уже привели меня в круг костров.

– Откуда ты? – повторил князь уже звучавший вопрос.

– Не помню, княже.

– А что ты помнишь? Ты воин? Ты тать? Говори правду. Лучше говори правду.

– А что мне темнить? Не воин я, не был воином. Помню, что был поединщиком, за деньги сражался. Татьба это? Нет, думаю. В лес этот умирать пришел. Откуда – не помню. Куда шел – не помню. Что мне тут понадобилось – не помню. Хочешь, князь, вели меня пытать, хочешь – убить, больше нечего добавить. – Было, было чего добавить! И про пытки я так, от наглости заговорил. Разве что знал я, что не дамся живым, а оттого и не боялся. Ни князя, ни пыток.

– А звать тебя как? – Князь снова пристально посмотрел мне в глаза, и я не отвел взгляда.

– Ферзь. Меня зовут Ферзь, князь, – ответил я. И не соврал. Там, откуда я пришел, меня называли и так.

И князь весело рассмеялся.

– Ну так и будем тебя кликать. Ферзь, а? Посмотрим, как ты в поле, Ферзь, посмотрим. Что с уных упало – твое. – Князь повел рукой, уцелевшие уные опустили глаза, воины постарше одобрительно загудели, бояре что-то закудахтали, а неулыбчивый ратник, тот, кого слушал и кому кивал сам князь, не глядя больше на меня, встал и ушел к шатрам.

И я понял, что князь – очень рассудительный и бережливый человек, умеющий вложить деньги. А я теперь человек если и не состоятельный, то не бедный. Кольчуги, мечи и шлемы уных, их мешки и кошельки перешли в мою полную собственность. Как и кони. Как и одежда. Это немалые деньги.

И их, конечно, придется отработать, это очевидно. Как и то, что мне не забудут дерзких слов, сказанных князю.

Как везде. Как всегда. Как там, откуда я попал сюда.

Откуда я попал. Сюда.

Глава II

– Ты знаешь, кто это был?! – возбужденно спросил один врач другого, после того как за пациентом закрылась дверь.

– Несчастный человек. Упрямый и глупый. Он даже курить бросить не пожелал. И скоро умрет, вот и все. – В голосе второго доктора, снова взявшегося за снимок, не слышалось ни малейшего сожаления. Привычка. Если сострадать каждому пациенту, недолго и с ума сойти.

– Ты вообще хоть чем-нибудь, кроме работы и баб, интересуешься? – все так же возбужденно спросил его коллега. – Это же Ферзь! Боец, подпольный тотализатор, ну? Снова не слышал?!

– Слышал что-то. А ты-то что так раздухарился? Был ферзь и весь вышел, упадет скоро этот ферзь – и все. Обратный ход – из ферзей в пешки, да еще и в отыгранные.

– А ты представляешь, сколько стоит информация о том, что Ферзь дышит одним легким? Что у него поврежден позвоночник и что у него хуже слушается левая рука? Что у него… Дерево, ты знаешь, какие ставки там делаются? – В голосе врача возбуждения поубавилось, но появился холодный, жесткий расчет.

– А ты слышал про то, что есть такое понятие, как «медицинская этика»? – поинтересовался нелюбопытный его товарищ.

– А ты слышал про такую вещь, как «ипотека»? – спросил первый негромко. Второй не ответил, поглощенный работой.

Первый посмотрел на него с явным сожалением, но тот этого не заметил, уткнувшись в свои записи. Судя по всему, он уже и думать-то забыл про этот мимолетный разговор, какого-то подпольного Ферзя и прочую ерунду. Внимательный же врач молча вышел в коридор и пошел вниз по лестнице в курилку, на ходу доставая из кармана мобильный телефон. Он, судя по всему, ничего не забыл и не собирался этого делать.

…Деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Это избито и старо, но это продолжает оставаться истиной, а в моем деле – истиной в последней инстанции. Звучит просто и изящно, как песня, из которой слова не выкинешь. Вообще, шеф – мастер на подобные краткие и емкие сентенции. Беда в том, что шеф он мой, а непобедимый – это я. Падать придется мне. А в моем, простите – нашем! – деле падение изредка обозначает инвалидность. И почти всегда – смерть.

Субурито – «весло» – это деревянный японский меч. Длиной более метра и тяжелее, чем обыкновенный «боккен», используемый для тренировок теми, кому по ночам лично является Миямото Мусаси. Как говорят их наставники, субурито не годится для тренировок новичков.

Но я не новичок.

Изготовленное из бакаута, мое «весло» весит более двух килограммов. Им я и зарабатывал на жизнь, убивая и калеча дебилов для развлечения ублюдков, у которых хватало денег и связей для того, чтобы попасть на наши состязания.

Я уточню – я не японский странствующий ронин. Я проживаю в нашем, двадцать первом, веке. В стране, которая горделиво зовется Российской Федерацией, или Россией. Кому как нравится.

При всем этом я почитал себя почти что счастливым человеком. Мне нравилась моя работа. В конце концов, в двадцать первом веке не так-то просто найти себе применение как мастеру боя на мечах. Да еще и получать за это приличные деньги. Можно было, конечно, арендовать клуб, навешать на стены знамен, пошитых на какой-нибудь ткацкой фабрике «Десять лет Октября», с аляповатыми иероглифами, нарисованными от руки в кружке «Юный художник», и начать преподавать «манагер-синто-рю» для офисного эпидермиса, насмотревшегося «Затоичи», но это было не по мне. Не для того я учился столько лет. И не для того столько раз сражался насмерть, чтобы потом сменить это непередаваемое ощущение на участь преподавателя для недоносков, которым чудится, что они если не сегодня, то уж завтра точно смогут оказать достойное сопротивление любому самураю дома Тайра.

Так с чего я начал? Ах да. Так вот, деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Шеф знал это еще тверже, чем я, так как чуял кровь лучше, чем белая акула в океане. Продавая и покупая кровь, он сколотил себе приличное состояние. Нашу кровь.

А непобедимым до сего дня был я. Я принес шефу много денег, но всему хорошему приходит конец, и шеф готовился сделать последний, изящный ход, выпустив непобедимого против заезжего заморского бойца. По мнению шефа, шансов у меня не было никаких. И он был чертовски прав, надо признать. Не знаю, то ли он увидел мою медицинскую карту, то ли его чутье подсказало ему, но он, повторю, был прав. Непобедимый должен был упасть с максимальным грохотом, а грохот – отозваться приятным шелестом купюр.

Я думаю, что шефу было жаль меня. Я долго думал потом и пришел к этому выводу окончательно. В конце концов, мы были знакомы много лет, и нас связывало нечто вроде приятельских отношений. Но ни он, ни я не видим в этом причин отказаться от приличного заработка. Все верно. Табачок всегда врозь.

…Но вышло иначе. Заморский боец, видимо, думал только о победе. Не знаю, какая мразь его тренировала таким образом. Такого рода подход к делу допустим только на спортивной площадке.

Ты должен проститься с жизнью, вступая в бой. Это твой единственный шанс остаться в живых. Он этого не знал. А я знал. Так же как и то, что у меня хватит дыхания лишь на один удар.

Бой ведется до смерти или до полной невозможности продолжать поединок. В моем случае я должен был быть убит.

Но я очень упрям. Шеф мог планировать что угодно, у меня были свои планы. Свои планы и один удар. Не так уж и мало, если подумать.

Заморский супостат высоко воздел над головой свое оружие, входя в круг. Оружие каждый выбирает себе сам, выбор свободен, бери то, чем умеешь пользоваться. Ограничение лишь в одном – это холодное оружие. В его руках был изумительный шотландский палаш. «Корзинчатый меч», еще старый, настоящий, не униженный английскими выдумками и запретами. С удовольствием приобрел бы себе нечто подобное для коллекции. Сразу было видно, что это не новодел и не игрушка из тех, что штампуют для продажи туристам. Это я видел до начала боя.

…Ты не видишь ни противника, ни его оружия. Вообще ничего. И нет ни малейшей нужды видеть ни то ни другое. Ты просто стоишь в ярко освещенном кругу, обнесенном металлической оградой, и все. Есть ты – и есть гипотетическое нечто, которое подлежит уничтожению. Готовься к смерти, не думай и не мешай своему телу. Особенно если дышать тебе приходиться одним легким. Да и дышать остается уже недолго. Как бы я ни упрямился, но, если мне удастся уцелеть сегодня, шеф сумеет сравнять счет и больше не допустить промашки. В следующий раз мне найдут более перспективного противника и все же убьют, но уже дороже. Отказаться не получится. Вода мокрая, небо голубое, а отказаться не дадут.

Заморский боец, какой-то азиат, был моложе меня лет на пятнадцать, то есть ему было где-то двадцать три – двадцать четыре года. Молодость и порыв. Вот и все. Адовы тренировки, суровый режим, громкие победы, и вот, наконец, злая судьба в лице моего шефа и его хозяина привела его в круг, где против него стоит человек с одним легким, с субурито в левой руке – и этого человека надо убить.

…Когда его палаш взлетел вверх, я попросту бросился ему навстречу, падая на колени и на них подъезжая к нему, одновременно завернув, винтом закрутив корпус набок, ударом «весла» сломал ему обе голени, разворачиваясь и вставая на этом движении.

Молодость и порыв. Все. Осталась только молодость. Ни один врач не соберет из костной муки, которая получается после удара субурито, новых костей. Калека. Нищий калека. Его владелец просто выкинет его на помойку, хорошо, если хотя бы отвезет домой. В противном случае у нас прибавится бомж экзотического вида.

Я замер на миг, разглядывая упавшего парня. В его глазах не было ни страха, ни жалости к себе, ни ненависти ко мне. От дикой боли его лоб покрылся каплями пота, но больше он ничем не показывал того, что чувствует. Он прекрасно понимал, что произошло, – из него только что сделали получеловека. Я вопросительно посмотрел на него, и он кивнул, закрывая глаза. Мы понимали друг друга без слов.

В следующий миг мой меч расколол ему череп, а трибуны, как принято писать, «взорвались ревом, криками» и восторженным свиным визгом. Про визг, да еще с таким эпитетом, обычно не пишут.

– Хорошая работа, Ферзь, – молвил мой шеф, когда я проходил по коридору в свою раздевалку. И вручил мне запечатанный конверт.

Он всегда расплачивался только так. Лично в руки и всегда в запечатанном конверте. Странное желание внезапно проснулось во мне. Мне необоримо вдруг захотелось отхлестать этим конвертом его по лицу. Технически я бы мог это сделать, мне не помешали бы даже два его быка, ошивающихся рядом, но это было бы чересчур глупо.

Таковы условия игры, и меня сюда никто не тянул. Более того – я сам сюда рвался. И даже то, что шеф запланировал, что сегодня я умру, а теперь лихорадочно ищет мне достойного оппонента, чтобы я уж точно умер в следующий раз, не является поводом для глупых, тем более – необратимых поступков. Посему я вежливо улыбнулся ему и, изображая крайнюю усталость, скрылся в своей комнате. Там я упал на стул, достал из сумки пачку сигарет, мельком отметил, сколько их там осталось, и закурил. Мелькнула идиотская мысль, почему убитый мной парень, явный азиат, выбрал себе в качестве оружия шотландский палаш? То есть учился им владеть, где-то искал наставников, почему-то предпочел это оружие всякому другому… Странные мысли порой посещают нас. Странные иногда тем, что ответа на них мы уже никогда не узнаем. Странные тем, что мы знаем об этом. И именно потому они кажутся порой действительно интересными.

Мысль, однако же, была настолько идиотской, что додумывать ее, и то было лень. В конце концов, я тоже сражался далеко не с русским мечом.

Больше всего сейчас мне бы хотелось вернуться к своему мастеру. Туда, на далекие японские острова, туда, к отверженным и неприкасаемым, среди которых он жил и среди которых целых пятнадцать лет прожил и я. Я попал туда совершенно случайно восемнадцати лет от роду.

Но толку мечтать о недосягаемом! Подобьем бабки. Имеется шеф, который собирается меня убить, имеется Ферзь, который так и так скоро умрет, но сделать это хочет по своему усмотрению, имеется, таким образом, конфликт интересов. Прелестно.

Я кинул окурок на пол, прижал его подметкой и встал. Не торопясь, собрался и вышел на вечерние улицы. Как вы понимаете, такого рода состязания, просто даже для антуража, проводятся исключительно в темное время суток! А как иначе… Иначе нам неинтересно.

Добравшись до дома, я спешно стал собираться. Что-то словно влекло меня из квартиры в ночь. Давным-давно мастер научил меня доверять подобным порывам, да и до его науки я поступал примерно так же, так что сомнения, что и зачем я делаю, меня не мучили. Собираюсь я. Исходя из конфликта интересов.

«И куда же вы, господин Ферзь, собираетесь?» – «А как куда! В лес, конечно». – «Простите?» – «В лес, говорю. В лес я собираюсь». – «Но ведь у вас, наверное, и деньги есть, и документы, и возможности кое-какие? Наверное, можете и за границу убежать?» – «Могу, конечно. Как не мочь, могу. Потому и собираюсь. В лес». – «Логично, гм. Ну да воля ваша, натурально. В лес так и в лес».

Такого рода диалог вслух я и вел с собой, кидая в сумку то, что казалось мне нужным, например я перекидал туда все сигареты, что только оказались у меня дома, спички, кое-какую съедобную снедь, кое-что из одежды. На одежде я остановлюсь чуть подробнее. Вся моя одежда отличается тем, что сложно сказать, в какой стране ее пошили, более того, сложно сказать, в какое время и для какого времени она была пошита. На ней нет ни бирок, ни молний, ни заклепок – ничего, что привязывало бы ее к какому-то определенному промежутку времени или к какому-то месту. Одежда «ни о чем», как ее нарек как-то мой близкий приятель. И был совершенно прав. Она и в самом деле была ни о чем. Ни о стране, ни о времени. Ни о владельце. То ли брюки, то ли порты, то ли штаны. То ли куртка, то ли кожух, то ли армяк. То ли кафтан. То ли… И так далее. Ни о чем. Я люблю такую одежду. Субурито я сунул в кожаный чехол, завязал его и закинул за спину.

Ни денег, ни документов я с собой не взял. Похлопал себя по карманам, убедился, что там есть кое-какая мелочь – просто на всякий случай, посидел перед дорожкой, закурил, посмотрел на свою квартиру, как я чуял, в последний раз, да и вышел за порог, аккуратнейшим образом прикрыв за собою дверь. Запирать ее я не стал.

Я шел в лес. Лес лежал прямо за городом, сразу за оживленной магистралью. А жил я неподалеку и часто любовался этим лесом с балкона, покуривая и попивая чай. Вот и теперь я шел туда, покуривая же и громко ругаясь вслух скверными словами. Досталось и шефу, и погоде, от которой мне было трудно дышать, и магистрали, которую мне предстояло пересечь. Мне самому, уточню для истории, почти не досталось. Было мне как-то обидно, что ли. Сразу на все. На то, что меня кому-то надо убить, на то, что я и так скоро бы умер и умру, надо полагать. Что вот некоторые предаются самым разным порокам всю жизнь и живут долго и нудно, а я уже убил себе легкие. Что…

Противно и вспомнить, что я тогда нес. А лес все приближался и приближался. Становилось все темнее и темнее, я радовался этому и знал твердо две вещи. В лесу я разведу костер и посижу у живого огня, чего я был лишен уже очень давно – по собственной лености. И из этого леса я не вернусь. Не знаю, что там случится, но из этого леса мне назад не вернуться. Так что шефа я, в любом случае, обманул. Эта мысль рассмешила меня, и так, посмеиваясь, вошел я, наконец, в ночной лес.

Так как в лес я вломился бездорожно, то теперь я шел, продираясь сквозь какой-то кустарник, поминая Николая Васильевича Гоголя и его «Пропавшую грамоту» тихим помином. Я имею в виду ту часть этого произведения, где потерявший грамоту дед, по условиям задачи, так же продирался ночью сквозь кустарник. Даже цитата мне вспомнилась оттуда: «Однако ж не совсем весело было продираться через колючие кусты; еще отроду не видывал он, чтобы проклятые шипы и сучья так больно царапались: почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть». Потом я припомнил, кого повстречал дед в конце пути, и мне стало не до смеха. Не будучи крещеным, не являлся я также и идиотом, который горделиво величает себя то атеистом, то еще как…

Обошлось без чертей. Часа через четыре я устал, и тут, наконец, передо мной открылась, как я мог понять, полянка. Не видно было бы уже ни зги, если бы не почти созревшая луна. Луна словно неистовствовала, словно что-то разгневало ночную королеву сегодня, и теперь она хоть тщетно, но решительно старалась утопить несчастный лес в своем жидком серебре. Читать, конечно, при таком освещении не получилось бы, но удалось набрать сучьев и запалить долгожданный костер. Я кинул сумку на траву, сел на нее, нимало не заботясь о сохранности содержимого, закурил и счастливо вздохнул.

Да, обидно, конечно. И лет мне немного. И легкое умирает. И курить я не брошу. И…

Какие еще пени я собирался поведать ночному костру, так и останется неизвестным. На поваленное дерево, на которое я опирался, бесшумно опустилась огромная сова. Или филин? Вроде филин с ушками? Или это сова с ушками? Или…

Тот факт, что сове вроде бы как полагается меня бояться и не лезть ко мне чуть ли не на руки, а если она этого не делает, то бояться, наверное, полагалось бы мне, почему-то не пришел в голову. Сова же потопталась по бревну, подошла ближе и посмотрела мне прямо в глаза.

Я люблю сов. Что-то в них есть такое, чего нет ни в одном из ныне живущих существ. Возможно, что-то похожее, чему и слов для описания не найдется в современном языке, есть еще в волке, немного больше – в вороне, но в сове это ощущается почти осязаемо. Запредельность. Загранье. Временность ее пребывания здесь, в этом мире. Нет, не моя стихия – слова.

Сова же посунулась ко мне вплотную и вдруг с интересом спросила: «Ты уж не затеялся ли тут сдохнуть?»

Последующий ритуал пораженного человека, исполненный мною, ее (или его?), кажется, даже не позабавил. Я протер глаза, вскочил, ущипнул себя, снова сел, снова вскочил, снова повалился на сумку, зачем-то закинул ее на плечо, хотя никуда не собирался, и воззрился на говорящую птицу. Проснуться мне не удалось, и приходилось верить, что или сова говорит со мной, причем на достаточно близкие мне темы, или же что я развел костер на какой-нибудь ядовитой травке.

– Не то чтобы собрался, – все же ответил я, – но такое вполне может случиться. По крайней мере я так считал еще несколько часов назад.

– Ага, сейчас. А что я ей скажу потом? Недоглядел? Ты в своем уме? – Филин (или сова?) с невыразимым презрением цедил слова.

– Кому «ей»? Что скажешь? – Я растерялся.

– Неважно, – тяжело вздохнула сова (или филин?), – не твое это покамест дело. Важно, что я почти успела, а ты чуть не опоздал.

Я как-то не успел собраться с достойным ответом на это заявление, как вдруг мой костер полыхнул диким, неистовым багрянцем, багрянец ударил в золото, золото стало алым, а алое – фиолетовым, а потом снова алым, а потом…

А потом свет померк, и я очутился в кромешной тьме, где не было ни низа, ни верха, ни дна, ни покрышки, ни «здесь», ни «сейчас», ни вообще ни черта. Я судорожно сжимал в руке субурито, намертво вцепившись в него сквозь чехол, где покоился меч, и ждал, чем все это кончится. Воздух и тьма вокруг меня застыли немым, мертвым киселем, неистово пахло раздавленной полынью, а потом снова загорелся облитый серебром лес. Моего костра возле меня не было, я сидел на траве, а сова по-прежнему сидела рядом.

– Так-то лучше! – заявила сова.

Оспорить ее или согласиться с ней я не успел, так как огромная птица бесшумно взлетела и скрылась в ночном лесу.

Я же, осмотревшись по сторонам и ничего не поняв, глуповато пожал плечами (а что еще оставалось делать?), да и пошел себе на красное пятно чьего-то костра, мелькавшего между деревьев справа от меня.

Ночь негромко усмехнулась мне в спину, я оглянулся, но опоздал.

Глава III

Вообще, разбирая потом ситуацию, я был просто вынужден признать, что та веселая сова (или филин все же?) свое дело, каким бы странноватым оно ни показалось, знала туго. Она переправила меня не в короткий период матриархата, где я бы, боюсь, умер не от своих болезней, но от смеха. Не в расцвет язычества на Руси. И не в период, когда христианство уже твердо стояло на этой земле. Нет, ушлый филин (или сова?) переправил меня в некое, как я потом уже понял, пограничное время – от язычества ушли еще не так и далеко, но и христианство уже было принято очень и очень многими, правда, коль скоро мне не изменяет память, не всеми добровольно. Что делать.

…Ночь негромко усмехнулась мне в спину, я оглянулся, но опоздал. На шее оказалась шелковая удавочка, тут же мертво и равнодушно перекрывшая мне всякий доступ воздуха, но хрящей еще не ломающая, а под левую лопатку сильно, до крови, теплой струйкой побежавшей по спине, уперлось что-то острое.

– Вяжите, – негромко, низким голосом сказала тьма.

Затем в ушах зашумело, ночь, казалось, сама туго стянула мне локти за спиной, а потом я провалился во мрак, успев лишь решить, что на вопросы отвечать просто нельзя – убьют. Это было звериное, не нуждавшееся в объяснениях чутье, и спорить с ним я не собирался. Притворяться и врать. Причем врать как можно меньше, если меня так ловко взяли, то явно тут собрались не одни дураки. Просто прикидываться человеком, напрочь потерявшим память. Мои странные вещи, думаю, заставят их хотя бы из любопытства меня послушать. Потом все вытеснил уже упоминавшийся мрак.

Вас, может статься, удивит, как меня, такого шустрого и отважного воителя, связали, как молочного поросенка? Все очень просто, и я не врал потом тем, кто допрашивал меня чуть позже у костра. Я не воин, не ниндзя. Да, я владею мечом и голыми руками, тело мое разукрашено не только татуировками, но и настоящими шрамами, но я не воин, повторю. Я поединщик, ни больше ни меньше. Если бы я почуял их секундой раньше, исход нашей встречи был бы иным, но тут сыграли свою роль несколько факторов, а первым из них было равнодушие. Я ведь уже говорил, что не думал выйти больше из этого леса. Потом я был несколько удивлен встречей с говорящей совой (или филином?), которая без видимых усилий перекинула меня куда Макар телят не гонял; согласитесь, что тут бы и опытный ниндзя был бы несколько удивлен. И последнее – что-то словно говорило мне, что я выпутаюсь. Это «что-то» меня не подводило ни разу в жизни. Порой оно отмалчивалось, и я попадал в переделки, но если оно снисходило до меня, то я всегда мог положиться на его голос.

…Старый, морщинистый японец мрачно смотрел на меня и монотонно, оскорбительно медленно, как для отпетого дурака, повторял: «Быстрей! Быстрей!» И я все увеличивал и увеличивал скорость движения меча, но старик внезапно встал и презрительно плюнул мне в лицо, причем плевок попал в цель, а потом старик совсем разошелся, и изо рта его хлынула целая река ледяной воды, мигом промочившая меня с ног до головы. Глаза старца бешено сверкали, вместе с извергаемой водой он умудрялся низким, мрачным голосом повторять: «Дурак! Лентяй! Дурак!»

…Я открыл глаза, сразу вспомнив, где я оказался. Я лежал на спине, в одних штанах и сапогах, с руками, которых уже не чуял, за спиной, лицом вверх. Оттуда-то, из кожаного, как я понял, когда зрение обрело резкость, ведра и лился этот нескончаемый водопад.

– Порты тоже снять, княже? – Юношеский голос резанул меня по ушам, я понял, что в виду молокосос имел мои порты. Удавку с меня уже сняли, и я все еще хриплым после шелковой ласки голосом сказал:

– Обычаи в этой земле таковы, что человека связывают и норовят выставить на позор, раздев, даже не зная, кто он и каковы его замыслы? – Я постарался, чтобы прозвучало твердо. Получилось, признаться, так себе, но вокруг загомонили многие голоса, и я рывком встал на ноги.

Горело несколько ярких костров, несколько десятков человек крутилось поблизости, я стоял, ярко освещенный пламенем со спины, и на меня, недоверчиво и удивленно, смотрел молодой мужчина в светлой кольчуге, но без шлема, с длинным, тяжелым мечом на левом бедре. Он сидел на огромном пне, который был обработан и выглядел как грубое массивное кресло, и вообще, даже при беглом осмотре, становилось понятно, что это хоть и временный лагерь, но ездят сюда часто.

У ног его валялся мой мешок и все его содержимое (представляю, как они крутили в руках пачки сигарет): куртка, рубаха и мой деревянный меч. Он лежал на траве, как простая палка, и я, при виде такого, непроизвольно шагнул к нему – поднять, обтереть от росы, оказать верному другу уважение.

Мое движение вызвало следующие последствия: какая-то сволочь умело ударила меня под левое колено, а одновременный рывок за мои путы опрокинул меня на спину.

– Смирно стой, находник! – В голосе все того же молокососа звучало теперь небывалое торжество, которое он старался прикрыть эдакой бывалой небрежностью. Вроде как такие вот гости с полной сумой непонятного добра, деревянными мечами и татуировками по всему телу к их костру выходят и по одному, и целыми толпами, а его, значит, дело следить, чтобы не баловали. Привык.

Люди собрались вокруг нас в полукруг (некоторые с интересом передавали друг другу вещи из моей котомки), который передо мной разрывался тем самым молодым мужчиной в светлой броне. Почти все, кто стоял, спокойно меня рассматривая, были вооружены, а некоторые, как и их вождь, как я уже понял, окольчужены. Мысль, что это обалдевшие от собственной неудержимой фантазии ролевики, мелькнула было у меня в голове и пропала. Это были не ролевики. Это были люди, твердо стоявшие на своей родной земле, а я был «никто и звать никак», пришедший к ним из ночной чащи. Жизнь моя, как я понимал, теперь полностью зависела от этого молодого начальника, сидевшего на пне, которому его окружение выказывало пусть и не раболепные, но вполне понятные даже мне знаки уважения.

– Кто ты? – негромко, голосом человека, привыкшего к тишине, когда он говорит, спросил меня вождь.

– Я не помню. Правда. Я не помню. Я очнулся в этом лесу, увидел ваши огни и хотел подойти к ним – надеялся, что мне объяснят, где я нахожусь, – отвечал я, коротко, по-японски, поклонившись ему, как равному противнику.

Ему это не понравилось, как мне показалось, но он ничем не выказал недовольства и продолжал:

– Вовсе ничего не помнишь? Так уж и ничего? Может, твои вещи тебе напомнят? – Он толкнул ногой мои вещички, и его окружение громко и, как мне показалось, нарочито засмеялось, когда по траве рассыпались пачки сигарет, одежда и толстая тетрадь. – Или твои рисунки на шкуре? Или эта доска, которую ты таскал за спиной? – И он носком сапога толкнул мое субурито. В глазах почернело, и я снова шагнул вперед, твердо сказав: «Не смей!»

Удар пришелся между лопаток, и я тяжело упал лицом в траву, перекатился на спину, но молокосос, которого я, наконец, смог рассмотреть, поставил мне на грудь ногу и встать не дал.

– Ты очень дерзок. Возможно, ты и не помнишь, кто ты, но я помню, кто я. Я князь здешних земель, и тебе придется это усвоить, иначе отведаешь плетей для науки. Понял ли ты меня?

– Понять нетрудно, – просипел я.

– Тогда встань и скажи все, что ты помнишь еще раз. Иначе, боюсь, придется мне приказать накалить в костре какую железку и пропежить тебе спину, – спокойно, без малейшей издевки в такой провоцирующей говорящего фразе сказал тот, кто назвал себя князем. А мне же, как я потом вспомнил, в голову не пришло усомниться в его словах. Ну, филин (или сова?)!

– Я помню, что я хотел умереть в лесу. Помню, что был когда-то поединщиком, получал за это золото. Не воином – поединщиком. Помню, что было темно и холодно, а потом меня захватили твои люди, князь.

– Кто ты? – спросил князь еще раз.

– Человек, князь.

– Откуда ты? – строго глядя, продолжал князь расспросы, на которые я при всем желании не дал бы ясных ему ответов.

– Не помню, князь.

– Как же тебя называть? – поинтересовался князь.

– Там, откуда я пришел, я помню, что носил имя Ферзь, – спокойно, как только мог, ответил я. Я еще не знал, какой это век, и потому не был уверен, пришли ли уже на Русь шахматы. Оказалось, что пришли. Зарубка на память, если придется потом перебирать мысли, чтобы сделать выводы. А оказалось потому, что князь соизволил рассмеяться, а его люди вторили ему. Что поделать. Слишком громко называл себя тот, кто, по сути, никто, а звать его «никак».

– Ферзь? Богато. А если проверить? – спросил, отсмеявшись, князь.

– Вели развязать мне руки, вернуть мой меч, а там проверяйте, сколько душе угодно, – спокойствие далось мне с трудом. В конце концов, сокровенная мечта умереть в бою – не за деньги, а просто так! – делалась очень близкой. Что бы там ни хотела эта сова (или филин?), мне уже нравилась ее задумка.

– Меч? У него был меч? – удивился князь, повернув голову в сторону стоявших справа от него. Один, постарше, мягко шагнул вперед.

– Нет, княже. Только вот мешок этот и доска эта за спиной! – Сказавши это, человек поклонился князю и вернулся на свое место.

– Что скажешь, Ферзь? Врет мой человек? – с интересом спросил князь. Он уже отлично понял, что, выказывая моему мечу максимум презрения, сумеет меня разозлить, а там, глядишь, я и разболтаюсь. А что? По-моему, добрый человек. Мог уже мигнуть своим, и убили бы, как собаку, чтобы головы не ломать. А мог и «какую железку» на костре накалить. Думаю, с ней я бы стал куда как общительнее. Но теперь, поняв, что мое убийство откладывается, а пытка задерживается, я старался не подыгрывать ему сверх меры.

– У меня нет иного меча, кроме этого, – я указал подбородком на свой меч и продолжил: – Ты же хотел проверить меня, князь. Вели развязать мне руки, и попробуйте потом убить меня.

– Развяжи ему руки, – милостиво кивнул князь кому-то у меня за спиной.

Этим кем-то и оказался мой молокосос, который быстро разрезал веревку на моих руках, а потом, когда я, поводив плечами и помахав руками, заставляя кусачую кровь вновь пробежаться по венам, шагнул к своим вещам (мой меч не просто звал меня, он молил, он приказывал мне взять его с травы, и я не мог ослушаться!), юноша заскочил вперед и перекрыл мне дорогу, а для верности уперся ладонью мне в грудь. Мне прискучил этот недалекий ребенок, которому, судя по его интеллекту, все равно было долго не прожить. Я правой рукой мертво впился ему в запястье, одновременно прижимая его ладонь к своей груди как можно сильнее, а левой рукой несильно стукнул его по груди чуть ниже шейной ямки, а потом кинул сомкнутые, выпрямленные пальцы ему под кадык. Со стороны такое движение выглядело вряд ли сильно угрожающим или даже просто способным навредить.

Но движение должно родиться в земле, а выплеснуться уже через руку или оружие, которое держит эта рука, неважно. Все красные слова о мощном движении, зарождающемся в пояснице или в бедрах героя, говорятся теми, кому наплевать на тех, кто его слушает. А если за каждое движение, которое родилось не в земле, вы будете получать бамбуковой палкой то по икрам, то по голеням, то очень скоро поймете, как творится сие таинство. Конечно, можно рассуждать, что знание собирают по крупицам, и негоже, дескать, так, но если крупиц очень много, а человеческий век так краток, то где же набраться времени на то, чтобы в голове осело побольше этих самых крупиц? Нет, вы уж там как хотите, а палка – спутник педагога.

Мой бедный мальчик чуть не выплюнул кадык, глаза его закатились, громкий, гулкий горловой вскрик сотряс поляну, и он упал на колени. Упасть я ему не дал, по-прежнему не отпуская его руки. Быстро развернул его к себе спиной, заворачивая и заламывая руку, а левой я снова вцепился в его многострадальный кадычок.

– Ты, князь, велел меня развязать, а не лапать! – негромко сказал я и, отпустив юнца, пихнул его коленом в спину. Тот упал почти к самым ногам князя. Князь с некоторым интересом покосился на юношу, все еще горько булькающего горлом, и приказал тому человеку, который стоял от него справа:

– Отдай ему его полено. Начнем. – И очень спокойный человек, о котором я уже упоминал, мягко и почтительно подхватил с земли мое субурито и рукояткой, как и положено (правда, не с субурито), протянул ко мне, даже не постаравшись выразить своего презрения к этой негодной тяжеленной лесине. Этим он сразу привлек к себе мое внимание, так как остальные вокруг смешливо галдели.

Первым, кто вызвался меня проверять, оказался тот самый молокосос, чья фортуна нынче была весьма прихотлива. Мне он надоел уже преизрядно, и в следующий миг он был быстро и скучно убит.

Дальнейшее вы знаете. Теперь я стал обладателем целой кучи разнообразных предметов, оружия, денег, одежды, коней и прочего добра.

…На миг я почувствовал себя героем дешевенького фэнтези: «Пошел по большой на двор и в деревянном нужнике случайно обнаружил Крайне Тайную Книгу С Сакральными Знаниями, овладел ими часа за полтора, да и перенесся на подмогу Конану-варвару». Я помотал головой. Бред? Куча добра, которую оставшиеся уные споро снесли ко мне под ноги, говорила иное. То, что все вещи они снесли ко мне, видимо, означало, что в своем шатре они меня не ждут. Убитые уные были им, как-никак, своими, скорее всего друзьями, а кое-кому, как потом оказалось, кровной родней.

Что ж. Начал я тут быстро, резво, и начал, надо думать, неплохо. На первый взгляд. Если только князю не надоест ждать, пока ко мне вернется память. Или пока он не решит, что мои угрозы не стоят моего умения сражаться, и меня попросту не проткнут копьем, пока я сплю. В общем, несмотря ни на что, меня окружало неисчислимое количество разномастных и разновесных «но».

Но я все еще чувствовал себя благодарным той заботливой сове (или филину все-таки?!).

Как бы мне еще так поизящнее узнать, к какому князю я столь романтично устроился на службу?

Глава IV

Костер я развел себе сам. Никто не подумал позвать меня к своему. Немудрено – что в мое время, что в это, люди, я думаю, не менялись. А потому не рисковали простирать свое человеколюбие невесть на кого. Не то княжий новый любимец, не то княжья прихоть и не снимет ли с него князь завтра голову, подумав ночью? А как он посмотрит на того, кто это чудовище разрисованное привечал у костра и хлеб ломал с ним? То-то и оно-то.

Только потом я понял, как сильно я ошибался. Да, это были люди. Да, они походили и на моих современников, но это еще были настоящие люди, которые не по пустому капризу или бесшабашности могли еще совершать благородные поступки. А просто потому, что так было правильно по их кодексу. И все. Этого было достаточно. Только потом я понял, как же удачно я попал сюда, и снова мысленно поблагодарил сову (или филина?).

А покамест я натаскал веток, спокойно собрал свои вещи (не пропало там, к слову, ничего) и украдкой, спичками, разжег себе небольшую теплинку, а потом на куче лапника, укрытого плащом одного из уных, которого я отправил на небеса, собрался скоротать ночь.

Сортировкой добычи я планировал заняться с утра, но потом подумал, что неизвестно, что тут задумано на утро и будет ли время. И уже начал было развязывать ближайшую ко мне суму, но подумал, как это будет смотреться, и сумку эту примостил под голову как подушку. Хорош бы я был – дорвался, света дождаться не может, в мешках роется. Хорошо, хоть на это ума хватило. Лошадей я тоже хотел посмотреть утром. Я, конечно, не ровня моим возможным новым соратникам, но немного разбираюсь в лошадях, во всяком случае, понять, что за зверь, в состоянии, равно как и ездить верхом. Мне всегда хотелось этому научиться, и, когда субурито стало приносить деньги, я тут же подался в какую-то секцию конного спорта. Чемпионов там, конечно, не делали, но и не обещали, чем и вызвали мое доверие. В общем, спина и поясница отныли свое, а я понемногу научился и ездить верхом, и седлать, и расседлывать коней. Тренер, который, как мне казалось, на какую-то часть был цыганом (лошади слушались его как дети строгого отца), научил меня и как приманить лошадь (как кобылу, так и жеребца), а заодно как напугать, как понять при беглом осмотре, на что гож конь. И еще кое-чему. Например, тому, как «выводить» полузагнанную лошадь, что при этом петь (не шучу), как травами лечить некоторые распространенные лошадиные хвори, даже как самому подковать коня.

Судя по всему, уных я положил отнюдь не бедных. Лошадей к моему костру привели не шесть, как я ожидал по числу убитых юношей, а целых десять. То есть кто-то из них ездил одвуконь. Когда я остался у костра один, расседлал лошадей и спутал им ноги, к костру вышел тот уный, которому я за разумное поведение только сломал руку. Он вел за повод коня, а на спине того лежала сумка уного, его меч был приторочен поперек седла, а сам он смотрел мимо меня.

– Это ты зачем приволок? – сухо спросил я. – Да еще и коня пригнал?

– Князь велел, чтобы тебе все с уных досталось, что упало, – грустно, но твердо сказал уный. Нравился он мне все больше.

– Князя ты недопонял, уный. Он имел в виду тех, кого я насмерть положил. А тебя я не убил. Или ты со стыда умереть успел, вот ко мне и явился? – поинтересовался я.

– Ты что, не возьмешь ничего? – не веря своему счастью, спросил уный, и я подумал, что он-то точно одвуконь не ездил. И с такой идиотской честностью никогда, наверное, и не сможет.

– Ничего не возьму, – ответил я, с интересом наблюдая за парнем. Тот так густо покраснел, что это было видно даже в свете костерка глухой ночью.

– Меня Ратмиром звать, – сказал он наконец. – Спасибо тебе, Ферзь, – парень поклонился, а я рассмеялся.

– Нет, Ратмир, не быть тебе богатым, пока ты тех, кто тебе твое же дарит, благодарить не отучишься.

Уный смущенно улыбнулся.

– Если что надо будет, Ферзь, ты меня зови. Я постараюсь помочь, чем смогу, – выговорил Ратмир.

– Добро, Ратмир. А пока мне от тебя ничего не надо, – не мудрствуя, закончил я аудиенцию, и парень увел коня со скарбом к кострам стана.

Я задумчиво выкурил сигарету, а за ней и еще пару, наплевав на чье бы то ни было удивление. Но костер мой был даже не в лагере, а так, где-то поблизости, так что ничьих удивленных взглядов я не ощущал. За мной, конечно, присматривали, это ощущалось просто-таки шкурой, но делали это люди умелые, спокойные, поэтому слежка почти не раздражала. Да и опасности в ней я пока не чувствовал.

Я же поднялся и решил прогуляться перед сном. Никаких нервов, сообщаю для истории, я успокаивать не собирался, ибо не нервничал.

Немного ощущалось сожаление – я уже было надеялся, что умру, как и положено таким, как я, в сегодняшнем бою, но всего-навсего убил несколько человек и улучшил свое материальное положение. Также и приобрел какое-то положение, но пока понятия не имею, какое именно. То ли княжий каприз, то ли еще что. А может быть, и жертвы вечерней.

И еще немного для истории. Тот, кто берет в руки меч для того, чтобы с него есть, по убитым душой не скорбит, иначе скоро эта душевная боль и сделает его, простите за неважный каламбур, душевнобольным. Очищаешь сознание, как чистишь сковороду после готовки до зеркального блеска, хотя поначалу казалось, что пригоревший жир и прочее оттереть не удастся. Еще и как удастся, было бы желание.

Я спокойно вошел в лес, неся свой меч на плече, и по лесному краю стал обходить лагерь, не стараясь спрятаться, чтобы тем самым не насторожить соглядатаев. Вскоре до меня от ближайшего к лесу костра донесся и разговор, и я встал, чтобы послушать, скромно затаившись за огромным деревом. Я не видел тех, кто говорит, да и было это мне неинтересно и неважно – все одно сейчас возле каждого костра идет речь обо мне, и только. Да, нескромно. Но не о сегодняшнем же лове им судачить, когда завтра придется хоронить шестерых товарищей?

– Левша он, помнишь? Приметил? Левша! – многозначительно, так как говоривший хотел выглядеть человеком умным и понимающим, говорил кто-то молодой, судя по голосу, – а левша от веку кто? То-то и оно-то! Нежитью и то оказывается!

– Двурукий он, – резонно отвечал кто-то постарше, голосом низким и глубоким. – Степана он правой убил.

– Голой рукой! – не выдержал роли молодой. – С одного удара! Насмерть!

– С двух, – снова восстановил справедливость человек с низким голосом и продолжил: – А я с одного насмерть положу, веришь?

– Верю, как тебе не верить, – в молодом голосе чувствовалось немалое уважение к человеку с низким голосом и стремлением к справедливости. Но тема была слишком интересная, а говоривший был слишком молод, чтобы на этом и закончить степенно разговор.

– А знаки на нем? Видал ли ты такие хоть где?

– Не довелось. Но мало ли знаков невиданных? – опять успокаивал низкий, тяжелый бас.

– Сам суди, – победоносно подвел итог молодой: – Левша, весь в знаках, в котомке не пойми что и было, меч деревянный – а такого дерева я вот сроду не видал! Но все бы еще полбеды. Крест-то его где? Не нанял ли князь нехристя, а то и нечистого какого?! – Голос уного дрожал от возбуждения.

– А вот тут ты прав. Не было креста. Обронил, может, когда вязали? Не знаем ни ты, ни я. Но и княжьи дела не нам с тобой судить.

– То правда, – неохотно успокоился обладатель молодого голоса со скрытым недовольством.

Я же усмехнулся и хотел пойти себе обратно, так как уже слышал все, что хотел услышать. Уверен, что, по людской сути, у каждого костра идет тот же разговор, находятся юные обличители и резонеры постарше. Но тут я увидел, что возле моих ног низко течет по траве какой-то странный пронзительно-синий туман. Цвет его был различим даже в темноте. Он шел откуда-то из леса позади меня. Я было обернулся, но понял, что куда интереснее то, что творится в лагере. Туман, обходя мои ноги, обогнул дерево и потек, как я понял, к костру молодого человека и справедливого обладателя низкого голоса. Я, стараясь шуметь как можно меньше, шагнул вслед за туманом и увидел, как он, стелясь по траве, наплыл на уного и его товарища, сидевших у костерка неподалеку от дерева, за которым стоял я, когда слушал их разговор.

Оба тут же начали неудержимо зевать, не замечая тумана, который плавал вокруг них, а там и повалились в траву и дружно захрапели. Они не увидели туман, но его увидел я. Странно. Очень странно.

Я шагнул было вперед, чтобы проверить, что случилось с людьми, – как ни крути, а теперь они являлись моими соратниками, – как за спиной послышался голос, показавшийся мне знакомым:

– Не суйся в воду, не зная броду, Ферзь. Ничего им не подеется, проспятся.

Я резко обернулся. Еще бы мне не показался знакомым этот голос! За моей спиной, невесть когда бесшумно там появившись, стояла та самая огромная сова (или филин?). Я промолчал, глядя на ночного гостя. Не знаешь что сказать – молчи, не старайся разрядить паузу даже хмыканьем. Для здоровья намного полезнее.

– Ну и как тебе первый день дома? – В голосе птицы слышался и искренний интерес, и искренняя же издевка, а еще какое-то странное ожидание. Ожидание чего?

– Это что еще за бред? – поневоле отвечал я фразой одного широко известного литературного персонажа.

– Дома, говорю, как? – Ожидание в голосе филина (или совы?) усилилось.

– Это, по-твоему, мой дом? – обалдело спросил я. Как ни крути, а сам бы я сюда, домой то есть, точно не попал, если сова (или филин?) говорит правду. Так бы и мыкался по миру бесприютным бродягой… Я уже почти успел себя пожалеть.

– Так бы и мыкался, верно. И ничего бы ты сам сроду не нашел, – согласился филин (или сова?) с моими мыслями. Оказалось, что я еще и говорю вслух то, что думаю.

– Пока не понял. Но это не столь уж и важно, – честно отвечал я. Честность, кстати, тоже полезная вещь. Не всегда, разумеется, но полезная.

– А что важно? – оживилась сова (или филин?).

– Ты филин или сова? – вдруг вырвалось у меня помимо моей воли.

– Ты дурак, никак? – удивился филин (или сова). – То, что тебя за сотни лет и верст перебросили, тебе все равно, что в княжью дружину без порук, почитай, уже взяли – наплевать, что шесть человек положил, тоже неинтересно, а вот сова я или филин – надо узнать непременно?

– Да, – опять же честно отвечал я. – Это мне и в самом деле интересно. Остальное ты мне и так скажешь, я думаю.

– Верно. Тогда по порядку. Я сова, полегчало ли? – спросила сова. Нет, Сова.

– Несколько полегчало, – невесть почему, почти литературно ответил я и снова уставился на Сову. В голове же вертелось «Ой ты, гой-еси…», и я с трудом сдерживался, чтобы не перейти на былинные напевы. Хотя здесь все говорили как мои современники. Почти как мои прошлые, простите, современники.

– Оно и к лучшему, – согласилась Сова. Помолчала немного, глядя мне прямо в глаза, а потом будто бы пожала плечами и бесшумно унеслась в черное небо. Только я ее и видел. Я тоже пожал плечами, ничуть не хуже, чем Сова, и спокойно пошел на свое место.

У моего костра, лицом к лесу, сидел тот самый спокойный, неулыбчивый ратник, стоявший ближе всех к князю и что-то советовавший ему. При виде меня он спокойно и вежливо кивнул, но дружелюбия, равно как и недовольства, в его кивке не было. Никак кивнул, проще говоря.

На всякий случай я, не подходя пока к костру вплотную, проверил мысленно свое тело. Готово ли оно к последнему бою и смерти или к бою и следующему бегству. Тело было готово ко всему, и я шагнул к своему костру.

– Здравствуй еще раз, Ферзь, – негромко сказал неулыбчивый воин.

– И ты здравствуй, прости, не знаю, как называть тебя, – ответил я и посмотрел на человека вопросительно.

– Зови меня Ратьша, я тысячник в рати у князя Ярослава Владимировича, – представился воин, одновременно разрешая мой вопрос, кому я все-таки почти что нанялся в услужение.

Ярослав Владимирович? Как бы плохо я ни знал историю, но Ярослав Владимирович был только один. Великий князь Ярослав Мудрый. Но, судя по всему, «великим» он еще не стал. Интересно. И время интересное. Спросить, что ли, про Ярославль? Или не строить из себя идиота или просто загадочную личность, которая тужит по потере памяти, с одной стороны, но помнит (или предвидит) город Ярославль. Я сел у костра.

– Ярослав думает, что с тобой делать, Ферзь, – спокойно поведал мне Ратьша радостную весть. – Такие мечи, как ты, на дорогах не валяются, в уные к Ярославу не попадешь просто так, а ты шестерых положил и не запыхался. А посмотришь – и раздумье берет.

– Понятно, Ратьша. А ты пришел, чтобы самому понять, или спросить что хотел? – спокойно спросил я.

Из этой позиции Ратьше бить не совсем сподручно, я сел с его левой руки, как раз с той стороны, где висел меч. Мой же лежит на плече, и я держу его своей левой рукой. Правда, я понятия не имею, не смотрят ли на меня сейчас несколько стрел с натянутых луков, и стоит ли делать резкие движения. Раз Ратьша водит тысячу, а князь с ним советуется, то гож он на многое. Я достал сигарету из пачки и закурил от уголька. Ратьша и бровью не повел. Спокойно он посмотрел на меня и на мое странное, с точки зрения его времени, занятие и внезапно скупо улыбнулся.

– Хитер ты, Ферзь, хоть и не помнишь, кто и откуда. Вот взял – и сразу мне новую загадку с травой своей пахучей загадал. Чтобы или еще время выгадать, то ли уж чтобы сразу я решал – советовать Ярославу брать тебя, такого загадочного, в дружину или уж прикончить тебя, чтобы не думалось, да и весь сказ. И сел ты умело, где нужно. Молодец.

– А что мне делать, Ратьша? В ноги тебе валиться? Я не помню, куда шел-то, мне ли выбирать? Не убили сразу – и то спасибо. Ведь я для вас чужой, непонятный. Люди такого не любят, это даже я помню, – поделился я с Ратьшей мыслями.

– Верно, чужой. И без креста. Некрещеный? Или потерял? Или снова «не помню»? – спросил Ратьша вроде бы как даже небрежно.

– Это помню. Нет, некрещеный, – прямо сказал я. Врать в этом меня не заставит ни Ратьша, ни Ярослав, ни чудо-юдо трехголовое, или кто у них работает за бабая?

– А про рыбу твою на плече что скажешь? – с интересом осведомился Ратьша.

– И про рыбу не помню. Про цветы на другой руке тоже. И еще. Цену себе набивать не стану, не воин я, в наворотники или сторожевые не гожусь. Зато скажу, что могу людей учить сражаться мечом и голыми руками. Понимаю, что и своих мастеров у вас хватит, но у меня иной бой.

– Видел. И что ты не воин, тоже вижу. И что не все, что ты говоришь, вранье. И что прок от тебя можно немалый получить, понимаю. Добро. Но ты помни крепко, Ферзь, – Ратьша мягко и мгновенно поднялся, сразу оказавшись от меня на расстоянии в шаг и на сей раз уже в позиции, из которой легко бы мог ударить. – Помни, что я с тебя глаз не спущу. И еще. Хоть сам князь и люди его крещеные, силовать он никого не станет. Но ты бы, Ферзь, лучше покрестился, иное отношение станет.

– Понимаю. Но не буду пока. Это дело очень и очень важное, Ратьша, его без ума и памяти делать не след, – откровенно сказал я то, что и думал. Это редко удавалось мне сегодня, и я радовался каждой такой возможности. Каждая правда, какой бы мелкой она ни была, становилась звеном моей невидимой кольчуги – доверия нанимателей. Ратьша одобрительно кивнул.

– Добро, Ферзь. Завтра вставать рано, отдыхай. И мне пора. Завтра уже скажет тебе Ярослав, что надумал с тобой делать. И вот еще что – бежать я бы не стал на твоем месте.

– Это я и сам понимаю, – усмехнулся я.

– Дело не только в моих людях. Места тут гиблые, Ферзь. Пропадешь, как пузырь на воде, только и видали. Ты бы лучше ближе к нам ночевать укладывался, – пояснил Ратьша ситуацию. Тоже молодец. Тоже не врет, когда может. Ратьша осмотрелся и, видя, что я не двигаюсь с места, кивнул головой и молча ушел. Я подбросил веток в костер. Что-то говорило мне, что визиты на сегодня еще будут. И я не ошибся.

…Он шел прямо на мой костер размеренной, спокойной по виду поступью, но чувствовалось, что внутри он отнюдь не так спокоен, как старается выглядеть. Я закурил еще одну сигарету и сел ровнее.

К костру подошел один из уных, паренек лет восемнадцати. Он кивнул мне, и я ответил ему вежливым кивком.

– Меня зовут Воислав, – представился уный. Да, он изо всех сил старался держать себя в руках, и ему это почти удавалось. Руки уный, словно нарочно, держал на виду, чуть ли не стараясь при этом повернуть их ко мне ладонями. Мне почему-то вспомнилось, что так показывают руки злой и сильной собаке, чтобы убедить ее в своих благих намерениях. Сигарету мою парень старался не замечать.

– Зачем я тебе понадобился, Воислав? – спросил я спокойно.

Уный меня, при всей своей почти нарочитой демонстрации добрых помыслов, не сильно, признаться, беспокоил. Что бы у него ни было в голове или в рукаве, я ударю быстрее. Но это не значит, что стоит поворачиваться к нему спиной или просто чересчур расслабляться. Лишним доказательством этой простенькой мысли, что нельзя недооценивать противника, сегодня выступал я сам. Странный разрисованный мужик с деревянным мечом отправил на тот свет шестерых подготовленных молодых парней и, как отметил Ратьша, не запыхался.

– Я не стану ходить вокруг да около…

После такого начала следовало ожидать именно былины, и именно с заходами с разных сторон, с долгим путем к основному повествованию. Посему я невежливо его оборвал:

– Ты уже начал, Воислав. Говори кратко – чем могу тебе помочь?

– Ты сегодня убил двух уных, – отвечал уный.

– Шестерых, – поправил я.

– За четверых ты Богу ответчик, а Василий и Иван были моими братьями. Родными братьями. Я твой кровник, Ферзь. И никогда этого не забуду. Я тебе не противник, это я понимаю. Но я очень постараюсь сравняться с тобой, и в тот день я убью тебя. – Воислав говорил быстро, сжато, и в голосе его не было ни бешенства, ни ненависти. Простое изложение доступных чужаку мыслей.

– Да долго ли ждать, – ответил я. Ответ сам пришел ко мне, и я издевательски закончил: – Когда-нибудь и я спать лягу!

Уный с красивым именем дернулся, как от хорошей затрещины, задохнулся от ярости, от несправедливого оскорбления, но смолчал. Этот мальчишка заслуживал уважения. В его годы и в его положении очень немногие смогли бы держаться так. Но я не стал извиняться. Мне нужен был именно оскорбленный в самых своих святых чувствах Воислав. Чтобы не ждать удара в спину.

– Я сказал все, Ферзь, а ты меня слышал, – уный развернулся и ушел от моего костра.

– Слышал-слышал. Теперь буду ждать, пока время не придет, – в спину ему ответил я, но парень снова смолчал. Сильный человек растет. Только смысла жалеть ни его, ни о сделанном я не вижу.

Я подождал еще немного, но больше никто не пришел, и я спокойно завалился спать. А чего дергаться? Убежать мне не дадут, да и некуда, не думаю, что Ратьша врал про опасные места вокруг. И убить меня ночью втихую не дадут – те же, кто меня сторожит. Пока князь не решит, что Ферзю живым не бывать, никому другому меня убивать не позволено. А если князь решит, что зажился я на свете, то мне так и так живым не бывать. Все очень просто. Так что смысла дергаться не было ни малейшего, и я, ощущая сильную усталость, упаковал меч в чехол, положив под руку, а потом быстро уснул под треск моего маленького костерка.

Глава V

Как уснул, так и проснулся – быстро, внезапно, словно бы рывком. Сон отлетел прочь сразу, что со мной бывает очень редко, я тяжело просыпаюсь. Поняв, что уснуть мне больше не получится, и, убедившись, осмотревшись, что никакая опасность мне не угрожает, я сел на своей еловой постели и прикурил от угасающего костерка, куда подкинул несколько сучьев – просто для оживления картины, холодно мне не было.

Все шло почти как всегда. Немела левая рука – мелочь, верно? Но не для левши, который зарабатывал себе на хлеб, мясо и крышу над головой мечом. Что в оставленном мной времени, что и в этом, – я надеялся, что Ярослав не придет утром к заключению, что меня недурно было бы удавить – во избежание. Оно бы и верно – виры с меня не взять, нет у меня местных денег, а с родней уных придется объясняться.

Немела левая рука, мне все казалось, что пальцы стали намного слабее, чем были раньше, я непроизвольно сжимал и разжимал кулак и усмехался собственным глупым попыткам обмануть самого же себя. Дело было в позвоночнике, некогда поврежденном одним ушлым бойцом, которому я в ответ сломал крестец, а добивать не стал. Много лет позвоночник таился, а потом заговорил, и спасибо, что не в полный голос.

На каждую затяжку легкое отвечало легкой ноющей болью, вздохнуть полной грудью тоже удавалось не каждый раз. Ну хорошо, сегодня мне хватило дыхания на кураже, а дальше что? Рассудок говорил, что надо все же попробовать бросить курить, да сам же с собой и дебатировал, говоря, что сигареты следует беречь, табаку тут еще долго не будет! Под конец я утешил себя мыслью, что, как кончится мой запас, так и брошу. До этого было еще далеко, у меня, как у дурака из поговорки, табаку было с собой чуть ли не полмешка.

Стало даже интересно: не почувствую ли я облегчения? А что делать с хребтом? Мануальной терапии тут нет – значит, все как обычно: самолечение, растягивание, цепочки разнообразных движений, разминающих хребет, жесткая постель. Некий аскетизм поневоле.

А что делать со всем этим в совокупности? Подыхать – это просто, но пока не хочется. Вернее, расхотелось. Я понял, что подняло меня. Мысль, варившаяся в подсознании, наконец, сформировалась и потребовала слова. Мне расхотелось подыхать, хотя мне казалось, что с мыслью о ранней смерти я уже смирился. В том мире мне было скучно. Мертво мне там было. Мне не к чему было идти, не к чему возвращаться. Старик-японец, который мне вспоминался и снился, давно умер. Про это вспоминать не хотелось, и я заставил себя переключиться на насущный поразительный факт – мне остро, голодно даже как-то захотелось жить. Внутренний подъем и желание выжить чуть не толкнули меня на лихой, но глупый поступок – высыпать все сигареты в костер и начать все с чистого листа. Мысль, возможно, была и неплоха, но сначала требовалось узнать, не проснулся ли сейчас Ярослав с мыслью, что моя жизнь, пожалуй, затянулась? Ваша судьба тоже щедра на такие вот милые нескладушки? Нет? Чаще молитесь, если верите, и никогда никому не хвастайтесь этим. Никому, даже самым близким людям. Где связь между Ярославом и мешком табаку, я не стал допытываться, но сигареты не выкинул. Успеется с этим. Важно другое – мне снова хотелось жить. Хотелось по-настоящему, сильно, жадно, как когда-то, сотни лет тому назад, а не так, как последний год – обиженно и неуверенно.

Тут, наконец, случилось то, что и должно было случиться: до меня дошло, наконец, где я оказался. Ничего удивительного, раньше было просто некогда об этом думать, сначала меня пленили, потом силились убить, потом разговоры разговаривали – в общем, времени не было совсем.

А теперь оно появилось, и осознание рухнуло на меня, как дуб-столеток. Ни паники, ни сомнений у меня не было – все органы чувств говорили мне, что все вокруг самое, что ни на есть, настоящее. Мой мастер, к счастью, очень давно научил меня спокойно принимать то, что не в силах изменить, но только тогда, когда действительно не в силах. Принцип буддистского недеяния ни им, ни мной не практиковался – профессия не располагала. Но, тем не менее, кое-что было почерпнуто в нужной пропорции. Так что сейчас это оказалось более чем кстати. Я вытащил сигарету и закурил. Сова сделала доброе дело. Всю жизнь мне казалось, что я родился по странной прихоти того, кто этим заведует, лет на тысячу позже, чем должен был. Но теперь тот, кто вначале ошибся, исправил ситуацию руками (лапами? крыльями?) Совы. Теперь я был на своем месте. Я был уверен в этом, причем уверен нерушимо. Даже если меня завтра убьют, я буду знать, что и на земле порой побеждает справедливость – надо только уметь ждать.

Сигарета в который раз выступила в роли спасательного круга. Для меня это не просто привычка, это порой единственное, или, скорее, самое сильное, доказательство реальности что окружающего, что меня самого. Понятно, что это я сам себе придумал, но, в конце концов, правда всегда только то, во что ты сам веришь. Я глубоко и спокойно затягивался, не слушая жалоб несчастных легких.

…Мир, где не все еще прогнило сверху донизу, мир, где есть место мастеру меча, мир, где ты легко можешь отделаться от услуг государства, причем на самом деле, а не тужась абстрагироваться и внушить себе, что ты свободен от аппарата. Ага. Как коматозник может быть свободен от аппарата искусственной вентиляции легких – может, в принципе, но очень недолго.

В этом мире, как мне всегда думалось, еще осталось место и преданности своему сюзерену, и любви к своей земле, вере и надежде. До мира, откуда я пришел, мира, который сам себя постоянно старался оскопить, оставалась почти тысяча лет. Я попал домой?

Эта мысль была уже слишком крамольной, и я отогнал ее. Такого не бывает. Быть не может. Не было. И не будет.

Мир, где осталось место анахронизму вроде меня. Я верю в немногое, но в это я всегда хотел верить, хотел надеяться на такой мир, пусть даже втайне от самого себя, чтобы самому же и не сглазить. Так что Сова оказала мне большую услугу.

Восторг здесь немного схлынул. Услугу? За услуги приходится платить, не просто же так перенесла меня эта птица именно сюда? Но радость от предыдущих мыслей была слишком сильная. В конце концов, я готов платить, если птице что-то требуется. Это справедливо, а за такой подарок ничего не жалко.

И еще одна мысль все время норовила оседлать воображение, но я подавлял ее суровее, чем подавляли морских свинок у Кэрролла. Мысль была простая, пугающе простая, и здесь могла бы… Нет. Не могла бы. Что не могла? Вы, уважаемый Ферзь, это о чем? Я? А я что, о чем-то говорил? Не говорил? И не думал. Гм. Значит, показалось… Но она все же вынырнула из словесной мешанины, которой я ее так старательно заваливал, вынырнула и обожгла. «Ведь Русь крестили так недавно… Быть может…» Простая, как видите, мысль. И именно потому нельзя ее додумывать. Разочарование в ней будет слишком болезненным, если она окажется пустой надеждой.

Сон отлетел совсем, потянуло предрассветным холодком, и я поплотнее закутался в плащ одного из убитых мной уных. Право наследования, однако. Скоро встанет солнце, которому тут перестали поклоняться и, как я понимаю, считают, будто что-то выиграли. Надеюсь, я успею это понять. Но есть вопросы и понасущнее: Ратьша, если я верно его понял, дал мне понять, что Ярослав нынче может объявить свою волю. Посмотрим, так ли велик мой долг перед Совой, что доставила меня сюда. А с другой стороны – ну решит князь меня казнить… Ой, скука смертная. Не дамся я, как бык на бойне. Им придется меня не казнить, а убивать. Так что снова я в барыше, с моими легкими так и так конец, а тут, может, и повезет быть убитым в бою. Мало, что ли?! Так что Сове снова «спасибо». Я достал было сигарету, но потом снова убрал ее в пачку – случай просто выходящий из ряда вон. Сам я так и не понял толком, почему: то ли понемногу, когда уже было не надо, вошел в ум, то ли стало надо, то ли решил экономить.

В это время в самом роскошном шатре лагеря (если это слово было применимо к самому большому шатру) происходило следующее. Князь Ярослав проснулся, моментально скинул с себя сонную наволочь и негромко позвал: «Ратьша!» Воин, спавший с князем в одном шатре, уже проснулся и сидел на своем ложе. Он мягко встал и шагнул к князю.

– Да, княже? Как спалось тебе? – спросил он.

– Да так себе. Будто что недорешал вчера не то неверно что нарешал, – Ярослав встал, потянулся и, словно заканчивая уже начатый разговор, продолжил: – Ты, Ратьша, опытнее, умнее меня, ты отца моего хорошо знал, он ценил тебя, и слово твое немало для него значило. Скажи мне о Ферзе. Вишь, как он князя неразумного растревожил? С утра все думки о нем, – князь засмеялся, но его зеленые глаза были серьезны.

– Перехвалишь, княже, – Ратьша поклонился на приветливые слова князя и продолжал: – Я смотрел, как он сражается, смотрел, как ценит свою жизнь, свою честь. Говорил с ним потом ночью. Он, князь, в самом деле почти не врет. Он нездешний, он столь нездешний, что я чуть было не подумал, что он… – Взгляд Ратьши упал на нательный крест Ярослава, блеснувший из-под распахнутой на груди срачицы князя, и закончил воин не совсем так, как думал сказать вначале: – Словно…

– Из-за Кромки, да, Ратьша? – спокойно помог Ратьше перешагнуть препятствие Ярослав. – Не бойся, я не поп соборный, на покаяние не отправлю. Впрямь думаешь, что оттуда?

– Не знаю, княже. Но он не отсюда. И не с этой земли. Да, речь наша, глядит нашим, но – не наш. Чую. Не враг, не подсыл, но чужак. Нехристь, меч его этот – видел же его, в руках держал, но так с ним управиться не всяк сумеет, дерево же! Да и дерева такого не видал и не слыхал о таком ни от варягов ни от греков, ни от прочих чужеземцев, что на Руси встречал. А дерется как? Как меч держит, как бьет? Все не так. А что творит – ты, княже, сам видал!

– Видал, – спокойно подтвердил Ярослав и велел: – Дальше, Ратьша.

– Рисунки эти его, не стираются же, но то ладно. Трава эта еще его…

– Какая еще трава? – удивился князь.

– В ночь говорил с ним, княже. Он какие-то палочки белые в рот сует и поджигает и тем дымом дышит. Сроду такого запаху не чуял, княже!

– Колдун, может? Травник?

– Нет, не меня ж он окуривал… Просто – дышал. – Ратьша примолк, и князь не торопил тысячника. Тот помолчал и продолжил: – Он сказал, что не воин, – верю. Что не помнит, кто и откуда, – почти верю, бывает такое и без волшбы. Может, разбили голову когда, вот тебе и на. Еще сказал, что может людей обучать бою мечевому и руками голыми, – тоже верю. Как стоит, как садится, как смотрит насквозь – такое, княже, не годом учебы дается. Я бы, княже, если бы ты спросил, сказал бы, что неплохо бы такому, как Ферзь, у тебя послужить. Позвал бы его… А я бы присмотрел.

– Советовал бы? – искренне удивился Ярослав. – А разве я вчера не позвал его в дружину?

– То верно, княже, – совершенно спокойно согласился Ратьша. – И ты звал, и я слышал. Запамятовал. Старею, видать. Не пора ль на покой?

– Нет, – князь шутку не поддержал, – не пора. Если ты не присмотришь за Ферзем, кого я к нему приставлю? И вот что еще… Кто, бишь, уных наших побил? Угольцы здешние?

– То верно, князь. Недосмотрели за мальцами, уходили их местные тати…

– И в том дружина клятву даст? – сурово спросил князь.

– Если уж тебе клятва занадобилась, княже, то спрошу… Думаю, что дадут клятву люди, что не знают ничего.

– Добро. Только ты да я и знаем. Так родне уных и скажи. Виру плати за убойство из моей казны, я распоряжусь. За те вещи и коней, что я вчера Ферзю отдал, тоже выплати. Не у Ферзя ж отнимать, он мужик дерзкий, не отдаст поди… – Непонятно было на сей раз, шутил ли князь или говорил серьезно.

– Дареное назад не берут, верно, княже, – согласился Ратьша сразу со всем.

– И опять добро. Всех, кажись, утешил. Слей умыться, тысячник! А о городке на реке мы с тобой после поговорим, в Ростове. Вроде бы пришли мне мысли кое-какие, – дружески сказал князь, и они вышли из шатра.

Молодое лицо князя Ярослава разительно диссонировало с его взглядом. Так, если не смотреть в глаза, это был просто молодой человек – да, властный, да, уверенный в себе вождь, но вот взгляд у него был очень даже не молодой, взгляд тяжелый, умный, давящий даже взгляд. Княжеский. С легким привычным прищуром.

В эти умные, очень спокойные глаза я и смотрел утром, на рассвете. С тех пор как я проснулся ближе к рассвету, я больше не уснул, а когда солнце только-только начало вставать, к моему костру приблизился уный, совсем еще зеленый, и сурово и властно, как ему искренне казалось, промолвил (именно что промолвил!):

– Пошли, Ферзь, тебя князь кличет.

Я спокойно встал, скинул плащ на свою суму, которую ночью мостил под голову, и, положив меч на плечо, последовал за уным, так ничего и не сказав.

Ночь уже уползала под сень вековых темно-синих елей, поспешно втягивала последние свои черные пряди в лес, в сумрак, а розовый свет уже победно разливался по небу. Раненько тут встают, однако. Вот если сейчас не казнят, придется свой режим снова менять. Я убежденная «сова», чем вставать в такую рань, мне проще не ложиться вообще, но это хорошо день или два, дальше станешь носом задевать за все углы и мирно засыпать стоя. Я вдруг поймал себя на том, что за такими глупыми мыслями прячу, что уже греха таить, некоторое волнение и, что было куда сильнее, азарт. Что будет? Выдумал ли князь мне по силам работу, или же так рано и встали, чтобы не тянуть? Прежде чем уный подошел ко мне, я успел размяться и потянуться, так что тело было готово хоть к бою, хоть к поясным поклонам, если до того дойдет. Мастер был прав – иногда служить самому себе нет никакого толку, поэтому хотя бы временами следует наниматься к кому-нибудь, чтобы служить ему, служить честно, всего себя отдавая служению, не ожидая наград, довольствуясь малым и почитая господина выше всех других людей. Этому князю, признаться, я бы послужил. Да и вообще, редкий фарт пошел – и отправили куда надо, и надежд целый ворох снова, будто мне и двадцати лет нет, и попал сразу на князя. Или пан, или пропал.

Я остановился у кадушки, заполненной водой, аккуратно поставил меч сбоку и ополоснул лицо. Уный хотел что-то сказать, но промолчал. Я утерся грубо и вульгарно, рукавом, вновь поднял субурито на плечо, и мы в полном и торжественном молчании шли по лагерю. Людей я не видел, казалось, все шатры опустели, лишь у огромного котла возились два человека, судя по всему, варили какую-то вкусную снедь.

…Так вот где все были, а я-то, грешный, уже думал… Да так и думал, собственно. Что все уже где-то стоят строем и ждут вашего покорнейшего на суд и приговор. Посмотрим-посмотрим.

Уные и воины постарше стояли очень ровным каре. Когда мы с уным подошли к нему, оно разорвалось, образовав проход. Я пошел вперед, а уный встал на ожидавшее его пустое место.

Передо мною был княжеский шатер. У входа в него были привязаны несколько лошадей, стояли у входа два кольчужных ратника в шлемах, со щитами и с копьями в правой руке. Сам князь стоял прямо перед ними, а по правую руку стоял Ратьша. Я подошел поближе и, не зная здешних обычаев, поклонился князю, одной рукой придерживая на плече меч, а вторую приложив к груди. Вежеством, я думаю, тут и не пахло, но все же лучше, чем застыть пеньком в дубраве. «Не шуми ты, мати зелена дубравушка! Не мешай добру молодцу думу думати, как заутру мне, добру молодцу, на допрос идти перед грозного судью, самого царя», – поневоле вспомнилось, и подумалось, что это правда. Вот тебе дубравушка, вот утро, вот тебе татуированный молодец, а вот и царь. Я поднял глаза и столкнулся взглядом с княжеским. Испытывающий, тяжелый взгляд матерого, много повидавшего человека. Сколько ж ему лет?

– Думал я, братья, ночью, что делать с сим Ферзем. («Я за то тебя, детинушку, пожалую среди поля хоромами высокими, что двумя столбами с перекладиною…» – вспомнилось мне окончание песни.) Надумал вот что. Как ратники – первые люди в княжестве, так и наставник должен быть им под стать. Наши учителя вас своему учат, а этот будет своему учить – чай, все видали, не по-нашему бьется, но хорошо, не поспорить. – Князь взял паузу, а ратники, приосанившись после очередного подтверждения их незаменимости, боялись и дышать, ожидая продолжения.

– Так что, дружина, решил я так. Не помнит Ферзь много? И пущай, чай, нам в его памяти большой нужды-то и нет. Не наш он? И то добро, не перебежит – не к кому бежать ему. Некрещеный? Тут уж и вовсе просто – насильно в рай не тянут, придет в ум, покрестится. Все к одному, верно ли?

– Так, княже, верно все! – единым голосом выдохнула дружина.

– Беру я Ферзя гриднем. В поле он негож, сам говорил, я верю. В этом поучиться ему будет и у вас не зазорно. А вот в наставники уных моих – гож. И еще одно хочу сказать. Вчера угольцы уных наших побили, никак не приведем мы их к подчинению, не понимают, что, кроме нас, некому их от разбойных людей оградить, а что до веры – да пусть бы себе кланялись кому хотели, не в том суть. Побили, говорю, угольцы наших уных – шестерых. Все ли то видали? Знаю, не все. Один Ратьша видал. В городе как отвечать будете? Правду говорите – не видали мы, как угольцы уных били. То и правда, то и вторая правда сразу. Смекаете ли? С угольцев какой спрос, с меня спрос, да я бегать от спроса не стану, виру выплачу. В том, что не видали вы, как угольцы били уных, требую клятву.

Как ни странно мне показалось все это, включая столь иезуитский план, но воины и уные одобрительно загудели. Один Воислав, я видел его сбоку, вдруг шагнул вперед.

– Гоже ли мне, светлый князь, врать отцу с матерью, что не ведаю, кто братьев побил?

– Что скажешь, Ферзь? – внезапно спросил меня Ярослав.

– Думаю, беды не будет, коли ты им так и скажешь. Я долга крови не снимаю с себя, да тебе пока не взыскать его. Как будешь готов, так и сладимся, а тогда и правду скажешь родителям. Или я скажу, то обещаю, – сказал я четко и громко.

– Добро, Ферзь. Что скажешь, уный? – мягко обратился князь к Воиславу.

– Твоя воля, княже. Быть по сему. Согласен я с Ферзем. Правда все равно как масло в воде – вверх идет. Как убью его, тогда и скажу правду. А если он меня – то и ладно, знать, нет правды в мире, а тогда я и жить не хочу, – отвечал уный и, поклонившись князю, вернулся в строй. Строй молчал.

– А ты, Ферзь, что теперь скажешь? Согласен роту принести, что служить станешь верой и правдой и всему, чему сам учен, уных научишь? – строго обратился князь ко мне.

– Даю роту (я вспомнил, что значит это слово, совершенно неожиданно – по сути, это присяга воинская) на то, что учить уных стану без утайки, строго спрашивать, отдам все, что сам ношу. Что буду верен тебе, князь, верен и делам твоим, – отвечал я.

– Добро. Роту твою принимаю, будешь учить уных тому, что сам пока не забыл. Вставай здесь, – князь внезапно указал на пустое место слева от себя. Честь, как я понимаю, была неслыханная. Видать, здорово уные у князя требовали учителя, раз он меня на второй день так возвеличил, вчера убить пытаясь.

За ерничеством я скрывал настоящий, полновесный, давно не испытываемый восторг. К восторгу, однако, примешивалась некая грустинка, что вот снова я на кого-то работаю. Но радость, что для меня вообще непривычно, подавила и грустинку – я служил настоящему дайме! Служил с мечом в руках! Грусть молча отошла куда-то в темные закоулки души и улеглась там, выжидая. Снова в памяти всплыл старик-японец, он был бы мною доволен…

Глава VI

Не успел я прийти в себя от невиданной чести, как князь, хлопнув меня в знак благоволения по плечу, велел сворачивать лагерь. И мы – да, уже «мы»! – забегали, как муравьи вокруг замечтавшейся гусеницы. «Милостиво повелеть соизволил» – как-то механически вспомнил я цитату из другой хорошей книги, связывая свой так внезапно увеличившийся багаж и раскладывая его по лошадиным спинам. Себе я сразу же выбрал одного коня и понял, что, хотя разумнее всего было бы продать всех лошадей, не доезжая до места, вместе с вещами и оружием, чтобы не признали родичи побитых, этого коня я не отдам. Вскоре, со всем караваном, соединенным мною чембуром, я приехал на место сбора.

Остальные дружинники спешно сворачивали шатры, укладывая их на телеги, только те двое, что хлопотали у котла, и усом не повели, продолжая свое мирное дело. Времени сборы заняли очень немного, так что стало ясно, что в дружине у моего нового дайме с дисциплиной все в полном порядке. Тем временем двое кашеваров закончили приготовление пищи и начали созывать народ к котлу, одновременно щедро нарезая хлеб толстыми ломтями. Первым к котлу, как и следовало ожидать, подошел сам князь, из чего следовало, что князь старается быть поближе к своим людям и что и не брезгует простой едой, и не гоняет за нею слуг. Это импонировало даже мне, человеку, далекому от юношеских восторгов кем бы или чем бы то ни было. Вообще, становилось ясно, что князь мой – человек, который твердо знает, как идти к любой цели, если уж ее выбрал. И выбор средств у него очень большой.

Меня, как полноправного дружинника, тоже не забыли. К котлу меня пригласил сам Ратьша, он же сломал пополам кусок хлеба, одну половину которого протянул мне, а вторую оставил себе. Щедро. Очень щедро. Князю явно нужны дружинники, которые будут превосходить обычных в этих землях воинов. Раз моему дайме такие нужны, я сделаю все, чтобы он их получил. Все просто. Ему надо, я – делаю. За это меня кормят и хлопают по плечу, это вам не шутка!

Кормили нас кашей, которую Ратьша назвал гущей. Точно! Ведь так и звали новгородцев – гущееды. Стало ясно, где я нахожусь территориально, хотя бы примерно. Хотя тоже не факт – может, просто повара оттуда. Судя по возрасту князя, сидит он нынче на ростовском княжении. Может, увижу, как был основан город Ярославль, в конце концов, такая красивая легенда…

Ну Сова дает! Перенести человека в один миг за столько верст! Тут я вспомнил, за сколько веков Сова меня переправила, выполняя чье-то поручение, и мысль о количестве верст стала смешной.

– Ферзь, ты человек новый, может, и не знаешь чего, – деликатно сказал Ратьша, закончив трапезу.

– Точнее сказать, чего я знаю, – спокойно отвечал я.

– Как поедем, держись слева от князя, на шаг позади его стремени. Ты верхом-то умеешь?

– Да. И верхом, и пешком.

– Добро. Ты князя защищаешь слева, если что. Честь тебе и впрямь высокая выпала, доверился тебе князь, – глаза воина сузились, взгляд стал острым, как игла, колючим, холодным стал, оценивающим.

Казалось, Ратьша старается влезть мне в душу. Только не получится у него ничего. У меня там никакой каверзы, направленной князю во вред, не хранится, так что смотрю я тебе, тысяцкий, в ответ спокойно. Взгляд Ратьши изменился, снова стал спокойным, уверенным.

– Вперед князя заезжать не смей, только если сам прикажет чего, – продолжал Ратьша. – Сам ничего у него не спрашивай, первым разговор не затевай. И еще раз скажу – места тут скверные, Ферзь, ухо востро держи. Кольчуг у тебя теперь хватает, поднадел бы. Умеешь?

В ответ я молча кивнул головой. С кольчугами вопрос решен уже много лет назад, но Ратьше про то знать ни к чему, а то выяснится, что помню больше, чем говорю.

Поезд наш тронулся, я держался по левую руку от Ярослава, ведя за собой в поводу пятерку моих лошадей, навьюченных скарбом. Все это – и лошадок, и вещи, оружие и прочее я намеревался продать при первой же возможности. Цен и денег здешних я не знаю, но тут я надеялся на помощь Ратмира. Парень он небогатый явно, значит, деньги считать умеет. К тому же сам считает себя передо мной в долгу. Забавно. Подарил человеку его же вещи – и он же мне должен. Интересные тут понятия о благодарности. Пока что мне нравится.

Говорить с Ярославом я и рылом не вышел, и не о чем было. Потому я совершенно спокойно держался у его левой руки, держался как пришитый, не думая ни о чем вообще. Просто спокойно и пусто смотрел перед собой и вокруг себя. Когда же голова ваша не забита мысленным гулом, то вы способны на неожиданные вещи.

Это спасло Ярославу жизнь. Прежде чем надсмотрщик-рассудок успел вмешаться и все испортить, мое субурито опустилось на вылетевшую из кустарника обочь дороги стрелу-срезень. То есть ни ее саму, ни удара я не видел. Что-то смутило безмятежную гладь, и я отреагировал так, как умел лучше всего. Дальше я просто заорал как резаный, не горлом, а легкими, как учил меня старик-японец в свое время: «Засада!» – одновременно подав коня вперед, чтобы полностью закрыть Ярослава Владимировича слева. Это тоже был не геройский поступок, за это меня кормят и хлопают прилюдно по плечу, не забыли? Я – нет.

Рев мой услышали, должно быть, все лешаки в округе на несколько верст. Дружина без суеты и волнения свернулась, можно сказать, на дороге эдаким вытянутым ежом – коней остановили, закрылись щитами, под их защиту кинулись обозные. Ратьша, встав на стременах, отдавал резкие, лающие команды, а из кустов все летели и летели стрелы. На дорогу из кустов хлынули оружные люди – лавой, волной, которая, однако, разбилась о дружинного ежа, но, оставляя на копьях неудачливых, лесовики продолжали свои попытки разрушить конный строй и свести битву к избиению отдельных воев. Те понимали задумку лесных воинов не хуже, потому держали строй, раз за разом отбрасывая нападающих.

Копья у меня не было, и ко мне подойти оказалось попроще. Между мной и князем врезались несколько дружинников, закрывая его, князь смешался с дружинниками головного отряда, и с меня была, как я понял, снята обязанность охранять его левый бок. Поэтому я просто ударил коня пятками, бросив чембур, он рванулся вперед, раскидывая лесовиков, и врезался в кусты. Дезертировать я не думал, мне был нужен предводитель лесных разбойников, или кем они там были, хоть идейными борцами с системой. Дайме в опасности, Ферзь! Дайме в опасности! И этим сказано все.

Там, за кустами, как я и ожидал, стояли двое верховых. Один на вороном огромном жеребце, второй на небольшой гнедой кобылке. Не задерживаясь, я погнал коня прямо на них. Двое? И ладно, гуще трава – легче косить!

Это была моя последняя осознанная мысль, дальше я спрыгнул со спины коня, и он врезался в верховых, не успевших посторониться, как разогнавшийся поезд. Кони встали на дыбы. Всадник с кобылки был просто выбит из седла мне под ноги и уже не встал, субурито с полного маху опустилось ему на голову, и я бросился ко второму всаднику.

Крепкий, как я потом рассмотрел, лет сорока мужчина в черной, вороненой кольчуге с чеканом в руках успел и с конем совладать, и меня заметить. Он снова поднял жеребца на дыбы, и я кубарем прокатился под ним, чтобы не попасть под копыта. Вскакиваю, ухожу от странно-густого потока воздуха, направленного мне в голову, резкая боль пронизывает спину, и субурито обрушивается всаднику на голень, громкий хруст, и он падает из седла.

Кем бы он ни был, вождем он стал не зря. Опираясь на здоровую ногу, он, держа свой чекан опущенным к левой ноге, поджидал меня. Ждать я себя не заставил и кинулся на него.

Меч и чекан разминулись в полете, чекан прошел мимо цели, остро клюнув взвизгнувший от боли воздух, а субурито врезалось в основание шеи вождя. Он как-то странно, гортанно простонал, и я, очнувшись, снова оказался на поляне, где только что убил двух человек. Теперь мне нужен был его конь, тот зафыркал, снова встал в дыбки, и я едва успел уйти от страшного удара. Конь перешел в нападение, скаля отменные белоснежные зубы. Напавший жеребец, кстати, ничуть не смешно, это страшный противник, учитывая, что матерый жеребец спокойно разгоняет волчью стаю, оберегая свой косяк, кобылиц и жеребят. Я пропустил его мимо себя. Конечно, можно было переломать ему ноги, но он был мне необходим. Недоуздок его, вольно мотающийся по воздуху, удачнейшим образом зацепился за крепкий сук, и жеребец стал, злобно храпя и норовя накинуть задом. И тут я запел. Этой песне, как я уже говорил, меня тоже выучил цыганистый тренер. Конь насторожил уши. Когда поешь, учил тренер, стань конем, стань ветром, стань другом. Слова здесь лишь одежда для смысла. Стань другом коню, который тебе смертный враг, или боится тебя, или отказался повиноваться.

Конь тяжело и шумно вздохнул и успокоился. Сколько времени заняла песня, не знаю, в эти мгновения ты не ощущаешь бега времени. Я подошел к нему, освободил недоуздок, погладил по храпу, легонько шлепнул по шее и прижался к ней лбом. Решающий момент. Или мы друзья, или мне конец, я не успею его убить, а он успеет.

Мы друзья. Тэ дэл о Дэвэл о дром лачо! Йав састо тэ и бахтало, пшало! (Да пошлет Бог добрый путь! Будь здоров и счастлив, братишка!) На этом мои богатые познания ромского если и не закончились, то стали близки к этому. Гнедая кобылка тем часом сама подошла, потыкалась в меня носом. Умница, расслышала. Я вскочил на вороного и вепрем вырвался на дорогу. Остатками легких я взвыл: «Хай-я-я-я!» – конь, слушаясь руки, как нитка иголку, встал на дыбы, и лесовики узнали коня, а потом рассмотрели и всадника. В этой кутерьме это было непросто, но они сумели и, перекликаясь, сбиваясь в небольшие группы, стали оставлять поле боя.

– Не преследовать! Не преследовать! – Молодой князь, встав в стременах, поднял к небу окровавленный по гарду меч, и несколько уных, уже бросившихся вдогон, остановились.

– Уные, подобрать раненых, на телеги их, в обоз. Убитых сочтите, лесовиков тоже, собрать что ценного, тоже на телеги кладите. Наших убитых кладите оружными, семьям их пригодится…

Я развернул коня, за мной тронулся мой жеребец и кобылка, я хотел вернуться в лес, осмотреть убитых. Лесовики не унесли их, может, не заметили в спешке, и я соскочил с жеребца, не доезжая до своих двух крестников. Зачем зря пытать пальцем море? Слушается конь, да и ладно, а сердце ему бередить не следует. Один из убитых, тот, что был на кобылке, оказался сухоньким, седоватым и грязноватым мужичком в летах. Я, чтобы не вертеть тело, просто сдернул с него пояс со всем, что на нем было, и перекинул себе через плечо. И зашипел от боли: пояс ударил меня прямо по свежей ране, оставленной чеканом второго разбойника. Выругавшись, я подошел к нему. Сзади кто-то кашлянул, я резко обернулся и увидел Ратьшу.

– Это был Ворон, Ферзь. Ты Ворона убил, – спокойно сказал воин. Я понял, что убил кого-то значимого, пусть даже значимого только по этой дороге, но мне от того не было ни жарко ни холодно. – Я помогу тебе с него кольчугу снять. А что на поясе, сам бери.

Так мы и сделали. В мешочках убитых мною Ворона и его товарища оказалось золото, румийские, как сказал Ратьша, монеты. Да чьи бы ни были, а все золото.

Мы вернулись на дорогу и подъехали к князю.

– Ты, Ферзь, мне жизнь спас, а уж скольким ратникам – один Господь знает. Что хочешь в награду?

– Чтобы ты грубость мне мою простил, княже. Когда я с уными твоими сражался, – отвечал я, поклонившись в седле.

– Простил, – без тени улыбки отвечал мне князь. – А это на добрую память, – он снял с шеи золотой обруч и надел его на меня. Приподнялся я за последнее время.

– Не по делам даришь меня, княже, – только и смог сказать я.

– А это, Ферзь, мне решать, – негромко и строго молвил князь, я еще раз поклонился и начал было отъезжать назад, как Ратьша спокойно сказал:

– Ферзь наш Ворона положил. И Сивого. Рядом лежат, как две стрелы в колчане. Нешто не признал, князь, вороного?

– Чем еще порадуешь, Ферзь? – Ярослав присвистнул негромко, а я ответил:

– Да все вроде как, княже.

– И того хватит. Люди! – Князь, не напрягая горла, легко перекрыл гул дружинников, собиравших убитых, перевязывающих раненых и подбирающих оружие на дороге. Люди оставили свои дела, кроме тех, кто пользовал раненых товарищей. – Ферзь наш Ворона положил, а чтобы тот не скучал, и Сивого рядом. Помните теперь, кто лишней крови не дал упасть!

Дружина ответила восторженным дружным ревом, а Ратьша, подъехав ко мне сзади, негромко сказал:

– Ферзь, у тебя вся спина в крови. Посмотреть бы, снимай-ка рубаху свою.

Я повиновался.

– Не глубоко, но длинно. Чеканом рассадил, что ли? Повезло тебе, в ногте от хребта прошло. Шить надо.

– Ратьша, коли умеешь, то зашей сам, что людей дергать, тут и без меня раненых хватает.

Это было правдой, по приказу князя уже кипятили воду, готовили лубки, перевязывали раненых, забирали в лубки поломанные кости, шили распоротую кожу, лесовиков походя добивали, кроме одного, которого связали и кинули в обозную телегу. Видимо, пригодится потом…

– Могу, конечно. Только травки у меня нет, чтобы помягче щипало. Спросить у лекаря? – В вопросе воина ясно чувствовалась очередная небольшая проверка. Ну проверяй…

– Наплевать, шей так, как есть, – ответил я. Штопали меня много раз, так что я просто закусил ремешок почившего в бозе Сивого зубами, пока Ратьша, быстро и споро промыв рану чем-то жгучим, накладывал на нее швы.

– Все, седмицу поносишь швы, потом снимешь или попроси кого. Заматывать Ратмира проси, думаю, тебе не откажет, – Ратьша снова дал понять, что его обещание присматривать за мной не было пустыми словами.

– Да не думаешь ты, Ратьша, – я ухмыльнулся, – а знаешь!

– И знаю тоже, – тысячник осклабился в ответ и отошел от меня. Я же пошел искать Ратмира. Паренек оказался, как я ожидал, при деле – помогал раненым садиться на повозки, старался поудобнее устроить тех, кто уже лежал, в общем, мне пришлось подождать. Я снова оседлал вороного, решив оставить его себе, а того, что планировал сохранить сначала, все же продать. Я закурил на глазах всего честного народа. Бросать я не думал, а тогда пусть привыкают.

Вскоре Ратмир заметил меня, подошел сам.

– Нужно что-то, Ферзь? – спросил он. Молодой еще, сразу с дела начинает. Хорошо быть таким… С одной стороны.

– Нужно. Я тут человек новый, не знаю еще ничего. Мне бы лошадок продать, десятерых, и кольчуги с оружием, и прочее добро с уных и Ворона с Сивым. – Их седельные сумки я уже пристроил на спины вороному и гнедой кобылке, которую тоже решил оставить себе.

– Как приедем, Ферзь, сразу займусь, – пообещал обрадованно Ратмир.

– Хорошо. А в благодарность, Ратмир, бери себе кольчугу любую, кроме той, что я с Ворона снял. Или деньги за любую кольчугу.

– Я не за деньги тебе помочь хочу! – огорченно сказал Ратмир.

– А то я не знаю, – я засмеялся. – Бери просто в подарок. И в благодарность за лечение. Тебе с меня швы снимать придется, а пока перевязывать. – Я повернулся в седле, показывая уному рассаженную и зашитую спину. – По рукам ли?

Глава VII

Повязку Ратмир наложил умело, старательно, а рубаху пришлось взять из сумки одного из убитых мною уных, так как моя после близкого и страстного общения с чеканом годилась только на лоскуты – пыль протирать.

Что делать с лошадьми и вещами, я разобрался. Мне все равно не пригодится ни добытое оружие, ни лошади, что у меня – завод, что ли? Хватит и двух, что из-под разбойников.

С этими приятными мыслями я и ехал, мирно куря сигаретку, на вороном. Продадим с Ратмиром все это добро. Интересно, на дом хватит? Или Ярослав меня под присмотром держать станет? Я бы не стал. Успеется с этим. Чести и так уже оказал мне князь – хоть ковшом хлебай.

Конь вел себя спокойно, но свободного повода я ему не давал, от греха. Песня песней, но жизнь глупости не прощает. Кобылка же вообще была как пришитая, при обозе осталась очень обиженно.

Мысли текли ровно, неспешно. То я думал о ценах на оружие – разумеется, лишь гипотетически, стоят ли шесть мечей и семь кольчуг с чеканом одного небольшого дома? Ах да. Еще лошади. Тоже шесть теперь. Неужели не хватит на дом? Эти мысли были приятны. Но перемежались они с очень неприятными. Что у меня с позвоночником, почему слабеет рука и отчего ее сводит? Что у меня с легкими, я не спрашивал – одному уже был почти конец, второе еще работало. Вот кончатся сигареты – и поневоле полегчает. Но кто мне мешает выкинуть сигареты сейчас? Никто. Потому и не выкину. Да, господин Ферзь, ума тебе не занимать стать. А как же Сова? Какая еще сова? Не «сова», а «Сова», вы мне тут не прикидывайтесь, господин Ферзь! Ах, Сова… Да как же, как же. А что с Совой? Вы не думаете, что она попросит заплатить за свою услугу? Услуга? Какая? Ох, конечно же, конечно. Думаю, что потребует, но тут смысла переживать и маяться нет. Нет? Нет. Все равно ничего уже не изменить.

Ехал я теперь в середине поезда, Ярослав заметил, что я ранен, и велел мне уступить место другому дружиннику, а самому ехать среди других легкораненых. Ну спасибо, что в повозку не велел лечь. Нельзя ослушаться дайме, но я никогда не ложился, если болел. Только если сил уже не было даже на то, чтобы прикурить. Теперь, когда я был предоставлен самому себе, я мог немного расслабиться, пока время есть. Если в первые же часы пути мы напоролись на засаду, да не простую, а которая была устроена на самого Ярослава, то особенно расслабляться не хочется. Тем не менее тело требовало отдыха, как-никак, я получил по спине чеканом, а кроме того, побывал пусть в коротком, но бою. Поэтому я почти что дремал в седле, положившись на то, что вряд ли на князя ставят засады через каждые сто шагов.

В памяти снова всплыл старик-японец, мой учитель, под присмотром которого я провел семнадцать лет – с восемнадцати до тридцати пяти. Знакомство наше состоялось следующим образом.

Когда мне стукнуло восемнадцать, страна спохватилась и потребовала срочно отдать ей долг. В целом с этим я был согласен, потому спокойно пошел на призывной пункт, где и попал в славные пограничные войска и был отправлен к Японскому морю. Звучало, конечно, заманчиво. И море, и пограничная служба, но на деле оказалось скучновато. Романтическое начало армейской службы в доблестных пограничных войсках навело меня на мысль, что это единственный мой шанс повидать Японию.

С этими нехитрыми мыслями я и оставил как-то ночью пограничный корабль, на котором нес службу, и преспокойно поплыл себе на казенной шлюпке в сторону Страны восходящего солнца. Что меня вело? Что не дало мне утонуть? Зачем я вообще это сделал? Не знаю. Просто я понял, что мне совершенно необходимо попасть в Японию, и я туда попал. Думаю, такого рода порывы заинтересовали бы любого психотерапевта, доведись ему ознакомиться с моей аргументацией тогдашнего поступка. Да и не только тогдашнего.

Шторм, разыгравшийся через несколько часов после моего дезертирства, сделал невозможной мою поимку, а для меня чуть было не сделал недосягаемой мою мечту. Но мне повезло. В себя я пришел на какой-то циновке, а надо мной склонился пожилой и совершенно равнодушный японец, для начала разговора назвавший меня по-русски дураком.

Крошечный кусок суши где-то в проливе Лаперуза, крошечный настолько, что не на всякой карте его найдешь, и стал мне домом на много лет. Задумываясь впоследствии об этом, я понимал, что этот островок и был моим настоящим и единственным домом в том мире. Старик-японец, проживавший там в почти не нарушаемом одиночестве, оказался мастером фехтования на мечах, а кроме того, недурным знатоком и рукопашного боя. По-русски он говорил с пятого на десятое, я же по-японски не говорил вообще. Но постепенно и его, и мой словари расширились, а потом я, наконец, заговорил на языке старика. Это было правильно – не учителю же говорить на языке ученика, кому нужна наука, в конце концов?

Название изучаемых стилей для меня так и осталось загадкой. На мой вопрос о названии старик отреагировал привычно – вытянул бамбуковой палкой по спине и отправил убирать наше маленькое додзе. На этом вопрос о названии стилей изучаемых искусств и был закрыт.

Старик учил меня дышать, двигаться, учил очищать голову от не нужных никому мыслей, учил моментально концентрироваться на чем-то, а потом так же молниеносно расслабляться. По сути, никаких временных границ для занятий не было – каждый миг, проведенный со стариком, и был обучением. Это помимо обязательных многочасовых изнурительных тренировок. Подготовке тела старик уделял такое же внимание, как и подготовке разума, а еще большее внимание уделялось подготовке духа. Он научил меня относиться к смерти как к рудименту, необходимому, но уже ничуть не страшному. Выходя из дома, не рассчитывай туда вернуться – тогда ты вернешься. Вступая в бой, не рассчитывай остаться в живых – только тогда ты останешься в живых. Просто, доступно. Легко запомнить. О том, легко ли это принять, я говорить не стану.

Когда прошло несколько первых лет, старик мой стал отлучаться с острова, а потом возвращаться с незнакомыми мне молодыми людьми, которые сами, в свою очередь, учились владеть тем или иным оружием. Как правило, с молодыми ребятами приезжали и их учителя. Как я видел, к моему старику они относились с огромным почтением, и это вовсе не была пресловутая японская вежливость.

Сказка? Сон? Я никогда не видел допрежь таких людей, как мой старик или же те мастера, что прибывали на остров со своими питомцами. Людей, всецело посвятивших себя одному делу – боевым искусствам.

Первое, что делали прибывающие ученики, – это немного, чуть-чуть кривили губы при виде меня. Как я уже понял, для них я был акахигэ, «красноволосый», – презрительное прозвище для не-японца, а уж только потом противником в поединках, для которых они прибывали. В отличие от их наставников, которые видели во мне акахигэ только во вторую очередь. В конце концов, потому они и были мастерами и ничуть не жалели своих недалеких учеников. Тем более, как я потом выяснил, ушлый старец мой возил на остров только тех бойцов, которые были опытнее меня. Оно и правильно. Только так и можно чему-то научиться, а сломанные кости или шрамы – довесок, неприятный только в первое время. Потом этим начинаешь гордиться, а потом, слегка поумнев, относиться совершенно спокойно, как к следу от необходимой прививки. Иногда побеждали меня. Чаще побеждал, как ни странно, я. Для мастеров это было тоже и странно, и занимательно. Если они и выражали недоумение, почему мой старик учит акахигэ, то потом они начинали понимать то, что мой старик, прогонявший с острова тех, кто приезжал и молил взять в ученики. У искусства нет корней. Мастером может быть любой – будь то чистокровный японец или же странный паренек, прибывший в шторм в бессознательном состоянии. Старик, как мне кажется (ибо проверить было невозможно), подумывал о том, что искусству следует быть общим достоянием. Не поголовно, конечно, общим, но не по признаку крови. А может статься, что старик думал о чем-то другом, когда взялся меня учить.

Мне несказанно повезло, что в мою голову пришла мысль покинуть службу и отправиться в Японию. Ну отслужил бы я. Вернулся бы домой с дембельским альбомом, который никому не нужен и не интересен, кроме владельца, да с небольшим гонором, который лечится парой-тройкой затрещин у ларька. Старик же упорно и умело лепил из меня человека. Человека, которым мне всегда хотелось стать.

Обучение у моего старика располагало к усердию, так как только в качестве похвалы я не получал пинков, затрещин и ударов гибкой палкой. Задания же старик давал порой очень интересные. Как-то раз я с утра до вечера честно и старательно подметал песчаный берег, вначале злился, потом просто делал скучную и бессмысленную работу, потом вошел в злой раж, а потом просто честно подметал.

На десятый год старик привез на остров лихого окинавца с боевыми серпами и кратко кинул мне: «Убей». Учитель окинавца, как я понял, проинструктировал своего протеже таким же многословным образом. Если сократить кровавый рассказ, то я его убил. Это был первый противник, которого я убил своими руками. Нельзя сказать, чтобы это потрясло меня, – я сражался за свою жизнь, за возможность дышать и жить дальше на этом островке, постигая учение оригинального старца и встречаясь тут с его не менее странными знакомыми мастерами. Неделю спустя старик и стал понемногу татуировать мне на плече карпа, который постепенно превращается в дракона, поднявшись против речных порогов. Из меня, беспомощного на берегу карпа, старик умело и неспешно лепил дракона. Тогда же, после поединка, к ночи ближе (уснуть я не мог, раны на спине и на груди не давали мне спать), я узнал, кем был мой старик. Он был последним настоящим самураем рода Тайра. Рода побежденных. Он был потомком того самого Рокудая, который, несмотря на монашество, успел продлить род. Наверное, на нарушение монашеских обетов его толкнуло то, что было для него весомее, а именно – культ предков, перед которыми у него, как и у всякого порядочного человека, был неоплатный долг. Судя по всему, тайна была сохранена, раз мой старик сидел передо мной, что могло обозначать только то, что род Минамото, частым гребешком прочесавший Японию в поисках всех, кто мог бы назвать себя Тайра, женщину Рокудая не нашел. Тяжело быть последним. Род Тайра завершался на этом старике, который совершенно буднично поведал мне, что он последний поскребыш канувшего в Лету рода. История не такая уж редкая, если читать их в книгах, но очень печальная, если ты общаешься с таким представителем. И уж совсем тоскливая, если самому оставаться последним.

Старик учил меня всему, что знал сам, я уверен в этом. Показывал тонкости защиты против самого разного оружия, учил моментально очищать сознание, поведал мне про шестое чувство, которое помогло одному из мастеров в кромешной темноте почувствовать угрозу нападения и ударить первому, отправив на тот свет сразу несколько человек, а другому проснуться и вскочить, уже с оружием в руках, когда в голове его слуги мелькнула мысль, что мастер полностью в его руках, пока спит. Когда я выразил сомнение в своих способностях развить в себе такое, старик только хмыкнул и стукнул меня по плечу своей любимой бамбуковой тростью. Учил нападать, учил драться голыми руками. Как называется стиль рукопашного боя, которому он меня учил, я тоже не в курсе, судя по всему, это был простой синтез многих видов боевых искусств. Любил старик и напасть неожиданно, за едой, за чтением свитков, или резко разбудить и тут же атаковать. При этом он бил своей тростью с особенной силой. И вот что еще – в арсенале старика, где было все любимое оружие азиатов, не было ни одного стального меча. Только деревянные мечи были у старика. Учил сражаться любым подручным предметом, внушая, что настоящее оружие – это ты сам, а в чем это воплощено, неважно. Учил метать ножи и сюрикены, но особо на это не напирал. Учил смотреть и видеть. Учил не моргать, даже если в лицо суют головню или спицу. Это потребовало немалых усилий, надо заметить, и немалым подспорьем была трость наставника. Учил, как парализовать конечность человека, не калеча при этом. Старик учил, я учился, думаю, что мы оба были счастливы.

Как-то спокойным летним вечером старик мой, сидя у костра, сказал вдруг, что ему пора. Я удивился, но старик уточнил, что ему пора умирать. Пока я переваривал услышанное, старик сказал:

– Завтра сюда придет лодка и отвезет тебя в твою Россию. Заплатишь лодочнику вот этим, – старик протянул мне слиток тяжелого желтого металла. – Это золото. И запомни. Пока ты сражаешься деревянным мечом, ты непобедим. Ты проиграешь, когда возьмешь в руки железо. А чтобы ты, по своему обыкновению, не ударился в крайности, я добавлю, что западные столовые приборы не в счет. Прощай, ученик. Спасибо тебе.

Я не успел даже собраться хоть с каким-нибудь ответом, как старик, все так же сидя у костра, просто закрыл свои темные глаза и перестал дышать. Умер, не успев услышать моего ответа. Хотя, как я потом много раз думал, он прекрасно знал, что невыполненное заставляет помнить о себе намного дольше. Я не успел поблагодарить его, и моя благодарность навсегда осталась во мне.

Я вздрогнул и очнулся. На лес тихо ложился вечер.

– Ставим лагерь! – Низкий голос Ратьши прорезал тишину леса, нарушаемую только стуком лошадиных копыт.

Глава VIII

В стороне от дороги нашлась большая поляна, окруженная могучими древними дубами.

На таком дубе, подумалось мне, немудрено и цепь найти, ту самую, которая златая. Но тут вмешался цинизм и нарисовал мне скелет кота на конце цепи. Цепь эту уже сто лет как сняли и унесли. Что-то вы, господин Ферзь, бредить начали, никак? Да нет, просто болит спина, болит грудь и болит поясница из-за того, что поотвык, как ни крути, от долгих конных переходов. А грудь болит потому, что… Потому, что болит. В конце концов, мой мастер был прав: смерть всего лишь необходимый рудимент.

Лошадей я оставил в обозе, все нужное я носил с собой, включая свою сумку, с которой так романтично шел погулять в лес после поединка. Украсть тут ничего не могли, даже если бы я все свои деньги повесил на седло любой лошади, оставшейся в обозе.

Сумку я нес в руке на сей раз, на левом плече лежал меч, а справа спина не располагала к переноске чего бы то ни было. От вечерней сырости рана разболелась. Завтра будет еще хуже. Потом, как назло, буду напарываться постоянно этим местом на твердые предметы. Ничего нового. Разве что вокруг – новый мир. Вот так. Ни много ни мало. Древний для моего времени и уже немолодой от начала времен, он все же новый для меня.

– Ферзь! – окликнули меня от большого костра.

Я остановился, заслышав голос Ратьши.

– Ступай к нам, что тебе с огнем возиться! – продолжил тысяцкий, и я послушно повернул к его огню. Меня милуют, жалуют и мирволят ко мне. Сколько слов, а все слова. Не более. Сунет мне Ратьша нож в спину, если только покажется ему что, да и весь сказ. Это не уный, что за неделю упреждает, что задумал. А то и лет за пятнадцать, как Воислав. Этот человек опытный, пожил. Раз дожил до своих лет и стал тысяцким – точно знает, с какой стороны редьку есть. С этими радостными мыслями я и подошел к костру своего нового товарища, который нынче штопал мне шкуру.

Кроме Ратьши, у костра сидели еще два ратника, не из уных само собой, а на костре булькал котелок, пахло кашей, в которую щедро добавили масла. Рядом с котлом с кашей кипел котелок поменьше.

– А в том что? – спросил я, показывая на котелок.

– Сбитень. Ночью свежо, самое время сбитня попить, – пояснил Ратьша. – Ты пил когда?

– Не помню, – я стыдливо улыбнулся и сел рядом с Ратьшей.

Тот протянул мне ломоть хлеба, а потом ловко снял с огня котелок и поставил его на зашипевшую от жара, влажную по-вечернему траву. Мы уселись вокруг котелка и по очереди черпали ложками кашу. Начинал Ратьша, а заканчивал я. Каша была на удивление вкусной. На удивление – я просто не очень люблю кашу. Но свежий воздух и утренняя стычка способствуют появлению аппетита. Когда остаешься жив, имея возможность умереть, острее чувствуешь мир вокруг. Правда, только первое время. Потом оно становится все короче.

Меня интересовало, почему Ратьша не у князя, а тут, с нами, но спрашивать я не стал. Не хочешь думать сам – не показывай этого другим.

Темнело. Ночь спокойно стала опускаться и на нашу поляну, делая костры все ярче, а освещенные круги – все меньше.

И вместе с темнотой от дубов, из леса серыми, тихими, молчаливыми тенями стали стекаться к стану люди. Я положил руку на рукоять меча, но Ратьша тронул меня за плечо:

– Не торопись, Ферзь. Это наши.

– Не видел я этих «наших», – проворчал я.

– Точнее, не наши. Княжьи. Но с нами. Это варяги, Ферзь. Из леса мы почти вышли, они теперь к нам возвращаются. Они лесом сами шли.

– А что же они в лесу делали и отчего, коли так хороши, о засаде не упредили?

– Знали мы о засаде. Хотели с Вороном покончить, оттого и в лесу торчали столько дней. А чтобы засада нам поверила, мы и ехали как на свадьбу. И с Вороном и впрямь покончили, только не так, как думали, – спокойно сказал Ратьша.

– Потому и меня возле князя держали, ясно. Для присмотра. А не боялись, что я князя порешу перед тем, как засада себя покажет?

– Боялись, конечно. Потому ты и ехал рядом. Присмотреть проще, – все так же спокойно ответил Ратьша.

Я усмехнулся и закурил. Дураков, Ферзь, сам знаешь, где искать. Все, все по зеркалам затаились, только тебя ждут, чтобы показаться. Грудь снова заныла. Когда не знаешь, что внутри, на такое нытье и внимания не обращаешь. А когда знаешь – уже и неинтересно обращать, так как поздно, скорее всего. Но вообще, грудь вела себя молодцом – и в двух боях не подвела, и переход конный осилила. Хотя бои-то были… Не рубка уж никак. Я бил только наверняка и редко по два раза на человека. Тут не замаешься.

Я всмотрелся в темноту: тени варягов, обретая в свете костров плоть и голоса, сошлись у княжьего костра, оттуда вскоре долетел взрыв смеха.

– Весело варягам. И нам куда как весело, что их князь больше нашего жалует, – мрачно сказал один из воинов у нашего костра. Имени его я пока не знал.

– Ты бы не спешил таким делиться, – указал на меня глазами второй. Ничуть не стесняясь. Ну и мне не стать стесняться.

– Мне ваши дела пока неведомы. Так что говорите смело. – Сами, чай, поймут, что можно при тысяцком говорить, а что и нет.

– Да тут говорить не о чем, Ферзь, – это сказал Ратьша. – Дружине не по нраву, что князь варягов держит. Хотя ими и кесари румийские дорожат. А нашим, вишь, в обиду.

– Не то обидно, что держит, Ратьша, – это сказал второй воин, – а то обидно, что у сердца сажает. Так в сердце и ударить проще. Вот то нам не любо. У сердца свои должны быть, а чужие – за калиткой, пока не занадобятся.

– Не тебе судить дела княжьи, вой, – вдруг сурово отрезал Ратьша, никакой сердечности, которая была возле костра пару минут назад, не было и в помине. Воины опустили глаза.

– А на что князю те варяги, Ратьша? – спросил я.

– У них тут своих нет, – кратко ответил Ратьша.

Я усмехнулся. Понятно. Если что, варягов, как псов, можно натравить на кого угодно. А чтобы кто-то не натравил их на тебя, надо их приручать, как свирепых бойцовых псов. Да и насчет сердца прав Ярослав – что ближе, то лучше видно.

Разговор больше не клеился, Ратьша погнал обоих воев от костра проверять посты, а сам лег у костра, закутался в плащ и заснул.

Лагерь засыпал, бодрствовали лишь караульные да раненые воины на телегах, кто не мог уснуть. Я уже было подумывал последовать общему примеру и попробовать заснуть, как вдруг из-под деревьев совсем неподалеку от нас донеслось чье-то негромкое бормотание. Я насторожился, ожидая, что сейчас проснется Ратьша. Тот и усом не повел. В кустах снова кто-то запричитал, и я, подхватив с плаща меч, пошел туда, на голос. Черт его знает, кто там. Может, местные какие, может, остатки людей Ворона, а что бормочут так, что их слыхать на весь лагерь, – то, может… Ладно, сейчас узнаю.

Я шел, не таясь, вряд ли там было много народу, я уже различал, что горячо бормочет в кустах только один хриплый и низкий голос.

За кустами спиной ко мне стоял, как и ожидалось, один человек. Человек? Что-то говорило мне, что с этим лохматым широкоплечим мужиком не всё так. Тут он обратился ко мне, так и не соизволив обернуться:

– Еще один. Приперся. Чего приперся? Все равно не видит и не слышит. Беспокойный попался какой-то. Еще и с доской вместо меча. Совсем страх потеряли…

– Это не доска, мил-человек, – ответил я. – Это деревянный меч, субурито. Заморский.

Эффект превзошел все ожидания. Прижги я ему седалище головней, он бы так не подскочил, оборачиваясь ко мне. Внешний же его вид чуть не заставил подпрыгнуть меня. Даже в густых летних сумерках было видно, что верхняя одежка его (и название не подберу этой хламиде!) запахнута на бабью сторону. Волосы мужичка здорово отдавали в зелень; бородища толщиной в хороший просяной веник тоже кидалась в травяной цвет, а глаза по петровскому медному пятаку ярко горели в темноте все тем же зеленым светом.

Тут до меня дошло, что я не должен был разглядеть ни его самого, ни тем более цвет его волос – слишком густой уже была темнота под деревьями. Что-то позволяло мне все это видеть. Новое дело. Никталопия, что ли, обнаружилась? Или мужик светится? Или я все-таки уснул?

– Ты меня видишь?! Видишь меня?! – В голосе мужика была такая истовая надежда, такое ожидание, что мне вчуже сделалось его жалко.

– Вижу, дядя, вижу. А что – не должен?

– То-то и оно, что не должен. Все, кто с крестами на шее, меня больше не видят. Нет меня для них, был, да весь вышел, – в голосе мужика была теперь старая, болезненная тоска.

– Наверное, потому я тебя и вижу, – сказал я.

– И что мне теперь с тобой делать? Видишь запретное, нашел меня, подошел – ну видишь, так должен понимать, что мне лучше не попадаться?

Странное дело, только что мужик дал понять, что скучает по временам, когда его могли видеть все.

– Тебе со мной? Да нет, дядя, дело тут по-другому обстоит. Что ты вокруг стана лазаешь да бормочешь под кустами? Так что впору решать, что с тобой делать.

– Со мной?! В моем лесу?! – Низкий голос мужика ударил почти ощутимой волной.

– Княжий это лес, а не твой. Ты не шуми, дядя, не вводи меня во грех, крика не люблю, – сказал я, чтобы мужичок разозлился еще больше. Глядишь, чего и скажет важного, а с мечом на плече я его не больно боялся.

– Да ты хоть знаешь, кто я? – внезапно остыл мужик, говорил теперь устало, с легким смешком в голосе.

– Без понятия. Думаю, пора тебя к князю под ясны очи доставить, – предположил я.

– А доставь, доставь. То-то я посмеюсь, когда ты князю пустое место покажешь и находником назовешь. Князь меня и подавно не увидит. Нельзя ему. Крещеные лешего уже не видят. Ни леших, ни русалок, никакую другую нежить.

– Лешего? Так ты леший? – обалдело спросил я.

– А кому еще быть, как не лешему? – обиделся, как мне показалось, мужик.

Так. Приехали. Я снова, в который раз ущипнул себя незаметно за ляжку. Больно. Не сплю. Что может леший сделать со мной в лесу? Боюсь, все, что захочет. Не уверен, берет ли лешего людское оружие.

– Ну, понял теперь, орясина? – со смехом спросил леший.

– Как не понять. А вот за «орясину» можно и по голове, – пообещал я. Леший не леший, а припугнуть попробовать стоит.

– Не гневи, а то обойду. Голову навек потеряешь, – недобро сощурился леший.

– Вот тебе и обрадовался человеку. Уйду сейчас, и сиди тут, – мне в самом деле стало обидно. То сидел тут, рыдал на весь лес, а теперь угрожает. Что люди, что лешие…

– Не надо, не уходи, – сказал леший просительно и предложил: – Давай руки друг другу пожмем, раз уж познакомились. – И первым протянул мне руку. Левую. Левую руку я привычно держал на рукояти меча, покоящегося на плече. Мгновение, которое мне понадобилось, чтобы высвободить руку для пожатия, спасло мне рассудок. С ветвей ли, с неба ли на нас обрушилась моя старая знакомая – Сова.

– Прочь, подкоряжник! – зашипела Сова на лешего, который отшатнулся, но тут же сам осерчал и рявкнул в ответ:

– Сам пошел прочь! Я его подманил! – Леший сжал кулаки, но чувствовался в нем страх.

– Ты? Подманил? Я его из другого мира выдернул, ты мне указывать решил, нечесаный?! – Сова моя воинственно расправила крылья и, подпрыгнув, кинулась на лешего. Тот встретил крылатого врага кулаками, но когти ночного охотника вцепились ему в грудь, сжались, и леший взвыл:

– Все-все, отпусти, ухожу, ухожу!

– То-то, – недобро сказал вслед спешно уходящему лешему мой спаситель.

– Похоже, ты меня спас от чего-то? – уточнил я.

– Пустяки, ты бы потери и не заметил – я тебе рассудок спас. Обошел-обвеял бы леший, и поминай как звали. Так бы тут и стоял со своей деревяшкой, слюни пускал, – небрежно обронила Сова. Или обронил? И как тогда его звать? О чем я думаю! Поняв, что сказала Сова, я содрогнулся. Смерть, конечно, рудимент, но это хуже смерти. Я поясно поклонился Сове, как наставнику.

– Спасибо тебе. Я теперь твой должник, Сова, – я еще раз поклонился, дело стоило лишнего поклона, на мой взгляд.

– Ты не думай, я из каждой ямы тебя вытаскивать не подряжался. Зачем ты ей понадобился – не понимаю, – сухо и непонятно отвечала Сова.

– Кому – «ей»? Ты уже второй раз о ней говоришь, а толком не сказал ничего, – насел было я на Сову. – Зачем меня оттуда сюда унес? Почему – меня? Почему – сюда?

– Ага. Сейчас я тебе все и выложил, как же! – сварливо ответила Сова и улетела, не простившись.

Я задумался. Странный леший. То скучал по людям, то хотел причинить мне вред. А может, потому и скучал, что хотел кому-то причинить вред? Может, крещеные его не только не видели, но и стали неуязвимыми для его чар? Но это бы еще полбеды. Я – здесь. Здесь именно я. От бытовых проблем меня Сова не спасает, если вспомнить бой с уными и с Вороном. Прекрасно. От нежити спасает, думаю, что и будет первое время. И это тоже бы еще полбеды! Но вот кто такая эта таинственная «она», которой я нужен? Насколько я помнил, во временах Ярослава Мудрого у меня ни жен, ни возлюбленных не осталось…

Глава IX

Когда я проснулся, костер уже горел. Ратьша уже успел умыться, и теперь мы ждали, пока закипит вода в нашем котелке. Вернее, в его котелке, к которому допустили и меня. Два вчерашних воина где-то бродили, и мы с тысяцким остались вдвоем.

– Обиделись, – с непонятным выражением протянул Ратьша, предупредив мой первый вопрос.

– Так и ты, Ратьша, обиделся, нет разве? То у князя ночевал, а то у костерка пришлось?

– Мне у костров больше, чем у князей, любо, – помолчав, отвечал вой. И продолжил: – Но ты, Ферзь, прав. Ты человек чужой пока, да и не болтун вроде – обидно и мне. Разница в том лишь, что я понимаю, отчего Ярослав варягов жалует. В нашей верности он не сомневается, а наемники – они и есть наемники, их, как пса злого да капризного, прижеливать надо.

– Понятно, – отвечал я. – Ратьша, а что в этом лесу князь делал? На охоту вроде не похоже. Или тайна?

– Тайны нет, князь хочет тут, в этих местах, закрепиться. Мечтает тут городок начать, а пока и починка не дали поставить угольцы. Место это их заповедное, священное. Капища тут, как рыжики под хвоей, – куда ни кинь, а капище. И зовется вся эта сторонка Медвежьим углом. И медведей тут и впрямь немерено. А место тут доброе. И Волга недалеко, это ж какой казне был бы прибыток! Князь годами еще не стар, а голова у него мудрая, как у старца седого.

– Это я уже приметил, – негромко пробубнил я.

– Знаю, что приметил. У тебя ж памяти нет, соображаешь-то ты хорошо. Вот облегчил нам труды наши. Ворон тут из первых был, кто угольцев поднимал. И Сивый – волхв местный был, его наши и в бою обходили, бед сторонясь, а ты все заботы разом снял.

– То по незнанию, – попробовал было я отшутиться, но глаза Ратьши стали острыми, испытывающими.

– А знал бы – обошел бы? – спокойно спросил он.

– И знал бы – не обошел бы. Он князю враг, значит, и мне враг, – помолчав, ответил я. – Худо, если бед прибавится, но хуже было бы, если бы Сивый ушел и снова на князя угольцев поднял, так я разумею, Ратьша?

– Верно разумеешь. И хорошо, что не знал ты про него. В бою порой и крепкая рука с перепугу мягчает. Жаль, ты пораньше не вышел, хоть увидел бы, где Ярослав Владимирович хотел град починать. Прямо над Волгой.

– Ну, повезет если, повидаю еще, – отвечал я.

Ратьша кивнул головой, а тут и вода в котелке доспела.

– Ферзь, думаю я, что Ярослав тебя в тереме не поселит и к уным еще не завтра допустит. Что скажешь?

– Про уных – не удивил, про терем – тоже. Я не знаю только, сколько денег стоит домишко купить какой поменьше, хватит у меня или нет.

– А я тебе, Ферзь, совет дам. Хочешь совет? – радушно спросил Ратьша.

– Кто ж от доброго совета сторонится?

– А с чего решил, что доброго? – поинтересовался тысяцкий.

– Ты князю верен, что ему на пользу, то и тебе не во вред. Я пока на пользу был, так что не жду совета дурного.

– Неплохо, – воин осклабился и провел рукой по русым густым усам. – Так совет простой. Есть тут у нас, в Ростове, изба. Чья, кто владел, про то уж никто и не помнит. Нежилая, а не сыплется, люди растащить боятся. Ты же нехристь, Ферзь, не обижайся?

– Сам сказал, на что обижаться? – искренне удивился я.

– Добро. Зовется «черной избой», даже топится по-черному. Там сроду ни икон не бывало, ни поп не захаживал. Если не боишься, бери себе. А дорогу туда тебе Ратмир твой покажет. С виду изба вроде даже и починки не требует, хотя не следит за ней никто. Стоит наособицу от последних изб в том конце.

– Вот за то тебе, тысяцкий, спасибо от души! Не люблю соседей. И что же, просто даром себе забрать?

– Даром, даром. Кому платить-то, когда хозяев ее старые старики не помнят. Слух ходил, что она там чуть не с волхвов стоит. Это, конечно, враки. А хотя кто ее знает, по правде если. А теперь сам суди, добрый ли совет моей. – Тысяцкий потянулся с хрустом и сладко зевнул.

– Добрый. Мне даже интересно стало, чем изба та людей пугает, – искренне сказал я. Хотя встреча с лешим поубавила уверенности в благорасположении нежити к человеку, но интерес не уменьшила.

– А тогда седлайся, да и поехали уже, – подвел итог Ратьша.

Казалось бы, чего проще – сели и поехали. Не тут-то было! Когда я уже собирался сесть на своего коня – какой-то человек в длинной, чуть ли не до колен, кольчуге. («Хауберк» – почему-то вспомнилось мне название такой кольчуги.) Капюшон ее лежал вокруг шеи подошедшего, а кольчужных рукавиц почему-то у нее не было.

– Говорят, что ты вчера тут здорово княжьих уных пощипал? Вот этой доской, – он указал на мое субурито.

– Говорят, что для начала разговора люди здороваются. И имя говорят, – мрачно ответил я, предчувствуя что-то нехорошее. Это не был уный, не был и княжий ратник, их я видел всех. Значит, он один из тех, кто пришел к кострам вместе с вечерним туманом, – варяг.

– Да, так делают. Когда собеседнику здоровья желают и долго говорить хотят, – тон человека становился все более и более высокомерным. Чего он добивается? Ярослав передумал ставить меня учителем уных, а чтобы не подумали про князя чего плохого, прислал этого голубя затеять со мной ссору, да и порешить под разговор. Виру-то платить некому. Или он тут главный рубака, вот и решил на нового посмотреть? Или просто делать ему нечего, всерьез мужика с доской не принимает, вот и решил поразвлечься? Плохая задумка, как ни крути.

– А ты мне, значит, и здоровья не желаешь, и говорить долго не хочешь? Ну вот, когда захочешь, тогда и подходи, – мирно посоветовал я варягу.

– Да как ты, беспамятный, смеешь? – Почти неуловимый до этого акцент варяга резко усилился, щеки его побагровели, а крепкие руки сжались в кулаки.

– Не заводил бы ты склоку, Фарлоф, – вмешался молчавший до этого момента Ратьша.

– Ты мне указывать будешь? – резко повернулся к нему тот, кого назвали Фарлофом.

– А давно ли тебе, варяг, тысяцкий Ярослава указом быть перестал? – Голос Ратьши заледенел, варяг скрипнул зубами, но смолчал, смерил меня презрительным взором и ушел к своим.

– Почему ты вмешался, Ратьша? – спросил я тихо.

– Потому что не люблю варягов, – отвечал мне тысяцкий.

– И только лишь? – не поверил я.

– Не только. Кто из вас кого ни покалечь, князю убыток, – тысяцкий широко улыбнулся, а я ответил своей кривой улыбкой.

– Да не стал бы я его калечить, тысяцкий, – утешил я Ратьшу, – я бы его убить постарался.

– После этого и вовсе бы ничего доброго не вышло, – отрезал Ратьша, я же отметил, что воин не посоветовал мне поменьше хвалиться. Не скрою, это было лестно. Очень лестно. А Фарлофу я обязательно попомню и «доску», и все остальное. «Со мной этак не шутят».

Немного спустя мы двинулись к Ростову, как мне пояснил вертевшийся рядом Ратмир. Заодно он посоветовал продать всех лошадей и снаряжение не в Ростове, где все это могли узнать, а в большом селении неподалеку. Правда, он прибавил, что мы потеряем немного в цене, в Ростове вышло бы больше. Невелика беда. Думаю, разницу в цене вполне компенсировали кошели Ворона и Сивого. Приятно, как ни крути, ощущать себя небедным человеком. Так я и поехал в обозе, рядом со своим маленьким табуном и в компании с Ратмиром.

– А скажи, Ратмир, что за человек Фарлоф? – спросил я, помолчав какое-то время. Изображал, что думу думаю. Хмурился по временам, а думал о бабах.

– Злой он, Фарлоф этот. Злой и никогда ничего не забывает. А тебе что до него за дело? – прямо спросил Ратмир.

– В одном народе говорят: «Не задавай вопросов, не услышишь лжи», – ответил я.

Уный призадумался. Но не унялся:

– Если повздорили, то худо. Хотя его и свои, варяги, не больно-то жалуют…

– Да не то чтобы повздорили, просто не сумел ему объяснить, как люди разговор начинают.

– Понятно, – отвечал Ратмир, а глаза у него так и горели. Как же, великий воин Ферзь делится с простым уным страшными тайнами ссоры с варягом, да не с кем-нибудь, а с самим Фарлофом! Хотя то, что его и свои не любят, мне здорово на руку. Так как я был уверен, что варяг мне не забудет урока хороших манер, видать, они тут к этому непривычны.

Тут показалось перед нами большое, судя по всему, печище. Отряд наш стал, хотя, думаю, большой нужды в том не было. Просто князь решил дать время раненым передохнуть от тряски на телегах. Момент упускать было глупо, и мы с Ратмиром бодрой рысью пробежались по селению, навестив бронника, лошадиного барышника и, по-моему, скупщика краденого, хотя, может быть, это был вполне себе степенный купец. Честно выделив Ратмиру его долю и чуть-чуть добавив за его невиданную честность (парень сам указал, что я по ошибке чуть не передал ему большую сумму), я оказался владельцем самых разных по виду, весу и размеру монет. Бронник как-то скрипнул зубами, когда увидел кольчугу Ворона, но смолчал. Заплатил не скупясь и сразу же унес ее из той горницы, где висели сделанные им брони.

– Заметил, Ферзь? – спросил меня Ратмир, когда мы вышли от мастера.

– А то. Это или его работа, или Ворон ему кем-то доводился.

– Ты твердо решил коня его у себя оставить? – поинтересовался Ратмир, грызя сорванную травинку.

– А что не так? Среди моих коней этот лучший. И кобылка, хоть и не слишком хороша с виду, но очень даже ничего.

– Оно так. Но Ворон среди татей лесных был главным, пожалуй. И коня его, уверен, и в Ростове знают. А люди его и там есть. Сунут ночью нож в спину, да и весь сказ. Ты подумай, Ферзь, конь того не стоит, – парень явно хотел помочь. Давно не видел такого. Люди, что меня окружали до встречи с Совой, вряд ли бы стали помогать мне безвозмездно, да еще и бесплатно делиться ценной информацией. Даже если такие, как Ратмир, тут редкость, мне этот мир нравится больше моего.

– Конь не стоит, тут ты прав, а вот честь стоит, Ратмир, – негромко, прикидываясь человеком, много знающим и заглядывающим вперед, ответствовал я. Именно «ответствовал».

Осчастливленный доверием, Ратмир многозначительно кивнул и умолк. Парень спешит вырасти. Может, зря. Что до коня, то хуже точно не будет, оставлю у себя. Если убить захотят в отместку, то и без коня найдут. Да я и прятаться не стану, все лучше, чем дожидаться, пока легкие передадут мне пламенный привет. Легкие ныли почти не переставая. Жаль, что так мало отпущено времени для мира, который мне начинал нравиться. Голова, кружившаяся в первый день от свежего воздуха, уже попривыкла, а сам я почему-то миновал фазу шока от моего перемещения на тысячу лет назад. Если так пойдет и дальше, я снова, может статься, смогу наполнить смыслом фразу «Я дома».

Глава X

К Ростову подъехали, когда уже завечерело. Спина от вечерней прохлады и езды верхом разболелась, хотелось лечь и наплевать на все на свете, но такой роскоши мне даровано не было. Я еще не знал, где буду ночевать и что мне вообще предстоит делать. Пока я чесал в раздумье затылок, поезд наш въехал на княжий двор. Забегала челядь, рабы, слуги, замельтешили уные, слышались и радостные вскрики, и горестное оханье – возле княжьего двора толпились родичи возвратившихся. Я так и не спешился, кобылку держал на чембуре и по-прежнему понятия не имел, что мне предстоит делать.

Тут подскочил ко мне малолетний слуга и спросил тихонько:

– Вечера доброго, вой. Не тебя ли Ферзем кличут? – Глаза ребенка жадно ощупывали невиданный в этих краях меч, странноватую одежду и непонятного дядьку.

– И тебе вечера доброго. Да, это меня так кличут. Что тебе до меня?

– Князь приказал к нему идти, я провожу! – Мальчишка аж вертелся у ног коня, и вороной мой зафыркал.

– А куда бы лошадок привязать? – спросил я, спешиваясь.

– А вот за мной иди, я покажу! – Мальчишка поспешил куда-то за угол, я пошел за ним, и вскоре обнаружилась коновязь. Я привязал лошадей и, закинув меч на плечо, пошел за мальчишкой, который, казалось, просто подскакивал на ходу от нетерпения.

В тереме блуждали недолго, мальчишка свернул в какую-то малозаметную дверь, и там, в небольшой светлице, оказался Ярослав. Мальчишка исчез, как мышь в нору, я же поклонился князю и остался стоять у дверей. Князь спокойно сказал:

– Тебе Ратьша сказал, где жилья поискать? Или ты бы хотел тут остаться?

– Мне, княже, по нраву больше то жилье, что Ратьша посоветовал, если нет у тебя другой воли.

– Добро, Ферзь, – князь выглядел довольным, – сам найдешь ли «черную»?

– Язык, княже, думаю, мне в той беде поможет, – чуть было не брякнул про Киев! Вот тогда бы меня, думаю, точно прижгли бы «какой железиной»: ничего не помнит, но про Киев знает. Я бы такого точно на дыбу снарядил – для вящего душевного спокойствия.

– То не надо тебе, с тобой мальчонку того пошлю, пусть тебе в кладовых еды дадут на день-другой, пока не осмотришься, а на конюшнях овсеца дадут для лошадок. Он же тебя и до «черной» проводит. Когда понадобишься, наставник, кликну. Ступай теперь.

– Благодарю, княже. Не по заслугам даешь, – я снова поклонился, и снова князь ответил строго:

– То мне виднее.

Спорить я не стал, а князь хлопнул в ладоши, и давешний парнишка, казалось, возник в дверях – видимо, там и ждал.

– Проводишь Ферзя, куда велит, Поспелка, – приказал князь, мальчишка махнул поясной поклон и уставился на меня.

– Пошли, парень. Покажешь мне, что и где тут у вас, – я наклонился, чтобы не разбить лба о низкий косяк, и затворил за собою дверь.

– Куда прикажешь, Ферзь? – жадно спросил малец.

– В кладовые сведи сначала, там князь велел мне снеди какой взять на два дня, а потом в конюшни, овса для лошадей. А потом сведешь меня в «черную избу», да и все.

Мальчишка в страхе отшатнулся. Я вопросительно поднял правую бровь.

– Нешто князь тебе повелел ту избу очистить? – Мальчишка просто изнывал от любопытства, спеша передо мной в сторону кладовых.

– Жить я там стану, Поспел.

– Жи-и-и-ть?! – Мальчишка споткнулся на ровном месте. – Да я бы там со страху враз бы помер!

– А что там такого страшного, Поспелка? – спросил я. В самом деле, куда меня послали? Очередное тестирование нового кадра, что ли?

– Нечисто там, ой, худо там, наставник! – Услышал ведь, пострел. Точно что «Поспел», не напрасно прозвали.

– Черти, что ли? – ухмыльнулся я. Просто сюжет для старой сказки, как солдат в дому с нечистой силой ночевал. Может, отсюда и ведется? Лестно, конечно…

– Да кто знает? Кто входил, того или били, или бросались в него чем, а чтобы ночью туда кто шел – ни в жисть!

Пока мы с Поспелом получали всякую съедобную снедь для меня, а потом и овес для лошадей, я думал над интересной ситуацией. Сам же угодил князю с ответом, так что теперь деваться некуда – или на улице ночевать, или идти в ужасную «черную избу», так напугавшую Поспела. А, посмотрим, где наша не пропадала.

Ратьша сказал правду. «Черная» стояла в самом дальнем конце города от княжьего терема, да и там забилась в самый дальний угол. Поспел показал на нее и даже ногами засучил от нетерпения.

– Побежишь обратно, Поспел? Или со мной пойдешь? – спросил я.

– Побежал бы, да больно посмотреть охота! – выпалил Поспел и покраснел.

– Посмотреть охота, как мне ребра пересчитают? Добро! – Я спрыгнул с вороного и подошел к воротам, ведя лошадей в поводу. Ворота оказались заперты изнутри на засов, а вот калитка сбоку открыта. В нее я и вошел, оттянул одну воротину, что далось с немалым трудом, так заросли ворота травой, и завел лошадей во двор. Поспелка шел за мной, крутя головой, казалось, сразу во все стороны. Я подошел к конюшне и негромко попросил:

– Дозволь, Дворовый, лошадок поставить на конюшню? Не обижай их, они лошадки хорошие. – Постоял немного, ввел лошадей в конюшню, расседлал, освободил от узды и чембура и насыпал в ясли овса. Лошади припали к кормушкам, я же вышел и постоял немного у конюшни. Нет, все внутри было тихо и складно. Поспелка осмелел и к дверям в избу побежал вперед меня, но я окликнул его:

– Стой, пострел. Или полена в лоб захотел? – Мальчишка встал как вкопанный, а я не спеша прошелся по двору, осматривая внезапно привалившее хозяйство. Да, ремонта не требовала ни изба, ни постройки. Дом содержался в порядке, хотя видно было даже мне, что «черная» очень старая. Старая, но добротная и большая. Всегда хотел такой дом. И соседей нет. Осталась мелочь – от полена увернуться да ночью не оказаться задушенным.

Я дернул на себя дверь, встал на пороге, поклонился (Поспел повторял все за мною) и проговорил:

– Дозволь, Хозяин, в избу войти и тут остаться. Жить я тут буду, коли позволишь, дедушка.

В ответ раздалось удивленное оханье, а потом негромкий смех. Поспелка пустился было бежать, но я поймал его за ворот. Лучше пусть будет при мне, если началось. Что началось – неизвестно, но неизвестно также и то, что ждет теперь во дворе.

– Не сердись, дедушка, я твоих запретов нарушать не стану, твои порядки за свои приму!

В ответ кто-то хмыкнул и замолк.

– Дозволяешь ли, Хозяин, войти? – спросил я на всякий случай.

Изба молчала, и я рискнул. Ничего. Ни скрипа, ни крика. Ни полена в голову. Пока все шло хорошо. Я с натугой оттянул волоковое оконце, и в избе стало посветлее. И внутри все было в порядке, разве что пыль вытереть и пол подмести и помыть.

– Вот так вот, Поспел. И без полена обошлись. Ужинать со мной будешь? – спросил я, скидывая сумки на пол у двери.

– Нет, наставник, я обратно побегу, мне теперь торопиться надо! – Видно было, что у Поспела душа горит рассказать всем, как новый наставник в «черную» вселился.

– Ну тогда на вот и ступай, – я протянул мальчишке мелкую, как я уже знал, монетку. Тот схватил ее в кулак, поклонился мне и кинулся бежать со двора.

Я же сел на лавку у стола и стал раскладывать на чистой холстине припасы, что мне отжалел дородный мужик в кладовой. Это они тут считают возможным съесть за два дня?! Рожа треснет столько съесть! Тут был и хлеб, и сушеное мясо, и вяленая рыба, и яблоки, и крупа, и соли чуток, и еще что-то в мешочках и горшочках. Даже мед был! А вот он очень кстати…

Я подхватил ведро из угла и пошел по воду. Колодец оказался прямо за избой. Богато! Свой колодец, да еще и чистый, как я понял, заглянув внутрь. Да, дедушка тут точно не бездельничал. И точно тут был. Я повеселел.

Войдя в дом, я оставил дверь открытой и запалил очаг, поставил на огонь нашедшийся на полке котелок и сел за стол. Когда котелок закипел, я налил в две глиняных кружки кипятку, поставил у холстинки с едой и громко позвал:

– А вот ужинать, Хозяин, со мной садись, уважь гостя. – Кто-то снова хмыкнул, и возле стола оказался маленький, но широкоплечий с выпуклой грудью человечек, совершенно седой, с длиннющей и ухоженной бородищей толщиной в просяной веник, волосами до пояса и с огромными синими глазищами.

– А не пуглив ты, наставник! – насмешливо сказал дед. Ростом он хорошо если бы достал мне до бедра.

– А чего пугаться, если я с добром, да и попросился, вежество показал? – спросил я.

– И то. Звал за стол-то по обычаю? – спросил Дед, как я решил его кликать, как мне показалось, с затаенной грустью.

– Нет, Дед, от сердца. Ничего, если я тебя Дедом стану кликать? – спросил я на всякий случай.

– Кличь, кличь, спеку тебе кулич, – пробормотал Дед и мигом оказался на столе. Ел он опрятно и чисто, хотя видно было, что проголодался. Я ел не торопясь, прихлебывая кипяток, в который добавил меду. То же самое было и в кружке у Деда.

– Я Дворовому отнесу мясца с хлебушком? – спросил меня домовой.

– Само собой. А то к столу зови? – предложил я.

– Нечего ему делать в избе, не балуй! – строго сказал Дед и дробно протопотал к дверям, а я понял, что их приятельство с Дворовым строго держалось в древнейших рамках и не мне их нарушать. Оно и к лучшему. Я сам убежденный консерватор и ретроград. Все старое, проверенное, надежное мне милее всего нового и яркого, пусть и кажется порой окружающим, что я и неправ.

Дед уже вновь сидел на столе, я подлил кипятку в кружку и подвинул к нему яблоки и лаваш.

– Дворовый на угощении благодарствует, велел передать, чтобы ты о лошадках не пекся, ничего им не подеется, – сказал Дед и вкусно захрустел яблоком.

– Вот то добро, Дед. И тебе спасибо, что в дом пустил и жить позволил. Покажи мне потом, где нельзя вещи класть и самому ложиться.

– Успеется с этим, – Дед доел яблоко и аккуратно бросил огрызок в деревянное ведро, стоявшее у очага. Я закурил, Дед от удивления поднял брови, принюхался, чихнул и спросил:

– Это что за отрава, наставник?

– Зови, Дед, Ферзем. Отрава, тут ты угадал, заморская отрава. Привыкаешь к ней, к проклятой.

– А дым приятный, ты дыми, дыми, мне нравится. – Дед принюхался.

Курить его научить, что ли? Нет уж. Чистое баловство, как бы сам Дед сказал, думаю.

– В баню-то пойдешь нынче, Ферзь? – осведомился Дед. – Тогда бы и Баннику хлебца с мясцом?

– Не пойду сегодня, спину мне посекли, Дед. А что до хлеба с мясом – то сделай милость, снеси и Баннику.

Дед снова обернулся на одной ноге и, встав на лавку, запалил в светце лучину.

– Ну-тко, покажи-ка мне, что тебе там посекли, – велел Дед, я снял рубаху и стал снимать повязку. – Да, сегодня бы в баню не стоит. А промыть все это не мешало бы. Я могу. Даже травки остались, хочешь? – подвел итог Дед, закончив осмотр.

– Как не хотеть, Дед, – отвечал я, и нежить удовлетворенно хмыкнул.

Травяной настой Деда сначала зверски драл и дергал рану, а потом она словно уснула и лишь слегка ныла, словно была нанесена недели две назад.

– Лучше ли? – торжествующе спросил нежить.

– Гораздо. Благодарствую, Дед, – отвечал я.

Дед самодовольно хехекнул и внезапно выдал:

– Бабу тебе надо, Ферзь. Не самому ж тебе полы мыть и щи варить? Непременно бабу надо. Только кто за тебя пойдет? Пока тебя не знает никто, никто и девку не отдаст. Ты, Ферзь, бабу-то у булгар купи, завтра бы и пошел, что ли?

– Бабу купить? – Я задумался. Тут ведь не только полы мыть и щи варить. Лет-то мне не сто семьдесят. – Можно и бабу. А можно и двух-трех купить, коли не раздерутся, – засмеялся я.

– А мне что, покупай хоть десяток, – радушно сказал Дед, и я понял, что он и не думал шутить, – только по дороге поясни бабам, как себя вести надобно.

Вот. Именно этого и не хватало в моей унылой и монотонной последние дни жизни. Сонмища баб, не обученных с малолетства уживаться под одной крышей с соперницей. «Так то Турция – там тепло».

В это же примерно время в небольшой светелке с лавки из-за стола поднялся и сильно потянулся князь Ярослав, разминая занемевшие от долгого сидения за столом мышцы. Кроме него в светелке был еще и Ратьша, и он тоже вскочил, как только князь оказался на ногах.

– Что скажешь, тысяцкий? Прав ли я, что решил в Медвежьем углу крепость ставить?

– До сей поры там даже засеки не удалось поставить, княже. Но место это надо брать под себя, там Волга, – отвечал Ратьша.

Больше он ничего не сказал. Да и зачем? Кому могло быть непонятно, что господство на Волге сразу обогатит казну Ростова, а там, глядишь, и городок поставить удастся… Малый, но свой. Варягов пригласить, опять же. Тогда, может статься, будущий великий князь и не за старшинство станет великим. Не о братоубийстве речь, но лишь о том, что Русью должен править достойнейший, – и именно это убеждение закладывать надо тут, исподволь. В Ростове. На берегах матери рек – Волге. Князь прервал мысли своего тысяцкого, хлопнув того по плечу:

– Может, потому и не удавалось, что не крепость, а засеки ставить пытались? Думаю, что так… А ты, тысяцкий, все так же варягов не любишь или пообвык уже? – В его голосе была необидная насмешка, но Ратьша шутки не принял:

– Не то чтобы пообвык, княже. Просто понимаю – среди словен, мери и прочих наших племен трусов нет, но больше людей, склонных к мирным занятиям. Если с земли кинутся все в твою дружину, людьми обрастем, но лишь счетом. Учить их долгое дело, а варяги всегда под рукой, учить их точно ничему не надо. А что дружина ропщет – так и ладно, смуту не затеют. Кто понимает, как я, в чем дело, а кто побоится громко сказать. Но если велишь дальше говорить, княже… – Ратьша примолк, и князь серьезно кивнул головой, говори мол.