Когда Юрий Борисович предложил купить у него «Волгу» ГАЗ-21, я сразу дал согласие. Знакомые пытались меня отговорить:

– Мишка, ты с ума сошел! Борисыч – разгильдяй и жмот, разве может он продать машину в хорошем состоянии! Да ты разоришься на запчастях и ремонте.

Я вежливо выслушивал аргументы, но в своём решении не поколебался ни на секунду, а дело было в той неповторимой атмосфере, которая витала в просторном салоне автомобиля: уютный запах пластика и кожаной обивки сидений, высота потолка над головой (я со своей комплекцией тяжеловеса и ростом метр девяносто два помещался туда полностью и еще оставалось пространство сверху). О, эти сиденья, больше похожие на диваны в рекреации старинной гостиницы, этот руль цвета слоновой кости с волнистыми углублениями для пальцев! А обтекаемо-округлый, солидный корпус!.. Я оглаживал бронированные волны, как абрек ахалтекинца, и мне казалось, что он сочетает в себе, вроде бы несовместимое: роскошный лимузин, тяжелый танк и колосс «Родина-мать» на Мамаевом кургане… Всё это, и еще нечто совершенно неуловимое, но очень родное, домашнее, сделало этот автомобиль самым желанным с детства, когда еще мальчиком я впервые сел на упругое широкое сиденье рядом с водителем и замер, погрузившись в таинственные, очень приятные ощущения. Вопреки подозрениям моих друзей по поводу Юрия Борисовича, он поступил со мной очень уважительно. Вместе с автомобилем достался мне аварийный комплект запчастей и просьба беречь раритет и обращаться по поводу любой проблемы, связанной с машиной.

– Поймите, Михаил, – шептал он взволнованно, – «Волга» ГАЗ-21 – не просто транспортное средство, это старый надежный друг, отчий дом на колесах, крепость, наконец. Вы понимаете, почему для меня так важно передать её в надежные руки?

Да, я его понимал. Стоило мне впервые сесть за руль автомобиля, выехать на шоссе и неспешно, на малой скорости, прижимаясь к обочине, начать движение по гладкому асфальту, чувствуя себя хозяином этой машины, которая послушно выполняла мои команды, как я понял, что сроднился с ней навсегда. Обычно говорят: «На какой тачке ездишь?», «Я езжу на БээМВэ!» О, нет, я ездил не на машине, а в машине. Итак, мне нравилось ездить в моей машине, непрестанно, до головокружения вдыхать неповторимый уютный запах, чувствовать, как послушна она, как мы нравимся друг другу и как хорошо нам вдвоем, особенно во время дождя, когда по корпусу монотонно стучат капли воды и льются прозрачные струи, а тебе сухо, тепло и уютно, как дома у камина в кресле-качалке.

Часто поздним вечером я выходил из дома, открывал тяжелую дверцу, садился на сиденье-диван, запускал двигатель, прислушивался к мерному урчанию, как врач-кардиолог – к ритмичному биению сердца ветерана спорта; включал тихую музыку, выезжал на проспект под лиловый свет аргоновых фонарей и медленно двигался безо всякой цели, просто чтобы двигаться, чувствуя радушное единение с моим автомобилем, ощущая свою защищенность от ветра и дождя, холода и сырости, истерик и суеты, как в неприступной крепости, как в старинном замке, окруженном глубоким рвом, заполненном водой.

Дело, наверное, в том, что мне пришлось немало пожить в общежитиях, а так же снимая углы в частных квартирах и домах. С юности познакомился я с горечью бездомного бича, мечтательно разглядывающего светящиеся окна многоквартирных домов, где мелькают силуэты по-домашнему одетых жильцов, совершенно не понимающих своего привычного уютного счастья.

Моё детство пролетело в крохотном поселке, выросшем вокруг комбината по переработке торфа. Родители получали немного, поэтому освоили наряду с основной профессией, еще и дополнительную: искусство гнать самогон из чего угодно. Мало кто из жителей нашего поселка доживал до старости. Большинство кончало жизненный путь, не дотянув до пенсии. Причиной тому, как я понимаю, было тупое беспросветное пожизненное рабство, от которого никуда не деться. К тому же в поселке преобладал унылый бурый цвет, что наводило гнетущее уныние. Всё там навечно пропиталось торфяной пылью: земля, дома, машины, вода в дренажных канавах, одежда и лица людей, и даже небо. В воздухе висел терпкий дымок от тлеющего торфа, который использовали в качестве бесплатного топлива для печей ввиду высокой стоимости дров. Народ здесь обреченно работал, отравлялся и спивался.

Может поэтому, когда я вернулся домой с выпускного вечера, такой возбужденный, опьяняюще взрослый, весь в радужных планах на будущее – меня на завалинке поджидал отец, окутанный едким папиросным дымом. Он молча протянул мне толстый трофейный бумажник с тисненым орлом, набитый замызганными трёшками и рублями, и умоляюще-требовательно сипло крикнул:

– Беги, сын! Собирай вещи и беги отсюда, а то сдохнешь в этом болоте, как я, как мать твоя, как все мы тут. Сынок, беги, не оглядываясь; ничего не жалей, ни с кем не прощайся!

И я уехал из своего дома, из родного поселка, из детства. До сих пор отчетливо помню, как сжималось сердце, как давила на грудь свинцовая тяжесть, когда я сидел в обнимку с брезентовым рюкзаком на станции в ожидании поезда. Меня сотрясал озноб, но не от утренней прохлады, а от страха перед неизвестностью и полного одиночества. Я перебирал в памяти какие-то яркие впечатления: бабушкины оладьи, сказки на ночь и тёплые руки её; пунцовые губы и румянец на пухлой щеке девочки Тани, первый белый гриб, найденный в густом лесу; и первый удар в лицо, полученный от хулигана, на голову меня выше…

Словно ураганом унесло в прошлое уроки, экзамены, экскурсии, турнир КВН, кино в доме культуры, растекающиеся под мутной струёй самогона лица родителей и соседей, моё первое похмелье и первое обещание больше никогда не пить – в ту минуту отчаяния такие важные события вдруг, превратившись в мираж, исчезли. Изо всех сил я старался остановить улетающее прочь детство, снова и снова заставлял себя вспоминать что-то еще, будто сладострастно расчёсывая заживающую рану. Однако вдали взвизгнул подъезжающий поезд, и наступил миг, когда я четко осознал, что всё это – и хорошее и плохое – безвозвратно унесло в прошлое, а впереди – только холодные рельсы, тупая морда электровоза с чередой пыльных вагонов, в один из которых я сейчас войду и залягу на верхнюю полку; а впереди – зябкий восход в серовато-розовой дымке и моё волчье одиночество.

В духоте вагона, лишь только умокли посадочные голоса и звуки, я лег на спину, и воспоминания снова окружили меня призрачными тенями прошлого. В юности, по мере возмужания, всё чаще появлялась необходимость побыть одному, чтобы подумать о смысле жизни, о будущем, о той новизне, которую приносил каждый прожитый день. Тогда уходил я в лес, забирался подальше от дорог и тропинок, ягодных и грибных мест – туда, где растет высокая трава, слегка волнуется и затягивает в зеленый пахучий омут; я падал спиной в упругие изумрудные волны и часами смотрел в лазурное небо на плывущие облака, спокойные и безучастные ко всему земному, на свободных птиц в высокой синеве, на мошкару, вьющуюся надо мной в луче солнца.

О, в те часы я не чувствовал одиночества, наоборот, мой мир казался перенаселённым, наподобие китайского квартала, только не суетящимися человечками, а тысячей идей, миллионом потрясающих мыслей. Впрочем, одиночество так же не обошло меня гнетущей печалью, но поджидало именно среди людей, с которыми делился мысленным богатством, а они не только не пытались понять, но смеялись и даже издевались надо мной, будто не они, а я проявлял тупость в ответ на их идеи. Были у меня два верных друга: Юрик, маленький, на голову ниже меня одноклассник, нуждавшийся в защите здоровяка; и девочка Таня, круглолицая тихоня с ласковыми глазами, пухлыми губами и носиком-пуговкой, которая первая из женщин заговорила со мной о создании семьи, что её занимало с раннего детства и о чем она постоянно заботилась и непрестанно мечтала. Эти двое друзей могли слушать меня часами, участливо кивая, при этом каждый думал о чём-то своём, но я испытывал к ним благодарность за то, что они не отталкивали меня, не издевались, а наоборот, проявляли уважение, спрашивая, откуда всё это во мне берётся.

Однажды мы втроём вышли из школы, как всегда я развивал какую-то идею, кажется что-то насчёт созидательных следов, которые каждый человек обязан оставить после себя в этой земной жизни, например, дом, дерево, ребёнка, книгу… Как вдруг голова моя сотряслась, перед глазами поплыло, и с некоторым опозданием я ощутил тупую боль в затылке, потом – провал, а когда очнулся, вокруг мелькали ноги, надо мной пыхтели искаженные злобой лица парней, которые избивали моё тело сапогами, потом густое марево, наполнившее меня и всё окружающее пространство, резанул свист – и всё остановилось. Я сидел на земле, передо мной качались деревья, и плыла кирпичная стена, в стороне замер остолбеневший Юрик и как-то весьма печально смотрел на меня, будто я обманул, не оправдал его надежд, и он уже никогда не сможет рассчитывать на меня, как на защитника; а прямо передо мной сидела на корточках Таня, торопливо рылась в карманах, достала оттуда три пятака и приложила к моему лицу. Самое обидное, избили меня безо всякой причины, просто парни из банды Штопаного с утра выпили, им стало скучно, вот они и пошли туда, где собираются люди – в школу, а тут и я подвернулся. Уже вечером они «ломанули» магазин, а ночью их «повязали» в заброшенном сарае, где они обычно собирались.

Юрик после того избиения перешёл под опеку флегматичного крепыша из соседнего класса, а Таня до самого выпускного бала продолжала выслушивать меня и в перерывах бурления потока моих идей, предлагала подумать о распределении ролей в будущей семье, на что я отвечал, что по совету отца женюсь не раньше, чем отслужу в армии и закончу институт, на что она замолкала, отступая, чтобы через час-другой обратно вернуться к жгучей для неё семейной теме.

Как мог, я уважал взрослое мнение маленькой женщины Тани и, конечно, выполнил её просьбу, сделав даже не одну попытку. Несколько раз дома перед сном я пытался представить себя мужем Тани: вот мы после трудовой смены сидим за столом, оба почему-то с большими животами, я пью самогон, Таня – плодово-выгодное «красненькое», жуём котлеты с картошкой, я – лысый, в черных сатиновых трусах по колено и в линялой синей майке, она – в байковом коричневом халате, в бигудях на голове; нам уже давно не о чем говорить, поэтому всё время смотрим черно-белый телевизор, по экрану которого змеятся трескучие помехи, а я вспоминаю о тысяче нереализованных идей и миллионе рухнувших планов и молча ненавижу её за то, что она похоронила высокие мечты и погрузила нас в то мещанское болото, в котором обреченно тонули мои родители и всё взрослое население рабочего поселка. Тогда я задавал себе вопрос: имею ли я право так тупо закапывать в трясину те восхитительные идеи, те замечательные мысли, высокие, как синее небо и сверкающие, как солнце, которые сходят на меня почти непрестанно? И каждый раз засыпая, сам себе и своему будущему отвечал твёрдо: нет, это преступление!

Ранним утром на серый асфальт перрона Курского вокзала я сошел бесчувственным к собственной боли и страху, будто превратился в огромный мозоль, а откуда-то со дна души поднималась ничем не обоснованная уверенность в том, что я сумею пройти свой путь до победного конца. Потом замелькали в моей неприкаянной жизни сумасшедшие старухи, сдающие угол в грязной комнате в дощатом бараке, полупьяные физиономии друзей, лощеные лица преподавателей, туповато-важные маски вахтеров и комендантов общежитий. Почти каждую неделю я строчил родителям подробные письма о своём житье-бытье, цепляясь таким образом за прошлое, не желая терять того, чем жил, не желая становиться бездомным сиротой. Только одно письмо пришло в ответ. Отец написал, что рад за меня, что я правильно сделал, послушав его, и удрал из болота. Я перечитывал письмо в половину тетрадного листочка, гладил пальцами, нюхал даже, вдыхая тающий запах торфа, табака, лука и сивухи, но без отвращения, а с удовольствием, как запах моего детства, моих родителей, моего дома.

Летняя сессия подходила к концу, в зачетке скопилась коллекция автографов с однообразными «зачтено» и «отлично», и я уж потихоньку собирался домой, зарабатывая деньги на разгрузке вагонов, покупая гостинцы, как вдруг однажды вахтер на входе в общежитие молча протянул мне телеграмму и опустил мутные глаза. Трижды перечитал я казенные бездушные слова на желтоватой телеграфной ленте, небрежно приклеенной к серому бланку, пока до меня дошел смысл: отчий дом вместе с родителями сгорел дотла. Вспомнился отец, который кричал мне: «Беги, сын! Беги, не оглядываясь!» Вспомнил пьяненькую мать с безумной доброй улыбкой на опухшем дряблом лице, разбитных школьных друзей, с первых классов школы знакомых с похмельем, понурых соседей с бурыми лицами, бегающих к моим деловым родителям за очередной дозой мутного напитка. На похоронах я был, как полумёртвый, меня водили под руки, наливали и совали под нос граненые стаканы с самогоном: «Дерни, Мишк, полегчает!» Но не легчало, и даже вообще не действовало, будто это была теплая вода из летней лужи.

Соседи по десятому кругу рассказывали, как после моего отъезда отец перестал ходить на работу, а только сидел в сарае у самогонного аппарата, гнал сивуху и пил, пил, не закусывая… Я знал, что в таких случаях положено плакать, а лучше рыдать и выть – но ничего такого со мной почему-то не происходило. На душе стояла мертвая тишина, в которой затухающим эхом раздавался отцовский крик: «Беги, сын!»

Раздался резкий хлопок, я невольно вздрогнул и огляделся: оказывается, сижу в машине и смотрю на тестя, который только что опять не сумел удержать дверь на тугой пружине, она вырвалась из рук и громыхнула на весь двор. Тесть, как и я, не любил резких звуков, мы с ним предпочитали тишину. Сегодня у них семейное торжество, годовщина свадьбы, и как всегда, теща дала нам задание проехать по магазинам, подкупить что-нибудь к праздничному столу. Алексей Иванович запаздывал, я же сидел в салоне моей «Волги», слушал ностальгическую джазовую музыку и утопал в ласкающих волнах уюта. Сутки я работал без сна и отдыха, но чувствовал себя неплохо, может, благодаря отключениям сознания на несколько минут, которые можно назвать и кратковременным сном, во всяком случае, каждый раз, когда просыпался или приходил в себя, на меня накатывал прилив сил.

С некоторых пор стал за собой замечать, как моё сознание пытается оторвать меня от насмерть прилипшей к ногам земли, воспаряет над болотистыми низинами и стремится ввысь, в бесконечное пространство, где чистые упругие потоки нагретого солнцем воздуха подхватывают и несут в неведомые, таинственные – при этом легко узнаваемые дали – генетической памяти нашего райского прошлого. Отсюда, из плавных светоносных потоков бесконечного восхождения, и вся моя жизнь, и любой миг прошлого и даже будущего – видится иначе: что-то как бы затягивается густым туманом забвенья, что-то наоборот проявляется отчетливо и ясно; и я начинаю понимать, что существуют события неважные или даже ложные, которые следует забыть, но есть и такие, от которых зависит не только твоя судьба, но судьбы множества людей – и эти дела и слова необходимо рассматривать снова и снова, пока не откроется их сакральный смысл.

В последнее время хозяин сильно нервничал. Ему сообщили, что на днях вышел на волю один из «заклятых друзей», которого он три года назад упёк за решетку. Вообще-то хозяин – мужик не робкого десятка и должен бы уж привыкнуть к непрестанным угрозам, но на этот раз видно сдали старые потрёпанные нервишки, и он испугался по-настоящему. Мы с моим напарником Владом попеременно охраняем Палыча. Был у нас третий, но недавно сбежал, и пока не подобрали замену, дежурим «сутки через сутки», нарушая нормы Трудового Кодекса. За три года я успел привыкнуть не только к Палычу, но и к его семье, довольно разношерстной и непростой. В круг наших с Владом обязанностей входила охрана не только хозяина, но его домочадцев и даже ближайшего окружения. Конечно, на первый взгляд, защитить такое количество людей кажется невозможным, но мы-то этим занимаемся и пока успешно.

Хозяина я крепко уважаю, он чуть не силком заставил меня взять ссуду в банке на покупку трехкомнатной квартиры, выступив гарантом. Кроме того, он нанял проверенного риэлтора и поставил ему на первый взгляд немыслимую задачу: найти квартиру в тихом зеленом районе поближе к центру, с готовой высококачественной отделкой, да еще с приличной мебелью. Не успел я опомниться, как уже поселился в просторной квартире новой планировки в элитном доме на берегу реки, из которой только что поспешно выехала в эмиграцию зажиточная семья. И уж если моя довольно избалованная супруга визжала от счастья, когда мы въехали в новое жилище, то каковы были мои чувства, закоренелого бездомного бомжа, в первый раз переступившего порог первого в жизни собственного жилья – это неописуемо. Поэтому я хозяину буду верным до последнего дыхания и если нужно собственным телом закрою его от пули, без колебаний.

На пороге третьего подъезда замерла сутулая фигура тестя. Он пришел в себя после грохота двери, пугливо оглянулся на окна дома, излишне суетливо сбежал со ступенек, просеменил к машине, где его ожидала открытая мною дверь. Забрался в салон, с наслаждением вдохнул воздух, пожал мне руку и стал оправдываться по поводу опоздания. Алексей Иванович выглядел весьма суровым мужчиной: коренастый, седой, с глубокими морщинами на мужественном лице. Мне он чем-то напоминал французского актера Жана Габена. Работал тесть главным технологом на крупном заводе, до некоторых пор занимал высокую должность секретаря завкома и, казалось, ему сносу не будет.

Да видно правду говорят: вода камень точит. Той мягкой прозрачной водицей, которая в конец источила этот мощный утёс, являлась его жена и моя теща Зинаида Львовна, искренно и преданно ненавидящая мужчин вообще, тестя в частности и меня на всякий случай. О, мне по счастью досталась классическая теща из старинного анекдота: ворчливая, требовательная и властная. При этом она никогда ни за что не отвечала, нигде не работала и представляла из себя тип «латентной лентяйки», вполне комфортно устроившейся на шее начальственного супруга.

Проанализировав и тщательно сопоставив информацию из нескольких независимых источников, мне удалось составить следующую картину туманного прошлого Зинаиды Львовны. Родилась она «на брегах Невы» в театральной семье, закончила Ленинградский Институт Театра, Музыки и Кинематографии, где служили Мейерхольд, Штейнберг, Оссовский и – это имя вызывало у тещи особенно глубокое уважение – Всеволодский-Гернгросс; ей лично пришлось посещать занятия таких гениев, как Меркурьев, Товстоногов, Альтшуллер и Красовская; она сидела на одной скамье с Черкасовым, Симоновым, Толубеевым, Райкиным и Чирковым. После окончания обучения, Зинаида Львовна служила в Государственном драмтеатре «На Литейном», где – как она утверждала – в неё без памяти влюбился некий всемирно признанный гений сцены, имя которого, впрочем, тщательно замалчивалось.

Итогом бурного романа стала главная роль в нашумевшей постановке, позорный провал на премьере (разумеется, ввиду закулисных интриг агрессивных дурнушек-завистниц) – и поездка в Сочи, где брошенная гением актриса пыталась свести счеты с опостылевшей жизнью путём заплыва к самому горизонту с погружением в голубые морские пучины. Да вот незадача – вслед загорелой красавице с печалью в дивных очах увязался молодой и полный сил Алеша, который и воспрепятствовал реализации трагического плана, предложив вконец ослабшей Зиночке мускулистое плечо, в прямом и переносном смысле.

Таким образом, экс-ленинградка и неудавшаяся актриса стала московской женой перспективного инженера. Как водится в таких случаях, Зинаида Львовна при каждом удобном случае подчеркивала своё превосходство ленинградки-петербурженки над примитивными жителями древней столицы и аристократическую брезгливость к московской среде, как творческой, в общем, так и театральной, в частности. И если первая часть биографии сопровождалась восторженным придыханием, то завершающая – неисцелимой печалью рассказчицы и глубоким вздохом тестя: «Бедная девочка!» Скорей всего, где-то в этой пучине страстей, взлётов и падений, восторгов и отчаяния – таятся сокровенные ключи к раскрытию столь многозначного образа этой женщины, которая во мне вызывала противоречивое сплетение чувств уважения, снисходительности и неприятия. Я прожил у них в доме с полгода и всё это время каждый день терпел тёщины издевательства. Когда она поняла, что ей не пробить броню моего умилительного терпения, стала настраивать против меня свою дочь и мою жену Веру.

К моей радости, кончилась вся эта тихая домашняя война одним зимним вечером, когда жена ушла на кухню, и оттуда стали доноситься сначала нарастающее бормотание, от чего воздух в доме наэлектризовался, потом заискрило тонкими голубыми разрядами вскриков и, наконец, сверкнула молния и с некоторым запозданием резанул гром драматического вопля – в слезах влетела в комнату оскорбленная половина в пятнах крайнего возмущения на лице и выпалила: «Миша! Согласна! Миша! Переезжаем!» Перед этим я несколько раз предлагал ей занять пустующую квартиру армейского друга, уехавшего на три года заграницу, представляя жене будущее проживание на новом месте виде тихой гавани с желанной тишиной, покоем и медовым новобрачным уединением. …И настороженно ожидал нечто похожего, потому что тогда у Веры по лицу промелькнула мечтательная улыбка, и она даже сказала: «Помнишь, как было тогда, в Лазаревском». Но не сразу решилась Вера на переезд, вязкая трясина налаженного быта в привычных условиях отчего дома держала нас в плену, пока не разразилась эта судьбоносная кухонная гроза. В тот же вечер, не позволив жене опомниться и дать задний ход, я выскочил из дому, поймал такси, и мы с Верой в тот же вечер съехали на дружественную квартиру. Но как бы там ни было, продолжали приезжать в родительский дом, где наша пятнадцатиметровка сохранялась нетронутой, как мемориальный музей-квартира, и даже книги, вещи, статуэтки оставались на прежних местах, не смотря на то, что влажная плановая уборка осуществлялась тут всё так же неукоснительно, дважды в неделю.

Вышеупомянутая Верой поездка в Лазаревское стала для нас какой-то отправной точкой нового семейного откровения. После свадьбы потянулись месяцы, когда Вера отсиживала перед телевизором с родителями традиционные ежевечерние три часа, я томился в одиночестве в нашей комнате с книжкой в руках, и только по ночам случались редкие часы взаимной нежности, да и то с постоянным прислушиванием к звукам, доносившимся из-за двери, где как нарочно начинались полуночные хождения родителей то на кухню, то в туалет.

К лету я накопил достаточную сумму, чтобы провести отпуск где-нибудь подальше от родителей, так надежно пленивших мою ненаглядную. Стоило заикнуться о возможности отпуска, на меня от друзей посыпались «адреса, явки и пароли» нескольких обжитых ранее мест на берегу Черного моря. Из множества вариантов в качестве места постоянной дислокации мы выбрали комнату в Лазаревском, потому что в доме имелся телефон, а значит, можно предупредить хозяев и поехать с гарантией; потому что комната имела отдельный выход минуя двор прямо на улицу, к тому же комнату эту для себя на свои деньги пристроил к частному дому мой друг с уговором, что селить туда отдыхающих можно лишь тогда, когда он или его друзья отсутствуют. Уже в поезде между Верой и мной стали складываться особые отношения: мы друг за другом ухаживали так заботливо, будто к нам вернулся медовый месяц, новизна чувств и предчувствие близкого счастья, которое просто обязано наступить, стоит поезду с грохотом пролететь Туапсинский туннель и нам ослепнуть после темноты от неожиданного сияния южного солнца и ртутного сверкания морской воды.

На целый месяц мы превратились в шаловливых беспечных детей, которым всюду интересно; радовались всякой мелочи: теплому морю, высокому небу, близким горам, сочному шашлыку, сладкой домашней изабелле, переполненному людьми пляжу и нашей комнатке с отдельным выходом прямо на узкий переулок, ведущий к морю. Накупавшись до ломоты в мышцах, назагоравшись до пузырей и вечернего озноба, наевшись фруктов до оскомины, а шашлыков до изжоги, мы вконец уставшие, вяло доплетались до нашей лесенки, с трудом поднимались наверх и падали на кровать. Но там, в кровле пристройки имелось замечательное окно в небо – стеклянный люк, сквозь который мы зачарованно разглядывали прозрачные белесые облака, плывущие в небесной синеве или невероятно огромные яркие звезды на черном велюре южной ночи.

Ни с того, ни с сего, в омуте немощной истомы вскипал мощный гейзер, нас подбрасывала неведомая сила, откуда ни возьмись в усталые тела вливалась энергия, и мы бежали в ночь, чтобы погружаться в черную морскую воду, бродить по асфальту набережной в переливах ночных огней, под мерный шелест жемчужной морской пены, в ароматах тропических цветов, жареного мяса и душистого кофе. Мы облазали горы, удивляясь спрятавшимся в густой зелени санаторным корпусам, крохотным ботаническим садам с диковинными растениями, собранными с дальних тропических стран, забирались к телевизионной вышке, за несколько рублей проходили на охраняемую территорию и с крутого обрыва, вцепившись от парализующего страха высоты друг в друга и в зеленую гриву висящего над пропастью дерева, разглядывали и фотографировали панораму городка, расчерченную на квадраты улицами, автострадой и железной дорогой; сверкающее море с кораблями, лодками, яхтами и парящих вровень с нами птиц и пену облаков. Мы купались в серебре восходов и золоте закатов, сидели там и тут за столом с незнакомыми людьми из разных городов, слушали истории человеческих жизней – и непрестанно пили густое вино тропических ночей, полных сладкой ароматной неги, пульсирующего зеленоватыми всполохами полёта светлячков, стрекотания цикад, шороха ленивых черепах и вздохов невидимых сонных птиц. Самое главное – мы чувствовали себя абсолютно свободными беспризорниками, неподотчетными никому; нам никто не портил настроение, никто не заставлял делать что-либо против нашей воли, а наши желания всегда совпадали, и слово «нет» исчезло из нашего лексикона.

Наверное, земной рай не являлся бы таковым, если бы не логическое изгнание из его райских кущей в хаос смертный. Причем, это случалось не единожды: мы блаженствовали, скажем, днём, а к вечеру или приходили болезненные ощущения или в наш единодушный тёплый мирок врывалось ледяное поветрие – таким образом нас, то изгоняли из рая, то вновь возвращали обратно, а нам оставалось лишь вздыхать при этом: что ж поделать, таковы реалии неустойчивого Эдема в условиях планеты Земля.

В то утро мы с женой решили осуществить давно запланированную поездку в Сочи. Наскоро пригубив кофе с круассаном, чуть не бегом по удивительно пустым улочкам спустились к стоянке такси, что у рынка, в длинной череде машин выбрали белое «рено» со светловолосым вежливым юношей в белоснежной рубашке – и понеслись по приморской трассе, не отрывая глаз от сверкающего моря справа по борту. Не успели как следует насладиться плавной скоростной ездой и меняющимися картинами, полными просторной синевы, света и воздуха, как влетели в город и мимо парка «Ривьеры», здания Морвокзала, гостиницы «Москва» – остановились у входа в Дендрарий. Находившись по огромному парку до боли в ногах, отсняв пять цветных фотопленок, мы снова взяли такси и через две минуты оказались в пяти метрах от набережной, на которой дали отдых ногам в кафе, а заодно и позавтракали. Сочинские пляжи оказались переполнены обгорелыми отдыхающими, на воде трещали и завывали гидроциклы, над водой летали парашютисты, по горячему асфальту набережной туда-сюда бродили толпы пешеходов, воздух вибрировал от музыки, разговоров, смеха, криков, густых цветочных ароматов, шашлычного дыма и автомобильного смога. Ближе к полудню Вера запросилась в прохладу морской воды, мы не без труда разыскали место побезлюдней – платный пляж, но зато чистый, с лежаками и душевыми кабинками. Рядом с нами оказалась группа французов, Вера досконально изучила внешность парижанок, сравнила со своей, спросила моё мнение, услышала от меня насколько можно честный обстоятельный ответ и осталась довольной.

Ближе к вечеру мы оказались у гостиницы «Жемчужина», вход на территорию к плавательному бассейну оказался свободным, мы дошли до турникета, где опять нужно было платить, посмотрели внутрь, ничего нового и интересного для себя не обнаружили и побрели обратно в сторону набережной. Вот тут-то, у самого выхода с гостиничной территории, между оградой и самшитовыми кустами и ворвался в наш распаренный тропической негой рай тот самый леденящий хаос. Двое парней в белых форменных рубашках охраны вяло и методично избивали пьяного мужчину в дорогих часах, а тот заплетающимся языком пытался объяснить им, какой он крутой и как будет им плохо, когда он отрезвеет. Парни криво усмехались и продолжали пинать мужчину в мягкие ткани тела. С этой холопской местью ослабшему барину мне приходилось сталкиваться и раньше, по большому счету я и сам был из разряда обслуги, но опускаться до такого или сочувствовать им я себе не позволял. Отвел Веру в сторонку, приблизился к охранникам и отбросил их от лежащего мужчины. Потом взвалил упитанное тело господина на плечо и под издевательские комментарии холопов понес его в сторону гостиницы. Вера без всяких эмоций сопровождала меня чуть поодаль. Наконец, я донес мужчину до гостиничного портье, тот без всякого удивления подсказал, где живет подвыпивший господин, я поднялся на лифте, не без труда нашел номер, воспользовался ключом, найденным в кармане мужчины, аккуратно положил его на кровать, умылся в ванной и спустился в рецепцию, где меня ожидала с чашкой кофе спокойная улыбающаяся жена. Обратно в Лазаревское нас отвез тот же светловолосый юноша на белом «рено», который оставил мне номер своего телефона.

На следующий вечер к нам в комнату, где мы отдыхали после купаний на пляже, вежливо постучал и не без смущения вошел вчерашний господин в шикарном белом костюме и представился: Анатолий. Он извинился за свое вчерашнее «состояние нестояния» поблагодарил меня за то, что я его водворил в номер и пригласил в ресторан. Пока мы одевались, ехали в белом «мерседесе» S-класса с дюжим молчаливым водителем, Анатолий рассказал, что от него недавно ушла любимая жена, он приехал сюда, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, и поэтому чуть не каждый день с ним случаются неприятности, но чтобы вот так, незнакомый человек проявил сострадание и даже донес его до номера, нет, такого с ним не бывало. Вера прижималась ко мне, гладила предплечье и чуть слышно урчала: вот такой мой Мишенька уникум, я за ним как за каменной стеной… Судя по машине с московскими номерами, одежде, часам и обильному столу в фешенебельном ресторане со светящимся полом – Анатолий на самом деле обладал немалым состоянием. Я вскользь поинтересовался судьбой тех двоих, которые наносили ему телесные повреждения, на что тот сказал, что хоть он их и простил, но парни из его охраны, от которых он вчера так безрассудно сбежал, уже «вычислили ребят и по-своему провели с ними воспитательную беседу». Должно быть та же охрана «вычислила» и наше с Верой местонахождение, куда и доставила шефа для благодарения. И я даже догадывался, каким логическим путем они шли, учитывая, что наша хозяйка взяла у нас паспорта и на время отдыха зарегистрировала в милиции, а вчерашний портье, прежде чем сообщить мне номер комнаты Анатолия, на всякий случай попросил мой паспорт, откуда и сделал в свою книгу краткую выписку.

Уже в Москве, по прошествии двух лет мне довелось случайно встретить Анатолия у входа в один комитет, который ни один солидный предприниматель не может обойти вниманием. Я вышел из хозяйского «линкольна» и разминал затекшие ноги, поглядывая на дверь, из которой должен был выйти Палыч. По лестнице медленно спускался Анатолий, в непривычно тёмном костюме, элегантный и строгий. Я не спешил броситься ему на шею, только искоса взглянул на него и отвел глаза: кто знает, может, человеку не очень-то и приятно встретить свидетеля собственного унижения; но Анатолий увидел меня, всмотрелся, узнал и быстрым шагом подошел.

– Михаил, спаситель мой, здравствуй, – сказал он, протянув крепкую ладонь. – А я сколько раз говорил себе: найди парня, встреться с этим уникальным человеком, ведь это в наше время так штучно!

Мы с ним виделись еще несколько раз, он предлагал работать у него в службе безопасности, приглашал в загородный дом, на ужин в любимый ресторан «Прага», парень он был интересный, у нас оказалось множество общих тем для разговоров, а потом вдруг он исчез; и только на мой счет в банке «упала» очень немалая сумма и пришла телеграмма из Нью-Йорка, в которой сообщалось, что Анатолий решил перебраться в Америку, куда и нас с женой приглашает в гости. Больше мы не виделись и не общались.

…Что-то не получается у меня гладко… Сбиваюсь с одной мысли на другую, прыгаю из раннего времени в позднее и обратно. Вот, скажем, в книгах: писатель перед написанием составляет план, в котором обязательно всё должно происходить по схеме «завязка – кульминация – развязка», потом придумывает героев, которых ведёт согласно разработанному плану от одной кризисной ситуации к другой, но чтобы всё происходило в русле писательской логики и наезженного алгоритма. Увы, в реальной жизни всё происходит вовсе не так планомерно. Не все начатые дела доводятся до конца, люди зачастую ведут себя крайне нелогично и даже спонтанно, подчиняясь импульсам души и желаниям тела, поэтому когда честно описываешь настоящую жизнь – иными словами, занимаешься живописью – не приходится ждать чего-то стройного и схематичного. Впрочем, в нашей жизни всегда существует некий скрытый до поры от глаз вектор движения человека или группы людей, но чаще всего нащупать его и тем более проанализировать возможно только на довольно продолжительном отрезке времени, лет эдак в десять – двадцать – тридцать…

Алексей Иванович всегда вызывал у меня искреннюю симпатию, почему-то постоянно хотелось обнять старика, утешить, сказать ему доброе слово, но он не терпел панибратства, держал всех на дистанции и свои беды и огорчения носил глубоко-глубоко в больном сердце. Вот и сейчас, пролепетав извинения, положенные согласно протоколу, он набычился и скомандовал: «Миша, в овощной!»

С этим овощным магазином так же связаны дни моей жизни. Как-то мы с тестем после похорон, в черных костюмах, усталые и печальные, стояли с картошкой для поминального стола в очереди в кассу и под мерное жужжание кассового аппарата и приглушенные разговоры покупателей я вспоминал – нет, не сегодняшние похороны в крематории с торжественно-официозным погружением дубового ящика с телом в огонь – а похороны моей бабушки: какой красивой лежала в гробу моя старушка, казалось она слегка улыбалась; а как одуряюще пахли свежая земля и луговые цветы, как тихо шептались березы; отец с дядей Лёней приподняли фанерную крышку с кружевными оборками и уже было хотели установить на положенное место – но в это время три шустрые синички сели у изголовья на бортик последнего бабушкиного жилища и весело зацвиркали, а старушка-соседка прошептала: «это за Татьянушкой ангелы прилетели!»

…И тут ко мне подошел и выскочил из-за спины странный человечек азиатского происхождения, ростом мне по грудь, и утащил за локоть в свой кабинет, устланный пестрыми коврами. Это был хозяин магазина по имени Арик. С минуту он расспрашивал меня и, наконец, обойдя по кругу и оглядев мою грузную фигуру, удовлетворенно заурчал и пригласил работать менеджером. Кооператив, в котором я работал до позавчерашнего дня, тогда успешно разорился, зарабатывал я там неплохо, поэтому некоторый запас денег имелся, и я вовсе не торопился найти новую работу, предпочитая месяц-другой отдохнуть на строительстве дачи. Видимо хозяин торговой точки почувствовал мою индифферентность, поэтому энергично кивнул и сладкоголосо объявил, что оклад он мне полагает в размере пятисот долларов (очень немалые деньги по тем временам). После недолгого семейного совета, я согласился и проработал у него три месяца, пока однажды в магазин не пришла теща. Она провела в торговом зале не меньше получаса, скрытно наблюдая за мной и молодыми продавщицами.

В нашей округе это был первый частный магазин, принадлежавший иностранцу. Как ни пытался Арик выдать себя за родного советского азербайджанца, но он оставался чуждым турком из агрессивного блока НАТО. Это на всякий случай выяснил мой армейский друг Борис, который после срочной службы в пограничных войсках продолжил карьеру особиста. Борька со своим приятелем и коллегой из ОБОПа Игорем, накачанным, как мяч для регби, задержали однажды Арика с целью проверки документов, завязали глаза черной лентой, доставили на явочную квартиру и продержали у себя всю ночь. Они устроили ему настоящий допрос, в ходе которого выяснили, что его прислали в первопрестольную с необходимыми документами, немалой суммой денег и фурой отборных овощей для того, чтобы он тут устроился, укоренился и стал официальным представителем крупной турецкой фирмы, торгующей овощами и фруктами. Во всяком случае, киви, манго, авокадо и латук – впервые довелось мне попробовать именно в его магазине. Документы у него оказались в полном порядке, кроме турецкого имелись так же азербайджанский и российский паспорта. Кроме того, он учился бизнесу и менеджменту в Лондоне, свободно говорил на нескольких языках, что внушало к нему особое уважение моих, прямо скажем, слабоучёных приятелей-силовиков. Ко времени ночного допроса у Арика имелась целая сеть овощных магазинов в Москве и области и несокрушимый дипломатический иммунитет.

Персонал Арик подбирал лично, довольно быстро понял, что московский покупатель предпочитает приобретать товар не у «лиц кавказского происхождения», а у светловолосых девочек с открытой улыбкой и ясными голубыми глазами, поэтому навязываемых диаспорой смуглянок ворчливо отвергал, чем навлек на свою голову немало неприятностей, а на должность продавщиц нанимал ну таких русских красавиц, которым впору было бы торговать не луком и помидорами, а вечерними нарядами светских львиц где-нибудь на Кузнецком Мосту. Ну, конечно, барышни, как и положено красоткам, постоянно кокетничали, вполне дежурно и невинно, на что я и внимания-то не обращал. Уж не знаю, что так возмутило Зинаиду Львовну за те несколько минут сидения в овощной засаде, только за ужином она устроила мне планово-предупредительный скандал, обвинив в многочисленных изменах жене. Я молча выслушал досужие фантазии, с наслаждением доел сочные бараньи котлеты с отличным салатом, запил ананасовым компотом, промокнул губы салфеткой, встал, сказал:

– Дорогая Зинаида Львовна, вы же знаете, изменять любимой жене я не имею в виду. Русские солдаты коней на переправе, как известно, не меняют. Спасибо за вкусный ужин. – Чмокнул тещу в сырой наморщенный лобик и ретировался в семейные недра мемориальной пятнадцатиметровой комнаты.

У нас с тещей, кроме бесконечного ряда её претензий ко мне и любви к Верочке, имелась еще «одна, но пламенная страсть», ради которой она устраивала в затяжной войне со мной тактические перемирия – мы с ней читали книги. У меня сложился круг знакомых, которые советовали мне, что почитать; покупал книги сам или мне предлагали прочитанное друзья. Теща все деньги, которые ей выдавал супруг, тратила на одежду и косметику, а книги предпочитала выпрашивать у меня, сменив амплуа с «роковой женщины-матери» на «кокетку бальзаковского периода» с нахально-смущенной фарфоровой улыбкой: ну что там новенького на книжном фронте? Вот и на этот раз Зинаида Львовна, как ни в чем не бывало, вызвала меня из нашего пятнадцатиметрового убежища на нейтральную полосу гостиной и выпросила очередной роман Мураками и только что изданный томик Полякова, вцепившись в книги кошачьими коготками, посверкивая из-под набрякших век вечно молодыми глазами красавицы, несокрушимо уверенной в собственной неотразимости.

Ну, подумал я, наивно веруя в преображение души от проявлений любви ближнего, кажется, удалось убедить тещу в моей невиновности, и отныне она оставит меня в покое. Но не тут-то было. Через несколько дней Алексей Иванович, смущаясь и пряча глаза, зашел ко мне в магазин, бдительно оглянулся, незаметно протянул визитную карточку и велел позвонить по указанному в ней телефону:

– Там требуется водитель с окладом в тысячу долларов. Есть возможность получения жилья.

На следующий день, ненавязчиво, но с должным упорством подгоняемый тестем к выполнению тещиного «указания свыше», я отправился в банк. Солидный особняк в центре был плотно уставлен автомобилями, пришлось сделать несколько кругов по кварталу, пока не улыбнулась удача: буквально перед моим капотом выпорхнул белый «порш», и наконец, удалось пристроить свой монументальный танк в десяти метрах от центрального входа. Спешить особого желания я в себе не наблюдал, поэтому вышел из салона «Волги» и бархоткой тщательно прошелся по мощным бокам машины. Когда добрался до лобового стекла и медленно, с наслаждением, доводил его до блеска, краем глаза отметил, что за мной внимательно, с чуть ироничным прищуром, наблюдает мужчина в стильном светло-бежевом костюме. Закончив дело и положив бархатную тряпицу в бардачок, я снял с вешалки синий английский блейзер и надел, автоматически поправив шелковый галстук. В тот миг и подошел ко мне наблюдатель.

– Православный? – спросил он, указывая пятерней на иконки в кабине и недавно отпущенную мною бороду.

– Да, – буркнул я. – А вас это беспокоит?

– Наоборот! – Весело сверкнул он пронзительными серыми глазами. – В армии служил?

– В пограничных войсках КГБ СССР.

– О, неплохо. – Кивнул тот. – Не хочешь поработать у меня? Мне как раз нужен водитель-телохранитель.

– Простите, но я сюда пришел как раз устраиваться на работу… – достал из портмоне визитную карточку и прочел: – …к некому Антону Павловичу.

– Ну, надо же! – воскликнул мужчина. – Да тебя ко мне сам Бог послал. Это же я и есть.

Так я оказался в телохранителях моего нынешнего хозяина.

Не успели мы со стариком войти в овощной магазин и оглядеться, как меня цапнул за предплечье Арик, возникший как всегда непонятно откуда, отвел подальше от тестя и почти без акцента сказал:

– Миша, скажи, сколько они тебе платят, я заплачу вдвое больше. Возвращайся ко мне, я тебе два магазина дам, станешь моим партнером. Богатым будешь! А? Ну подумай, кругом одни воры и пьяницы. Не на кого положиться.

– Спасибо, Арик Гизидович, – сказал я, даже не пытаясь объяснить, почему работать на русского дядю мне гораздо удобней, чем на турецкого. – Спасибо вам, но я не могу. Простите. – Вернулся к сильно напряженному тестю и поспешил успокоить старика.

Совершив традиционный круг почета по местным торговым точкам, набив чуть не доверху багажник продуктами питания, мы с тестем вернулись домой. Нам с ним предстояло почистить картошку и вынести мусор. Пока жена с тещей разбирали покупки с обязательным ворчанием: какие же мужики все-таки глупые, ну разве можно покупать такие помидоры, колбасу, майонез… Пока за нашими спинами привычно промывали наши косточки, мы воспользовались заминкой и нырнули в потайной уголок тестя, куда он никого из женщин не впускал. Алексей Иванович в просторной кладовке отгородил фанерой третью часть пространства, разместил там коллекцию инструментов, заперев своё сокровище на два замка: секретный навесной и потайной врезной.

В этом тщательно охраняемом уголке мужской свободы, каждый молоток, пассатижи, тисочки, напильник – всё в богатом ассортименте, разнообразных размеров и причудливых форм – прикреплялось особыми фиксирующими устройствами к стенам, возлежало в уникальных мягких ложах и сияло разноцветными лаками. Каждый предмет коллекции тесть самолично разрабатывал в домашнем конструкторском бюро, изготавливал у самых опытных лекальщиков на собственном заводе и никому, кроме меня не позволял даже прикасаться. Не удивительно, что одарённый технарь использовал малейшую возможность применить чудо-инструменты в деле, набрасываясь на любую поломку, как голодный тигр на задремавшую антилопу. Вот и сейчас, не смотря на мои вялые возражения, он переложил в портфель несколько сверкающих железяк и потащил меня за рукав к машине, ворчливо поясняя на ходу:

– Знаешь ли, Миша, что-то не нравятся мне высокие тона двигателя.

– Да вроде всё нормально, – бухтел я за его широкой спиной, – если бы что, я бы почувствовал.

– Ты уже привык, а я свежим ухом всегда слышу неполадку. Меня не проведешь.

– А я чего, я только «за», – вздыхал я, открывая замок «Волги».

За полчаса он что-то там подкрутил, где-то подтянул и прочистил, включил двигатель, прослушал его безукоризненное урчание и только тогда удовлетворенно кивнул и вернул нас обратно в дом. После установки инструментов в соответствующие ложа и фиксаторы, он протер руки аптечным спиртом, открыл сейф, налил две рюмки, одну протянул мне:

– За наши творческие успехи!

– Аналогично.

– Все-таки хорошо, что ты купил эту машину! Уважаю! Главное, всегда есть что подкрутить и поджать. Одна приятность!

– А я о чём…

Мы сидели на просторной кухне над эмалированным ведром, почти соприкасаясь лбами, и чистили картошку, много картошки. Не смотря на своё артистическое происхождение, теща предпочитала еду простую: картошку, грибы, селёдку – видимо, на её кулинарных приоритетах сказались голодные послевоенные годы, которые врезались в память непрестанно сосущей пустотой в животе, доходящей до острой боли, головокружения и обморока. Конечно, тесть регулярно приносил с работы заказы с красной рыбой, зернистой икрой, салями и прочей вкуснятиной – и всё это ежедневно поедалось, но основой праздничного стола и его центром непременно служила картошка с вышеуказанными солеными приложениями. Наши дамы, видимо, успели перемыть косточки не только нам, но и всем знакомым, поэтому приступили к обсуждению новинок моды и цен на золотые изделия. Тесть, умело работая острейшим ножом собственной конструкции, особой гальванической заточки, снимал тончайшую кожуру, выковыривал глазки и полутрагично, полушутливо рассказывал, как приходится выкручиваться заводскому начальству, чтобы удержать завод на плаву.

Это может показаться невероятным, но мне очень нравились такие вечера, странноватые люди вокруг меня, запах приготовляемых блюд, уютная домашняя атмосфера обжитого дома, словом, всё то, чего всегда так не доставало мне. Сюда часто приходили родственники и друзья, всегда накрывался богатый стол, подолгу, до глубокой ночи велись беседы на разные темы. Казалось бы, идеал мещанства, то же болото, что и в моем торфяном посёлке – ан нет. В этом доме жила надежда и ощущение незыблемой стабильности, которая держалась, конечно же, на плечах отца семейства, которого все безусловно любили и уважали, хоть каждый по-своему.

Здесь я подсознательно учился у тестя тому, чему не сумел научить родной отец – суровому, трудовому терпению, любви к работе, как к способу выживания и важнейшему приоритету в жизни. Будучи разумным человеком, Алексей Иванович не мог не видеть в каждом человеке, и конечно, в членах семьи недостатки, неадекватные поступки и даже подлость, порой, но молчаливо носил в себе такой запас мужественной любви, который позволял ему всё прощать и беречь близких, не отвечая обидой на обиду, злом на зло. Этот мужчина был выше мелких бытовых дрязг и, как ломовая лошадь, тащил и тащил на себе тяжелый воз ответственности за людей.

Случалось тестю в такие вечера защищать меня от женских нападок и поддерживать в тяжелую минуту. Каждый раз во время застолья наступал момент, когда третья рюмка вина полностью отключала психологические тормоза наших дам и развязывала языки. Не однажды темой для дискуссии становилось моё посещение церковных служб. На самом деле, с некоторых пор у меня вдруг появилась потребность зайти в храм, подать записки, обойти иконы, зажечь свечи, постоять в благоуханной тишине и почувствовать, как внутри всё успокаивается. Проходит смятение и страх, которые оказывается, живут в душе и вроде занозы ноют и приносят тягучую боль.

Поначалу я просто удирал от шума и тоски в церковный мир покоя и тишины. Как-то незаметно исчезала смута в душе и появлялась, казалось, беспричинная уверенность в том, что всё у нас будет хорошо. Меня и это вполне устраивало. Но только однажды обратил я внимание на очередь к священнику, подошел к «крайнему» и привычно спросил, как покупатель в ГУМе:

– Простите, за чем стоим, и что дают?

– Стоим на исповедь, – ответил старичок с редкой седой бороденкой и веселыми глазами, – а дают здесь отпущение грехов.

– Советуете?

– Настоятельно, молодой человек.

Ладно, пристроился в конец очереди, выстоял как положено, подошел к священнику и ляпнул первое, что пришло в голову:

– Святой отец, я не знаю, зачем тут стою, только чувствую, что мне это нужно.

– Ты католик?

– Нет, православный. Бабушка меня в детстве крестила и в храм водила, пока были силы.

– Тогда называй меня батюшка или отец Виктор.

– Простите, батюшка, не знал.

– Ничего, со временем всё узнаешь. А сейчас давай я тебя исповедаю.

– А как это?..

– Просто отвечай на вопросы. Ты человека убивал? Блудил? Воровал? Завидовал? Врал?

Я вспоминал прошлое и, запинаясь, отвечал «да» или «нет».

– Водку пил? Курил? Наркотики принимал? Посты соблюдал? В среду и пятницу постился?

Я почувствовал замешательство, но взглянул на отца Виктора – он слегка улыбался – и понял, что врать этому человеку, или стыдиться его – не имеет смысла. Он и без моих ответов всё наперед знает, будто насквозь видит. …Ну, и меня прорвало, и стал я рассказать о своих преступлениях и подлостях, которые натворил за всю жизнь. Отец Виктор кивал головой и внимательно слушал. Потом нагнул мою голову, накрыл лентой с крестами и прочел молитву. Я понял, что грехи он мне отпустил. Потом он поднял с аналоя и протянул металлический Крест, книгу Евангелия и я прикоснулся к ним сухими от волнения губами.

– Ну вот и молодец, Михаил. Все названные тобой грехи тебе прощены и отпущены Господом Богом. Ты пойди сейчас к свечному ящику, – он показал рукой на стойку, где я покупал свечи и подавал записки, – купи книжку о первых шагах в храме, почитай. Перебери свою жизнь год за годом, выпиши на листок бумаги грехи за всю жизнь и в следующую субботу приходи на генеральную исповедь. Четыре дня, начиная со среды, попостись, а в воскресенье приходи натощак, мы тебя причастим.

Отошел от аналоя и согласно батюшкиному благословению, встал в очередь к свечному ящику и принялся издалека выбирать, что бы мне купить. К нам подошла необычная пара – женщина лет за пятьдесят и девочка-даун, вечный ребенок, с безумным, веселым лицом. Видимо по привычке, женщина прошла без очереди к продавщице в черном сатиновом халате и протянула деньги за свечи. В это время девочка поравнялась со мной, приветственно улыбнулась, коснулась моей руки своими пальчиками, не знавшими ничего кроме мягких игрушек и слегка подпрыгнула от радости. Я улыбнулся ей в ответ и слегка кивнул, но та уже переключилась на старичка впереди меня и его одарила своей безумной радостью. Мне почему-то подумалось, что вот передо мной абсолютно счастливый человек, пусть больной, неспособный к интеллектуальной деятельности, да и вообще мало на что способный, но – счастливый!

Девочка не знает, что она больна, скорей всего, считает себя вполне нормальной и даже симпатичной, её любит мама, эти люди в церкви, батюшка, ей почти всегда весело, она добра ко всем, сейчас её приведут домой, покормят, угостят конфеткой и она уединится в своём родном уголке, чтобы играть с плюшевым мишкой, красавицей-куклой, белым пушистым зайчиком, с протёртым на шейке мехом от долгого и частого держания пальцами во время игр и сна в обнимку. Да, этой безумной, веселой, больной девочке вполне комфортно живется и может именно благодаря своему безумию, она счастлива.

Вспомнилось, что на западе долгое время идут дискуссии о необходимости уничтожения этих милых созданий, о внутриутробной диагностике на стадии беременности и абортированию крошечных человечков, отличающихся от остальных людей всего-то лишней хромосомой, вполне добродушных, по-детски простых и веселых, но мешающих комфортному проживанию родителей на пространстве, где злые, хорошо воспитанные и образованные люди строят рай на земле, ввиду полного отрицания рая небесного. Долго еще бродил я, покинув церковь, по извилистым арбатским переулкам, размышляя о превратностях земного счастья, надежде, непривычной жертвенной любви, которые раскрываются в церковном общении между простыми, пусть даже порой, и безумными людьми.

Однажды мне довелось присутствовать при крещении взрослого человека. Обнаженный мужчина в плавках повернулся лицом на запад – символу тьмы, священник вопрошал:

– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех aггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?

– Отрицаюся, – отвечал крещаемый.

Затем его повернули на восток – символу света и снова:

– Сочетаваеши ли ся Христу?

– Сочетаваюся.

Меня крестили во младенчестве, некоторое время бабушка водила меня в храм и причащала, а потом бабушка обессилила, слегла и умерла, я отошел от Церкви и стал жить как неверующий, будто и не отрицался от дел тьмы. Жизнь моя потеряла глубину, стала плоской, как лист бумаги, разрисованный пьяными каракулями. Покаяние в храме после долговременного отлучения от Церкви святые отцы называют вторым крещением, стало быть, необходимо восстановить своё естественное человеческое отвращение от дел тьмы.

Итак, я скорблю о падении во тьму, искренно каюсь и отрицаюсь от мерзких адских деяний. Я ненавижу гордость и многочисленных её уродливых детей. В гордости нет любви, а только эгоизм и ненависть к любому, кто покусится отнять вожделенное, иной раз такая ненависть, что не остановится и перед убийством. Конечно, только в состоянии помрачения ума возможно забыть, что всё – абсолютно всё, что мы имеем хорошего – дано нам Богом. Сказано же, «без Меня не можете делать ничего», «волос с головы вашей не упадет без Моего повеления», а мы в помрачении ума присваиваем то, что дано нам свыше и кричим: это всё я! это всё моё! Да ничего у нас своего нет, кроме тех преступлений, на которые мы так легки.

А разве тщеславие наше не от помрачения разума? Разве мы не присваиваем воровато таланты, которые Господин дал рабам Своим на время отлучения от торжища? Ходим по рынку, позвякивая золотыми монетами, только что полученными из Господских рук, торгуем и опять же воровато присваиваем прибыль, чтобы потратить на свои животные похоти: похвастать, поесть, попить, поблудить… Не зря же святые отцы называют тщеславие самым страшным вором! Вот так работаешь, не жалея себя, не покладая рук, из последних сил, чтобы добиться чего-то хорошего, а стоит хотя бы мысленно присвоить полученные дары или прихвастнуть слегка: вот, дескать, какой я сильный и удачливый – и всё, у тебя весь заработок отняли и из графы «прибыль» переписали в графу «убыток», а ты остаешься гол как сокол, и снова начинай сначала.

А взять то скотское явление, которое мы так часто называем священным словом «любовь», а на самом деле – блуд, разврат, извращение. Вот уж где человек достигает вершины лукавства, глубины лжи, совершенства соблазна! Как только мы не изворачиваемся, на какие только хитрости не сподобляемся, чтобы получить своё гнусненькое, липкое, смердящее «хочу и буду». В древние времена блудников в дом не пускали, камнями побивали, смолой обливали, валяли в перьях и возили на хромой кобыле по селу. Бабушка рассказывала, что не только блудника, но даже «разженю», то есть разведенного, в дом пускать не положено было, но даже общаться не моги – грех, «страм» – а ведь это не такая уж древняя история, а совсем рядом, годы тридцатые, сороковые двадцатого века – только руку протяни. А вот поди ж ты, в наше время, если ты не блудишь, то уж и не человек вроде, а так, последний неудачник… Вот уж князь блуда, наверное, гордится перед мрачным начальством своим и перед Богом! Сколько через эту гнусность народу в бездну отправил – сотни миллионов!

Прощай! Прощай гордость, тщеславие, прощайте обиды, блуд и обжорство, ложь и лукавство, жадность и зависть. Отрицаюсь от вас и всю оставшуюся жизнь буду с Божией помощью уничтожать вас, выжигая из души незримым огнём благодати.

Всё-всё я тогда сделал, как велел батюшка, «со страхом и трепетом» – и впервые причастился, вышел из храма, как из бани – чистый и легкий – и почувствовал, что с этого дня у меня началась новая жизнь, гораздо лучше прежней. Я и всегда-то с удовольствием читал, особенно когда приходилось часами ожидать Палыча в машине, а тут набросился на новые книги, церковные, и стал их жадно «проглатывать», пытаясь наверстать упущенное за прежнюю жизнь. Да, мне постепенно открывался новый мир, где всё было иначе: вместо развлечений – сосредоточенная молитва, вместо смеха – покаянный плач, вместо вкусной и обильной пищи – пост, и в конечном счете, вместо посмертных мучений в аду – вечное райское блаженство. Наконец, в жизни появилась ясная высокая цель, выстраданный смысл; мало-помалу хаос вокруг стал объясняться законами духовной жизни, наконец-то, всё становилось на свои места, и мне это очень нравилось.

Вот только вместе с радостью открытий пришли в мою жизнь и неприятности: оказывается, изменение моей жизни в лучшую сторону у друзей и близких вызвало нечто вроде шока. Каждый норовил спросить, а не сошел ли я с ума? Как-то не очень здорово, думал я с горечью. Наверное, если бы я стал воровать и убивать, блудить и пьянствовать – они бы это поняли, скорей всего оправдали и вряд ли подвергли сомнению нормальность моей психики. Но стоило мне встать на путь очищения души от зла – извольте – я псих!

Вот и нападали эти две самые близкие мне женщины и насмехались, да издевались. Но видимо по причине моего растерянного глуповатого молчания, их сарказм довольно быстро затухал, и они переключались на детальное обсуждение искрящихся нарядов певицы на экране телевизора или еще на что, более увлекательное. Однажды тесть отвел меня на кухню и шепотом сообщил: «Знаешь, а я ведь тоже в церковь хожу иногда. Но им никогда об этом не рассказываю».

За нынешним столом кроме нас сидели еще две пары: старый армейский друг тестя с величественной супругой и соседка, работавшая в Сороковом гастрономе, соответственно, с мужем, тихим, затравленным алкоголиком. Старый друг имел множество полезных связей, которыми пользовался тесть, а «своя дама в торговле» помогала доставать дефицит, может быть поэтому, настроение за столом преобладало торжественное, и все держали себя в руках.

После третьего тоста тесть положил тяжелую руку мне на плечо и шепнул:

– Миша, ступай-ка в комнатку и отдохни. Ты ведь ночь не спал. Давай, прикорни чуток.

Оставшись один, я снял пиджак, ботинки, ослабил галстук и ремень. Вытащил подушку и положил её поверх покрывала, выключил свет и растянулся во весь рост на супружеском ложе. По стене медленно ползли размытые пятна света, без труда преодолевая препятствия в виде эстампов, фотографий в рамочках, книжной полки с макулатурными Дрюоном, Дюма, Конан Дойлем, от наволочки приятно пахло вербеной, которую как-то в ботаническом саду Вера показала мне, и что меня удивило, так это наличие красных, белых и синих цветов на одном кусте – это аромат любимого австрийского шампуня моей жены, приятный аромат любимой жены…

Мы познакомились в те давние времена, когда существовали такие странные вещи, как распределение после института и три года обязательной отработки на производстве. Когда я в первое рабочее утро в качестве молодого специалиста шел на завод, мне вспомнилась моя прошлогодняя практика дублером мастера на одном из крупных южных заводов: мой захламленный цех в черных лужах разлитого масла, станки германского завода Круппа 1887 года, с утра пьяные чумазые рабочие, потная раздевалка с исцарапанными матом металлическими дверцами шкафов и туалетом, где резали глаза ядовитые испарения хлорки и оглушал рёв спускаемой воды; всегда переполненную отдыхающими курилку с огрызком ржавой бочки под окурки, кислую вонь столовки, где с рычанием мордастые грубиянки подавали безвкусную тюремную баланду под названием «рассольник» и котлеты из хлеба и сала с серыми слипшимися макаронами, обозначенные в меню, как «биточки мясные с гарн.»

Меня «бросили» сразу на три бригады: одна состояла из заключенных, которых доставляли из соседней тюрьмы – они прессовали, а потом обжимали дюралевые кругляки, изображая из них тазики; с этими у меня проблем не было: рядом всегда находился звероподобный охранник с пузом и кобурой, который чуть что, лупил воспитуемых чем попало, выколачивая из них нечто святое, что называлось «норма выработки»; вторая бригада ютилась в углу цеха за металлическими щитами – эти резали толстые листы свистящим голубым пламенем горелки и сваривали тонкие листы электросваркой, от этих угрюмых работяг я каждый раз уходил отравленный ацетиленовым газом и ослепленный вспышками ярчайшего света; а третья была и вовсе «дикой» – эти «работали по хозяйству»: слесарили, плотничали, собирали стеллажи и красили; тут всегда царило похмельное веселье, у народа водились деньги, с которыми они пытались делиться и со мной, как с «гражданином начальником»; деньги они зарабатывали домашними заказами, вроде полочек под книги, кухонных моек, но самый главный доход приносили этим «дикарям» модные значки с фотографиями «битлов», «аббы» и «мерлин монро», которые они заливали из краскопульта прозрачным лаком.

Моей основной задачей являлось материально-техническое снабжение и оформление нарядов. Почему-то те итээровцы, а проще – конторские, с которыми мне приходилось сотрудничать, свои обязанности выполняли с обязательным надрывом, скорей всего, они таким образом проявляли модный тогда трудовой энтузиазм, что еще называлось «болеть за производство»; однажды, например, на складе тёть Тося с полчаса орала на меня прокуренным басом, объясняя, что ветошь эти уроды не завезли, поэтому мне необходимо идти куда-то очень далеко и там попробовать найти искомый расходный материал; я пошел к начальнику цеха Михалычу, который при слове «ветошь» закатил красные глаза к серо-бурому облупленному потолку, взвыл раненым волком, схватил валявшуюся на горе стружки ветхую телогрейку, рванул её на груди, как загулявший извозчик рубаху, громко закашлял, зачихал от поднятой пыли и, наконец, с торжеством победителя сунул мне половинки растерзанной спецодежды: «На тебе, салага, ветошь, идрыть-кадрить, и больше не приходи, сам соображать должен, нааахрииин!»

Или, к примеру, выписываю наряд в отделе труда и зарплаты, листаю справочник, чтобы подобрать описание работы по-научней, а за столом напротив дамочка в очках и оренбургском платке на пояснице кушает пирог с луком и поднимает мне рабочее настроение фразой, произносимой с надсадным воплем и брызгами пережевываемой пищи: «И не мечтай, чтобы я твоему Петьке хоть один наряд в этом месяце закрыла, пусть не трясет тут паяльником, хамло неотёсанное!» Как мне чуть позже объяснили опытные коллеги, бригадир хозяйственной бригады Петр Афанасьевич Двузуб имел дерзость не ответить взаимностью на романтические чувства начальника ОТиЗ Виктории Васильевны, за что она поклялась мстить ему до конца жизни, используя в этих целях то, что она имела – служебное положение. Глотая голодную слюну и считая минуты до обеденного перерыва, я всё ниже опускал голову к столу, чтобы моему лицу досталось как можно меньше брызг их отверстых начальственных уст и всей душой разделял скорбь несчастной женщины.

Дело в том, что вышеуказанный Петр Афанасьевич был на самом деле удивительно хорош, напоминая мужественным лицом и мускулистым телом статую нацистского скульптора Арно Брекера «Атлет», воплощавшую идеал воинственной силы и арийского благородства. Он казался в этом загаженном колхозном курятнике куртуазным черным лебедем, рухнувшим с бирюзовых небес и набирающим силы, чтобы взмахнуть крылами, оторваться от грязи и взлететь обратно ввысь, к белоснежным облакам в синеве. Как и трудовичка, я был изумлён поначалу его немыслимой мужской красотой, пока однажды не понял, насколько лживая и вороватая душонка скрывается под роскошной оболочкой, во всяком случае, мне бы не миновать уголовного наказания за его наглое воровство, под которое он подвел меня, свалив на меня всю вину, если бы я, как студент-практикант, не нёс никакой ответственности, что и объяснили этому подлому красавчику Михалыч с Викторией Васильевной, разумеется, на максимальной громкости, с привлечением обширного пролетарского диалекта. Словом, та многострадальная практика привнесла в мою жизнь немало бесценного опыта.

Итак, аккуратно переступая через октябрьские лужи, я тогда, в первый трудовой день дипломированного молодого специалиста, был готов к самому страшному варианту, но попал на образцово-показательный завод в центральном районе города, который любили посещать руководители партии и правительства. Мне очень нравился мой завод, просторные чистые цеха, потоки дневного света, льющиеся из фонарей на крыше; запах горячей металлической стружки и машинного масла, бесшумный раскат оранжевой кран-балки под потолком, стройные ряды современных станков, вежливые трезвые рабочие в фирменных спецовках, столовая, больше похожая на ресторан с веселыми толстушками в белоснежных халатах, любимый гороховый суп-пюре, тефтели с подливой, телячьи отбивные с хрустящей корочкой, тертая морковь со сметаной, толстые куски нарезного батона и бородинского хлеба на сверкающем никелированном подносе под крахмальной белой салфеткой с синими краями. Я готов был работать на моем заводе бесплатно, только за еду и одежду, но мне ко всему прочему платили целых сто семьдесят рублей, да еще предлагали бесплатные путевки на море и поставили в очередь на получение жилья. Словом, я считал, что мне сказочно, незаслуженно повезло.

Это случилось на новогоднем вечере, когда впервые удалось увидеть всех молодых специалистов завода, которых начальство решило стимулировать похвалой и премиями. Там, среди нарядных девушек я и увидел впервые мою Веру. Чуть позже Алексей Иванович устроил мне допрос на тему, любовь это или иллюзия, я был крайне смущен и упрямо талдычил:

– Я люблю вашу дочь, и мне все равно, как это выглядит со стороны. Я люблю вашу дочь, и это раз и навсегда, понимаете?

– Да брось ты! Что ты, прямо как романтический прыщавый юнец. Какая любовь…

– Я люблю вашу дочь, – упрямо повторил я. – Это всё.

…Да, так и было. Среди нарядной толпы возбужденных румяных девушек она выглядела совершенно по-особому. Прошло уже много лет, у меня было достаточно времени проанализировать первые впечатления, но все потуги моей логики абсолютно ничего не дали. Это было как наваждение, как божественное откровение, как луч света с небес: на симпатичном лице девушки словно засияла невидимая печать, указующая – это она, твоя избранница!

Всю торжественную часть вечера, даже когда поднимался на сцену для получения похвальной грамоты, даже когда меня поздравляли, пожимали руку и хлопали по плечу – я неотрывно смотрел в её сторону, иногда ловил её взгляд, который она каждый раз смущенно опускала, и с тягучей болью осознавал, что на мою девушку весьма заинтересованно смотрят еще трое-четверо мужчин. А один из них, высокий, стройный, весьма симпатичный брюнет в дорогом костюме-тройке, явно сшитом в ателье на заказ, не только глядел на мою девушку, но и подходил к ней, держал за руку, и она отвечала ему вежливой улыбкой. Что ж, подумал я, придется вызвать его на дуэль – в ту минуту мне было все равно, чем это кончится, у меня появилась цель, и я ломил к ней, как танк по бурелому: только вперёд, только победа! Я встал и решительной походкой отправился прямиком к этому парню.

– Послушайте, дорогой товарищ, эта девушка, – я кивнул головой в сторону своей избранницы, – моя жена. Я очень прошу вас больше не подходить к ней.

– Ты что, парень, с ума сошел? Да это Верка, мы вместе работаем. С какой это стати не подходить? – Парень нимало не смутился, напротив, его забавляла ситуация, в которой он считал себя непревзойденным, в отличие от меня, увальня, но мне-то было известно то, чего не мог знать этот красавчик: я уже любил девушку, и она была просто обречена стать моей избранницей, может поэтому, мне было интересно как бы со стороны наблюдать за ним, за его нагловатыми ухищрениями. – И с чего ты решил, что она твоя жена? Насколько я знаю, она не замужем и в ближайшее время не собирается.

– Ты что по-русски не понимаешь? – Удивился я почему-то. Мне просто скучно было говорить банальности. – Я же сказал, она моя жена, и ты больше к ней не подойдешь. Понял?

– Подойду. – Сверкнул он белыми зубами. – И даже прямо сейчас. – И он действительно пошел туда, где сидела она вместе с другими девушками в ожидании музыки. Поплелся и я.

– Вера, – громко сказал парень, – этот сумасшедший сказал, что ты его жена. Это что, правда?

Вера встала, смутилась и, казалось, не могла вымолвить ни слова. Тогда я оттеснил плечом парня, подошел к девушке поближе и на одном дыхании выпалил:

– Вера, я только что узнал от него ваше имя, я сегодня увидел вас в первый раз, и может, это выглядит нелепо и странно, только я внезапно понял, что полюбил вас и прошу стать моей женой. Я обещаю вам быть верным и заботливым мужем и пройти с вами всю жизнь до самого конца, пока смерть не разлучит нас. Простите…

– Значит вот так: прямо с места в карьер? – улыбнулась девушка, сумевшая справиться с первым смущением.

– Да, – кивнул я, тупо рассматривая белые туфли девушки. – Вот так прямо.

– Ну вы хотя бы дадите мне время немного узнать вас? Например, как вас зовут?

– Михаил, – сказал я, не без труда подняв на неё глаза.

– Миша? – усмехнулась она, окинув быстрым взглядом мою громоздкую неуклюжую фигуру. – А что, похоже. Вам подходит это имя.

Потом наконец заводской ВИА заиграл музыку, мы закружились в быстром танце, похожем на вальс, и я вдруг обнаружил, что мне весьма неплохо удаётся вести партнершу, держа спину прямой, а она была так легка и податлива, будто мы стали одним организмом. Когда затихли последние гитарные аккорды, мы встали посреди зала и долго не отпускали друг друга, пока музыканты не заиграли новый танец, медленный, и мы снова закружились, только плавно и как бы во сне, глядя друг другу прямо в глаза, сияющие, влажные, широко распахнутые, смеющиеся, счастливые…

Алексей Иванович на первом допросе всё домогался:

– Нет, ты скажи мне правду, неужели ты думаешь, что я тебе поверил? Ты же взрослый мужик! Как можно вот так, в первый же день, сразу подойти к девушке и объясниться в любви?

– Я не знаю! Ну что вы спрашиваете о том, чего я и сам не знаю. Это любовь. Это не из разума идет, а из сердца. Понимаете?