– Ну и что мне теперь с твоим делом делать? Где я такие деньги еще заработаю, подумай сама!

– А вдруг ты не выдержишь, сломаешься, травму получишь. Он тебе больничный будет платить?

– О чем ты говоришь?! О, смотри, у нас свет на кухне! Что-то случилось.

Они ускорили шаг, поднялись на третий этаж, вошли в квартиру.

– Явились – не запылились! – встретил их недовольным голосом старший сын Денис.

– Что случилось? – у Светланы сердце екнуло.

– Ты на время посмотри, уже четвертый час.

– Погулять уж нельзя.

– Мы с Ванькой чуть всероссийский розыск не объявили. Гулены мне нашлись. Ладно, я спать пошел. Что с вами разговаривать!

Светлана все поняла и прыснула от смеха.

Двухметровые, прочные на вид столбы из силикатного кирпича, не автоматические ворота из прута и уголка, цоколь до колена, загородка черная над ним, два ребристых ствола полувековых тополей, калитка, вечно поющая две ноты, впрочем, незлобные, здание, построенное в конце шестидесятых, в то время совсем уж богатое, да и сейчас не бедно смотрится, холл со стеклянной стеной…

– Привет, Сергей!

– Здорово, Николай!

– Бакулин пришел?

– Рано еще. Похоронил?

– Не видишь?

– Вижу. Одно слово: постирать постирали, высушили, а погладить забыли.

– Точно. Сейчас бы стопарик и на боковую.

– У меня антиполицай есть. Дать?

– Спасибо. У меня одна таблетка осталась. Как молодой?

– Ничего. Переодевается.

– Я пойду.

На ступенях – их всего было шесть – он почувствовал тяжесть в ногах невеселую. Но виду не подал, напрягся, сделал вид, что ему хорошо, легко, что он бодрый. По длинному коридору пошел, улыбаясь. Навстречу, орудуя шваброй, будто косой, медленно продвигалась уборщица Нина, толстая, но красивая лицом, а когда-то, видно, и телом ладная. Ей сегодня первый этаж будет справлять юбилей – сорок лет.

– О, Коля, привет! – она не разглядывала его, как колбасу в витрине магазина, увлеченная важным для своего семейства делом, и эта черта ее делового характера сегодня особенно понравилась Николаю. Зачем, в самом деле, на него сейчас смотреть, похмельем помятого.

Он поздоровался, дал вправо от швабры, дошел до комнаты отдыха охранников, вздохнул глубоко, с удовольствием, но, вспомнив про молодого, дыхание задержал, не доверяя антиполицаю, и открыл дверь. На него прямо-таки навалился Димка, будто ждал этого момента, будто задание он получил от начальника принюхаться и точно узнать: с похмелья Николай или нет.

– Привет! А я уже все. Пошел на выход. Там Бакулина дождусь.

– Ладно, – только и молвил вошедший, немного радуясь.

Закрыв за Димкой дверь, он до конца опустил форточку, включил вентилятор, электрический чайник, переложил из сумки в холодильник продукты на двое суток, долго мыл в туалете лицо холодной водой, аж руки заломило, потом переоделся, заварил в металлическом чайничке чай и выпил две чашки свежака из блюдца, густо прихлебывая и поохивая, не стесняясь: «Ух, хорошо!»

Нине, уборщице, повезло здесь, в конторе, намного больше, чем ему. Она, конечно, баба ответственная, шустрая, за ней, как говорится, перемывать не надо. Она хоть и ходит уткой, хоть и мажет по вечерам колени какой-то мазью, хорошо греющей, хоть и пьет «Ибупрофен» да еще какое-то лекарство, но здесь, в конторе, от нее одна польза всем и никаких проблем: с 6.30 до 8.30 этаж, как языком, вылижет, дорожки в холле пропылесосит, столы и полку охранников влажной тряпкой освежит и бегом в соседнюю контору. Там до 11.00 тоже дело сработает, сюда вернется, буфету поможет всякие бутерброды нарезать, наскоро сама перекусит и уже в 12.30 с хозяйственной сумкой и сумочкой недорогой дамской к себе, в Мытищи. «Счастливо, ребята!» – попрощается с охранниками и по-своему, по-утиному, пойдет на три вокзала, по-скорому переваливаясь, чтобы на хорошую электричку успеть, не очень дальнюю. А там уж благодать для нее. Сядет в вагон, поближе к выходу, хозяйственную сумку между ног поставит, дамскую аккуратно уложит на колени и накроет сильными руками, никогда еще не подводившими ее, глаза закроет, отгородится от назойливого мира невидимой, но прочной занавеской, и хоть вы обкричитесь со своими товарами, хоть под нос ей суйте эту дешевку, хоть пляшите, пойте, играйте, хоть свадьбу справляйте – ни одним движением она не потревожит свой покой. Конечно, если контролеры пойдут по вагонам, она проездной им покажет. Тут уж делать нечего.

«Надежная жена, что и говорить!» – подумал Николай, укладывая в тумбочку вымытую посуду.

Еще бы! Сто двадцать долларов здесь, сто двадцать – в соседней конторе. Да с буфета какой-никакой навар, да премия, да тринадцатая и четырнадцатая, да дивиденды с акций в конце года. Даром что ли она здесь со шваброй двадцать лет крутится волчком!

Николай посмотрел на себя в зеркало, причесался. «Нормалек!» – сказал тихо и пошел на пост. Нина уже была в конце коридора. Ее комковатая фигура в легком зеленом халатике неуклюже маячила между стенами. Никогда раньше ему бы и в голову не пришло завидовать какой-то уборщице. А сейчас, уже почти полгода, это незнакомое чувство постоянно тревожило его.

Поди плохо! За шесть часов работы 250 зеленых – раз, мужа пристроила сюда же плотником – два, да еще и дочь, выпускница техникума, здесь на дипломной практике работала и, похоже, останется в конторе – три. Мало? Вот тебе и уборщица. Вот уж повезло ей, так повезло. Никакие дефолты, никакие скачки доллара. Генеральный, как сказал 120 долларов, так и получают они. Только шмыгай туда-сюда шваброй и ни о чем не думай.

А тут голова раскалывается от всяких мыслей. Сын техникум окончил, в заочный институт поступил, платный, а где деньги взять? Куда его устроить на работу, куда? Хорошо хоть сам он удержался в конторе охранником, тоже ведь повезло.

– Нин, ты как заведенная пашешь, хоть бы передохнула чуток, – сказал он, прижимаясь на ходу к стенке.

– Заведешься тут и передохнешь, – вздохнула она скороговоркой, и послушная в ее руках швабра остановилась на мгновение, пропуская охранника на пост. – Сколько лет прошу их японскую машину купить. Водители вон гоночный автомобиль, навороченный, вчера привезли. Гонщики мне нашлись. За полулитрами им только гонять. На эти деньги десять машин японских можно было купить. По две на этаж.

Швабра уже занялась своим делом, а Нина все гундосила о своих бедах.

«И она еще чем-то недовольна! Катается тут как сыр в масле, – тяжело вздохнул Николай, спускаясь по ступеням в холл. – Получает больше нас, всю семью пристроила. Блатная какая-то уборщица».

– Ты, как медведь, идешь! – сказал Димка тоном, хоть и не восторженным, но таким, которым старый учитель хвалит из педагогических соображений ученика.

Бывший майор хотел бы поставить на место пацана возраста старлея, чтобы не вякал лишнего, но подобные желания были не только давно забыты им и неуместны, но и опасны здесь. Места на гражданке как-то странно распределялись, совсем не так, как в армии, не по тому ранжиру, к которому он привык за годы службы и на гражданке и от которого уже стал отвыкать. Если не отвык совсем. Он промолчал, лишь браво крякнул.

– Ты на воротах сегодня? – спросил Сергей.

– Да, на воздухе.

– Машина! – Димка давил, спешил показать бывшим офицерам, что службу охранную он сечет лучше их, старичков. Высокий, хорошо скроенный, он в армии не служил и служить не собирался. Студент какого-то экономического вуза, он занимался ушу, впрочем, по моде, а не по призванию, был женат, бегал на сторону и имел прочную опору в лице дяди – молодого на вырост полковника, у которого тоже был дядя, постарше, с крепкими, не рвущимися связями в разных кругах. Именно дядя и дяди делали характер, в принципе, неплохого парня. Разные дяди и тети, и прочие родственники – это же не врожденный порок, это реалия государственного жития. Димка, хоть и молод был, великолепно чувствовал и использовал данную ему от рождения эту реалию негрубо, можно сказать, даже деликатно, но без робости, свойственной совсем уж нежным натурам или слишком уж принципиальным. В каком-то смысле его можно было назвать дитем своего времени – того самого времени, когда в России пришла пора потребителей, людей хороших и особенно удачливых в деле потребления материальных, духовных и всех других человеческих благ (в том числе и блатных благ, изливающихся на таких, как Димка, солнечным потоком всевозможных ласк и привилегий от родных и их родных) – благ, произведенных именно для них, потребителей, их недавними предками, то есть теми, кто, начиная с семнадцатого года XX века, породив государственную идею, реализовал ее, накопил богатства, передал их в надежные руки тех, кто эти богатства может потреблять.

Димка, без трех курсов экономист, вальяжно возлежал на низком, как самолетное сиденье, мягком кресле багрово-замасленного цвета, и вся его беспечная фигура, ничем не напоминающая демона поверженного, так сильно контрастирующая со строгими фигурами двух бывших старших офицеров и Ниной, уже сменившей швабру на пылесос, являла собой ярко выраженный тип потребительствующего человека, но, следует быстро оговориться, хорошего вполне. В конце концов, он не виноват, что ему выпала судьба родиться потребителем в эпоху потребителей!

Он также не повинен в том, что его оба деда с саблей наголо носились по российскому пространству, оголтело отстаивая право на существование новой государственной идеи, рожденной на перепутье XIX–XX веков. Он не отвечает за дела и деяния тех, кто в тридцатые-пятидесятые годы реализовал почти все возможности этой идеи в жизнь. Ему нельзя вменить в вину достижения и просчеты накопителей, которые доминировали в стране в шестидесятые-восьмидесятые годы. Он не может и не должен быть даже морально подсудным за то признание, которое с высоких трибун сорвалось из уст тогдашнего вождя, возвестившего на весь мир о том, что в 1980 году в стране будет построена материально-техническая база. Ну разве Димка, парень молодой, красивый, неглупый, слегка сонный, в меру дисциплинированный, виноват в том, что его предки создали базу для него?! Что он, в конце концов, совсем чокнутый, чтобы отказываться от такого куша?! Если база создана, значит, ее нужно разбазаривать. Сам этого не сделаешь – сделают другие.

Нет. Это не его вина.

Это не он совершил ошибку в начале семидесятых, отдав документы в военное училище ПВО и в училище РВСН (Ракетных войск стратегического назначения), как то сделали Николай и Сергей, молчаливо листавший в эти минуты журналы приемосдачи дежурства. Им-то, бестолковым, ясно было сказано: базу создадим, не горюйте и ушами не хлопайте, учитесь эту базу разбазаривать. Ведь ясно же сказано было! А разбазаривать-то тоже нужно уметь. Это тебе не ракеты в небо пулять. Куда же они поступали в начале семидесятых, пентюхи?! Государство, между прочим, играло с ними честно и откровенно. Самые ответственные люди, с самых высоких трибун талдычили, в мозги им вбивали, на политзанятиях мозги вправляли, будет база, будет! И ведь экономических вузов в те годы было навалом, Димкин дядя Плешку закончил, а уж потом в органы подался, и еще одну вышку закончил, опять же по нужному профилю, экономическому. А эти… оплошали, короче. А значит, стоять им теперь в разных охранах всю свою оставшуюся жизнь, если это можно назвать жизнью. Охрана – это не жизнь по определению. Это – охрана жизни. Живут те, кого охраняют.

Димка, не поверженный, услышал напористый ход Бакулина, поднялся. В холл вошел в белых брюках и такой же рубашке с коротким рукавом начальник охраны объекта – так он заставил себя называть своих подчиненных, до этого здесь еще никто не додумался. Ну, охранники, ну старший ты у них, всего-то у тебя в подчинении семь-восемь человек, а то и шесть. Нет – начальник. Всей охраны. Всего объекта.

– Так! – сразу перешел он к делу. – Новость слышали? Здравствуй, Дима! Привет, Сергей!

– Плохую или не очень? – молодой хитро улыбался. Знал он все новости раньше начальника охраны, дядя ему сообщал все заранее.

– Тебя она не касается. А почему журналы разбросаны? А береты разве трудно в ряд повесить, по-человечески? Офицеры же. На вас люди смотрят. Или вы не знаете ситуацию?

– Не тяни резину, Федор Иванович, говори.

– А где Николай?

– Я позову, – Димка охотно вышел на улицу, крикнул Касьминову, болтающемуся за углом здания конторы, и вдвоем они подошли к начальнику.

– Плохие новости, товарищи. Вчера звонили из ЧОПа, сказали, что все, кому больше сорока лет, с этого объекта переводятся на другие.

– С повышением зарплаты в три раза? – Димка все ухмылялся.

– Повысят они тебе. Наш объект – самый дорогой в ЧОПе.

– Не имеют права понижать зарплату. У нас договор, – Сергей сказал протяжно.

– Ни хрена себе! – тихо выдавил непохмеленный Николай. – А я думал… – он осекся, он думал, что ему крупно повезло, что его пока не тронут, на днях ведь говорили про сорок пять лет. А в договоре вообще написано – до пятидесяти.

– Договор у нас с ЧОПом, а не с конторой. Сколько раз вам было сказано: «Держите форс!» А вы! Ладно, пойду в кабинет.

Кабинетом он называл комнату отдыха охранников. В общем-то все верно. Это для охранников она комната, а для человека при должности – кабинет.

Странный он был человек. Бывший замполит. Полковника ему подарили перед увольнением. За службу верную подарили. В Афгане он песок жевал три с половиной года, немало. Даже для замполитов. Потом, правда, и ему жизнь улыбнулась – в Москве он последние шесть лет служил. В самом центре столицы. Он так и говорил, не стесняясь: «Двадцать лет я в крайних точках служил и Москву заслужил». Все верно. Москва заслуженных любит. И они ее тоже.

На пенсию его проводили с легкой душой. Место он занимал полковничье, молодых придерживал. Но у самого Бакулина на душе было тяжело. На пенсии он года не продержался, деньги стали кончаться очень быстро. А у него сын – капитан, ему тоже в рост идти нужно. А значит, и деньжата ему нужны, чтобы о тыле не думать ежедневно.

– Ни хрена себе! – повторил Николай и совсем угрюмый пошел на улицу открывать ворота.

Бывший майор Касьминов человеком был не ругливым. Даже при гаражных мужиках редко-редко давал себе волю. А тут словно прорвало душевную плотину. Ходил он от ворот десять шагов, до ворот десять шагов, вежливо здоровался с начальством конторы, бодрился в ожидании генерального директора и матерился про себя, естественно, не вслух: «Ни хрена себе!»

Два часа спал Николай в ту ночь воскресную, проснулся, полчаса ворочался, жену разбудил, замер. Она уснула, он тихонько поднялся, вышел на кухню, поел плотно, собрал в сумку продукты, в пакет положил старые брюки, рубашку, туфли. К гаражам продвигался, как разведчик – только бы мужики не приставали с расспросами, только бы карбюратор не подвел. Машина завелась, все обошлось. Он покинул городок, притормозил у того места, где они с женой провели такую прекрасную, как в порнофильме, ночь, усмехнулся: «Действительно, что это с нами случилось?! Не маленькие уже вроде!» – и уже через пару минут был на объекте: за селом шабашники строили несколько коттеджей, улицу, уже не деревенскую, но еще не городскую, дорогую и аляповатую.

«Место только испортили, болваны», – Николай подрулил к первому коттеджу, на котором строители устанавливали стропила.

– Ты чего прикатил, майор? Халтурка есть? Так это не по нашу душу. У нас тут во работы! – услышал он голос сверху. То был связист, вольнонаемный. Его уволили год назад за пьянку. Пил не много, но попал пару раз на глаза начальству. Под горячую руку, как говорят в таких случаях. А может быть, что-то другое сыграло в его увольнении досрочном свою роль. Касьминов не вникал в подробности. Связист на гражданке пить вдруг бросил совсем, за ум взялся. В бригаде Куханова деньги заколачивал. Не очень большие, прямо сказать, но жена и дочери были довольны.

– Где Куханов? – строго спросил майор. Спал он мало в ту ночь.

– А тебе зачем?

– Это не твоего ума дело.

– А может, и моего.

– Ты толком можешь ответить?

– Ходят тут всякие.

– Может мне кто-нибудь сказать, где Куханов?

– Его сегодня не будет. Он с утра машину на базу стройматериалов погнал.

– А старший кто у вас? – Николай старался быть вежливым, но грубое, злое чувство рождалось в его груди.

– Майор, мы не в армии, кажется, – говорил все тот же голос, не то, чтобы твердый, но упрямый.

– Он точно уехал?

– Там достали и здесь покоя не дают, – связист вошел в роль. – Старший! Младший!

– Ты можешь помолчать? Есть тут кто-нибудь еще?

– Пошел ты! Харю отъел на казенных харчах. Хватит, покомандовали…

Николай пошел дальше по улице недостроенных коттеджей. Работали на них еще две бригады. Три коттеджа, доведенные до оконных перемычек первого этажа, грустно оглядывались пустыми глазницами по сторонам.

Люди на двух других объектах были не знакомы Николаю. Разговор с ними вообще не получился. Нет Куханова, и знать ничего не знаем. И отвали моя черешня, привали вишневый сад, а работать не мешай.

Касьминову дали от ворот поворот. Но кто?

Николай развернулся у последнего дома на сто восемьдесят градусов и медленно поплелся к машине. Картошку нужно прополоть. А вечером к Светланиной подруге можно съездить. У нее муж в торговле. Может быть, поможет.

Он так медленно шел по недостроенной улице из шести коттеджей, что успел вспомнить все покупки, о которых мечтала вчера жена, даже о подарке на предстоящий свой сорокалетний юбилей. Вспомнил, но быстро забыл о них. Потому что карбюратор у него был хреновый, и ему очень не хотелось торчать здесь, на виду у всех, из-за него.

«Хорошо, что не вытащил сумки», – подумал он, открыл дверцу, сел в машину. Он был так увлечен своими мыслями и мечтой («Хоть бы она сразу завелась!»), что не заметил, как кто-то, незнакомый, подошел к машине, открыл переднюю правую дверцу и без разрешения сел.

– Привет!

– Привет, коль не шутишь! – Николай не стал грубить, лишь отметил про себя: «Дверцу-то нужно было закрыть».

– Ты откуда сам-то, майор? – спросил незнакомец.

– Между прочим, меня зовут Николай, – очень точно Касьминов угадал тон начавшегося разговора.

– Твоя правда! Александр. А рука у тебя крепкая. Дак, откуда родом?

– Из военного городка. Митин знает.

– Он все знает. Я не про то. Вижу, не местный ты, не подмосковный.

– Вологодский я. Оттуда в училище пошел.

– Надо же! Я там на зоне свою трудовую биографию начал. Деревенский? Лапа-то, как совковая лопата.

– Из деревни. Отец до сих пор там живет. Дом стережет.

– Понято.

Поговорили они хорошо. Коротко, но внятно. Николаю не очень-то понравился Александр, если в открытую говорить. Урка. Три ходки к хозяину. Пятнадцать лет на нарах. Спасибо Горби – было бы больше. Здесь он бригадир. А точнее, заместитель Куханова по строительству. С Кухановым учился в одном классе четыре года. В восьмом ушел в профтехучилище. Оттуда прямиком на зону.

– Работать будешь? – спросил бывший зек бывшего майора.

– Надо. Деньги нужны, – Николай говорил искренно, но что-то тревожное шевелилось в душе.

– Хороший ответ. Рабочую одежду взял? Переодевайся. Машину поставь туда. Рядом с моей.

– Понял.

– Куханов утром был. О тебе говорил, но у нас, короче, коллектив. Это учитывать надо.

– Понял.

– И ладненько. Начинаем мы ровно в семь сорок четыре, чтобы в семь сорок пять в руках уже был инструмент. И никаких майорских замашек. Если по душам, мне ваши погоны на зоне надоели. Вот так.

– Я работать пришел, какие замашки?

– И ладненько.

Николай отогнал машину в указанное место, поставил ее рядом с новенькой перламутровой «девяткой», удивился: «Ну и зеки пошли в наше время! Год назад освободился – уже „девятку“ приобрел».

И работа началась.

Уже прошли в контору все замы, главбух прикатила на «фордане» цвета морской волны, поставила свою лайбу на место, взяла с заднего сиденья сумочку, пакет, гулко процокала мимо Николая, поздоровалась тихо, как с мертвой рыбкой, все равно, мол, не слышит. Николай отодвинулся подальше от места встречи с ней, скривил лицо: «Парфюмерный магазин!» А тут и сам генеральный пожаловал – вовремя Николай использовал последнюю таблетку антиполицая, ничего не заметил генеральный, поздоровался по-доброму, внимательно руку пожал, хороший мужик, ничего не скажешь, понимает человека.

Водитель генерального тоже ничего не заметил. И хорошо. Чем меньше тебя замечают, тем больше проживешь.

Дальше – легче. Служба потянулась медленно, в тени, под козырьком, под короткие разговоры с водителями, слесарями.

Прошел час. Николай закрыл на скобу ворота, вошел в здание, там переговаривались Бакулин и Сергей.

– Иди чайку попей, – сказал начальник охраны объекта, но было не до чая, даже в такой крутой похмельный час.

– Вчера же сказали, что до сорока пяти, – Николай остановился в трех метрах от Бакулина. – Может быть, с генеральным поговорить. Мы же хорошо работаем. Никаких замечаний. Почему сразу до сорока. У нас, кроме Димки, всем за сорок.

Говорить хотелось Николаю, много говорить, хотя говоруном он не был. Ему никак нельзя было уходить сейчас из конторы. Что же он, в конце концов, хуже уборщицы?!

– Я все делаю, со всеми веду переговоры. Но от меня ничего не зависит. А за дисциплиной надо следить.

– А мы-то чего? – Николай не понял, о чем речь.

– Рубашку, между прочим, можно было и гладануть перед сменой.

– Нормальная рубашка.

– Будет тебе, Федор Иванович, – сказал Сергей Прошин. – Нормальная рубашка.

– Для какой-нибудь вонючей стройки, согласен, нормальная. Но не для нашего объекта.

Николай робко вздохнул:

– Может быть, ты, Федор Иванович, чайку попьешь. Я могу постоять.

– Иди-иди. Мне нашего надо встретить.

«С Серегой тебе надо пошептаться», – подумал Касьминов и пошел в комнату отдыха.

Серегу Прошина, как и Федора Ивановича Бакулина, он знал четыре с половиной года. Претензий к нему не имел. Надежный человек. Очень надежный. Это «очень» было у Сергея совсем близко к «слишком». Разные понятия: «очень надежный» и «слишком надежный». Впрочем, Сергей не воспитывал в себе это «слишком», само пришло, вместе с фактом рождения.

Прошин знал, почему в последние несколько недель к нему стал более внимателен начальник объекта Федор Бакулин. Они с ним и с Касьминовым, и с еще пятью бывшими старшими офицерами четыре с половиной года назад сменили в конторе охрану. Оклад им положили в конце девяносто пятого в 300 зеленых. Не так много по тем временам, но и не мало, если учесть, что те, кто в охране получал больше, ходили по объектам с пушками, иной раз даже заряженными. А заряженная любая деревяшка, не говоря уже про железяку, как хорошо известно опытным охотникам и начитанным людям, имеет зловредное свойство стрелять в самый неподходящий момент. И даже – убивать.

Сергей Прошин и все его коллеги по охране конторы считали, что лучше меньше деревяшек и железяк да тише. У охранников были только резиновые дубинки и наручники зачем-то. Так спокойнее. Безо всяких пиф-паф и лишней сердечной напряженности. Возраст у охранников был такой. Отстрелянный. Отстрелял свое в том числе и Сергей Прошин. Правда, не на полях сражений, а на стрельбищах, куда ездил, надо заметить, с большим удовольствием. И стрелял он хорошо. Между вторым и первым спортивными разрядами. Мог бы и в спортсмены податься. Не захотел.

Отстрелялся он, короче говоря, до капитана служил особистом в дивизионе РВСН, хотел в академию поступать, а тут перевод получил в столицу. Теща, коренная москвичка (а может быть, и родовитая, было такое подозрение у зятя еще до свадьбы) какими-то своими ходами сумела пробраться к нужному человеку в нужное время и поговорить с ним, начальником, по душам. Начальник строго сказал: «Он здесь в гору не пойдет». Она ему в ответ: «Москва и без того гора огромная. А мне внучке хочется дать человеческое образование. Что она в задрипанной эстонской глубинке узнает!»

Сергей Прошин получил перевод в Москву, поселился у тещи еще до перестройки. Началась она сразу же, не успел привыкнуть к соседям тещиной коммуналки в крупном доме на Чистых прудах. Перестройка поначалу взбодрила Сергея и других соотечественников, не почувствовавших фальши в разглагольствованиях видного комсомольского работника, ставшего вдруг у руля огромного корабля – Советского государства. Говорун заговорил всех. Ему верили. Сергей Прошин получил вовремя очередное звание и размечтался. В коммуналке освободилась еще одна комната, он занял ее. Теперь они жили с женой и дочкой в двух комнатах, а теща – в своей, как она говорила, родовой келье площадью в тридцать два с половиной метра с потолком в три пятьдесят семь.

К ним уже тогда, во второй половине 80-х годов, приставали те, кого вскоре обзовут новыми русскими. Обещали они их двум соседям и им с тещей столько квартир в новых микрорайонах да на таких условиях, что любой здравомыслящий человек, но не коренной москвич, призадумался бы. Сергея они обольстили слегка подержанным «Нисаном», большим, развалистым – куда там нашей «Волге», о которой он безнадежно мечтал.

Но тещу, жену и дочь обольстить они не могли никакими посулами и обещаниями.

«Это же Москва, центр. За Садовым кольцом для меня Москвы нет! И не будет. Я в этой комнате родилась, это мое родовое гнездо. Отсюда меня и увезете на кладбище, – сказала твердо теща после утомительно долгого общения с первым квартирным обольстителем и добавила с таинственной скупой улыбкой: – А если они будут, как вы сейчас сказали, доставать нас, я на них управу найду, будьте спокойны».

У нее действительно была какая-то управа, какие-то люди в верхах. Может быть, даже родственники. Но скорее всего хорошие знакомые. Сергей уже с надеждой мечтал о том, что однажды теща позвонит своим людям или встретится с ними, или они ей по случаю позвонят, или в гости к ней наведаются, и помогут они ему вырваться из майорского плотного круга. Время быстро шло, бежало, летело. Сергею должность нужна была позарез. Он не раз говорил об этом жене вечерами, ночами. Она не хотела говорить с матерью о проблемах мужа. Его это искренно удивляло. О причинах столь странного упрямства жены он думал долго и упорно. По сей день думал он об этом. Но так и не догадался, в чем же тут дело.

«Она сделала все, что могла, пойми, Сереженька», – говорила жена, он вздыхал, разводил руками, ходил на службу, старался казаться бодрым, деловитым, уверенным, но время бежало слишком быстро, и уверенности оно ему не прибавляло.

– Сергей, ты говоришь, Иван Ильич в Бутово химчистку открыл итальянскую? – спросил уже в третий раз Федор Бакулин. – Деловой мужик. Давненько у него был?

– В начале лета. У него день рождения в День защиты детей.

– И как он?

– Раскрутился. Три раза по телевизору показывали.

– А что! Всю жизнь в Москве. Связи есть. Да и сам он мужик не промах.

– Это точно. Уже пять минут одиннадцатого. Надо Николая будить.

Сергей набрал номер на селекторе, взял трубку.

– Иду! – услышал торопливый голос Касьминова и спросил Бакулина:

– Ты пойдешь чай пить? – и, не дожидаясь ответа, предложил: – Иди-иди. Я в час обедаю.

– Тебе же лучше сейчас.

Бакулину хотелось поскорее сесть в комнате отдыха за стол, взять телефон и звонить, звонить, звонить всем подряд. В записной книжке у него было много номеров: подполковники, полковники, три генерала, у них есть выходы на самых разных людей. Нужно звонить. Нужно поднять всех. Такую контору терять нельзя. А уж если и придется покидать это насиженное место, то только «по возрастающей». Начальником ЧОПа его никто не поставит, он это точно знал. Здесь все схвачено. Но хотя бы уж заместителем. Разве он не достоин? Разве не он поднял дисциплину во вверенном ему объекте на невиданную высоту?

– Иди-иди, я без пятнадцати час покушаю и выйду на пост. – Прошин знал, что Бакулин болтать будет до половины первого и все якобы по делам конторы. Придет на пост без двадцати пяти час, значит, у Сергея будет время пообедать не спеша и минут десять-пятнадцать отдохнуть (они менялись через час, и он всегда строго отслеживал свои шестьдесят минут).

– Ну как, малость соснул? – спросил он появившегося в холле Касьминова.

– Нормалек. О, уже пятнадцать минут! Что же ты раньше меня не буднул?

– Так я пошел? – засуетился, впрочем, зная себе цену, Бакулин.

– Иди-иди, Иваныч. Я потом. Николай, ты опять на улицу?

– Да. Оклемаюсь чуток.

– Ладно. Только дай я покурю сначала.

Сергей вышел на улицу. Почти полдень. Солнце. Сухо. Тишина.

Тишину разрушила машина у банка напротив поликлиники. Взвыла, заголосила, затренькала, запикала настырно сигнализация. Тишина ей нипочем. Визжит, орет благим матом машина, отстреливается от несуществующего противника-грабителя без передыху, и разносится звук тревожный и упрямый, настырный по переулкам, соседствующим с ровно гудящим за сталинскими зданиями проспектом.

Сергей давно уже не обращал внимания на эту визгливую деталь новой московской жизни. Его, человека крепкой нервной организации, вообще трудно было вывести из равновесия. Лишь в те дни, когда жена, намаявшись в онкологиях разных больниц, лежала совсем слабая дома, ожидая осени девяносто пятого года, середины сентября, когда ей обещали место у очень хорошего врача в Кремлевской больнице, эти автомобильные пищалки вконец измучили майора Прошина, ожидавшего к тому же повышения по службе. Утомительное это занятие ждать. Тем более ждать, не имея никаких надежд. Окна их комнаты выходили во двор, всегда ухоженный, уютный, почти беззвучный. Какие звуки от благовоспитанных стариков, воспитывающих своих внуков и правнуков! Выходили они во двор с темными томами и с внучатами, садились на скамейки вокруг детской площадки, читали что-нибудь очень классическое и наверняка негромкое, а их внуки также негромко возились с лопатками и ведерками в песке. «И по сердцу эта картина всем любящим русский народ» – частенько повторял Прошин еще в те годы, когда жена его была здоровой и задорно улыбающейся.

Ее болезнь и появление во дворе визгливых автомобилей почти совпали. А уж когда совсем разболелась жена, когда Сергей уже надежду стал терять, не выдавая грустных мыслей никому, а тем более теще, эти пищалки просто замучили его.