Москва. Бунтарь без памяти

Неужели он умер? И без того воспалённый мозг Павла с новой силой охватили кошмарные видения. Он явственно видел себя со стороны. Причём откуда-то сверху. С потолка. Словно в объективе видеокамеры. Его собственное тело, закутанное в саван, было распластано на койке. Глаза закрыты. На умершем раньше самого тела лице – ни кровинки. Вокруг какой-то нелепый, незнакомый мир. Тесная, без единого окна, комнатушка с зелёными стенами, которую полностью заполняет могучая фигура в белом халате. Она сильно трясёт его за плечи огромными волосатыми ручищами. Может, это сама Смерть в мужском обличье участливо склонилась над ним? Хотя как можно видеть с закрытыми глазами? И если он чувствует, что его трясут как дерево, значит, он не умер?! «Господи! Ведь именно так описывают клиническую смерть!» – пронеслось в сознании. Именно это странное, необъяснимое ощущение вызвало у Павла Фролова панический страх. Но зато вернуло к реальности. Он понял, что окончательно пришёл в себя. Перед замутнённым взором всплыло грубое, обросшее щетиной лицо с синими, как у жуткого пропойцы, прожилками. Голову незнакомца покрывал нелепого вида белый колпак. Нет, это не Смерть. Это гораздо страшнее.

– Ты кто, дед? – чуть приподняв голову, спросил Павел.

– Да санитар я тутошний, сынок, санитар. Зовут меня Пётр Козьмич. – Мужик неожиданно широко улыбнулся, обнажив редкие, жёлтые зубы.

Павел с удивлением заметил, что выцветшие до белизны глаза квазимодо в белом халате искрятся добротой и даже сочувствием.

– Ну и горазд ты пугать людей, сынок. Поди, третьи сутки пошли, как ты словно не живой. Пора бы откушать тебе кашки, не то совсем отощаешь... Вот, я тебе принёс... Манка... На молоке сварганена...

– Где это я, дед, а? – Не обращая внимания на слова монстра, окончательно открыв глаза и рассеянно озирая мрачные стены, спросил Павел.

– Да здесь пока, милый, на нашем свете, можно сказать на родной земле. Под Москвой ты, на Канатчиковой дачке. Высоцкого помнишь? У него про нашу психушку даже песня сложена. Хочешь напою?

– Избави бог, дед. Какие песни? Ведь я, можно сказать, с того света только вернулся.

– И то верно, милок. Какие уж тут песни, – то ли утверждая, то ли в чем-то сомневаясь, согласился санитар.

Павел попытался встать, но тут же почувствовал боль в запястьях и щиколотках, но особенно в затылке. Было такое ощущение, что кто-то совсем недавно хорошенько отходил его скалкой. Чёрт возьми, его же приковали к кровати, как дворового пса к будке. Неужели он и вправду в психушке? За что? Почему? Как он здесь оказался?

Ни на один вопрос память молодого человека не отвечала.

– Ты парень, лежи смирно. Чем больше бузить будешь, тем больше колоть всякой дрянью станут. И тогда пиши пропало. Век отсюдова не выйдешь. Понял, сынок? А то, что ты не псих, я это и так вижу. Уже двадцать годков на этой дачке отдыхаю. Сам профессором стал. – Старик тяжело вздохнул, а потом многозначительно добавил: – У тебя, сынок, думаю, психосоматический коллапс случился. Бывает...

Последняя фраза старика настолько диссонировала с его одиозной внешностью, что Павлу почудилось, будто санитар произнёс её с чужого голоса.

– А чего это, дед, ты решил мне диагнозы ставить?

– Какой я тебе дед, мне всего шестьдесят семь годков. Если уважать желаешь, зови меня просто – Козьмич. Тута меня все так кличут. Ты не смотри, что вид-то у меня грозный, зато сердце мягкое...

– Значит, уважают, – не без доли заискивания констатировал Павел. – Слышь, Козьмич, скажи всё-таки, с чего это ты ко мне привязался? Заботу проявляешь? Шпионить приставили, что ли?

– Да, никто не приставлял. Я сам, по доброй воле. Приглянулся ты мне. Сына напомнил, Никиту, царство ему небесное. Видный был парень. В Афгане погиб не за понюшку табака. Тогда-то и съехала у меня крыша. – Козьмич явно разоткровенничался. – Стал я с горя пить по-чёрному да правителей сраных матом крыть. Бывало, как начну буянить, так вся ментовка на уши встаёт. Вот в восемьдесят третьем за эти дела меня сюда и упекли. Ну, а когда горбачёвская перестройка в разгар вошла, меня собрались выписывать, только я не захотел. Ну, и попросился в санитары. Понимаешь, на воле тогда уже никого да ничего у меня не осталось. А тута даже котлеты мясные два раза в неделю дают. Чем не житуха?

– Понятно. А я как сюда попал? Что, тоже матом власти крыл? – неуверенно спросил Павел, тщетно пытаясь восстановить память.

– Говорят, не то что крыл, а чуть ли ни пол-Москвы переколошматил, людей волтузил. Да народ к бунту призывал. А это, сынок, уже политика. Одно слово – Пугачёв, в смысле, Емельян, – хихикнул Пётр Козьмич. – Только зря ты это всё затеял, сынок. Власть – она хоть сталинская, хоть хрущёвская, хоть брежневская, да хоть нынешняя, дерьмократическая, строптивых не любит.

– При чём тут власть? – возмутился новоявленный Пугачёв, начиная что-то припоминать. – Я вроде с банками призывал разобраться. Но ты меня извини, Козьмич, там столько возмутителей спокойствия призывали крушить банки...

– Не знаю, не знаю, сынок. Видно, ты призывал громчее всех. Тебя и упекли.

Окончательно выйдя из забытья, Павел с некоторым ужасом начал сознавать своё бедственное положение.

– Послушай, Козьмич, а какой сегодня день?

– Ноне двадцать шестое августа, – ответил старик и тут же, взглянув на свои «командирские» часы с красным циферблатом, добавил: – Девять часов сорок семь минут утра. Скоро, стало быть, обход...

– А год? Год-то какой? – Павел ухватил санитара за рукав халата.

– Ну ты даёшь, парень. Видно, совсем у тебя память отшибло. Одна тысяча девятьсот девяносто восьмой годок ноне от Рождества Христова!

– Дед, а дед? Мне срочно надо отсюда выбраться. Помоги, а? – явно не очень осмыслив всю обрушившуюся на него информацию, а скорее по наитию, взмолился Павел. – В долгу не останусь. Мне никак нельзя здесь задерживаться.

Неизвестно по какой причине Павел почему-то вдруг решил, что именно этот жутковатого вида старик, похожий на апостола Петра, ниспослан ему самим Всевышним. И именно он сможет помочь.

– Вот чего захотел! – всплеснул руками Козьмич и, неожиданно перейдя на шёпот, продолжил: – Нет, сынок. Не та я здесь фигура, чтобы из этого изолятора тебя извлечь. Там, за этой дверью, народ у нас хороший, душевный. Особливо один, тоже непонятно с какого ляду тута оказавшийся. Имя у него ещё какое-то странное, тьфу ты, все время забываю.

– Врач, что ли?

– Упаси господи! Из клиентов он. Меж наших психов говорят, что он то ли бывший разведчик, то ли контрразведчик. Словом, у них он как бы за главного. Ума у него, скажу тебе, на дюжину академиков хватит. С ним тебе обязательно надо потолковать, как выйти отсюдова. – Тяжело вздохнув, санитар бросил на Павла полный искреннего сочувствия взгляд и слегка провёл шершавой ладонью по русым волосам молодого мужчины. – А пока вот поешь кашку, сынок...

– Как же я, товарищ Козьмич, кашку есть буду привязанным? – раздражённо спросил Павел.

– Так я тебя мигом от этих держалок освобожу. Только не буйствуй... Памятью сына заклинаю... Скоро обход... Главное, сынок, больше прибедняйся, говори, что ни хрена не помнишь, мол, даже имя своё позабыл. – Старик достал из кармана мятый платок и смачно высморкался. – Тьфу ты, забыл ещё сказать, дурень я старый. С раннего утра тобой интересовались эти... Ну, эти самые... с Лубянки. Вроде ты какой-то там особо засекреченный...

Вот тебе новость! Так он ещё и засекреченный. Ко всему, что сумасшедший. Причём не простой, а политический! Было от чего тронуться умом.

Москва. Крушение надежд

Жарким августовским днём молодой учёный из Новосибирска Павел Фролов устало опустился на скамейку рядом с памятником Пушкину. На этот раз всё здесь было как-то не так, хотя что именно, уловить он никак не мог. Вроде всё как всегда – голуби, пыль, гравий под ногами...

Взгляд поплыл вверх. Сначала под кроны деревьев. Затем поплыл в сторону постамента поэта. Но стоп, неужели ему почудилось?

Постамент был пуст.

Фролов зажмурил глаза. Неужели перегрелся на солнце? Или вся эта утренняя катавасия с момента, как он поселился в гостинице «Россия», лишила его рассудка? Как, похоже, лишила разума толпу за его спиной у отделения банка, дежурившую с ночи у банкоматов в немом ожидании, когда хоть какой-нибудь из них, наконец, зарядят купюрами.

Эту сакраментальную фразу Фролов подслушал сегодня, пока мотался на такси от одного банкомата к другому в надежде разжиться наличностью. В его родном городе никакого подобного городского сумасшествия не было и в помине. Банкоматы безучастно, но исправно выплёвывали из своего бронированного нутра деньги. Павлу и в голову не пришло, что в столице его поджидает беда.

...Только-только закончилась встреча, ради которой, собственно говоря, он и прилетел сюда. Встретиться сначала с заказчиком и договориться об окончательной цене за его установку. Затем с поставщиком – о доставке дополнительного оборудования для своей уникальной лаборатории в Новосибирске. Схема всей сделки была стара как мир. Он переводит деньги – получает оборудование – монтирует – испытывает и передает установку заказчику.

– Позвольте напомнить, что по договору вы ещё неделю назад должны были проплатить «вторую порцию» за оборудование, – как бы невзначай напомнил ему собеседник и несколько отстранённо, но абсолютно беззлобно добавил: – Интересно, почему все учёные забывают о финансовой дисциплине?

– На то они и учёные, – широко улыбаясь, предположил второй. – Разве я не прав, Павел Васильевич?

Смутившись, Фролов с готовностью возразил:

– В любой момент, господа. Просто я полагал, что пока окончательно не согласовано оборудование...

– Одно другому не мешает. Завтра поставим в этом вопросе точку. Так что пока вы в Москве, дайте соответствующую команду. Как только деньги попадут на счёт, тотчас отгрузим.

– Ну и отлично! – обрадовался Фролов. – Я сейчас же отправлюсь в банк и распоряжусь.

Он не заметил, как оба собеседника выразительно переглянулись, будто знали то, что заставляет усомниться в обязательности слов учёного, но ничего не сказали и вежливо откланялись.

Остановив на Варварке такси, Павел поехал в район Зубовского бульвара, где находился головной офис банка «Быстрый кредит». Там ему было проще дать поручение оплатить оборудование.

– Можете меня подождать? Я в банк и мигом обратно. Потом лови тут такси, – попросил он водителя.

– Подожду, как не подождать, раз такие дела, – быстро согласился водитель, припарковав машину. – Иди. Может, что и получится.

Быстрым шагом Павел направился к красивому старинному особняку, выкрашенному под цвет молодого салатного листа, но тут же налетел на какую-то даму килограммов под сто весом. Её лицо было пунцовым как флаг.

– Вы куда летите, мужчина? Что, людей не видите?

– Простите, пожалуйста. Мне в банк срочно.

– Вы слышали, господа?! Ему – срочно! Так нам всем здесь срочно. Только уже непонятно зачем.

Женщина повела рукой размером с доброе коромысло по сторонам, и только сейчас до Фролова дошло: весь тротуар перед банком запружен народом.

– Вы что? Все туда? – изумлённо спросил он открыто насмехающуюся над ним женщину.

– Ты кто, дядя? С какой планеты сюда явился? – с явной издёвкой в голосе поинтересовался выплывший из-за женщины такой же, как она, толстячок, но с бородкой.

– Я не с планеты. Я из Новосибирска. Учёный, – непонятно зачем добавил он.

– Вы слышали, господа? Он учёный! Теперь понятно, почему двинутый. Все учёные двинутые. Нам как раз для полного счастья только варягов из Новосибирска и не хватало.

– Ну вас...

Павел хотел выразиться острее, но сдержался и, больше не обращая ни на кого внимания, стал протискиваться сквозь толпу к высоким решётчатым воротам.

– Пропустите этого!.. – услышал он чей-то крик, брошенный ему вдогонку и словно булыжник вонзившийся меж лопаток. – Там только и ждали этого придурка.

Велико же было удивление толпы, когда один из охранников, стоящих на воротах, хотя и неохотно, но пропустил Павла за ворота. Сам Фролов этому ничуть не удивился, поскольку ничего типа «сезам откройся» охраннику не сказал, а лишь постарался объяснить, что дело, которое привело его к дверям «Быстрого кредита», чрезвычайной государственной важности.

– Знаю я вашу государственную важность. Сказал бы прямо: деньги пришёл вытаскивать, тут все такие...

Но Фролов не дал ему договорить.

– При чём тут деньги?! – возмутился он. – Тут вопрос спасения человечества решается.

«Тоже мне Иисус Христос», – охранник уже хотел было послать Фролова куда подальше. Но что-то в лице этого человека сдержало его от привычной в эти дни грубости. Охранник увидел перед собой словно не от мира сего абсолютно беззащитное выражение на лице, которое ничего не требовало, не угрожало, а лишь искало понимания.

– Проходите. Я вас отведу к менеджеру.

Добрые сказки, как правило, заканчиваются быстро. Менеджер, к которому попал Павел, даже не стал вникать в его положение. Возможно, ещё и потому, что его собственные деньги также безнадёжно зависли и ему самому не к кому было обратиться.

– Вы что, с неба свалились? Девяносто две тысячи долларов ему подавай! Можете распрощаться с ними, и скорее всего навсегда. Что вы на меня уставились?

– Не понимаю. Это же не просто мои деньги... Это деньги лаборатории... В этом эксперименте дело всей моей жизни...

– Вы русский язык забыли? Дефолт. Объявлен дефолт. А банки крайние. Вы поняли? Пи...дец всему и вся.

– А мы? А люди за воротами? Вкладчики? Клиенты?

– Кто вас всерьёз воспринимает? Миллионы растаяли! Миллиарды!

– Но извините, может, девяносто две тысячи спасти проще, чем миллионы? – не очень уверенный в том, что говорит, пробормотал тихо Павел.

– Чего вы шепчете, как на молитве?! Хоть криком кричите – никто не услышит. Вкладчики, высунув языки, по всей Москве бегают как заведённые, сотню рублей, не говоря уж о долларах, не могут получить в банкоматах. Пенсионеры, старики... А вы тут достаёте со своими экспериментами. Повторяю вам, забудьте о деньгах. Сгорели! Испарились!

Фролов уже не слушал. Он мучительно вспоминал, сколько денег у него в кармане. Так или иначе, он вынужден остаться в Москве до завтрашнего дня. Хотя совершенно непонятно, что он скажет поставщикам. Что у него нет искомой суммы? Что случился дефолт? Так они, наверное, об этом знали. Павел вспомнил, как странно смотрели на него партнёры, когда речь зашла о банке.

У него нет денег, чтобы оплатить ночь в отеле. А поменять билет? За все надо платить. Словом, Павлу позарез оказалась нужна наличность, о чём в Новосибирске он даже не подумал.

Фролов не заметил, как выбрался из здания банка и смешался с толпой. Оказывается, он такой же, как все они, убитые горем и обуреваемые ненавистью к банкам. Он с трудом отыскал дожидавшееся его такси.

– Простите, что задержался. Мне крайне необходимо добраться до банкомата.

Смекалистому водителю и без наводящих вопросов стало всё понятно.

– Сдаётся мне, что здесь в центре уже ловить нечего, – заметил он.

– В каком смысле? – не понял Фролов.

– В том самом. Если утром кому и повезло, то сейчас все банкоматы пусты как барабаны. Может, попытать счастья на окраинах? Там люд попроще, карточек не имеют, а магазинов, где ими расплачиваться, тоже не густо.

Объехав несколько адресов, Фролов начал сознавать, что надвигается катастрофа. Банкоматы как будто договорились меж собой: на их мониторах высвечивались одни и те же надписи: «по техническим причинам получить запрашиваемую сумму нет возможности» или же «наберите сумму кратную 100 рублям».

– Ах, ты ещё и издеваешься?! – неожиданно для самого себя громко спросил Павел. – А я кратную чему прошу?

Поняв, что он пытается разговаривать с банкоматом, Павел затравленно огляделся. Только этого ему не хватало, чтобы кто-то услышал его монолог. Ведь сочтут за сумасшедшего. Когда же кончится этот кошмар?

У какого-то банка он разглядел пожарные машины с брандспойтами и конную милицию. Глядя на эту сюрреалистическую картинку, Павел почти физически ощутил, как аура этого сумасшедшего мегаполиса переполняется отрицательной энергией. Жаркий и влажный воздух был насквозь пропитан не только удушливыми выхлопными газами, но и миазмами людской неприязни, злости, необъяснимого страха и безнадёжности.

– Массовый психоз! – в задумчивости произнёс Фролов, обращаясь то ли к самому себе, то ли к напряженно вцепившемуся в руль пожилому таксисту.

– Это точно, – согласился тот. – У меня сосед, капитан милиции, – так он говорит, что все психбольницы Москвы и Подмосковья переполнены. Мест уже не хватает...

Фролов ничего не ответил. Его волновала только собственная судьба. Безудержный праведный гнев толпы его все ещё никоим образом не коснулся. Каждый пытался дотянуться до своего пирога. Машинально засунув руку в карман брюк, Павел извлек из него несколько бумажек.

– Простите великодушно, молодой человек, что задаю столь беспардонный вопрос, но в нынешних обстоятельствах... У вас хватит денег, чтобы рассчитаться за такси?

Взглянув на счётчик, он успокоил водителя, но развивать тему о том, что только на такси денег и хватит, не стал.

– Отвезите меня на Пушкинскую площадь.

Почему именно туда, он и сам не мог понять.

...Из состояния небытия Фролова к жизни вернул чей-то задиристый голос:

– Что здесь происходит? Разгон демонстрации, что ли?

Учёный огляделся по сторонам и, сфокусировав сознание, понял, что сидит на скамейке рядом с памятником Пушкину. Он осторожно поднял глаза и с непонятной радостью узрел поэта на своём месте. Даже голубь привычно устроился на самом верху.

«А ведь только что Пушкина здесь не было, – поймал себя он на этом воспоминании. – Наверное, почудилось. Или почудилось сейчас, что памятник вернулся? Ничего не могу понять». Павел повернулся на крик и увидел через дорогу у банка плотный милицейский кордон.

– Поворачивай отсюда, папаша. Дальше нельзя! – кричал кому-то высокий лейтенант с автоматом наперевес. – Не нажимать! А то дам команду применить силу!

Наряды омоновцев, орудуя резиновыми дубинками и дюралевыми щитами, пытались расчленить толпу на более мелкие группы. Время от времени выдирая из неё самых отчаянных закопёрщиков нападения и запихивая их в милицейские фургоны, боковым зрением Павел увидел кареты «скорой помощи» с включёнными сиренами. «Значит, уже есть раненые», – невольно мелькнуло в голове.

Три всадника на высокорослых, грудастых жеребцах вороной масти безжалостно врезались в беснующуюся толпу. «Вот уж точно, смешались кони, люди, – Павел вспомнил хрестоматийные стихи, – нет только залпов». Ржание лошадей слилось с криками и воплями вконец озлобившихся банковских клиентов. Пожилая женщина потеряла сознание и упала на асфальт, рискуя быть затоптанной копытами коней. Испуганная толпа бросилась врассыпную, создав невообразимую давку. По тротуару сначала еле-еле, а затем ручейками потекла кровь, почти на глазах из алой превращаясь в черную.

– Что творят, гады?! Сначала обокрали людей, а теперь ещё топчут. Дерьмократы! – услышал за спиной Павел.

– При чём тут демократия?! Стадный инстинкт. Как у быков, которых каждый год гонят по улицам Помплоны в Испании. Такое я видел в кино...

Похоже, в этот момент в голове Фролова что-то действительно щёлкнуло, словно перегорел какой-то предохранитель. И он, в мгновение ока перемахнув заграждения, что было силы врезался в толпу.

– Долой живодёров! – разъяренный, словно вепрь, заорал Павел.

– Долой жидовских банкиров! – с готовностью вторил ему некий хилый мужичок рядом. – Сгубили Россию, сволочи. Довели народ до ручки.

– Товарищи! Защитим наши права! Вперёд на штурм банковских закромов!.. – во все горло закричал Павел. – Пусть вернут наши деньги!

– Давай штурм Белого дома! Долой власть чиновниковпалачей! Пусть вернут наши деньги! Сволочи, кровопийцы! – подхватил оказавшийся уже на крыше фургона тот же мужичок.

Несколько ошарашенный столь смелыми призывами «соседа», Павел выхватил у кого-то биту и что было силы швырнул в одно из окон банковского отделения. Обезумевшая толпа обманутых вкладчиков на мгновение притихла, а затем с рёвом окончательно разбуженного самосознания бросилась на штурм.

Наблюдая, как завязывается рукопашный бой, Фролов сначала впал в транс, но затем решительно прыгнул в самую гущу свалки. Тут что-то острое и жгучее впилось ему в затылок. Павел только и успел что схватиться рукой за ужаленное место. «Шприц-ампула!» – прорезала сознание смутная догадка.

Это было последнее, что зафиксировала его память. В следующее мгновение Павел ощутил, как всё тело разом обмякло, ноги подкосились, и он в беспамятстве рухнул в лужу крови.

Время тянулось томительно, словно остановилось. Вернее, он вообще потерял чувство времени. Если бы Фролову сказали, что прошло больше полугода, он бы несказанно удивился. Если бы не ежедневные визиты Козьмича, он скорее всего давно превратился бы в смирного тихушника, раздавленного вневременным существованием, лекарствами и беспомощностью. В нарушение инструкций старик умудрялся не только подкармливать пациента, но ещё, и это, пожалуй, было даже важнее, чем еда, просто раз-гова-ри-вать с ним. Впрочем, с течением времени молодому учёному этого становилось слишком мало. После долгих уговоров Фролову все же удалось уговорить Козьмича открыть «страшную» тайну: сколько все же прошло дней с той поры, когда его упекли на «дачу».

– Дней, говоришь? – хитро и в то же время с горькой грустью спросил санитар. – А месяцев не хочешь?

Такого Фролов даже не мог представить. С трудом переварив сказанное, Павел попытался раскрутить старика хоть на какую газетёнку, на что Козьмич шарахнулся от него, словно чёрт от ладана:

– Чего хошь, сынок, но только не это. Только не политика. Здесь это дело смертельный грех.

– Где же ты, несчастный дед, увидел политику? Я, может, про секс хочу прочитать...

– У как дело пошло?! Гляжу, ты уже и шутить стал. Стало быть, пошёл на поправку.

– Зачем тебе, Козьмич, ёрничать? Будто ты не знаешь, что я не был болен?

– Кто знает? – Санитар почесал затылок.

В том, что срок «лечения» затянулся, виноват был сам Павел. Несмотря на увещевания Козьмича, он не раз срывался, разнося всё вокруг: выражался не по местным правилам, выкрикивал угрозы в адрес врачей и тех, кто ими командует. Словом, сумасшедший... После одного из приступов к нему в изолятор без сопровождающих лиц неожиданно явился главврач лечебницы – сутулый старичок в пенсне с постоянно слезящимися белесыми глазками.

– Молодой человек, – произнёс он тихим, скрипучим голосом, – буду с вами откровенен. Ваше поведение абсолютно глупо. Поймите же, что вы попали в специфическое учреждение вовсе не только как душевнобольной, но и как социально опасный элемент. По крайней мере, на то время. К тому же попали в корпус номер три. Здесь, понимаете ли, у нас особый контингент. Так сказать, с подтекстом. – Главврач неопределённо хмыкнул. – Мне представляется, что вы все понимаете. Поэтому, батенька, постарайтесь держать себя в рамках. И вскоре мы вас поставим на ноги. Если вы, конечно, нам будете помогать.

– А я что, противлюсь? – выдавил из себя Фролов. – Я разве не помогаю?

– Помогаете. Помогаете. Но недостаточно. Поверьте моему опыту, молодой человек. Чем скорее вы забудете о ваших проблемах, тем будет лучше для вас. Для всех будет лучше! Это я вам как заслуженный психиатр России говорю. Но прежде всего, когда вы находитесь на приёме у лечащего врача, не следует ругать власти, банки, милицию, пугать их Страсбургским судом по правам человека. Ибо это выдаёт вас с головой. И подумайте, наконец, кому вы всё это рассказываете?! Заурядному лечащему врачу! А он, заметьте, докладную пишет своими словами. Своими, заметьте, а не вашими! И ещё, заметьте, у него маленькая зарплата...

Главврач из-под пенсне довольно нахально подмигнул Павлу. Будто они были в чём-то единомышленниками.

После этого визита Павел постарался остепениться, что, строго говоря, означало одно: больше не провоцировать больничных медиков своими заявлениями. Он стал демонстративно строго следовать предписаниям врачей, исправно притворялся, что пьёт все прописанные ему таблетки. Словом, проявлял перед медперсоналом такую удивительную смиренность, что вскоре колоть его транквилизаторами уже не было никакой нужды. Память медленно, но верно возвращалась, о чём, конечно, Павел молчал как партизан. Но вот чего он никак не мог восстановить – при чём тут Страсбургский суд? И почему, по словам главврача, грозил им всему свету? Что лично он хотел от Фемиды? Чтобы вернули деньги, предназначенные для установки? Бред! При чём тут Страсбург? Ни этот город где-то в Эльзасе, ни суд никаких обязательств перед Фроловым не имели.

При мысли о том, что далеко в Новосибирске ещё недавно у него было любимое дело, у Павла защемило сердце. Нет, даже не за утраченные надежды стать великим учёным, открыть миру новую природу явлений. Наконец, просто дать людям шанс. Даже психушка, в которую его упекли, причём, возможно, надолго, не могли испепелить веру в то, что рано или поздно он это сделает. Мир получит его открытие!

Перед глазами возникло болезненно-жёлтое лицо буквально тающей на глазах матери. Её образ, как только к Павлу вернулось сознание, постоянно вызывал в нем приступы физической боли. В эти мгновения Фролов готов был биться головой о стенку, проклиная себя за то, что так глупо вляпался. Ведь первой, кого бы спасла его установка, была именно мама! Что с ней сейчас? Наверное, в Новосибирске её уже схоронили. Шутка ли, полгода забвения?!

Все это так – и боль, и надежды, и мама. Но при чём тут Страсбургский суд? Память не посылала на этот счёт даже самого слабенького импульса. Подсознание мучительно искало некое ключевое слово, которое могло бы объяснить и этот фрагмент постепенно воссоздаваемой картины его злоключений и мытарств. Но слово никак не приходило на ум.

Лишь спустя три месяца после посещения главного, учитывая кроткое поведение обманутого вкладчика, его перевели на общий режим обитания. Незнакомый санитар помог облачиться в стандартную больничную пижаму тоскливо-зелёного цвета и отконвоировал пациента в новый корпус.

– Вот твоё новое место, дурик. – Санитар указал на одну из коек в палате. – А теперь хиляй в столовку.

Только от одной мысли, что он видит, наконец, дневной свет, Павлу стало хорошо на душе. Он вдруг вспомнил одну из ранних миниатюр Солженицына – говорили даже, что запрещённых, – где хозяин спустил своего пса с цепи, на которой того почему-то долго держали. И одновременно поставил перед ним миску супа с костями. Но собака даже не притронулась к еде, а ещё долго бегала по глубокому снегу, кувыркаясь в нём и дурачась. Будто всем своим собачьим видом говорила, мол, не надо мне ваших костей, хорошо, что свободу дали. «Кто хотя бы раз не ощутил этого, никогда не поймёт», – мгновенно став ещё серьёзнее, подумал больничный сумасшедший.

Стоило санитару втолкнуть молодого человека на порог столовки, как раздались громкие одобрительные возгласы. Любому новому пациенту здесь рады. Всё-таки какое-никакое да развлечение. Не успев доесть второе блюдо – омерзительно пахнущие и совершенно безвкусные морковные котлеты, Павел заметил, как в дальнем углу столовой поднялась внушительная фигура седовласого пожилого мужчины, который, ко всему прочему, был облачён в спортивный костюм фирмы «Найк».

«Это, наверное, и есть тот мужик, про которого говорил Козьмич!» – догадался Фролов. Он встал из-за стола, когда увидел, что пан спортсмен степенным шагом направился прямиком к его столу.

– Ну, здравствуйте, товарищ Фролов. Павел Васильевич, если не ошибаюсь? Так вот, значит, каков наш бунтарь из Новосибирска! Весьма рад с вами познакомиться, – без тени иронии произнёс мужчина и, загадочно улыбаясь, протянул Павлу руку. – Зовите меня Миронычем.

– Как-то неудобно получается. Вы меня по имени-отчеству знаете, а я Миронычем буду вас звать?

– А ты не переживай, если все здесь позволяют себе так меня называть, чего тебе, Павел Васильевич, неудобно?

Их взгляды встретились, и Павел вдруг с удивлением заметил, что светящиеся каким-то странным, лихорадочным блеском тёмно-карие глаза собеседника абсолютно непроницаемы.

– Парень, слушай меня внимательно и не перебивай, – неожиданно перейдя на «ты», вполголоса заговорил Мироныч. – Я знаю о тебе больше, чем ты сам о себе. Хотя понятия не имею, кому и чем мог так насолить молодой доктор наук. Но, по моим сведениям, засадили тебя надолго. Но ты не дрейфь, со временем мы поможем тебе выбраться отсюда. Когда всё будет готово, тебе сообщат, что и как надо делать...

– Кто это мы? – попытался было влезть с вопросом Павел, но сразу пожалел об этом.

– Я же сказал не перебивать! – неожиданно грубо рявкнул Мироныч. Потом, сделав паузу и строго глядя на Павла, добавил: – Козьмичу можешь довериться полностью и слушайся его беспрекословно, понял? Хотя ты и доктор наук, а он всего лишь санитар в психушке. Не в чинах, юноша, дело.

С этими словами он резко поднялся и быстрым шагом направился к выходу из столовой.

...Прошло ещё долгих девять месяцев. Но как-то раз, когда обитатели «дачи» уныло смотрели по телевизору сотни раз виденный фильм о жизни африканских бабочек, в игровую комнату, широко улыбаясь, вошёл Козьмич.

– Через день тебя выписывают, сынок, – не скрывая радости, прошептал он на ухо Фролову.

– Шутишь?! – невольно вскрикнул Павел, оставаясь при этом, словно изваяние, сидеть на стуле.

– Тихо-тихо ты... дурень! Такими вещами не шутят. – Козьмич присел рядом. – Мироныч подсуетился. Уж не обессудь, не знаю через кого да как. Может, сам новый президент поучаствовал, – напустил туману Козьмич. – А что ты так дивишься? Новый – он и есть новый. Ему до всего есть дело. Даже до нашего брата, сумасшедшего. Хотя вряд ли. С этим добром у нас в стране завал. Ну, словом, готовься, сынок. Вот только одна заноза. Что я без тебя буду делать? Прикипел я к тебе, сынок.

В глазах старика словно завелись соринки. Он прикрыл их широкими ладонями и долго не отрывал от лица.

Спустя два дня Павел Фролов, одетый во всё новое, так как после побоища почти двухлетней давности в его костюме было стыдно появиться даже на Канатчиковой даче, сидел в кресле самолёта, направляющегося в родной Новосибирск. Всё, что происходило в минувшие два дня – гостиница, машина, еда, было по высшему разряду. Но кем всё это было устроено и, главное, зачем? – вот что было непонятно, а поэтому и непостижимо. Что-что, а прописную истину о том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, он давно усвоил на «отлично».

Фролов вспомнил, как, выезжая с «дачи» в присланном за ним чёрном автомобиле, он невольно оглянулся. В зарешеченных окнах жёлтого трёхэтажного здания, где он провёл около двух лет, вслед с безысходной тоской смотрели десятки глаз.

Мрачного вида водитель, даже не повернув гладко выбритой головы, передал Фролову кейс, коротко объяснив, что в нём лежат все его документы – паспорт, удостоверение, авиабилет, деньги на карманные расходы и адрес гостиницы, где ему был забронирован номер.

Несмотря на резко наступившую в самолёте расслабуху, Павла мучил единственный вопрос: застанет ли он живой маму? Сердце подсказывало, что вряд ли. Внезапно в сознании молнией сверкнуло то самое ключевое слово, которое он так долго силился вспомнить: «Дефолт!» Ну конечно же дефолт!

Павел обессиленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Чем глубже он погружался в воспоминания, тем явственнее приходило к нему осознание того, что теперь он знает, как поступить. И ещё то, что его борьба за себя и справедливость только начинается.

Страсбург. Незаменимый стряпчий

Сколько можно безвылазно торчать в четырёх стенах? Павел в очередной раз скосил глаза на электронные цифры под телевизором в номере отеля «Оранжери» в самом центре города. Точь-в-точь, как в изоляторе психушки, в которую его упекли шесть лет назад. Мутные воспоминания о Канатчиковой даче выплыли совсем не случайно. Именно они подспудно заставляли его примириться с безвылазным прозябанием в этом номере и глотать обиду за проявленное неуважение к российскому правдолюбцу, ожидающему назначенной ещё в Новосибирске встречи с немецким адвокатом Куртом Зоммером.

Завершая очередной, едва ли не сотый круг вынужденного променада по комнате, Павел остановился перед зеркальным шкафом-купе и стал рассматривать своё отображение. Несмотря на то что ему недавно стукнуло тридцать шесть, он всё ещё выглядел красным молодцем. Высокий, плечистый, голубоглазый, с чуть резковатыми, но правильными чертами лица и густой русой шевелюрой, он походил на древнего викинга. Тяжёлый, разделённый ямочкой подбородок выдавал в нём характер сильного мужчины. Правда, слегка с осунувшимся лицом.

Впрочем, как могло быть иначе?! Есть хотелось невыносимо. Со вчерашнего вечера у него не было во рту маковой росинки. Поэтому сейчас ему казалось, что сможет съесть в одиночку знаменитого страсбургского гуся с не менее знаменитым страсбургским пирогом. Но всё сразу пошло наперекосяк.

Встреча с адвокатом должна была состояться ещё накануне, но он сам виноват – из-за многочисленных пересадок опоздал. Теперь немец платил той же монетой: упорно не отвечал на его беспрестанные звонки на мобильный телефон.

От нечего делать Фролов успел наизусть выучить все путеводители, рекламные листки и туристические карты Страсбурга, которые валялись на журнальном столике. Благо вся эта макулатура, помимо того, что, вполне естественно, была на французском языке, также переведена на немецкий и английский, которыми учёный владел в совершенстве. Другое дело – зачем все эти знания ему сейчас были нужны?

Этот уникальный в своей архитектурной эклектичности город у самой границы с Германией в некотором смысле делил на паях с Брюсселем роль сердца объединённой Европы. Здесь, на крохотном пятачке вдоль местной речушки разместилась знаменитая «триада» – резиденция Евросоюза, здание Европарламента и Европейский Дворец прав человека. Богатая бурными, полными драматизма событиями и перипетиями история самого немецкого из всех французских городов не могла не поразить воображение гостя. Да, этот городишко надо было бы назвать Страстьбургом, невольно усмехнулся Фролов, закончив читать очередной туристический буклет. В соответствии с той ролью, которая ему отведена в Европе. Чудесно знать обо всём этом. Ещё более чудесно сознавать, что воочию можешь увидеть все прелести города. Увы, только не при сложившихся обстоятельствах.

Поднявшись с кресла, он вышел на балкон с ажурными железными решётками, надеясь хоть отсюда полюбоваться панорамой города, не раз являвшегося яблоком раздора между Францией и Германией. На фоне едва тронутой желтым налётом густой растительности и синего сентябрьского неба Павел угадал лишь остроконечные шпили знаменитого страсбургского Нотр-Дам.

Чёрт бы побрал этого шваба! Куда всё-таки он делся? Оторвал от дел, заставил прилететь сюда, а сам?! Павел, казалось, и думать забыл о своём иске. За окном уже 2004 год. Тут и начались чудеса в решете: сначала в институт вдруг пришло официальное извещение, что иск принят к рассмотрению, потом позвонил этот самый адвокат Зоммер и на довольно сносном русском языке пригласил в Страсбург. Мол, все расходы будут оплачены Евросудом.

«Наконец сподобились», – довольно равнодушно отреагировал Фролов на такой поворот событий. Дела давно минувших дней... Он давно потерял веру, что Страсбургский суд когда-нибудь займётся его делом. И тем более всё реже и реже вспоминал про дефолт, сделавший его в одно мгновение практически нищим, кошмарные месяцы в сумасшедшем доме и, что самое главное, ощущение волчьей злости, ослепившей его до такой степени, чтобы через суд добиваться справедливости. Мама, увы, умерла, так и не дождавшись его спасительной технологии, а вместе с её уходом – так ему одно время казалось – всё остальное потеряло смысл. Ну, может быть, просто наука...

Тяжело вздохнув, Павел покинул балкон и опустился в изрядно потертое плюшевое кресло. Пытаясь вздремнуть, он прикрыл глаза и вновь оказался в плену невесёлых воспоминаний. С чего же началась вся эта история? Фролов вспомнил, словно это было вчера, как пытливый и целеустремленный студент из провинции закончил в Москве с красным дипломом Бауманку и распределился в Дубненский центр прикладных исследований. Спустя три года ему с группой учёных удалось сделать революционное открытие – найти новое вещество «гетероэлектрик», некую основу для создания уникальных «звёздных батарей». Это был реальный прорыв в изыскании высокотехнологичных источников энергии будущего. Там же Павел защитился, и ему сразу была присвоена степень доктора наук. Но диссертацию наглухо засекретили. Вернувшись в Новосибирск, он получил под начало отлично оборудованную лабораторию. Отцы науки связывали с ним немало надежд в оборонке.

Беда, как часто бывает, пришла неожиданно. У мамы – моложавой, привлекательной и вечно перспективной актрисы местного драмтеатра – врачи обнаружили злокачественную опухоль. Самый родной человек буквально таял на глазах. Павел возил её по всем знаменитым клиникам и больницам страны. Рискнул даже подвергнуть лечению стволовыми клетками. С присущим ему упорством принялся изучать специальную медицинскую литературу. И в итоге стал разбираться в теме не меньше, чем профессиональный врач-онколог. В одном из медицинских журналов он вычитал короткое сообщение о сенсационном открытии японских медиков: если повысить температуру тела до 43–44 градусов по Цельсию, то больные раковые клетки умирают за считаные часы, а человек при этом сохраняет свою жизнеспособность. Только добиться этого было практически невозможно – кровь сворачивается при сорока двух градусах.

Тем не менее это научное сообщение показалось Павлу светом в конце тоннеля. Используя возможности своей лаборатории, он начал конструировать уникальную термическую установку. И скоро в чертежах она была готова. Но вот на реализацию проекта нужны были немалые деньги.

Павел вынужден был превратиться в попрошайку, принялся обивать пороги заправил бизнеса. И на кого-то из них идея явно произвела впечатление. Так или иначе, на специальном счёте в банке «Быстрый кредит» появилась сумма в девяносто пять тысяч долларов. Тогда, в начале девяносто восьмого, её было достаточно для создания хотя бы опытного образца «установки Фролова».

– Я никогда не прощу им этого! – неизвестно к кому обращаясь, зло вскрикнул Павел и очнулся.

Главной причиной смерти мамы был вовсе не рак, а тот проклятый банк со всеми его президентами, менеджерами, охранниками... Этот простой, но в то же время ко многому обязывающий взгляд всецело заполонил его мысли, вытеснил из сердца иные эмоции. Правда, все это было тогда, в далёком прошлом...

Резкий звонок телефона прозвучал для Павла мерзкой какафонией.

– Мсье Фролов, добрый день, – раздался в трубке приятный голос оператора. – В лобби вас ожидает господин Зоммер.

– Спасибо, сейчас спущусь, – сухо бросил в ответ Павел.

Своего страсбургского поверенного он узнал сразу, тем более, что в холле отеля было немноголюдно. Адвокат Зоммер вальяжно развалился в кресле напротив стойки бара и листал «Монд». Это был рыжеватый, с редеющими волосами, довольно полный мужчина лет тридцати пяти. Очки с фиолетовым отблеском оптических линз в тонкой золотой оправе придавали его довольно привлекательному холёному облику дополнительную солидность. На адвокате был легкий бежевый пиджак из хлопка и светло-розовая рубашка с бордовой бабочкой в крапинку. В ногах стоял светло-коричневый кейс из крокодиловой кожи.

«Типичный европейский сноб и наверняка педант до мозга костей, – невольно мелькнуло в голове у Павла. – Такой тип лишний раз и пальцем не шевельнёт без собственной выгоды. Хотя кто его знает, может, и неплохой парень. Поживём – увидим».

Заметив приближающегося Фролова, адвокат неторопливо, с некоторой ленцой поднялся и с едва заметной улыбкой протянул Павлу руку:

– Позвольте представиться. Доктор права Курт Зоммер.

Несмотря на заметный акцент, адвокат изъяснялся на русском без труда.

– Здравствуйте. А я тот самый Фролов, доктор наук, профессор, без пяти минут нобелевский лауреат, – с изрядной долей сарказма представился сибиряк. – Между прочим, должен вам заметить, господин Зоммер, что точность – это вежливость не только королей, но и, насколько мне помнится, немцев.

– Надеюсь, вы примете мои искренние извинения. А в дальнейшем давайте не обижаться друг на друга. Иначе как только вступим в процесс, из этого архаизма прошлого века просто не вылезем. – Его бабочка на сорочке как-то лихо дернулась вслед за движением могучей головы, задранной вверх. Зоммер лихо, по-мальчишески подмигнул Павлу и как ни в чём не бывало предложил: – Может, пива? За пивом хорошо говорится. В том числе и о делах.

Фролову понравилась та искренность, с которой адвокат деликатно предупредил о возможных трудностях общения.

– Куда ж я денусь? Только если искупать вину, так покрупному. Жутко хочется есть. Особенно страсбургского пирога. Знаете, где его найти?

– Найдём, – искренне обрадовался адвокат и, одной рукой подхватив свой крокодиловый кейс, а другой – Фролова под ручку, поволок его прочь из отеля.

Миновав мост через ров в старую часть города, Зоммер с радостью воскликнул:

– Пришли! – и показал на фронтон накренившегося от старости здания с зазывной рекламой, изображающей гуся. – «Понт Сент-Мартин», – прочитал он. – Очень милое место.

Стоило им определиться со столиком в ресторанчике и сделать пару серьёзных глотков пива, как Зоммер сразу перешёл к делу:

– То обстоятельство, господин Фролов, что суд принял предварительное решение рассмотреть ваш иск, вовсе не означает, что мы с вами имеем хорошие перспективы выиграть дело.

Адвокат в душе надеялся спустить дело Фролова на тормозах, ибо эта «почётная нагрузка», навешанная ему Евросудом и за которую платили сущие гроши, по его глубокому убеждению, не могла принести ни денег, ни славы. Потерянное время...

Фролов насторожился и удивлённо вскинул брови – что, мол, ещё за новости? Зачем тогда приглашали в Страсбург? Не для того же, чтобы хлебнуть пивка и закусить пирогом.

Но адвокат словно не заметил реакцию сибиряка и как ни в чём не бывало продолжил:

– Откровенно говоря, я был крайне удивлён, что суд решил принять к рассмотрению иск российского гражданина, связанный с вашим дефолтом. Тем более шестилетней давности. Такое у нас в Страсбурге произошло впервые...

– Не моим дефолтом, а банковским, – поправил его Павел. – Кстати, чем вы это можете объяснить?

– Насколько я понимаю, чисто субъективным фактором. Совершенно неожиданно заинтересованность и завидную настойчивость проявил не кто-нибудь, а сам председатель Судебной палаты, достопочтенный мэтр Конти. Именно он дал мне поручение защищать ваши интересы. Иначе я бы никогда не полез в вашу политику.

– При чём тут политика, господин Зоммер?

– Зовите меня Куртом. Так проще и удобней.

– Тогда вы меня – Павлом.

– Отлично, Павел! А политика ещё как при чём. В беседе со мной мэтр Конти неожиданно выразил мысль, что ваша личная история, если умело потянуть за ниточку, может дать возможность размотать клубок куда более серьёзных и крупных преступлений в вашей стране. Вот так-то, мой российский доверитель! А мэтр Конти знает, что говорит. Уж поверьте. Он и личность весьма неординарная – бывший генеральный прокурор Италии, непримиримый борец с мафией! Так что у меня и выхода нет. Отказаться от поручения мэтра Конти? Это, признаюсь, может, как говорят русские, подмочить мою репутацию со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вот если бы вы согласились...

Адвокат предусмотрительно не закончил фразы, ибо заметил, как побледнел его визави и до хруста в костяшках сжал внушительного размера кулаки.

– Позвольте, – Фролов повысил голос так, что на него стали оглядываться с других столов, – но я что-то не понимаю! При чём борец с мафией? При чём тут ваши с ним отношения? При чём, наконец, какие-то преступления? При чём тут вообще политика? Поймите и зарубите себе на носу. Я сужусь с банком. Сужусь из-за денег... – Фролов задумался и неожиданно для самого себя продолжил: – Даже если б они были мне нужны только для игры в казино.

– Что ты хочешь этим сказать? – Зоммер не заметил, что перешёл на «ты», не спросив, как приличествует, на то разрешения.

– Ничего!

Павел принципиально решил не рассказывать о своей установке, болезни и смерти мамы. Словом, ничего эмоционального. Он слишком хорошо помнил, куда в августе 1998 года завёл его космический выброс эмоций.

– Мне нет дела до проблем страны, кто там и что совершил. Я сегодня – как вы, немцы. Нет ничего важнее денег. Поэтому и пришёл в суд. Ты, кстати, помнишь его название? – Павел сам не заметил, как тоже перешёл на «ты». – Европейский суд по правам человека! А я человек! И хочу, чтобы ты защитил мои права. Понятно излагаю?

– Более чем, – поспешил успокоить его адвокат. – Я лишь хотел заметить, что дело очень противоречивое.

– В чём же его противоречивость?

– А вот в чём, господин Фролов, – назидательно произнёс Зоммер. – Чтобы добиться столь желаемого вами результата, то есть защитить ваши гражданские права путём полного возврата денежных средств из банка «Быстрый кредит»... – Зоммер, вновь перейдя на «вы», опорожнил кружку с пивом, причём сделал это явно с не меньшим удовольствием, с которым собирался сообщить Павлу нечто важное. – Так вот. Чтобы добиться этого, мне необходимо доказать факт ущемления ваших гражданских прав отнюдь не со стороны банка, хотите вы того или нет, а со стороны государства, которое, по сути, и объявило дефолт. И только после этого добиться компенсации понесённых вами убытков.

Адвокат увидел, что учёный всерьёз задумался. Такой постановки вопроса он и вправду не ожидал и тем более о ней не думал. Судя по всему, его действительно тянут в политику.

– И что для этого будет нужно? – осторожно спросил Фролов.

– Прежде всего необходимо найти убедительные свидетельства преднамеренности действий вашего правительства, приведших к дефолту. А если эту преднамеренность каким-то чудом мы докажем, то сие будет означать, что тогдашние представители власти России просто-напросто уголовные преступники. Вы понимаете, чем это пахнет? Думаю, что именно это имел в виду мэтр Конти, когда говорил мне о клубке преступлений.

– Дорогой господин Зоммер! – неожиданно взорвался Фролов. – В данный момент я понимаю лишь одно: пока что дело пахнет вашим плохо скрываемым желанием добиться от меня отзыва иска. Но учтите, господин адвокат, я не из тех, кто отступает на полпути, и ни за какие коврижки этого не сделаю. Во-первых, слишком много мытарств мне пришлось пережить на родине, пока я добрался до Страсбурга. А во-вторых, поверьте, у меня имеются слишком веские основания и личные мотивы добиться справедливости...

– Боже упаси, как вы могли такое подумать, господин Фролов?! – вытаращив глаза, произнёс Зоммер. – Я только хотел вас предупредить о том, что для достижения цели вам придётся официально перенаправить свой иск не в адрес банка, а в адрес правительства. Причём, если возможно, поимённо. А мы уже посмотрим, как его повернуть.

– И всё-таки простите, Курт, но я вам не верю. Не надо юлить, – несколько поостыв, произнёс Павел. – Вы прекрасно понимаете, что к подобному иску я пока не готов. Мне серьёзно надо подумать. Но уверен – лично вы ждёте, что я откажусь. И всё будут в шоколаде.

– В каком смысле? – не понял адвокат. – Вечно ваши русские словесные образы. Признаюсь, они всегда мне изрядно мешали. Говорите яснее.

– Куда уж яснее. Вы будете довольны, что от вас отвяжется мэтр Конти, и вы спокойно займётесь более прибыльным делом. Я, испугавшись, тоже залягу на дно. И наконец, с облегчением вздохнут банкиры. Не исключаю, кстати, что они на вас уже вышли и любезно попросили не доводить дело до суда...

После этих слов любой другой на месте Зоммера мог вспылить и обидеться. Но он лишь откинулся на стуле, как бы отдаляясь от русского.

– ...Так что если дело вас по каким-то причинам не увлекает, сами откажитесь от роли моего поверенного.

– В том и парадокс, чёрт возьми, что увлекает, – лихорадочно замахал руками Зоммер. – Вы просто находитесь в плену своих постулатов и не слышите меня. Я просто вас предупреждаю. Вы же сами только что сказали, что хотите подумать. Что касается меня, то если дело повернуть в политическом аспекте – хоть это и несколько боязно, – становится интересно. И... денежно! Возможно.

«Ну и лиса, – подумал Павел и невольно улыбнулся. – Как умело вывернулся! Денежно – вот оно, ключевое для него слово!»

– Доктор Зоммер, давайте сейчас поставим точку. Если вы в эту минуту искренни, то действительно мяч на моей стороне. Я буду думать. Хорошо, что мы пока все же друг друга поняли. А теперь давайте продолжим пить пиво и заедать его пирогом. И ещё скажите, если не секрет, конечно: где вы так хорошо выучились русскому языку?

– О, это прелюбопытная история... – Адвокат пустился в объяснения: – В конце восьмидесятых у нас в Кёльне, откуда я родом, по соседству поселилась семья поволжских немцев. Очаровательные люди. Но самой очаровашкой была младшая дочь Наташа. Мне было тогда семнадцать, ей шестнадцать. Вот с Наташи и началось моё увлечение русским языком. Мне особенно нравился Чехов. И сегодня я искренне убёжден, что знание русского языка и русской классики – одно из самых больших моих личных достоинств.

– А как с Наташей? – не удержавшись, спросил Павел.

– Что Наташа?! Давно её не видел. Словом, с языком у меня получилось много лучше.

– Вы интересный человек, герр Зоммер. – То ли под влиянием пива, то ли от состоявшегося разговора Фролову явно начал импонировать этот рыжий шваб. – А где вы учились юриспруденции?

– Представьте, здесь же, в Страсбургском университете. Кстати, там я впервые и познакомился с мэтром Конти – он читал лекции по уголовному праву. Так что Страсбург – город моей юности, моя вторая родина. Эх, какие были времена... Впрочем, и сейчас для студентов они не хуже, тем более что ныне в аудиториях университета появились русские красавицы...

Зоммер подмигнул Фролову.

– Да вы, как я погляжу, дамский угодник! – не скрывая иронии, воскликнул Павел.

– Не то чтобы угодник, но поклонник это точно, – рассмеялся в ответ адвокат. – Поэтому до сих пор и не женился. – Затем он уже серьёзным тоном добавил, опять перейдя на «ты»: – Давай, Павел, я повожу тебя по ночному Страсбургу, увидишь все его красоты. Разреши хоть чем-то компенсировать моё столь неучтивое опоздание.

– С удовольствием разрешаю, – ответил Павел.

Экскурсия, во время которой адвокат проявил себя весьма эрудированным гидом, завершилась за стаканом виски в баре отеля «Оранжери», где русский учёный и немецкий адвокат выпили на брудершафт.

– Теперь мы окончательно на «ты», – зафиксировал события Павел.

– Меня это полностью увлекает, – констатировал Курт опьяневшим голосом.

– Ты хотел сказать «устраивает», Курт. Ты сейчас хорошенько проспись, иначе русский язык забудешь, – падая от усталости и принятого на грудь поправил его Павел. – Короче, мэтр, я буду думать, а на тебя надеюсь. Понимаешь, справедливость должна восторжествовать, иначе на кой хрен ты столько лет учился?

– Да, действительно, на кой хрен?! – в тон повторил вопрос Зоммер и, удивлённо посмотрев на Павла, явно задумался над прозвучавшим вопросом. – Ты знаешь, за что я вас, русских, уважаю? За то, что вы умеете ставить самые каверзные и острые вопросы. Но ответы на них вы почемуто всегда требуете от других.

– Прошу тебя, Курт, не задевай моё национальное достоинство, иначе врежу тебе своим сибирским истеблишментом... – слегка покачиваясь из стороны в сторону, шутливо пригрозил адвокату Фролов.

– А что, он у тебя большой?

– Ты о чем? – не понял Павел. – Ах, об этом? Так я о другом. Ну всё, я пошёл спать...

После «содержательного» диалога, продолжавшегося ещё немало минут, подружившиеся доверитель и поверенный договорились, что завтра утром Курт лично доставит Павла в аэропорт и с честью проводит на родину. Правда, Фролов все же опасался, что Зоммер по понятным причинам может не сдержать обещания. Но опасения были напрасны – ровно в восемь адвокат уже ждал Фролова в своей машине у выхода из отеля.

По дороге в аэропорт они ещё раз обменялись всеми возможными телефонами и адресами электронной почты.

– Как что-то решишь – сразу звони. Ну и прилетай, естественно, – сказал на прощание адвокат, как бы ненавязчиво напоминая о деле.

Ни один, ни другой тогда ещё даже не подозревали, в эпицентре какой опасной игры вскоре окажутся против своей воли.

Флорида. Корсар с острова Костей

Было шесть утра, когда Блейк почти на ощупь добрался до двери своего рабочего кабинета в дальней части дома.

– Куда, черт возьми, она делась? – пробормотал он. – Вроде я оставлял её на столе.

Проверить свое предположение старик не успел. Голова вновь затрещала, как старый пустой сундук, по которому сильно ударили палкой, будто это не сундук, а большой барабан в руках туземца из джунглей.

Он, собственно, и проснулся от очередного приступа нестерпимой головной боли. Но стоило по выработанной давно привычке присесть в постели и почувствовать позади спинку высокой дубовой кровати, как приходило некоторое облегчение. Увы, ненадолго. Не успел Блейк встать на ноги, как голова, ко всему прочему, ещё и закружилась. Мир медленно поплыл вокруг него, старика шатнуло так, что он чуть не опустился на пол. Тем не менее, схватившись за спинку кровати, старик не испугался. За годы болезни он адаптировался к этому неустойчивому состоянию и научился быстро из него выходить.

Сейчас, не зацикливаясь на собственных хворях, старик был поглощён только одним: поисками листка бумаги, который так его взволновал перед самым сном. Наверное, оставил среди бумаг в кабинете, резонно предположил он. Осторожно опираясь на кресла, стоявшие по всей длине коридора, он добрался до лестницы. Вцепившись в деревянные перила, Блейк поднялся прямо к дверям кабинета. Он хотел сразу добраться до стола и немедленно найти бумагу, но, передумав, вышел на веранду.

Тропическая ночь на островке дышала желанной прохладой. Воздев глаза к высокому, темному, мерцающему мириадами звёзд небу, старик невольно сравнил его с чёрным бархатом, щедро усеянным бриллиантами. Он отвёл глаза от небесного свода и посмотрел туда, где метрах в ста начинался безбрежный, шепчущий волнами прибоя океан. Лунная дорожка смотрелась на его глади, как загадочный путь в бесконечность. Отсюда хорошо было видно начало знаменитой автострады «Оверсис хайвэй», убегающей к Майами. Освещённая бесконечными рядами лампионов, она была похожа на гигантскую гусеницу, хвост которой уходил за горизонт.

– Бог мой! – во весь голос воскликнул старик. – Неужели вся эта красота будет не для меня?

Но устыдившись собственного крика, который посчитал проявлением слабости и малодушия, старик замолчал. Хотя внутри всё продолжало кричать: не хочу умирать! Хочу бессмертия здесь, на земле, а не на небесах. Хочу быть здесь, а не там...

Почему ему, великому и могущественному магнату, финансовому гению, безоговорочно признанному сильными мира сего, способного при желании сдвинуть с орбиты Землю, не дано права купить бессмертие? Он ведь столько сделал для человечества! Но теперь на пороге небытия чувствует себя таким же жалким рабом судьбы, как и последний наркоман из нью-йоркских трущоб. Ну почему такая немилость? Какая всё-таки чудовищная несправедливость к нему, великому Дэйву Блейку! И это на пороге восемьдесят седьмого дня рождения?!

Он зябко поёжился и поспешил в кабинет. Здесь Блейку некогда было философствовать и пытаться говорить с Богом. Здесь дела вытесняли остальной мир.

– Мне надо срочно отыскать эту бумаженцию. – Как бы подстёгивая себя, старик упал в кресло за письменным столом.

Первым делом он зажёг старинную, с зелёным абажуром настольную лампу и в некой растерянности огляделся. «А ведь со всем этим тоже придётся прощаться», – подумал он со щемящей грустью.

Именно в этот момент Блейк смотрел на антикварное чудо – часы некой знаменитой фирмы. Зловеще зашипев и защёлкав, они пробили семь раз гулким колокольным звоном. Уже прошёл почти час, как он встал с постели, а так ничего не сделал. Так бездарно распоряжаться временем на пороге смерти?! Блейк перевёл взгляд на портрет отца. Он бы точно не одобрил.

В его кабинете не было никаких электронных средств общения с миром. Даже телевизора. Блейк так и не прикипел к чудесам высоких технологий, хотя сам охотно вкладывал деньги в их создание и развитие. Даже мобильным телефоном он пользовался крайне редко. Всё оргтехническое хозяйство империи Блейка, включая спутниковую систему навигации и средства наблюдения, располагалось в соседнем доме. Его верхние три этажа на самом деле были лишь подобием айсберга, ибо ещё шесть этажей этого уникального информационного центра, напичканного суперсовременной аппаратурой, находилось под землёй. Именно здесь денно и нощно за немалое вознаграждение на Блейка трудились десятки референтов.

Зато в личном кабинете он почти всегда находился в одиночестве. Потому что именно здесь, в окружении дорогих его сердцу предметов, он снова чувствовал себя молодым и защищённым, словно дух отца всё ещё витал в этих стенах и дарил ему отчётливое ощущение тепла и надёжности родного очага.

Но только не сегодня. Не сейчас. И виной тому всё та же вчерашняя депеша.

Всё! Хватит сантиментов! Пора работать! Бумага должна быть где-то здесь.

Но вместо неё на столе лежали три изрядно поистершиеся от времени кожаные папки зелёного, синего и красного цветов. «Триптих Блейка» – так метко окрестили их острословы из окружения магната.

– Да-да, где-то здесь.

Он не стал открывать зелёную папку, в которой содержались сведения о состоянии дел непосредственно в его собственной империи, насчитывающей более двенадцати тысяч объектов. Сейчас эта папка была ему неинтересна. Впрочем, как и вчера, и месяц, и год назад. В его империи уже давно не случалось никаких катаклизмов.

В синей аккумулировались оперативные сводки о котировках акций на биржах, курсах валют, индексах экономического роста в разных странах, состоянии фондовых рынков, сообщения о других важнейших событиях в мире бизнеса.

И наконец, красная папка содержала особо конфиденциальную информацию. Это были отчёты о состоянии различных секретных счетов, в том числе и Фонда Будущих поколений в офшорах. В папке также находилась заслуживающая внимания информация политического характера, которую слали ему персонально несколько десятков личных осведомителей – высококвалифицированных агентов, прошедших школу спецслужб в самых разных странах. С особым вниманием Блейк следил за сообщениями агентов из Восточной Европы, где в последние годы он наиболее успешно плодил свои капиталы. Но особенно его мысли поглощала Россия. Даже после распада СССР старик продолжал считать её «империей зла» и самым главным препятствием в достижении мировой гармонии. «Злой, ортодоксальный, но умный монстр» – именно так некогда окрестил он эту далёкую страну, выходцем из которой являлся. Но именно за это себя ещё больше ненавидел.

Именно с Россией в сознании Блейка была связана депеша, про которую он вспомнил, как только проснулся. В ней было нечто крайне важное. Но вот что именно? «В 87 лет просто стыдно не иметь склероза. – Блейку очень нравилась собственная шутка, которая вновь пришла в голову. – Хоть голова и болит, шуткам волю даёт. Жаль, не с кем поделиться».

Начинку «триптиха» вышколенные референты обязаны были обновлять не менее двух раз в сутки. Блейк не доверял ни прессе, ни телевидению, ни даже Интернету. Ибо по собственному опыту хорошо знал, что за всеми этими игрушками гласности и свободы стоят интересы их владельцев, а посему они не способны предоставлять объективную информацию.

Тренированным глазом он быстро перебрал вечернюю почту, но то, что искал, в ней не нашёл. Странно! Бумага должна быть именно в красной папке, – настаивала интуиция. Откинувшись на спинку кресла, хозяин принялся реконструировать события минувшего вечера. Но то ли от напряжения, то ли потому, что он ещё не принял обязательную порцию лекарств, старика затошнило. С удивительной для нынешнего утра прытью он отправился в ванную комнату и упал перед унитазом на колени. Болезнь все больше и больше делала его беспомощным.

Когда приступ рвоты прошёл, он тщательно умылся и внимательно оглядел себя в огромном зеркале. Но тут же боковым зрением увидел в зеркале отражение каких-то бумаг, спокойно лежащих поверх бронзового контейнера для мусора, и мгновенно всё вспомнил. Ну конечно! Накануне, уже собираясь покидать кабинет, он предусмотрительно посетил туалет, захватив с собой несколько непрочитанных файлов. Доставшаяся, как видно, по наследству привычка читать в интимном месте была настолько сильна, что Блейк давным-давно перестал с ней бороться.

Вот она, эта депеша! – Старик чуть не подпрыгнул от радости. – Но почему из Франции?! Почему вчера показалось, что из России? Но стоило ему тут же, в туалете, вчитаться в лаконичный текст информатора, как всё встало на свои места.

Европейский суд по правам человека впервые в своей истории, – сообщал информатор, – намерен принять к рассмотрению жалобу российского гражданина Фролова к банку «Быстрый кредит», обанкротившегося в результате дефолта 1998 года в России. Такое решение на днях приняла палата Евросуда по правам человека.

Вчера же в Страсбурге в ресторане «Понт СентМартин» состоялась встреча некого адвоката Зоммера, которому поручено представлять интересы Фролова в суде, со своим доверителем. Обращаю внимание на то, что во время встречи (распечатка записи разговора прилагается) защитник убеждал русского перенаправить претензии в адрес российского правительства.

Перечитав сообщение дважды, магнат задумался. Если уж агент обратил внимание на подобное событие, то Блейк тем более не мог остаться к нему равнодушным. Он нутром почуял, какую бурю при определённых обстоятельствах может поднять не столько даже само судебное разбирательство, сколько весь ход следствия. Кто даст гарантии, что оно не наткнётся на то, на что натыкаться никак не следует? – невольно спросил себя Блейк и так же стремительно, как вошёл в туалет, покинул его. И только сейчас заметил, что охранник, находясь при исполнении, дремал в закутке за приоткрытой дверью. И даже не пошевелился.

– Вот надейся на них, – пробурчал старик. – И за что я только плачу им деньги? Чтобы эти гориллы могли спокойно дрыхнуть, когда я бодрствую?

– Мистер исполин, дуб стоеросовый! – буквально рявкнул он в ухо охраннику. – Срочно ко мне твоего шефа!

Блейк тяжело развернулся в своих домашних тапочках, которые при каждом шаге спадали с ног, и прикрыл за собой дверь кабинета.

В былые времена Корсар взревел бы от гнева, но сейчас ему почему-то не захотелось поднимать шум. При чём, в конце концов, этот охранник?! Если уж и устраивать кому разнос, так это шефу собственной безопасности.

В ближайшем окружении столь странное прозвище принадлежало Блейку с незапамятных времен. Старик отлично знал об этом и даже втайне, как ребёнок, им гордился. Считалось, что Корсаром его прозвали друзья после того, как он поведал о том, что в детстве искал на острове Ки Уэст сокровища, якобы зарытые там пиратами. Впоследствии друзья часто подшучивали над тем, что свои сказочные богатства Блейку суждено было добыть тоже почти пиратским путём. Чем и заслужил прозвище Корсар.

Империя магната, которую он собрал за свою долгую жизнь, была огромной. Сколько бы он мысленно ни пытался охватить разом свои владения, стопроцентного результата никогда не получалось. Всякий раз выяснялось, что о чём-то он так и не вспомнил. Владения Корсара охватывали мыслимые и немыслимые сферы бизнеса: банки, инвестиционные фонды, производственные компании, медиахолдинги, научно-исследовательские центры, казино, сетевые отели и предприятия торговли. И тем не менее все эти сокровища современного пирата мало волновали его воображение. Короткое сообщение из красной папки, сумевшее каким-то чудом удалить головную боль, было напрямую связано с одной из доминирующих идей всей его бесконечно тянущейся жизни. Если формулировать максимально коротко, идея звучала бы так: уничтожить Россию. Речь не шла о каком-нибудь физическом воздействии над её народами типа того, что в прошлом веке пытались совершить нацисты. В отличие от этих величайших злодеев, Блейк даже по-своему любил ту далёкую и непостижимую страну. Если бы кто-то подсчитал, сколько денег он инвестировал в Россию, наверняка счёл бы Блейка сумасшедшим. Тем более что это было единственное место на земле, где все его инвестиции сгорели, не оставив даже пепла от тех костров.

В ожидании начальника службы безопасности Пита Гудвина Корсар знал, что будет делать. Та самая распечатка разговора, о которой упомянул информатор из Франции, покоилась на его рабочем столе и теперь ни на секунду не позволяла забыть о себе. Сухими скрюченными пальцами старик осторожно взял первую страницу. Интересно, на каком она языке? Блейк удовлетворённо крякнул, когда понял, что перед ним русский текст. Всякий раз, когда он имел возможность вспомнить родной язык ближайших предков, Блейк испытывал ни с чем не сравнимое чувство. Вот он, совсем маленький мальчик, идёт с папой по Бруклину и крепко держит его за руку. На папе большая черная шляпа, закрывающая половину лица, но маленькому Давидке и не надо заглядывать под шляпу. Он и без того знает, что папа, как всегда в такие минуты, чем-то жутко недоволен.

– Нет, сынок, это не Киев, – с досадой в голосе говорит он, оглядываясь по сторонам. – И даже не Конотоп.

В руке папа несёт сумку с продуктами.

– Папочка, кто «топ»? Это лошадка?

– Ты о чём, сынок? – Сначала папа не понимает, а потом грустно смеётся. – Ты о Конотопе? Это такое местечко под нашим Киевом. Там тоже нет Бессарабки, как нет её в Бруклине... Ты ж понимаешь...

– А что такое «Бессарабка», папа?

– Это не «что», а «кто»! Это королева! Твой дедушка и твоя бабушка жили рядом. И я там жил, когда был маленьким. Чтоб я так жил сейчас, сынок! Ты полагаешь, что в той лавке мы сейчас купили помидоры? Или мы купили брынзу? Если б ты хоть раз попробовал помидоры и брынзу с нашей королевы всех базаров мира – это я на минуточку про Бессарабку, сынок, – то этот товар ты бы уже не стал есть. Это не то. Но мы едим, холера его возьми. Потому что Бессарабку с Киева с собой не увезешь... А эти обормоты – папа твоего приятеля Пинхаса и его мама туда же – они в своей лавке даже не пытаются повторить нашу Бессарабку. Ты ж понимаешь, сынок...

При нахлынувших воспоминаниях Блейку стало уютно и тепло, будто папа все ещё держал его руку в своей. Он ещё крепче зажмурился от удовольствия, но продолжения не последовало. Как не последовало его в Киеве, когда он очень давно приехал в Советский Союз и пришёл на эту самую Бессарабку.

Бездушный интеграл, вот ты кто такой, Дэйв Блейк.

Он на какое-то мгновение задумался. Раньше, когда он ещё не был глубоким стариком, Блейк наверняка решительно прервал бы свои походы в прошлое. Но с годами это самое прошлое становилось все объёмнее и объёмнее, и тем чаще старик позволял себе подолгу задерживаться в нём.

Вот он в тридцать третьем году. Ему шестнадцать лет, и его ещё зовут Давидом Гольдбергом. Он стоит на веранде этого самого дома, в котором сейчас вспоминается прошлое. Глядя на падающие звёзды, загадывает заветное желание. Боже! Какими смешными тогда были его заветные желания. Он тогда мечтал о велосипеде. Мечтал, чтоб кудряшка Грейс обратила, наконец, на него внимание. И что бы вы думали? Чудо свершилось – он получил в подарок велосипед, а Грейс в тот же день на вечеринке танцевала только с ним. А через четыре года даже вышла за него замуж. Дурак, как же он раньше её не разглядел?

Его папа, царство ему небесное, Соломон Гольдберг, некогда известный в Киеве провизор и фармацевт, был мудр и проницателен – он, кстати, отговаривал сына жениться на Грейс, поэтому, когда начались еврейские погромы, он не стал дожидаться худого и вовремя эмигрировал в Америку. Поселившись в Нью-Йорке, папа первым делом стал зваться Солом, а вторым – успешно наладил производство дамской косметики. Сол предусмотрительно женился на скромной, статной англо-саксонке из Пенсильвании по имени Патриция Блейк, которая и родила ему сына Давида – здорового, розовощёкого крепыша с данными американского ковбоя, но с еврейскими мозгами.

В годы Великой депрессии бывший аптекарь умудрился не только уцелеть, но и нажить немалый капитал, ибо одним из первых наладил в стране производство сухого молока и яичного порошка, что в годы Второй мировой войны обернулось баснословными прибылями.

Обладавший уникальной интуицией – только с годами Дэйв оценил, в чем величие папы, – он понял, что армии и войне потребны не только оружие и боеприпасы, но и сухие пайки, мыло, дезодоранты, пена для бритья и зубной порошок. Позже из таких «мелочей» выросли его нефтяные вышки в Техасе, на Аляске и даже в Саудовской Аравии, а вслед за этим предприятия, производящие запрещённые ныне виды химического и биологического оружия.

В те же годы папе удалось почти задаром приобрести на Ки Уэсте этот добротный, построенный в стиле средневекового дворца особняк. И в придачу к нему большой-большой сад. И тогда семья Гольдбергов переехала из сумасбродного Нью-Йорка в этот тихий райский уголок на южной оконечности Флориды.

На Ки Уэсте тогда жили в основном рыбаки, писатели и художники, а чуть позже неподалёку от дома Гольдбергов появилась летняя резиденция президента США. Тогда им был Рузвельт. Это место журналисты сразу же окрестили Малым Белым домом. Примерно тогда же всегда предусмотрительный Сол Гольдберг – шутка ли, соседствует с президентом? – заботясь о будущей судьбе единственного наследника, принял решение сменить свою фамилию на фамилию жены, и юный Давид Гольдберг вслед за отцом стал Дэйвом Блейком.

Старик ясно представил лицо папы – улыбчивое и доброе. Красивые, с поволокой, ежевичного цвета глаза таили некую ироничность и хитринку. Но на сей раз Корсару показалось, что они грустны как никогда. Папа пристально глядит на него, будто пытаясь что-то сказать важное, значительное.

Невольно Блейк отыскал взглядом свою копилку, которую с маниакальным упорством пополнял, сколько себя помнил. Она была подарком папы на Новый год и представляла собой большой старый корабельный бочонок из-под рома объёмом галлонов в пятьдесят. Копилка превратилась для него в своеобразный талисман.

– Ни дня без цента, мой мальчик! – сказал Сол, преподнося сыну бочонок и первым опустил в прорезь серебряный доллар. – Пусть это будет твоим резервным фондом на черный день. С ним ты будешь чувствовать себя увереннее, ибо, запомни, деньги есть не что иное, как отчеканенная свобода и право подчинять себе других.

Наивный старый еврейский папа. Его сыну теперь нужно только здоровье, а не деньги. Но, увы, здоровья не накопишь ни в какой копилке.