Криминальный голубь

Время «Ч» минус 17 суток

Разве бывают трусы такого размера? Нет-нет. Трусы бывают большие, но на слонов их не шьют. Сырой августовской полночью двадцать шестого числа девяносто второго года уже зрелый мужик хоронился на крыше электрической подстанции на Молодогвардейской улице и караулил толстущую бабу из первого подъезда – баба кружила у подъезда, как на привязи. Я – этот мужик.

Под смолистой крышей подстанции гудели агрегаты, и, спасая мужскую силу от возможного излучения, я подсунул под штаны папку с документами, а баба заносила зад на очередной поворот – трусы ей шить только из наволочки. Значит, под халатом их скорее всего не было. Что за радость гулять, когда дует в зад?

Ну, над башкой моей барахтались голуби в тополях. Судя по залежам помета, я занял их нужник. Кишки на запор! Я те хвост подыму! Для угрозы я хрипло подмяукнул:

– Мя-ав. Мя-а-у-ав!

Шлеп! По макушке чиркнула густая струя.

Сгорбился, чтоб не текло за ворот; так и так твой жирный зад!

Дверь подстанции отворилась, и замасленное дежурное существо, запечатав его замком, глядело вроде в сторону Рублевского шоссе, но двигалось в круглую, как адская пасть, грудастую тень у подъезда.

В тополях заскрипело окно.

И: «Гули-гули-гули, – заныли сверху, на мою спину посыпались вроде сухари. – Мам, там суп остался? Дай».

Тут голубь не сдержался и отчетливо сказал:

– Закрой, проститутка, окно!

У подъезда баба ухватила товарища за рукав и, как сына, повлекла за собой. Спустя минуту розовый ночник в известном окне задуло, и я на карачках подполз к лестнице: есть.

Вытирая кленовым листом, я размазюкал помет по всей голове и поднялся в подъезд. Женщина выкликала из окна: «Милиция!» – по мою душу. Со стороны метро «Кунцево» ей куковал дежурный старшина:

– Что такое? Что такое?

Мне показалось, что за десять минут можно углубиться и в такой зад, я застучал в дверь, услыхав в ответ пробежку босых ног, и колокольчиком звякнула пряжка ремня, так вот.

Отворившую бабищу я задвинул в комнату и уже вымывал в ванной волосы под ее жалобу: «Мы спим давно».

– Я те посплю… Ты у меня кровати бояться будешь! – цедил я сквозь полотенце и включил свет в следующем закоулке, где вскинулась в кровати седая мать.

– Серафима Петровна, здрасть. Мы работали в вашем доме с крысами. Все квартиры подписали, что чисто. Ваша квартира не подписывает. А нам денег не платят.

– У меня-то нет. У дочки в комнате, – шептала старуха. – Вот только что. Как она ложится – начинает скрести. Неделю скребется…

– А меня неделю трясет! – заорал я. – Подписывай, что крыс нету! Скребутся у ее дочери! Дочь пилят хрен знает кто…

– Это Вова, – вставила дочь.

– А нам жрать нечего. А ну – пиши!

Дочка отставила свой утес и накалякала роспись, вырывая космы из маминых рук. Я побежал в метро. В подстанции захлопнулась дверь и клацнули замочки. То-то, Вова.

Два туалета для двух ветвей власти

Время «Ч» минус 16 суток

– Пускаешь слюни в подушку? – разбудил я Старого телефоном. – Завтра получай деньги, плати за подвал.

– А те две квартиры?

– Один, вот тот, кому крысы половые органы грызли, на учете в психдиспансере. Я справку взял. А у второй дочь кроватью скрипела, а матери говорила – крысы. Если бы ты видел ее зад. Ты бы не уснул.

И я упал спать. Прямо в подвале. Под контору мы сняли подвал, мы бедовали на мелких заказах.

Миллионы лет серые и черные крысы, наименованные по родине – Китаю – синантропными, теснились в рисовых болотах, запертые Гималаями, пустыней, джунглями и льдом, в поганом месте, откуда к нам – орда за ордой.

Когда люди двинулись за золотом, тотчас стаяли ледники и освободили перевалы – хоп! Орда вырвалась. Огибая Гималаи, на север! – в Корею, Маньчжурию. В индийский соблазн – на юг! Восток сдох, не подняв головы. Будду с Новым годом первой пришла поздравить крыса, ей молились – знак радости и достатка!

Европа стонала с двенадцатого века, не мирясь – как же, ведь в золотой Элладе не жили крысы! Хотя черные крысы, корабельные и чердачные жильцы, еще Древний Египет зажали так, что убийство, даже невольное, кошки карала смерть! А уж заветная Эллада и Рим спасались одним: молчали. Всех называли «мыши», а мы гордились их чистотой, дурачье!

Но раскопки прояснили, какую именно тварь описывал Аристотель: зарождается из грязи на кораблях; зачинает, полизав соль. Кого укорял похотью Диоген. Кому пенял Цицерон за сгрызенные сандалии. Бог «мышей» – Аполлон. Боги крушили титанов так, что покачнулась и треснула земля. Тогда из черных трещин – цоп-цоп-цоп – хлынули.

И окружили людей.

Гора родила мышь. Дьявольский умысел: самая безнадежная весть полощется слепой поговоркой без указания, кто – гора, кто – мышь.

В подвале нет окон. Ночь кончается, когда Старый включает свет. Сует в скважину ключ, подобрав с пола отклеившуюся от двери бумажку «Артель “РЭТ”»[1]. Я не выспался. Старый, скотина, мог бы притащиться и позже.

Каждый греб за свои грехи. Привез райских яблочек для любимой – и коготочки в белую шею. По следочкам черных сестер заструились серые – пасюки[2], триумфаторы! Шагнули с арабами в Персидский залив, Красное море, а крестоносцы повезли их дальше из Палестины, а суда Венеции вместе с жемчугом и пряностями доставили в Европу чумных крыс. В пятнадцатом веке церковь прокляла их. Поздно. Косточки пасюка отрыли во дворце ширваншаха в Баку.

Пасюки начали грызть Русь. За торговые вольности Пскова и Новгорода отплатили носами и ушами колодники Соловецкого монастыря, крысы пришли за Петром I. В 1727 году землетрясение в Кумской пустыне бросило полчища пасюков на Астрахань: клещи сомкнулись.

В 1732 году судно из Ост-Индии доставило возмездие для Англии. В 1753 году сдался Париж, через двадцать лет бедняки жрали крыс во время парижской осады. Мясо напоминает нутрию.

В 1775 году капитулировала Америка.

В 1780-м – Германия.

Русские мужики достигли Алеутских островов, острова кишели крысами, так и назвали – Крысиные.

В 1809 году пала Швейцария.

Старый ходит, он чихает, собака, ставит под нос мне пакет молока, кладет булку, шарит в сумке что-то еще. Он – главный, имеет стол. У меня есть раскладушка, сплю, поджав ноги.

Они идут, конец прошлого века отпраздновали взятием Тюмени, Тобольска, Евпатории. Русско-японская война наградила крысами Омск, Томск, и к 1912 году они совершенно заняли Сибирскую железную дорогу.

Первая мировая накормила черных и серых мясом, Европа пала целиком. Вторая мировая прославила крысиные подвиги на Волховском фронте и в блокадном Ленинграде – крысы грелись в постелях детей и заселили передний край обороны. Эвакуация развезла их на все четыре. В 1943 году по железной дороге пасюк вступил во Фрунзе.

– Хватит ногой дрыгать, – сказал Старый. – Хватит спать. Я заплатил за подвал.

Я смеялся в колыбели смешным маминым словам. Советские мусульмане научились есть свинину, получили свинофермы и все, что полагалось, в придачу. В последние чистые места крыс развезли товарные поезда, песенные целинники, Военно-Грузинская дорога, прибалтийское сено, переправляемое в Поволжье, канадская пшеница – в Якутию, картошка из Северного Казахстана – в Алма-Ату. Все.

От полуторакилометровых карпатских высот до подводных лодок во Владивостоке. Про крыс это слово – «всесветные».

Когда человек делает одно – у него получается. Но с этим «одним» он получает еще и другое. «Одно» бывает разным, добавка одинакова: с ушками и хвостом-сосулькой. Я вырос, а они уже у моего города.

Я надорвал молочный пакет и щипнул булку. К нам зашел седовласый кряжистый дядя в деловом костюме, с ходу почесал шею и вытащил из пиджака газету объявлений:

– Вот здесь…

Объявление я дал такое: «Беспримерные возможности. Уничтожение крыс и мышей в любом районе Земли. Цены – ниже международных. Мы спасли от крыс Вандомские острова, Тюрингию и общественный туалет (триста посадочных мест) в Женеве. Лауреат Шведской академии – артель “РЭТ”! Проезд: метро “Медведково”, 661-й автобус до остановки “ГПТУ”. По другой стороне вдоль бетонного забора до пролома. Через автобазу мелькомбината. Спросить Дом Всероссийского общества слепых. Подвал первого подъезда. Шестая дверь слева. Телефон 431-60-31, с 22 до 24. Владимир, Лариса».

– Все верно, – сказал Старый. – Присаживайтесь.

Дядя опустил глаза на майки-носки, развешанные по батарее, посмотрел на мою опухшую морду. Старый представился:

– Кандидат наук, ведущий научный сотрудник зоопсихологической лаборатории Московского университета. А это аспирант Института эволюционной морфологии имени Северцева.

Услышав незнакомые слова, дядя присел и внятно поведал:

– Ребята, вы можете много заработать.

– Можем. Если время позволит, – откликнулся я. – Мы вчера из Стокгольма. Через неделю – Лиссабон. Пива не выпьешь, так рвут. – И быстро поднялся. – Что у вас за дом? Небось, опять за валюту?

Дядя развернул карту на столе, Старый локтями упал на нее, внюхиваясь в добычу.

– Город Светлояр, бывший Ягода, Тамбовская область. Я – хозяин, мэр. – Дядя почесывал коленку. – Тут гостиница «Дон», двадцать пять этажей, киноконцертный зал – ваша работа.

– «Дон», – повторил Старый.

– Переименовали гостиницу. В связи с событиями. Двенадцатого сентября торжественно открываем исток Дона.

Старый повел пальцем по карте:

– Это у вас?

Дядя вздохнул и наморщил низкий лоб.

– Не для печати: вообще-то нет. Идея такая в Москве: присоединить к Золотому кольцу, где иностранцев возят, старинный город, и чтоб там же исток Дона, историческая река, борьба за свободу, то-се. А где исток, там, в общем, и ученые не разберут, три области спорило. Мы и не знали про эту затею, мы не старинные, сталинская новостройка. А наш депутат в Верховном Совете в комиссии по культуре. И решил вопрос. Нам бы хорошо иностранцев, у нас ликеро-водочный завод. Так что взялись, уже трубу к Дону тянем – будет исток! Завезли курганы с Украины, с Причерноморья, показательные раскопки, мечи собрали с музеев.

– А как же название?

– Историков подключили, пробиваем в печати идею, что Ягодой город назывался не в честь сталинского палача, а основал Юрий Долгорукий на месте, где знакомая монахиня жила, или на месте, богатом малиной.

– А малина-то есть? – обрадовался я. Дядя еще вздохнул.

– Завозим. Высаживаем. Это дело мое. Наш депутат переборщил, в Министерстве культуры нашумел, что исток открываем, праздник, тысячелетие города – как раз совпало с визитом Генерального секретаря ООН. И этот душман приедет. И наш Президент приедет. И телевидение приедет. За кровью моей. С крысами у нас ужасно, мясокомбинат, понимаете. Нужен зал. Ваше дело: только зал гостиницы. Сделаете? – Он почесал щеку, мы переглянулись. – Зовут меня Иван Трофимович, я не обижу. – Он тронул портфель, я полез за стаканами.

– Значит, времени почти нет… Ну что ж, за срочность плюс зал, подвал, чердак, коммуникации, газоны, поэтажно, лифты. – Иван Трофимович открыл бутылку, Старый считал на салфетке, я вдохнул. – Шестнадцать тысяч четыреста долларов. Плюс кормежка, проживание.

Всех как поубивало. Замерли, слушали, как протяжно бурчит в моем брюхе. Время спать, а мы не ели.

– Нет. Дорого очень. – Дядя поднялся и пожевал бесцветные губы. – Я обращусь в государственную санэпидемстанцию.

– Сходите. – Я толкнул руку Старого, дернувшуюся зачеркнуть ноль у объявленной цифры. – Вам скажут: врачей нет, ядов нет. За две недели такое здание ни за какие деньги не вычистишь. Потеряете еще день. А там и мы не возьмемся. Если вы чешетесь от крысиного клеща, значит, у вас в деревне и туляремия, и лептоспироз. Представляете, если какой-нибудь дурак напишет в Госсаннадзор или прямо Президенту? – Речь я запил молоком.

Старый взял насупившегося мэра под руку.

– Иван Трофимович, – шептал, как малолетнему, под шляпу. – Кто вам поможет? Никто вам не поможет. С жульем свяжетесь, подпишете договор об уничтожении на девяносто восемь процентов. Покажут пять дохлых и уедут. А хвост популяции?[3] Он останется. Через месяц заскачут по вашему пиджаку. А мы можем вывести под ноль. Мы – лучшие в стране, вы у любого спросите. Вам бюст на родине поставят.

– Уже есть. – И дядя обмяк. Выпили.

– Хотите? – восклицал Старый. – Весь город вычистим. За три месяца! А вдруг гостю из ООН захочется в баню?

– Они, наверное, не моются. Мне фотографию достали – как цыган. Город местные подчистят, народным способом. Корпорация у нас открылась. «Крысиный король» – так называется.

Я рассмеялся: корпорация! народным способом!

– А что ж они гостиницу не могут?

Старый, поднося дяде чарку, двинул мне локтем в нос.

Мэр Светлояра вдруг ответил твердо:

– Гостиницу не берутся. Никто не берется. Я до вас всех объездил – и кооперативы, и государственные. Все отказали. Глухой номер.

– Почему? – спросил я осторожно.

– Ребята, у нас мрак. Уж привыкли к крысам, исторически сложилось. Накрошили бы в подвалы колбасы, они бы на улицу и не вышли. Каждый бы гулял в своем зале. – Он весь оседал. – Но в гостинице они падают с потолка. В щели. Могут днем. Могут на стол. Могут на голову. Мне – на голову. – Он снял шляпу. – Крысенок. Сюда. – Глаза его слезливо поблескивали. – Нам не надо под ноль. Пусть бегают. Чтоб только день один не падали!

– Со второго этажа падают? – уточнил Старый.

– Да нет над залом никакого этажа!

– Проникают на крышу из подвала?

– И в подвале нету. Гостиница – самая чистая в городе. Только падают с потолка. А вы с меня за каждый этаж дерете!

– Найдем на каждом этаже, если падают. Вы их просто не видите, – огрызнулся Старый, хмыкая мне и мигая, но я призадумался.

Старый ткнулся в стол за бланками договоров, и на устах его вспухло золотое слово «задаток». А я, убедившись, что смывной бачок исправен, со спокойной душой выполз во двор и лег на лавку под яблоней-китайкой с побеленным коленом. Любуясь железной скобой двери «Прием стеклотары», я вдыхал последний август – вот и кончилось.

– Я говорю: они только к югу от улицы Ленина. Где руководство живет, учреждения. Что ж они на север, в дома населения не идут? – Иван Трофимыч встал у меня в головах, словно молясь на дорогу.

– Это характерно. Паллас, ученый такой, объезжал Россию еще в восемнадцатом веке и тоже отмечал: в Яицком городе крысы только в южной от тракта стороне. Дорогу не любят переходить.

– Я вот думаю: не-ет, это не просто. Это они против меня хотят… Как думаешь? Вечером аж страшно. Я один не хожу. Жена мясо с луком жарит, и на ночь в подъезд кладем, чтоб выше, к дверям, не шли. Я супруге говорю: давай ночью сходим поглядим через окошко, как они там гуляют… Противно.

– Просто урожайный год, – зевнул я и сел.

Он примял ровно зачесанную назад седину и пробормотал:

– А ты, может, слыхал, есть какая-то крысиная болезнь?

– Бабушка рассказывала.

– Ну?

– Что? Ну, рассказывала, если крысу убьешь, то самому, значит, умереть. Засохнешь. Но это так… Не думайте. Человек помирает не от болезни.

– А от чего?

– От того, что помирает.

Иван Трофимович покачал шляпой и тяжело пошел. Ишь ты, какая его машина ждет, и шофер дверку держит. Оглянулся:

– А лечиться чем? Бабушка не говорила?

– Травами. Смородина, чистотел. Песий язык – особенно. Или влюбиться.

– Влюбиться?

– Ага. Но серьезно. До конца. До конца-то можете?

Иван Трофимович покраснел:

– Иногда. – Потом еще крикнул из машины: – А спиртным?

– Не. Они наоборот. Тянутся к этому делу.

Старый лежал щекой на пачке зеленых денег и кричал в телефон:

– Не! Не выпил! Лариса, мы уезжаем!

Старый пощупал сахарные занавески, щелкнул светом – горит. Подпрыгнул на мягкой полке и горько признался:

– Никогда не ездил в спальном вагоне. Напиши мне на могиле: «Он не ездил в спальном вагоне». – Потащил из сумки кулек, запахший колбасой.

Я тоже растрогался и попросил:

– А когда меня похоронишь – выбей, пожалуйста, на мраморе: «Умер, так и не напившись вволю вишневого компота».

Старый смутился и достал компот – женатый мужик! Поезд поплыл. Я выглядывал в коридор. У одного туалета пасся грустный Иван Трофимович. У противоположного – лысоватая долговязая личность, синие щеки. Прочие жрали да шуршали простынями.

По вагону боком протискивалась проводница в мужской рубахе с погонами, едва сдерживающей ее стать, заводя по очереди в каждое купе свою грудь, как глазищи слепой рыбы.

– Посидите у нас, Танечка, – зашептал я, встретив носом тесную середку ее рубахи. – Мы любим женщину в пилотке. И в черной юбке любим. Красивые ноги напоминают интересную книгу – хочется сразу заглянуть, а что же дальше?

Таня смеялась, взглядывая на свои колени размером с башку Старого, и откусила наш огурец.

– Позвольте, я вам карман застегну. К вам едем. Мы дератизаторы[4]. Спасем от крыс исток русской свободы.

– Ага. За миллионы! На что вы нам сдались – такие хорошие. Баню достроить – нет денег. Все начальство за вас перегрызлось. Чай не пили. Оба туалета открыла. Им противно в один ходить. Мэр – налево, губернатор – направо. А мне мыть.

Я снова высунулся в коридор. Синещекая личность, значит, губернатор. Два мощных лизоблюда читали ему бумаги.

Поезд достиг ночи. Я обрушил кожаную штору на луну, похожую на рыбную чешуйку, натертую до серебряного мерцания мельканием лохматой лесополосы.

– Мы будем счастливы в этом городе. Мы отдохнем и будем радоваться. – Старый улыбался во тьме. – Там есть мясокомбинат. На мясокомбинате всегда бывают колбасные цеха. Мы поедим колбасы – «Мозговую», «Охотничью», «Яичную», «Брауншвейгскую». Язычки, запеченные в шпиге. Боже, как долго я живу. Сколько же я помню! Рассветет – мы с тобой на реку. Почему – «вот уж хрен»? Будем молоды. Мне столько лет, а я не летал еще на самолете. Впервые в спальном вагоне. А ездил в холодильнике, в почтово-багажном, в вагоне-ресторане на кухне, в тамбуре, на третьей полке, на столике, на полу, в туалете. В купе проводников!

Старый запыхтел, а я отправился по его стопам – в купе проводников. Татьяна писала акт на запачканную кровью простыню, через пять минут без памяти ржала, капая слезами на акт; потом я шагнул задвинуть дверь, чтоб не совались пассажирские рожи, и заметил, как жарко, да? – разным пуговицам и молнии, как и предполагалось, оказавшейся на правом боку, – и за это спустя три часа протопил углем вагонную печь, держал желтый флажок «на отправление», отпихивая коленом в грудь детину с забинтованным глазом – его на станции Жданка родственная толпа трижды заносила на третью ступеньку с мешком картохи под хоровую мольбу: «Ну сынок!»

Еще один сынок, лобастый, как автобус, маялся в тамбуре: нету места, растирая на пухлых локтях озноб; я подтолкнул:

– Третье купе. Давай.

Сам вернулся, разулся и еще раз – как дал!

Нерусский Витя

Время «Ч» минус 15 суток

Старый целомудренно закутался в простыню, не убирал изумленных глаз с обласканного мной паренька.

– Успокойся, это не я. Это Витя, светлоярский парень, – пояснил я. – Окончил Рязанский мед. Едет отдохнуть. А это чай. Хоть бы одна сволочь сказала спасибо.

– Благодарю. – У Вити оказался звучный до грубости голос.

– Теперь, что узнал. Есть губернатор, демократ, фамилия – Шестаков. Из ветеринаров, что-то там его увольняли за правду. Пил. Местные, корпорация «Крысиный король», – это его какие-то волчата. Очень ему обидно, что они не могут этот потолок… Жалеет для нас денег. Не любит Трофимыча. Очень не любит москвичей. Хочет в Москву.

Они хлебали чай и с обычной для утра тупостью отвернули носы к окошку – за ним побеленные низкие заборчики сменялись желтыми строениями с красными буквами «М» и «Ж», одноэтажными станциями, сарайчиками, облепленными куриным пухом, с палыми яблоками на серых крышах, и все сменяли посадки, тропинки, переезды с завалившимися набок тракторами, ржавые плуги, вороны, прыгающие друг за другом, под рельсы подныривали ручейки с торчащей из-под лозы удочкой и грузной гусиной флотилией.

– Старый, – я пересилил зевок. – Как бараны твердят: крысы в потолке. Подвал чистый. Я, конечно, понимаю, что так не бывает. Но, вообще, тебя не смущает этот потолок?

– Сынок, – усмехнулся Старый. – Сы-нок!

– Ну, гляди. – И я уставился на парня. – Как отчество?

Алексеевич. Меня злят мужики с гладкой рожей без синяков, прыщей, родинок и щетины. Ухоженный парень. Рыхловатый, белобрысый, нос тонкий– краса. Уже умылся, стрижку начесал, набрызгал запашок.

Он распечатал сигареты: угощайтесь.

Под мое сожалеющее «нет-нет» Старый вытянул двумя пальцами восемь штук и промолвил вслед откланявшемуся малому:

– Читал все утро. Интересный. Если не читает, сразу говорит. Постель скатал, расплатился и больше не ложился. В окно глядел, только чтоб станцию узнать. Так что глазки совсем не задумчивые. И зачем ты его зацепил? Меня такие пугают.

– А ты русский хоть? – Но в коридоре я узрел пустоту, бросился стучать в туалет с зычным:

– Слышь?! А ты – русский?

Повторил раза три, отбив кулаки.

Замочек клацнул виновато – из туалета выступил губернатор Шестаков с закушенной губой, за ним выдвинулись два лизоблюда, один – с пиджаком, другой – с бритвой.

Губернатор снял зубы с губы, щеки его задрожали, будто он сосал материнскую грудь:

– Как смеешь?! Щенок! Рвач! Антисемит!

Здравствуйте, наши недолгие пристанища, похожие, как сказки, похожие на воспоминания, похожие на продажную любовь, что без лица, – лишь место прикосновения; это только бессонная ночь – она нахмурит любой день, хоть повезет тебя быстрая машина с мигалкой, у которой не кружится голова, а от станции до города нагибаются ветви над дорогой и сорит отболевшим листом податливая на осень липа прямо на асфальтовый люд, дергающий траву меж бордюров, чтобы выкрасить их потом в национальный русский цвет: через один.

Вот заборы и проходные с беременными собаками, перекрестки с глупыми светофорами – по ним стекает вниз капля света, меняя цвет – с красного на зеленый; лохматые милиционеры машут жезлами в холодной пыли, самосвалы везут свеклу, роняют ее, похожую на Латинскую Америку; ларьки «Школьный базар»; а главный дом угадываешь по елочкам.

– Объект ваш торчит, – показал Трофимыч, я даже не повернулся, буду спать.

– Мы бы хотели жить в отдалении от работы. Вы должны нас понять – крысы мстительны, – нагонял страху Старый.

Нас доставили в санаторий для беременных на круглом холме, там спешно выселяли палату. Беременные комкали пожитки, выкатывали кровати и уносили животы. Трофимыч хвастал: туалет через коридор, крючок завтра плотник повесит, пока можно к ручке поясок привязать и придерживать; и шептал что-то милиционеру, прикатившему на непристойно трескучем мотоцикле, указуя ему на наши окна, – я припал к незастеленному матрасу, глядя в кнопку «Вызов в палату сестры» – надо этот вызов совместить с отзывом Старого из палаты. Какого черта я здесь? И уже спал.

Что? Это Старый скрипучим рычагом поднял изголовье кровати, я проснулся и сделал так же. Мы лежали ногами к стеклянной стене, как отдыхающие беременные – грея руками живот, с холма смотрели на город, собирающийся перед нами под клонящимся солнцем, ветер пошатывал волнистые застиранные шторы и поил нас нагретым запахом незнакомой земли.

Город проступал в моей жизни, навсегда соединяясь с дремотой, и томил своими жалкими построениями влево и вправо от высвеченной розовым главной улицы и своим отношением к небу.

Дальше от середины город смирел. На окраинах рядками и парами торчали лысые крыши с редкими волосинами антенн. Буханками лежали пятиэтажки времен Никиты Хрущева, грязно-белые, в крапину, зеленые с пробеленными стыками панелей. Они прятали за плечами творения военнопленной немецкой силы с пузатыми балкончиками и румяных ветеранов – бараки с кособокими черными сараями во дворах и качелями, без скрипа мотающими чье-то платьице, как тополиный пушок.

Далее расходились сады, в них торчали голубятни. А прочее – цеха, закопченные трубы в железных поясах, дым.

Но обратно, ближе к сердцу – площади, город густел и возвышался, прощаясь с жалкой провинциальной осанкой. Первые дома коммунистических пятилеток каменными буквами складывались в заклинание и обращались в слепок мертвого лица – потрескавшуюся маску с отпадающей краской и штукатуркой. Но – сейчас стекало солнце, ветер раскачивал тени по обочинам – маска таяла, высвобождая плотскую, живую гримасу, запрокинутую к небу, больной глазной блеск, бредящий шепот, изошедший, но не покинувший обезвоженных идольских губ.

Дома, перепоясанные ярусами, разбухали ввысь, убывая в поперечнике; подстегивали ращение свое остекленными лестницами и лифтовыми шахтами с темными, гуляющими тромбами кабинами, бетонными балконами, космическими круглыми окошками, надписью под крышей «Война рождает героев» – и равнялись на шершавую, словно решетками облицованную, сваю гостиницы, воткнутую в зал для собраний, с плоской крышей.

Дома обрывались нехотя, разламывая крышу на ступени, пихая в небо тупые башни с прямоугольными колоннами, накрываясь перепончатыми стеклянными шатрами, раскручивая верхние этажи спиралью, словно надеясь запулить-таки выше последнее: костлявый шпиль – в синие небеса, туда дома вздымали звезды, гербы, вскинутые руки каменных фигур. Похожи на лестницы. Орудия непонятного труда, сдвинутые тесно. Расставив жесткие ребра, углы и карнизы, приподнимаясь – приподнимаясь с хрипением. По площади бродила под присмотром разноцветная малышня.

Цедили квас из желтой бочки в веселые кружки, пуская без очереди бабок в чернильных халатах – бабки высаживали на клумбах цветы в кульках, отворачиваясь от фонтанных брызг, носимых ветром, и брызги доставались рыжей лошадке, впряженной в телегу с лопатами и цветами.

Клумбы чернели политой землей, по ним розовыми и фиолетовыми бороздами тянулись густые грядки, завиваясь в кольца, расходясь и сходясь ромбом вокруг цветущих белым и огненным кустов. Кругом, куда ни повернуться, виднелись кленовые кроны, кудрявые парики тополей, неженки-каштаны, рябина да сирень, гнутый боярышник. Водонапорная башня торчала из березовой рощи. Все ходили пешком.

– В таком городе можно встретить мою бабушку, – произнес Старый. – Или самого себя. Молодого.

– Потом ходить с набитой мордой.

– Отпущу здесь бороду. Видишь? Там – бабочки. Рай.

– Небось то же говорил в Люблино. А у нас там стырили две живоловки. Нам везде – подвалы. Лично я не собираюсь в раю заниматься выловом грызунов. Я думаю, у них отдельный рай. Как нам вместе, если мы же их и почикали.

– Заработаем здесь. Область пищевая, богатая. До зимы почистим заводы, в феврале отдохнем в Египте.

– В Египте александрийские крысы – тридцать два сантиметра. Лучше Италия. Испания. Там… спорадически[5].

– Раз деньги пошли, наймем контору по Ярославскому шоссе. Наберем людей, пошьем форму – чтоб красиво. Ты будешь начальник по вылову, я – по науке. Ты закончишь диссертацию по садовой мухе. Или по муравьям. Забудешь, как пахнет павший грызун.

– Никогда не забуду. У меня будет секретарша.

Главный врач санатория в колпаке высоком, как у буфетчицы, вкатила в палату столик с телефоном. Безошибочно причалив его к Старому, пояснила:

– Сейчас позвонят.

Беременные, рассевшись на веранде кружком, перебирали гречку, сдержанно голося:

– А вот та, что беленькая…

Тут Старый так дернул меня за рукав, что я шагнул мимо ступеньки, чуть не вмазав скулой по урне, выкрашенной под бронзу.

– Брат, – разбудил я стриженого шофера «жигулей», – кто ж тебе сзади фонарь кокнул? Да сиди, я шучу. Куда повезешь?

Шофер обиделся:

– За кудыкину гору, блин. В штаб, на фиг.

Старый указал пальцем на криво наклеенную ленту «Дежурная машина»:

– Вы кого возите?

Шофер взглянул через зеркальце на меня и прошептал про разных, каких ему приходится возить.

– Под дежурку нужен вездеход, – подластился Старый. – Такую машину жалко. Вся переливается! Верблюжьи чехлы.

Шофер, улыбаясь, въехал на школьную спортплощадку, заставленную легковушками с уазиками, и объяснил:

– Своя, блин, оттого и блестит. Всех, кто по пьяни залетал, блин, гаишники отмобилизовали на фиг. Как на военные сборы на фиг. До тринадцатого, блин. Вот и раскатываю, грубо говоря. Вон вас ждут.

Под вывеской «Средняя школа № 18» топтались пиджачные товарищи; милицейский мундир, двухметровый, рыжий, уже кричал нам:

– Из санэпидстанции? А где рабочая одежда? Сейчас на объект. Летучка в восемнадцать ноль-ноль. Где пузырьки? Или руками передушите?

Нас рассматривали.

– Где мэр?

– А что вам мэр? У него свое. Вы по моему ведомству. Подполковник Баранов.

– Мы хотим есть.

Милиционер повел сам.

– В погребке, очень прилично. С оплатой я предупрежу. Примете пищу – и, пожалуйста, на летучку. Представитесь. Тут.

Подкравшемуся официанту я признался:

– Мы люди простые и кушаем без затей. Уха с гусиными потрохами. Похлебка с бараньим мозгом. Балык, куриные пупки. Свиную голову можем. Под студнем. Только чтоб с хреном и чеснока не забыть. Я вообще люблю пироги с зайчатиной. Наверное, хорош?

Официант сглотнул и глянул на Баранова. Тот велел:

– Да сделай, что есть. Здесь им не Москва.

Я нагнулся и поскреб ногтем свежий погрыз на ножке стула. Встал и прошелся вдоль стены. Богатый погреб, лакированные доски, решетки, витражи с виноградными синими гроздьями, что-то вроде музыки; прилег на стойку носом к носу напрягшейся буфетчицы:

– Сильно донимают?

– Кто?

– Крысы. Мы травить приехали.

– Ох, сильно. Я уж кота из дома принесла. Да у меня кот такой – нечего говорить: комар летит, а он лапами морду закрывает, страшно. Хуже нынешнего мужика.

– Коты не спасут. В ресторане «Узбекистан» держали тридцать восемь котов, а крысы ели со сковородок на плите…

– И у нас! Что вам, девушки-юноши? Шампанское? Знаете цену? Пожалуйста… Да куда вы глядите?

Как куда? Из-под батареи уже второй раз тянулся крысенок и, подергивая ушами, трогал вибриссами[6] бечевки, свисающие с батонов колбасы.

– Позвольте поинтересоваться. – Я топнул и прошел за стойку.

Раздвинул подносы с тортами и вымел веником сор из-за батареи, посидел над ним. Прошвырнулся через мойку на кухню и полез в подвал, за мной уже следовали две взволнованные бабы.

– Вы заметили? Все двери мы железом набили!

– Крыса, девочки, не любит через дверь. То закрывается, то открывается – ненадежно как-то. Крыса любит свой ход. Видите, погрызли за дверной коробкой. И так у каждой.

Грохнули засовы, взвизгнули петельки.

– Вот охота вам, в Москве не налазились? Нам и то противно. Да мы тут постоим, правда, Валя?

Так ведь запрут и хрен отыщут. Три ступени, сваренные из толстых прутков, уперлись в белую пыль, и я вольно вздохнул в родных угодьях. Полки, трубы. Отопление. Это? Вода. Понагибался в углы. С нижней полки заглянул на верхнюю. Коробки сметаны все до одной ощерились рваной фольгой. Веером пролегли сметанные тропы. Порезвились твари.

Мука, капуста, что такое? – рис. Консервы. Холодильник… Мясо. Закрывается, изоляция нарушена. Ни одного целого мешка.

Посреди прохода какой-то дуролом поставил две давилки дореволюционного возраста. Крыса, сынок, ходит по теням. Надо к трубе. Я опустился на колени – и сдох, почуяв волосами чье-то тревожное внимание над головой. На трубах.

Забыл глянуть на трубах.

Не дергаться. Чтоб не испугать. Хоть бы ладонью накрыть шею. Мне дело по душе, но ненавижу работать, когда они смотрят. И встречаться глазами – все понимают. Да, сейчас я виноват. Если бабы заорут?

Я сидел с похолодевшей спиной. Двинул на полу капкан (хрен теперь они его тронут) и как бы случайно задел им трубу, над головой снялся царапающий перетоп и умелся, скатившись в угол, судя по звуку, – на картон, и дальше – в глубины. И я разогнулся. Минуту просто постоял.

Я обнаружил баб в каморке с красным вымпелом. Вместо ожидаемого мешка с продовольственными редкостями я увидел парня с приплюснутой мордой, одетого как спортсмен. Не те времена!

– Ну как? – осторожно хохотали бабы.

– По-хорошему, надо закрываться, девчонки. Даже мука в крысиной моче. Закладывать приманки, норы бетонировать. Изолировать коммуникации. Полы перестилать. Капитальный ремонт. Асфальтировать двор. Это я еще мусорку не глядел. Ну а так, конечно, работайте. Спасибо, крысятник на уровне. Небось, чешетесь?

Все хохотали. Хоть бы раз взгрустнули. Я показал им коричневый комок в мятой фольге:

– Что это?

– Ни разу не видели. Может, вы с собой принесли. Не знаем.

– Я знаю. Это, девочки-мальчики, шоколад. Я скажу откуда. На торт «Птичье молоко» шоколад выдавливается из формы, да? Всегда немного остается. Можно собирать и в плиточки переплавлять. Это дело обычное, тут краснеть нечего. Я понимаю, что торопитесь воровать, но за каким тыкать в каждую щель? Сделайте себе ящик железный, скидывайте туда. А так, посмотрите. Это погрыз. А крыса – это сто пятьдесят заболеваний. Мало того, что отходами кормите. До первого больного ребенка. Тогда будете сплавлять не шоколад, а лес по северной реке.

Спортсмен пусто взглянул на меня и нагло сказал, отвернувшись к бабам:

– Смотри. В одном городе живем.

Старый сидел с набитым ртом и улыбался танцующему народу.

– Представился? Теперь уж – как бог даст.

Я разорвал калач и уперся в уху. Уходя, свернул из салфетки кулек и пересыпал ломаный шоколад из вазочки: люблю.

Совещались в школьном спортзале за партами. На полу лежал огромный чертеж города. Полковник в полевой форме катил по нему связку игрушечных машин, изображая караван гостей.

– Улица Мокроусова, прохождение – шестнадцать секунд. Приветствующие, – читал над ним рыжий Баранов, – сто семьдесят шесть человек. Двадцать четыре на балконах. Шестнадцать из окон. Плакатов девять, флагов сорок шесть. Одежда из запасника гражданской обороны.

– Ладно, – заключил губернатор и спустился с вышки для волейбольного судьи.

Как нажрешься – горло печет, я подсел к минеральной воде, под бок облысевшему очкарику-деду. Дед даже не повел башкой, усохшей до черепа, рассматривал губернатора.

Шестаков высился под флагами России и Объединенных Наций, кулаками опершись на дубовый президиумный стол, заросший телефонами и мигающими армейскими рациями, и ждал, когда я зубами открою минералку.

– Время. Время уходит, – зашептал Шестаков, как только я напился и обтер губы. – Задачи большие. Но мало людей. Ждем три роты милиции из области. Призваны запасники. На случай глупостей округ выделил еще три батальона. Они готовятся в Крюковском лесу. Но, чтоб не осквернить такой день, нужна дивизия, танки. Что ж делать. Выкрутимся. Гарнизон у нас боевой. Так, товарищ Гонтарь?

– Боевой, – откликнулся полковник, встав.

– Четвертого числа начинаем операцию «Чистое поле». – Шестаков глядел вниз, на телефоны, щеки его ходили ходуном. – Выдворение из Светлояра посторонних лиц. Шестого – операция «Чистое небо»: вывоз в сельские школы жителей центра города, улиц въезда и выезда гостей. Ответственный – Баранов, милиция. Я владею ситуацией. Исключим любые глупости. Глупые попытки обратиться к Президенту. Или спросить. Попрошу ничего не записывать.

Все настороженно оглянулись. Особенно на Старого – он кусал на подоконнике шоколад. И на дверь – там дежурили двое штатских с автоматными магазинами, торчащими из-под пиджаков.

– С нашей стороны ближайшими к гостям будут люди товарища Клинского. – Губернатор указал на щуплого чиновника с гладкой, словно мокрой, черноволосой головой, он один сидел без галстука, приложив к голове наушники. – Город почти разорен. Вот итог деятельности мэрии. Вывозимому населению придется оплатить двухсуточный прогул, горячее питание. Придется охранять. Мало ли что. Населению не объяснять ничего! Иначе всё обратят против нас. Есть два узких места, о них мое сердце болит. Первое – для изображения населения по пути следования и на месте праздника у монумента «Исток Дона» кто-то нужен. Вроде жителей. Массовики посчитали: около десяти тысяч надо. Ведь будет телевидение. С мужчинами понятно: солдат оденем, курсантов. Театр поможет с прическами. Детей немного есть. Распределим два детских сада, наших детей в первые ряды. – Шестаков выдохнул. – С женщинами беда. Где взять столько женщин? Наших жен не хватит. Только первые ряды закрыть. А на задах? Пятьдесят единиц выделит артель слепых, их можно попарно с солдатами-поводырями в отдалении. Может, успеют переодеться артистки балета после концерта, они из области, их можно использовать. Основную же массу мы вынуждены просить у исправительно-трудового учреждения. Эшелоном сюда, эшелоном обратно. Пятьсот женщин с трудной судьбой. Как объяснить их проход от вокзала и назад под конвоем? Может, имеет смысл представить это как легкоатлетический кросс солдатских матерей? На площади их придется расставлять только с офицерами в соотношении трое на одну. Уследить в давке трудно. Тоже думаем. Разуть? Или соединить наручниками за плечевой сустав? Решим. Из артистов областного театра драмы и ветеранов право– охранительных органов собираем оперативную группу, где-то около ста человек. Они разместятся в двух фургонах «Телевидение» и будут сопровождать движение гостей на случай, если… – Шестаков накрыл ладонями щеки и глухо продолжил: – Если гостям захочется поговорить с людьми. С людьми занимаются, учат слова. Как вы понимаете, это крайность. Лично я в нее не верю. А я владею ситуацией! Но улыбнуться, поздороваться, я подчеркиваю, каждый обязан уметь. Праздник с обедом займет час сорок. Но сопровождающие прибудут раньше, поэтому праздновать придется около шести часов подряд. Я все-все понимаю. Нам неподъемно тяжело. Но тут, как говорится, пан или пропал. Решается жизнь наша навсегда, на века, товарищи. Встретим достойно – на уровне председателя правительства решится вопрос о включении Светлояра в Золотое кольцо и в перечень памятников государственного значения. Это, товарищи, валюта, она решит, как вы понимаете, все наши узкие места. Нас будет чем вспомнить.

Слушатели пошевелились, начинали хлопать.

– Вот вторая напряженность. – Шестаков со значением глянул в наш угол, и я понял, что за напряженность. – Крысы, товарищи, сами по себе отвратительное явление. Все грызут. Поэтому называются грызуны. Такое нам наследство за десятилетия накопилось, а последние годы и мэрия сплоховала. Загрызают собак. Граждане боятся за детей. Моим почином создана истребительная корпорация «Крысиный король». Народным способом она освободит от грызунов район празднования. За одну ночь накануне прибытия гостей. Бесплатно.

Теперь хлопала даже охрана у дверей. Мой пожилой сосед хлестал так, что очки съезжали на нос. Старый хмуро посмотрел на карту.

– Но зал гостиницы «Дон»… Вы знаете особенность. Кое-кто… испытал на себе. Ключевой объект. Приходится обратиться в столицу. Выбрал их Иван Трофимович. Деньги, очень большие, платить придется нам. Что ж, частная артель. Мы приперты. Но вправе потребовать! Невозможно, нельзя, даже на миг. Даже… меньше, чем на миг. – Я следил за губернатором, он побледнел. – Даже во сне страшном. Представить. Чтоб во время торжества. На стол. Или на пол. На кого-то. Или даже помет, что там повсеместно. Нет и нет! Предупреждаю при всех. Чтоб высокооплачиваемые наши коммерсанты осознали.

Совещание поворотилось к нам. Я улыбнулся. Не умеют смотреть. Старый неприязненно ерзал.

– Распорядок объявит полковник Гонтарь.

– Довожу до вас: с шести утра штаб переводится на казарменное положение. Спальные помещения развернуты в учительской и у завуча. Столовая в библиотеке. Санузел там, где был. Соблюдать армейские звания. На первом этаже начнется учебный год силами двух классов. Наружная охрана – в очереди за квасом и фургоне «Школьные завтраки». Пропуска предъявлять часовому с детской коляской. Цвет коляски доводят командиры. Разойдись!

Все повставали, пиная раскатившиеся баскетбольные мячи, я подмигнул соседу: как?

– Вот кто нас грабит.

– Да. Вы кто тут?

– Тут я – капитан Ларионов. Степан Иванович.

– Капитан, как-то у вас все на дурдом похоже.

Ларионов грустно прижмурился:

– Я не врач. Я главный архитектор.

Откланялся, на его стул пересел Старый. Я давно не засиживался в школе до синих окон. Словно на танцах, хоть ни одной девки вокруг. Ночлег среди беременных. И у беременных есть некоторые выгоды. Вслух спросил:

– Старый. Зачем мы сюда приехали?

У душевой рыжий Баранов, Клинский и полковник Гонтарь подслушивали мат-перемат, доносившийся сквозь шип воды.

– Я тебя, падла, закопаю!

– Самого закопаю, только пасть разинь! Вернешься коров кастрировать.

– Я владею ситуацией!

– Видал, чем ты владеешь?!

Тщедушный Клинский взял нас тихо за локти и повел походить.

– Горячие оба, болеют за дело. – Щурился, будто вглядываясь в нас. – Вы должны понять груз. Провинция. Сюда никто никогда не приезжал. Только князь Долгорукий, недавно выяснили историки. Нас зовут.

Губернатор и мэр кутались в простыни на лавочках, отвернув распаренные лица в разные стороны.

– Все вопросы к Баранову, – буркнул Шестаков. – От вас одно: готовность зала с одиннадцати утра до пяти вечера двенадцатого числа. Деньги получаете по окончании.

– Познакомьте с вашим «Королем», – попросил Старый.

– Зачем это?

– Хотя бы дипломы их посмотреть.

– Нет. Не сбивайте их. Пусть ребята работают.

– Видите ли, я не стал встревать при всех, но все ваши обещания в отношении крыс – лживы и опасны.

– Ничего себе заявочки.

– По вашей карте рабочее поле ваших ребят – километров двенадцать. Вы знаете, что это? При вашей запущенности на такой площади может находиться тридцать тысяч грызунов. Сорок. Тысячи нор. Чтобы снизить закрысенность вполовину, нужны сотни дератизаторов, валютные препараты – четыре месяца труда! А вы – одну ночь. Что за бред?! Мы – а лучше нас в России нет! – беремся очистить одну гостиницу за две недели и управимся тык-впритык… Может, вы хотите город поджечь? Бомбу нейтронную бросить?

– Да-а, почуяли, почуяли соперников, хе-хе-хе, – вдруг закатился Шестаков. – Россия не Москва, есть и у нас головы! Вас наняли на что? На гостиницу. Не суйтесь не в свое. Мои ребята не обещают потравить, они за одну ночь вытеснят…

– Его ребята, его ребята, – заговорил Старый преподавательски неприятно. – Я талдычу ему, что это невозможно! Нигде! Ни в Москве! Ни в Америке! Тем более в вашем паршивом городе! А он: мои ребята… Иван Трофимович, я смотрю, с вашим… С ним говорить смысла нет! Вы даже боитесь показать своих пустозвонов. Попомните, дикий народ работает дико. Я подозреваю, его ребята накупили непатентованной дряни типа китайской «Хорошей кошки» с нервно-паралитическим газом. Для человека – смерть! Или выложат яды острого действия на пищевых объектах. Вы не обойдетесь без похорон. Вы же к нам тогда прибежите? Я заранее говорю: не поможем! Вот этот и его ребята пусть и расхлебывают! Будьте здоровы!

За дверьми Старый сухо продиктовал Баранову:

– На завтра. Подсобников, можно без образования. Пропуск на все объекты. Машину круглосуточно, где живем. Карту канализации.

– С картами не получится, – подошел Клинский. – Так глупо сложилось, что канализация считается объектом особого назначения. Там же провода. Замучаемся документы оформлять, как в Америку. Пока из Москвы разрешение придет.

Теперь я понял, кем работает маленький черноголовый чиновник.

Баранов порыскал меж машин.

– Вот эта с вами.

Мы погрузились в знакомую «дежурку». Баранов наставил водителя:

– С этими лейтенантами. В санаторий беременных. Сам спишь в машине. Со мной на связи. Лейтенанты, травите на совесть! Чтоб не с понтом под зонтом. А то на День милиции тварь в салат упала.

– Я с вами, – на переднее сиденье засунулся мэр. – Рули, Константин.

Константин порулил, не подозревая, какую радость обещают ему ближайшие дни.

Старый взорвался:

– Иван Трофимыч!

– Не спрашивай. Меня не посвящают: кто, что… Едят меня, я же не из демократов. Думал, до праздника дотяну, а теперь вижу: нету у них терпения. Им важно, кому встречать. Что мне с ними, драться? Пенсию я заслужил. Вы не серчайте на них, делайте свое, деньги получайте и уезжайте поскорей.

Меня придавила тьма, чуть размазанная фонарями. Старый ворчал, что он капитан запаса. Что, когда прижимали пасюков к Олимпиаде, КГБ тоже не пустил в канализацию и трехэтажные подвалы дома генсека на Кутузовском, все труды – прахом.

– Вас доставить? – Водитель обернулся к мэру, достигнув санатория.

– Тут идти двести метров. Шагов двести сорок.

Он стоял у машины, сгорбясь, явно позабыв о нас. Я предложил:

– Возьмите фонарь.

– Нет. Тогда точно увижу. Вон мой дом.

И быстро пошел, ровно по середине дороги, сильно размахивая руками. Он задирал колени высоко, словно под ногами хлюпала вода.

Константин подал Старому продолговатый кулек.

– Мужики подходили с мясокомбината. Сказали, передай потравщикам подарочный образец. Ветчина светлоярская. Я такой ни разу не ел.

– Ум-м… – Старый понюхал, зажмурился и немедля отправился к дежурной сестре за ножом, я же очутился в туалете. Крючок прибили, плотник – молодцом! Спустя минуту загадочный звук сбил меня со счета слоев ржавчины на бортиках ванны.

Я заглянул в палату. Старый замер меж кроватей, растопырив руки. Он глядел себе под ноги на мокрый пол.

– Что, обо мне нечаянно вспомнил?

Старый поднял смятое лицо, его снова вырвало. Он попятился еще от расползшейся лужи, и мне стал виден стол. На нем из надрезанного батона отличной ветчины черно торчали хвост и задние лапы обугленной крысы.

Воспоминания о голубом пасюке

Время «Ч» минус 14 суток

В пять утра уже осенью хмарит, нету июньской легкости пустой, когда не ждешь событий, ничего – легкости хватает. Синева под заборами и по канавам, зевота – грузный мясокомбинатовский вахтер в черной шинели зевал, утыкаясь в зеленые варежки. Сидит на ступеньках деревянной лестницы – приставил ее к бетонным плитам, сложенным у ворот, будто выкрасил и теперь сушит.

– Посигналь, посигналь этому, – теребил Старый Костика и под бессонное злобное гудение тронул меня. – Ты не спи, – закричал вахтеру: – Дед! Тут колбасный цех? Ты чего варежки насунул? Перстни золотые прячешь? Рот боишься открыть – весь в золоте?

Я глядел на лысого пухлощекого парня, найденного в машине на заднем сиденье. Мешает лечь.

– Меня зовут Виктор, помните? Вы в поезде уступили свою полку. Приехал домой, а в двери повестка. Сразу остригли. Сказали: на месяц, сборы по гражданской обороне. К вам порученцем, даже не знаю, что это. Как связной, наверное? Завтра форму получать. И вам дадут. Вы ведь лейтенанты? Вспомнили меня?

– На территорию не пу-щу, – задребезжал вахтер, нагнув к окошку седые усы.

– А кто тебя спрашивать будет! Пошли, Константин, посмотрим, откуда тебе колбасу принесли. – Старый нес сверток подальше от себя.

Дед безуспешно подергал рычаг сирены и зашарил в траве оброненный свисток. В машине тянуло спать, да Витя мешался.

– Так вы ученые? Каждый день так рано начинать? Может, вы позволите мне дома ночевать? Хоть бы через день. Понимаете, я тут жениться собрался.

Вышли. Красные цеха с непромытыми окнами. Под бетонным забором с колючей проволокой на штырях – песчаный откос, трава, пыльные кусты, бумажки, столбы, а там уж низина – вода блестит, я повернул за бетонные плиты, здесь не так несло падалью, и опустился на черную шину, заполненную землей под цветы, – я сел на край и протянул ноги.

Парень и сюда приперся за мной.

– Вы за что-то сердитесь на меня? Что я в поезде ушел? Моя невеста ехала в другом вагоне. Я хочу, чтобы между нами сразу установилась ясность. Для меня это важно. Полковник Гонтарь сказал: будешь плохо служить – пошлю на Камчатку самолетам хвосты заносить. Вы прямо мне приказывайте, как правильно делать.

– Да просто скучно.

– Караул, тревога! – закричал наконец дед на проходной. – Прорыв на территорию. – И закашлял.

– Дед, иди налью.

– У нас же нет с собой, – прошептал Витя. Придется ему дослуживать на Камчатке. Невеста перестанет отвечать после третьего письма. Надоумил – он полетел к машине.

Я кивнул деду, вмиг очутившемуся рядом:

– Чо разорался, как оленевод? Свистка так и нет?

Дед обиженно смолчал, но походный стаканчик принял. Я не пил. «На начало» пить грех, выпьем «в закрытие».

– Может, случайно попало в колбасу? – Витя затыкал пробкой сосуд.

Малый не представляет, как делают колбасу, сколько мясорубок и терок проходит мясо, как пленка облегает батон, какими голосами визжит машина утром, когда ее прогоняют на холостом ходу.

На обычном мясокомбинате на квадратный метр приходится четыре крысы. Тесно. Самцы ходят перекусанные. Живут в холодильниках, мороженых тушах, вьют гнезда из сухожилий. Нам достаются лишь крысиные объедки. Я год не ел мяса после двух недель работы на Волховском мясокомбинате. Крыса обязательно в колбасе. Но перемолотая: шерстинкой, когтем, костью, кожицей. Только не целиком. Разницы нет, она кажется. Тем и отличаюсь от пасюка – мне кажется. Чем отличается умирающий старик от умирающего молодого? Ему кажется, что он пожил.

Дед пропал. Лестница заскрипела – он лез на плиты. У Вити разъевшееся лицо. Бреется без царапин. Жених.

– Дед. Разве уже пора? Во сколько они выходят?

– Я их не засекаю. Должны сейчас. – И не выдержал. – Да полезайте скорей! Какого черта вы там высиживаете?!

Витя закусил губу и посмотрел на меня.

– Лезь. Будет противно – отвернись.

– А вы?

– А мы тут. Они ходят по запаху, где протоптали. Где пыль на кустах. Я им не нужен. Они идут пить.

– И собака моя так думала, – сообщил сверху дед. – Ты на чем сидишь? На клумбе сбоку цветов? На могиле ты сидишь! Знаешь, как визжала? Я на плиту лег и голову под шинель. Директор приехал, а ворота некому открыть. До обеда лежал, до сих пор кашляю. Осталась пряжка от ошейника да костяк без задних лап. Задних лап вообще не нашел.

Лестница в три скрипа перебросила Витю наверх, он корил:

– Что у вас, ружья нет? И вы не слезли? Да палкой бы… Ногой топнуть – они разбегутся. И вы свою собаку…

– Дурак! Вижу, тебе по рубахе еще крыса не сигала. Крысу убить – жизни не будет. Голова городской Трофимыч крысенка приколол на кухне – лыжной палкой. Второй месяц ходит изумленный. Увидишь, рак его заест. А мужик! – никто в районе ни перепить не мог, ни в бане перепарить. У нас в конторе ни одной бабы не осталось, чтоб не щипнул.

Потом я слышал грызню Старого с Гришей из колбасного цеха – и они взлезли на плиты, пили там. Гриша многажды клялся сердцем матери: не знает вчерашних мужиков, день базарный, много ефремовских ездит. Поставили пузырь: закатай крысу в батон, теще гостинец. Старый шипел: за пузырь вы, должно быть, родную мать… Примолкли.

– Лестницу убираю, – еле просипел дед.

Небо просветлело, расправилось, я прикрыл глаза – пахнет падаль, доносит, давно не кемарил на улице, не простыть, заткнул уши: не хочу слышать свист, которым начнется все.

Позже я трогал траву. Вот какая трава? Шалфей какой-нибудь? Клевер? Может, дугласия зеленая? Навозник лохматый. Или негниючник.

Старый под облаками хмыкал:

– Поразительные цвета! Белых вижу. Желтые. Брюха, правда, не вижу. Красномордые точно есть. Вон! Видали, пара? Я голубого пасюка последний раз видел на киевской плодоовощной базе в семьдесят восьмом году – чуть с ума не сошли. Не могли определить: пасюк или черная крыса. Ухо меряем – достает до угла глаза. А по черепу вроде пасюк. Да, на этой помойке я при социализме докторскую бы собрал. Лезь посмотри!

– Пошел ты.

Уехать не могли еще час. Вахтер с носатым, как грач, Гришей дожимали нашу бутылку. Старый заглядывал за плиты: там рвало ставших друг против друга на четвереньки Витю и водителя.

– Не принимайте так близко, товарищи. Просто: серое одеяло. – Косился на меня. – Ты-то что хмурый?

А я хотел жрать. Гриша сносился за колбасой. Автобусы подвезли первую смену – вахтер выцыганил хлеба. Из-за плит выступил Виктор, как в задницу раненная рысь, смаргивал, словно ему брызгали в лицо. Гриша наставил в меня носяру:

– А человека могут слупить?

– Редкость. Если не считать младенцев и раненых, наука знает только один случай: в Шотландии загрызли пьяного в шахте.

– Как же наш в Шотландию попал?

– Не наш. Местный, шотландец. Еще в Москве после войны дворника загрызли, но не все в это верят. Вот отгрызть могут что-нибудь запросто. Мягкие части: щеки, нос. Уши. Еще что-нибудь.

Вахтер с Гришей дружно грохнули, Витя отошел и сунул голову в кусты. Здесь и заночуем.

Завтрак сложился из капустно-морковного салата с кисловатыми стружками яблок, теплой горы гнутых рожков, облепленных хлопьями перекрученного мяса, миски солений, откуда моя лапа подцепляла, чередуя, то огурец, то уже лопнувшую помидорку, и глиняного жбанчика остуженного в холодильнике компота. Я выдул его и спросил, где же сухофрукты на дне? Охнули, принесли. Старый четверть часа ждал, пока я выплевывал косточки чернослива и затыкал груши в рот, оставив черенок меж пальцев, икал и вздыхал – завтракали в санатории на балконе. Кормили санитарки с фиолетовыми разводами на отекших ногах.

– Виктор, пожалуйста, доложите про гостинец мясокомбината в милицию. Или вашему полковнику. Короче, тому, кто вас приставил, – попросил Старый.

– Старый неточно выразился. – Я поднялся со стула. – Доложи тому, кто не посылал нам запеченную крысу. Кому хочешь доложи. Но еще тому, кто не посылал. А мы из тебя вырастим дератизатора. Отличника здравоохранения. – Я задрал правую бровь и, разлепив губы, потряс головой, целясь в беременную с белокурым хвостиком, гревшую пузо на лавке под елкой, она засмеялась так, что из подъезда вышла санитарка и увела ее в тень.

Витя набычился и ушел собирать в сумку фонари и «тормозок», а мы спустились с холма, прошли дорожкой меж лиственниц к воротам санатория.

– Хорошо все, Старый. – Я погладил пучащийся живот. – Но женского общества мне не хватает.

Женское общество появилось тотчас. За квасной бочкой тряхнулся белый подол, мелькнул в очереди, ветром его вынесло на площадь и потянуло к нам – белый, тайный, страшно короткий, но для таких ног соблюдавший сволочную меру, – качающийся, пышный из-за каких-то бантиков, полосочек, лоскутков, пушистого тряпья и наверняка мощной плоти; выбрасывающий ноги, как два розовых пламени дышащей огнем ракеты, не взлетавшей, не избавившейся от жара своего. Не выгоревшие на югах в цвет полированной деревяшки, не чахоточные, бледно-поганочные с растрепанным рыжим пушком и синими ветвистыми венами, цвета голого зада в хирургическом освещении – а розовые, кровные, яблочно плотные, помнящие еще в высоких икрах детскую худощавость, но она терялась в коленях, закручиваясь и набухая в плоть, и дальше уже хлестало через пробоину, лилось и намекало на сиреневые глубины сухое, теплое, голое тело – не про всякие ноги скажешь: голые. Не про всякие.

Выше уже подпрыгивал, пружинил, качался этот призрачный подол – я не отрывался от него, считая, что смотрю на ноги. Прямо к нам. С легким вопросом взрослым голосом:

– Простите, вы что-то ищете? Я не могу вам чем-нибудь помочь?

Я поднимал взгляд: талия в наперсток, голые плечи, а грудь при таком основании уже ничего не значит, темные крупные губы с неровными краями; волосы цвета мокрого песка до середины шеи, уложены ветром; глаза, которые хочется закрыть ртом, и, конечно, – ясное дело – кажется выше, чем мы; я снова сорвался в подол.

– Ласточка, мне уже не помогут такие девушки.

С топотом и звяканьем (пусть попробует, тварь, расколотить фонари) догнал Витя, с ходу крича:

– Вот мои командиры! Дератизаторы из Москвы! Вот моя невеста!

– А у меня намерения серьезные. Я жениться и не предлагаю. – Брови ее, густые у переносицы, едва различимы к вискам, не улыбалась, серьезна, отчего губы выступали еще, у меня живот заболел. – Ясно. У меня сразу мелькнуло: жених есть, а влюбится в меня.

– Девушка даже не подозревает, какая смертельная угроза нависла над ней, – сочувственно подтвердил Старый.

Засмеялся один Витя. Она даже не моргнула. В руке она держала кувшин с квасом, протянула его жениху. Он сунулся в кувшин, как сосунок, я выбросил вперед руку и тронул ладонью ее нос – она все равно не вскрикнула, только отступила, всплеснув запоздало руками.

– Для страховки. Невозможно влюбиться в девушку, если при знакомстве схватил ее за нос. Никаких уже первых прикосновений. Надежней еще по заду…

– А ну! – Напившийся парень едва не сунул мне в рыло кулаком. – Ты! Ты что про меня думаешь?! Если б не военкомат, понял?! В своей Москве ведите, как хотите. А здесь, если ты протянешь свои… – Опять сжались его кулаки. – Даже словом, одним словом. Я тогда… Ты не уедешь отсюда!

– Извините, Виктор, – встрепенулся Старый. – Мой товарищ поврежденный человек и не избежал мрачности. Не так давно он похоронил жену. – Старый пресекал назревающие обстоятельства слезными сочинениями. – Если ваши… родственники не станут посещать нас в служебное время, то и он не впадет в… И вы не пойдете на каторгу за убийство кандидатов наук биологических. А сейчас он охотно извинится.

– Да. Прошу простить. Тем более это спасет только меня. Она не спасется.

Влюбленные убежали вперед – кувшин качался меж ними. Клячи потащились следом. Одна кляча воспитывала, а вторая кивала, не выпуская из поля зрения играющий подол – а вдруг задерет ветер? Черта с два. Конечно.

Площадь лежала квадратом – мы тащились поперек. Гостиница торчала напротив санатория, с тылу отделенная бульваром от южной, крысиной, стороны. Такая узорчатая башня, похожая на обком партии в азиатской республике в прежние времена, чуть оживленная арками и колоннами, держащими козырек над подъездом зала заседаний, – наша цель.

По окрестным домам висели люльки, и строительные бабы шлепали штукатурку на стенные оспины, на крыше ворочали железо и кричали мужики. С трех ЗИЛов осторожно, по рукам, снимали хороший облицовочный кирпич. Пара каменщиков обкладывала побитую ракушку остановки. Женщины в халатах опять возились в клумбах, им сигналил водовоз – мое сердце застукало, ежели разинуть рот, то слыхать сиплое тиканье.

– Закрой рот. Смотрят же, – Старый встал, и я.

У гостиницы скучились милицейские УАЗы, на лавках сидели солдаты, им закричал офицер, и они поднимались, оправляя ремни и бросая курить.

Из подъезда выскочили белые халаты, указывая на нас: они? Заходили штатские, вот жених да невеста уже здесь и также обернулись к нам.

Я поверх голов уставился в дальнюю витрину – и оттуда смотрели, а впереди всех – величественная дама в белых кудрях, смачно накрашенный рот, основательная, как бутыль. Я улыбался и помахивал ей, обнимал себя руками, дескать, вон как люблю. Там шевелились, говорили беловолосой статуе на ухо. Она даже не перекатила тяжесть своих телес с ноги на ногу.

Одна желто-синяя машина тронулась, и вторая, вяло мигая, и, обогнув нас, причалили к угловому магазину, там обнаружилось скопление платков, сумок, платьев, сморщенных лиц, так много, что на деревьях сидели – в упор все в нас. Сердце мое постукивало шибче, шибче.

Пяток милиционеров гребли перед народом руками, будто загоняя гусей. Не видать: уступала толпа? Нет? Но точно, взирала на обе небритые морды – Старого из-за бороды, из-за лени у меня. На костюм Старого школьной расцветки – железные пуговицы, блестящие коленки, нависшие над резиновыми сапогами, Старый работал в сапогах. На его рубашку, один ворот на улицу, другой под пиджак. На кавказский нос, обложенный морщинами, и седеющую наружность. На мой дырявый свитер (колючая проволока на ограде птицефермы в Люблино), вонючие шоферские штанищи с карманами там и сям и пляжные тапки на грубых носках. Лето кончается на этом, мы остановились, мы начинаем.

– Товарищи. Расходимся, – захрипел, чуть удлиняясь эхом, мегафон, к толпе уже покатила третья машина. – Насчет крыс обращайтесь в районные санэпидстанции по месту жительства.

От гостиницы махали нам: скорей! уходите!

– Товарищи, не скапливаться! Кто вам сказал? Никто из Москвы не приезжал. Делаем. Три шага. Назад!

За руки нас втащили в гостиницу: пустота, моют пол. На этажах с завыванием циклевали паркет. В крючкастом, голом гардеробе висели шинели и противогазы.

– Народ наш крысы так замучили, – извинялся архитектор Ларионов, я его узнал по очкам, лысину накрыла офицерская фуражка. – Прикомандирован заместителем.

Его оттеснили белые халаты санэпидстанции: страхолюдная мама и стародевная дочка с одинаково выпученными глазами. Халаты похрустывали и торчали, как брезентовые робы.

– Я учился у профессора Одинца и доктора наук Мелковой, а Владимир Степанович – лучший, любимый ученик Марка Кунашева, – отвечал я на их интерес.

Мать обомлела, не подозревая мою специализацию по садовой мухе. Дочь лепетала накануне заученное про давилки Геро и зоокумарин[7]. Я подхватил:

– Девчонки, это не к спеху. Начнем вылов, тогда – да. Пошуруйте пока возможности насчет приманки: мука, колбаса, грушевый сироп, валерьянка. Пока свободны. Идите хоть по магазинам. – Я нацелил их на витрину с поразившей меня дамой.

– Это банк, – подсказала дочь, краснея и краснея. Ах, банк.

– Старый, то есть Владимир Степанович, чтоб Витя меня не прибил, я беру себе капитана Ларионова. Я без сапог, канализация за вами.

Ларионов, прапорщик и двадцать бойцов – всех над картой в кружок. Где столовая?

– Нету. В проекте заложена, но с финансированием подвели – не достроили. Буфет есть на десятом этаже, яйца, сметана, – доложил Ларионов. – Сами не готовят.

– Да мы уже кушали, – подсказал прапорщик. Очень хорошо.

Я развел бойцов кругом гостиницы и каждого ткнул в его участок. Медленно ищем, под каждой ступенькой, трещин не пропускаем, внимание деревянным частям – щепка отколота, царапины, – особо стыки, уголки, выводы труб, дверные коробки, любое – слышите, да? – отверстие от трех копеек и шире отмечать мелом и звать меня. Вперед!

Я расположился на ближней лавке, на бульваре, поглядывая то на банковскую витрину промеж зевков, то на Ларионова, пытавшегося мне помочь.

– Вообще-то они падают с потолка. Я, честно говоря, не специалист…

Кричали: сюда! Орали: вот! Товарищ лейтенант!

Через полтора часа, утирая пот, я понял: мы нашли всего четыре приличные дырки. Про две я мог уверенно сказать, что это крысиные норы, но заваленные барахлом, – позапрошлогодние. Лишь в одном месте, на низкой оконной раме, что-то похожее на погрыз, но также – не этого лета.

Любой врач санэпидстанции, изучавший основы дератизации по «Методике определения закрысенности объектов», с ясными глазами занес бы гостиницу в «территории, свободные от грызунов», и уполз пить пиво в не вполне свободный от грызунов бар или покатил бы на самокате за город с объемной банковской служащей, а мне пришлось хрипеть:

– Так. Мусорокамера.

Дверь мусорокамеры красил мужик. За дверью мусороствол утыкался в такую гору бумажно-жранного дерьма, что приемного бака даже не было видно. Жирные, утоптанные потоки мусора текли в подвальное нутро. Несло тухлыми рыбьими хвостами и молочной кислятиной. Как тут унюхаешь крысу…

Бойцы притащили лопату. Я засадил с размаху грабаркой по мусоростволу: вдруг услышится скребучий, утекающий вверх переполох? Нет. Черт!

Послал бойца кататься на лифте, глядеть, с какого этажа мусоропровод забит. Остальным со злости велел: расчищайте вот эти два угла.

И там, конечно, ни черта не было.

Хотя в гостинице, где крысы летают с потолка, в таком помоечном городе при вскрытии мусорокамеры рябить – рябить! – должно от хвостов. Гроздьями должны сидеть на трубах, ничего не боясь!

Боец вернулся: мусор колом стоит с двенадцатого этажа. Выше – пробками. Ну что ж… Добрый город.

– Ты кто? – зацепил я красильщика.

– Техник-смотритель.

По его лицу я понял: сегодня первый день в его трудовой биографии, когда он к обеду не выпил двести грамм.

– Веди в подвал.

– Там темно, лампочки пережгли, а новых нынче…

Я стащил со счастливо улыбнувшегося бойца сапоги и, не вдыхая, не глядя вниз, чтоб не утыкаться в мокрые кошачьи ребра, перелез смрадную гору, оползающую в черные подвальные недра. За мной чавкали остальные.

Пропустил вперед бойца, чтоб светил. На восьмой ступеньке я уперся в него – что? Нагнулся, в желтом ломте фонарного света – пола нет, гладко отсвечивает жидкая чернь и носится ослепшая на свету насекомая шелуха; я минуту молчал. Силясь вспомнить хоть одно цензурное слово. И вспомнил:

– А это что за параша?

– Вода. Пожарную систему испытали и набузовали в подвал. Третий год не сохнет.

Единственное, что теперь, – напиться квасу и спать. Бараны топтались и дышали мне в шею.

– Фонари! Светите все над водой – острова есть? Два: посередине и в углу. Несите, чего вылупились?

Меня несли по санитарному уставу вдвоем, сцепив руки в стульчик. Ларионова и кряхтящего прапорщика – на закорках. Вместо первого острова – узел труб брошенной пожарной системы. На второй я спрыгнул – земля. Шлак, стекловата. «Лошадь» прапорщика ахнула в яму, метнув переставшего кряхтеть командира мордой в поток. Плескались во мраке, как два бегемота, шарили фуражку, прапорщик обещал: «До дембеля будешь нырять!»

Работал я. Остальные светили и выжимали портянки.

Мало надежды, чтоб они вплавь ходили жрать на мусорку. Ни одной норы. Вот так день, хуже и хуже. Ни крысиных столиков[8], ни отхожих мест. На вводах коммуникаций штукатурка без повреждений, пыль на трубах без следов. Особо и не потыкаешься при таком свете.

– Хозяин, лампочки, говоришь, сожгли, а патроны – пустые! Сам небось на лодке подгреб и вывернул. Шалава.

Ларионов дотронулся:

– Не сердитесь. Что у нас так…

– Как везде. Небось пятилетку клянчили швейцарскую противопожарку. Испробовали и бросили гнить, пока вода сойдет. А вода третий год не сходит – бетонный пол. Вы архитектор? Берите лопату и бережно вскройте мне вот, – я сбил дырявое ведро, накрывавшее единственную найденную дыру. Края оползшие – значит, нежилая. Но хоть душу отвести.

Бойцы копали. Ларионов боязливо заглядывал, как профессор ботаники в задницу старому слону. Я ждал на гнутой железке, замерз и пошлепал вдоль стены, где мелко, ощупывая светом горки щебня и песка, бетонные блоки. С блоков я посмотрел за перегородки: везде вода. Без всякого охотничьего ража. Я чуял – не найдем.

Скользко. Посветил, меж блоков забилось раздутое пальто, блеснули пуговицы, я запомню.

– Раскопали, товарищ лейтенант.

Рыли как зря, как могилу, – солидная нора, на два гнезда, давно нежилая. В одном гнезде, верхнем, – нагрызенная бумага. Из нижнего вытаскивал рукавицей и раскладывал на лопате под светом кости, хомячью шкурку, медный пруток, два черепа домовой мыши, веревку, виноградные косточки и шкурки помидоров – остатки съеденного человеческого кала. Бедовала, значит, семья.

– Закапывайте, все на выход.

Краска воняет. Я мял поясницу – накланялся. Кто мокрый – сушитесь. Остальных для очистки совести я отправил на бульвар: ищите норы. Было как-то: бесплодно шерстили подвал один на улице Генерала Ермолова – а норы нашли через дорогу, под кленом, – тридцать две норы.

Я обошел гостиницу снова. Ни трубой, ни кабелем нет дороги от соседнего чердака. Смотритель докрасил дверь мусорокамеры и двигался уже молодцом.

Я присел у крашеной двери. Уголок над порогом выпилен кругляшом, чтобы вывести кабель. Качнул качель – ходил он в дырке свободно. С запасом. Пальцем я огладил пропил: да. Шероховат. По окружности выщерблен. Сколько? Сантиметров семь. Крысиный ход. Я прилег: в дырке паутина. Паутина убавляет радости. Выходит, давно не пользовались.

– Чего не спится? – Клинский, смеясь, протянул пацанячью руку. – Губернатору неймется проверить. Две вещи скажу. От души и по делу. От души: не злитесь насчет наших маскарадов – мужики перебарщивают, но по сути болеют за город. Не очень знают как. По-другому у них не получится. Учимся. Я сам любитель. В госбезопасности третий год. До этого в школе. Тоже, кстати, химия-биология. Страховым агентом подрабатывал: видите, без машины? Привык пехом.

Главного не нашли – места поселения. И не выспался.

– И по делу. Шестаков каждый день будет меня гонять. Еще, мудрец, требовал, ха-ха, чтоб я человека к вам приставил. Он так любит: каждый за каждым – надежность. Условимся, я ходить не буду, а ему совру: был, работа варится. Кончите – позовете. Я очень в вас верю. Не то что в нашего «Короля»…

– Что за люди?

– Не знаю. Уж крысами я точно не занимаюсь! Приходите в гости, редко кто приезжает из образованных. Живу на северной стороне. Так и не перебрался на богатую сторону. Из-за крыс, конечно, да и к соседям привык – я ж в коммуналке, – как родные. Посвободней будете – махнем в Крюковский лес, на курганы: раскопки – чудо! Если с Барановым какие сложности… Он, честно говоря, в чем-то отвечает своей фамилии. Чуть что – сразу мне.

Я подумал вдруг:

– Слушайте, под гостиницей нет бомбоубежища? Или что-то вроде. Канал спецсвязи? Важно знать.

Брови Клинского сползлись – нахмурился.

– Подумаю. Успехов.

Зря я. Крысе надо есть-пить, вить гнездо – зачем ей в бункер? Хотя бывают в убежищах и вода, и жратва.

Проверил за бойцами на бульварах и распустил. Благодарю. Козлы. Узнал про ближайшие мусорные баки – далеко.

Подлетала белый халат, мамаша:

– Начинаем систематический отлов?

Смотри, чтоб тебя не отловили, курица тупая, овца! Старый, придурок, стоял посреди зала. Его бойцы выносили стулья, сколоченные в ряды. Он растерянно пялился в высоченный потолок. Судя по воздуху, в канализацию они еще не спускались. Судя по общей зашибленности, осмотр четырех этажей и подсобок шибко разочаровал – я не один.

– Птеродактиль ты, – педагогически прошептал я и громче добавил: – Стоило ехать пятьсот километров: тупее рожи я у тебя не видел.

– Представляешь… Всюду чисто. Зато, – указал на синеватого Витю, у того в пакете пластались два крысенка: один всмятку, другой еще подергивался, каждым движением комкая парню лицо. – На моих глазах…

Я задрал голову: ну потолок. Трещины ползут от ламп. Не так и заметны. Буркнул:

– Вскрывай пол.

С лифтером я обнюхал всю шахту и на двадцать пятом, последнем, этаже выскреб из бороздок под дверьми крысиный помет. Опять самое раннее – прошлогодний.

На крыше – зачем? – уселся на просмоленную вентиляционную дыру. Закрывал глаза, когда дуло в лицо, когда нет – глядел поверх домов, за дорогу, влево от элеватора, там – лес за полем, за желтым цветом.

– Все плохо? – посочувствовал старик Ларионов. Он говорил о гостинице: – Вы угадали: долго строили. Сам Мокроусов не дожил. При нем этажи подняли, общий рисунок, а отделали – уже его не было. Без вести пропал. Семь лет уж. Я думаю, уехал. Знаете, забываются старики, попал на вокзал, в вагон занесло, не помнит ни имени, ни адреса. Xoть у нас, не так много поездов. Два своих. Летом самое большое – пять проходящих. Поздновато хватились, некому искать. В единственном числе доживал. Так представишь, заслуженный архитектор Советского Союза помер без имени в какой-то богадельне. Что характерно, Алексей Иваныч рисовал гостиницу чуть иначе: на крыше спаренные полукруглые башни. У фасада углы подрезать, оштукатурить гранитной крошкой. Над подъездами – золотистый рельеф на ярком таком, пламенном фоне. Как на знамени. Рельеф «Русское оружие». Но мысль его сохранилась: величие – этажи ввысь, демократизм – зал заседаний амфитеатром. Демократизм и величие. Собственно, венец его деятельности. Всю жизнь я при нем. Сам какой я архитектор… Назначенец! Под гостиницей земля, что характерно, крысиная. Я глядел довоенный план: бойни мясокомбината.

Домой. Лифт выпустил меня. Прямиком в санаторий. Я не оборачивался на размашистые, властные каблуки, пока не догнали.

– А где Витя?

– В глубокой заднице. Как и вся наша артель.

Минут пять я мучился в палате: сразу спать или спросить на кухне каши? Не в силах продвинуть вопрос ни в одну из сторон, понял, ничего не изменится, если я продолжу выбирать лежа, и – потерял сознание.

Деревня на подвескеВремя «Ч» минус 13 суток

Ощупью я доплелся до кухни, налил в ладонь воды и напился. Чихнул – глаза расклеились, обнаружив шесть утра и порученца Витю.

– Имеются трудности с засыпанием? Я могу показать, как это делается. Главное, правильно лечь.

Витя опирался на швабру. Посреди кухни он горбато сидел на табурете, уставясь под железные шкафы полузадушенными бессонницей глазами.

– Из каждой дырки кажутся крысы? И кровати такие низкие! Хвостик в колечках? – Я уходил, зевал. – Это тебе, золотой, не девка – в сон не тянет. Швабру можешь вставить в зад: крыса, сынок, выдерживает прямой удар по черепу и горло все равно достанет. Спиной к вентиляции сел ты зря: до шеи любой крысенок допрыгнет. Спокойной ночи.

Поют. Вслушался, беременные пели про зеленый сад. Выходит, не сплю. На подоконнике голубь с нестриженой старческой шеей, я пощипываю подбородок и думаю, бриться мне или нет; лето тает первыми кострами, ветрами, сухими и чистыми, приносит дым, цветы, политые дороги и клекающие каблуки – будто есть и еще одна жизнь, вот – слышна она, поторопись и встретишь. Мне снилось, что любимая – как маюсь у трамвайных путей, и ломит грудь от правдивости, – она существует, сейчас приедет. Даже теперь, когда проснулся, еще болит; моя стареющая шкура, легко же тебя обманывает чужой зов. Не чужой – сама зовешь и сама подбегаешь. Хотя ей видней – отпущенная на ночь, находит себе целебную траву и, раз болит, значит, вправду нашла. А я не могу.

Я лежу, и остатки боли высыхают на груди, как тот запах на ее рубашке: утыкаешься в него, но каждый раз ищешь дольше, а отзывается он слабей; найдя – замираешь, словно острым закалываешься, понимая: именно тот запах, скоро его не будет нигде, и даже оставшаяся от нее одежда будет пахнуть только шкафом. Наконец-то что-то приснилось. Оттого, что увидел вчера девушку. Запомнилась красивая девка чистой масти – и приснилась подобная. Щадящая штука сны, они все земные, все можно объяснить. Пойду бриться.

Арбуз дураки нарезали от маковки к заднице – вышел сок. Резать надо скибками поперек. Я дочищал третий ломоть, раскусывая белые косточки, а коричнево-полированные цокал в тарелку, выталкивая их языком через скользкую губу. В тарелке они блестели, развернув куда попало острые носы, как корабли, разбросанные бурей.

– Большое спасибо, Иван Трофимович, за арбуз.

Мэр кивнул, дрогнув щеками. Военный совет дополнял Ларионов, пахший, как парикмахерская, прапорщик и Витя – он ковырялся в ногтях.

Старый приступил:

– Мы не будем отчитываться ежедневно. Отчитаемся, когда деньги получим. Передайте вашим: не надо за нами ходить. Помилуйте, спускаюсь в канализацию – там трое сидят.

– Да это ремонтники, – вставил Ларионов.

– В хромовых сапогах! Нам скрывать нечего. Методику истребления, ежели мы доберемся до нее, вы все равно не спишете.

Ларионов смущенно почесал бровь.

– Во всяком случае – я доложу. Не я решаю.

– По сути. Поселений крыс в гостинице мы не нашли. По любой известной в мире методике обследования объект синантропными грызунами не заселен.

Мэр пошатнулся.

– А падают. Не грызуны?

– Нет смысла спорить. Условия понятны, двенадцатого числа крысы падать не должны. Но! Иван Трофимович, я не скрываю, возможно, завтра мы откажемся. Продумывайте последнее средство – сплошь штукатурить потолок. Высоко, площадь большая, не знаю, поможет, нет. Поскольку мы не поняли пока, откуда они приходят, то и обещать не могу, что они не начнут падать со стен, вылетать из рукавов. Не знаю. Но есть вероятность, что завтра поутру ничего другого я вам не посоветую. Оставьте нас теперь.

Скрипнули стулья. Иван Трофимович двигал коленями, не удавалось ему прямо так встать и уйти. Он жалко взглядывал на каждого по кругу – я увернулся и выскочил на балкон. Жаль, без арбуза.

Санитарки гнали вениками из-под лиственниц закуривших солдат – те покорно убегали по дорожке к воротам, следом спешил прапорщик, вскрикивая: «Куда?! Приказа не было!» – следом шлепал Ларионов, пытаясь утянуть великоватую портупею, нащупывая пальцем дырки на ремне, – пацан с седыми прядями за ушами.

– Степан Иваныч, ты-то куда пошлепал? Дуй назад. Не сразу, куда ты ломанулся? Цветы понюхай. И по-тихому назад.

Я уселся – затылок удобно поместился меж пузатых колонок балконной ограды, – не смотреть, как мэр уносит мертвую спину. Тихо. Я вздрогнул, когда стукнула балконная дверь.

– Вы не будете больше есть? – невеста нарядилась в докторский халат – неузнаваема. – Я могу убирать со стола?

Я кивал на ее вежливые речи: решила взяться за ваше питание, время есть – каникулы, все к Вите поближе, хоть не буду волноваться, что он там ест; я кивнул, правильно, и обернулся: точно в меня, через витой прогал меж колоннами, снизу глядел Иван Трофимович. Дождавшись моего взгляда, он выдавил:

– Теперь и вы поняли. Им не хватит, если я уйду. Я им нужен с потрохами. Теперь я от вас не жду.

Девушка опустила чистые кулачки в карманы – ноги расступились шире.

– Вам удобно сидеть? Замечательно. Послушайте меня, серьезный разговор.

– Попозже.

– Я мешаю вам думать?

– Я жду, когда вы станете на свет. В юбке ты или нет.

Она подумала и отодрала пуговицу за пуговицей от пахнущего стиркой халата.

Я зажмурился и положил руки на прохладный камень за спиной.

Невеста вытирала стол – нагибая голову, волосы скользили по щекам и скрывали губы, я теперь каждый день буду видеть ее, сонная боль тупо тыкалась в сердце, она взялась нас кормить, осенние дни, тревожные со школьных времен: придешь, а в классе – новенькая, одна, ей пока не с кем сидеть; поворачивал за невестой голову, не понимая, куда же я смотрю; такая – глаз не отведешь, а на посторонний вопрос: ну, что за ноги? грудь? – споткнешься: не заметил; такая – кажется, на каждое ее движение должна собираться толпа, а нам удивительно щедро: она сдвигает стулья, полотенце встряхивает и вешает на батарею, существует в комнате, где я.

– Черт возьми! Может, ты и на меня внимание обратишь? – взорвался Старый. – Дождусь я?

– Дождешься, я тебя в богадельню сдам! Сопли распустил, мэра гонишь в гроб! Степан Иваныч, что там за потолок?

– Я тебе доложу! – Старый махнул кулаком на открывшийся рот Ларионова. – Подвесной потолок. Помнишь восемьдесят девятый год, высотка у кинотеатра «Казахстан»? Что-то подобное. Сто метров на шестьдесят. От пола – двадцать два! От основного потолка – тридцать сантиметров. Основной потолок сплошной, неповрежденная гидроизоляция. Кровля в приличном состоянии. Чердак мы прочесали – чистый.

– А светильники?

– Там вся проводка в чердаке, как на ладони, непроницаема. И теперь вопрос, откуда крысы в подвеске? Она висит на железных штырях, полметра расстояния до каждой стены. Стены глухие, ни трубы, ни кабеля. В проекте доступ людей на подвеску не предусмотрен. И мне предлагают поверить, что оттуда падают крысы. Что я считаю? Ничего я не считаю. У меня единственное соображение: крыса замечается лишь при ударе о пол. Никто не видит, откуда она вывалилась. Задрали голову, ага, трещины в потолке. Значит, оттуда. Кто знает, какие игры вертят местные, – я не знаю. Приносит какой-нибудь недовольный горожанин пасюков и кидает из-за сцены.

– Два года подряд, – прошептал Ларионов. – Извините.

– И заметь, Старый, – подхватил я. – Падают чаще крысята. Если стадо действительно гуляет на подвеске, ясно, что чаще оступаются молодые – сходится.

– Сходится, – кисло кивнул Старый. – Но крысят и проще наловить живоловкой, для кидания. Сперва-то я предположил, что в гостинице имеются скрытые полости, допустим – правительственная связь. Хотя для чего правительству связываться с этим гадюшником? Или технические ходы кирпичами заложили и сами забыли. Но вряд ли бы я их прозевал на осмотре. Или мне пора квасом торговать.

– Если они не могут зайти на подвеску, надо исходить из того, что они на ней и живут.

– Живут? На плитах в палец толщиной? А гнезда вьют из экскрементов? И жрут экскременты? А что пьют?

– Я прощаюсь с вами, – прозвенела невеста. – Жду на ужин. Не ругайтесь.

Я обратился к Ларионову:

– Что там, голая подвеска? Никакого строительного мусора?

– Как положено, слой керамзита. Насыпью.

– Они в керамзит зарылись!

– Ты не лети, это ж необъяснимо: сплошной кишащий крысняк. И в нем торчит чистая гостиница, где крысы – только в потолке! Да почему же? Кругом – раздолье. Это было б естественно, если бы в гостинице два года шли дератизационные мероприятия – объяснима тогда миграция, объяснимо такое редчайшее мозаичное расселение, вот как в Волгограде, где они забились на шестнадцатый этаж…

Ларионов вытирал запотевшие очки, я нацелился пальцем в горбоносие Старого.

– Объясню! Гостиница внешне относится к крысняку. Но на деле она отсечена от юга бульваром – широким бульваром, без мусорок, без общепита. Получился островок. Поэтому его не подпитывают соседние семейства. Почему местное семейство засело в потолок – только гадать остается. Допустим, они сидели на участке исторически, от скотобоен. Или заселили стройку при подвозе материалов, прокладке коммуникаций – сделали ход, что я нашел в двери мусорокамеры. Допустим, они освоили подвал, а когда его затопило – резко пошли наверх по мусоропроводу. Все три условия в кулаке у нас есть: гнезда – в подвеске, пайка – в мусоропроводе, питье – ходят по мусоропроводу в подвал, или труба где-то сочится. В чем тоска? – связать подвеску и мусоропровод. Вот надо ход прицельно и искать. Ход – между подвеской и стеной, ближней к мусоропроводу. По-видимому, на подвеску они перепрыгивают, расстояние – полметра, свободно.

– Извините, я нужен? – Витя заглянул в наши покои.

– Раздражают меня молодые люди. Слишком похожи на меня. Но вас, Виктор, я уважаю. Даже в провинции надо быть отважным до дурости, чтоб сметь жениться на такой картине. Она сегодня на балконе показала, как расстегивается ее халат. Правда.

Ларионов прытко поднялся и перехватил Витины руки.

– Витя, вы ж понимаете, кто это говорит и для чего… Не унижайтесь.

– Старый, бери мальчика, замерь по мусоропроводу уровень потолка и расчищайте – на этаж вверх, на этаж вниз. Глядите, как там с целостью. Я с архитектором в зал. Степан Иваныч, первое – нужно два бинокля. Второе – рот пореже открывай.

В зале два солдата метали штык-ножи в кусок фанеры.

– Кто такие?

– Караул.

– Пошли на хрен отсюдова!

Бегом архитектор доставил бинокли, пахнувшие вещевым складом, с белыми номерами на чехлах.

– Свет. Включайте все. Какая стена к мусоропроводу? Берите бинокль, и вон с угла – мне навстречу, ищем дырку в стене. В самом верху, напротив подвески. Или выше. Повреждение штукатурки, потеки, пятно – сразу поднять клешню, я подойду.

Час миновал в хождении с запрокинутой головой. Я размял пальцами шею. Ларионов, постукивая очками о бинокль, кряхтел.

– Отсвечивает… У меня чистая стена, – плюнул на платок и протер очки, слепо взглядывая в меня. – У вас как?

– Одна трещина. Вон.

Мы уставились ввысь, как звездочеты.

– Да, – признал Ларионов. – Но как ниточка.

– А выше по ней? Расколупано, видно? Краснеет. Похоже, отвалилась штукатурка и торчит кирпич. Кирпич красный в стене?

– Клали красный.

– Трещина – ступенями вниз и вправо. Все время вниз и вправо тянет, что значит?

– Штукатурили небрежно. Или сырая стена.

– Я не про то. Трещина повторяет шов кладки. Значит, пьяные каменщики внутреннюю стену гнали тяп-ляп: кладка не смыкается, есть пустоты, ход. Садитесь теперь или лежа – как удобней, – и глаз оттуда, где кирпич виден, не спускать.

Ларионов уселся. Смотрел-смотрел и просипел:

– А чего мы ждем?

– Если с трещины на подвеску прыгнет крыса, то деревня их на подвеске. Всех положим брюхом вверх.

– И сколько так сидеть?

Расположившись рядом, я думал: сколько так ждать? У стаи гибкий распорядок – она кормится наоборот человеку, кода он спит. Когда не шумят шагами. Но так, если не шибко наплодились. Если в одну смену успевают жрать. Если нет – могут и белым днем.

Я усмехнулся потолку: вам видно меня, глаза зеленые? Надежней ждать до утра. А вдруг шалый какой понесется сейчас попить? Или тетка бросится с подвески от похоти доминирующего самца[9]? Я погасил свет, оставив лишь дежурное освещение. Будто люди спят.

– Плохо видно, – забеспокоился Ларионов.

Стадо потечет, увидишь. Я еще придумал:

– Степан Иваныч, дуйте к Старому. Пусть подымит в мусоропровод, он знает. И бегом назад!

Сам уставился в бинокль: уже не виден кирпичный бок, виден ручей серого света меж стеной и подвеской, когда пойдут – там зарябит. Худо, коли метнется одна – намучаешься, вдруг почудилось? Закукуем до утра. Бежит. Борзо бегает архитектор, я отнял бинокль от глаз и погладил натертые веки: а, это Витя.

– Куда смотреть? – выпалил он.

– Вон, гляди за моей рукой – трещина, по ней до потолка; ход, если есть, там. На стену не пялься, ляжь и спокойно смотри на полосу между стеной и подвеской: стадо запрыгает через нее. Гляди, чтоб на морду не упало. Чего там Старый?

– Владимир Степанович велел передать: полукольца мусоропровода смещены разносторонне, множество щелей…

– Не кричи ты…

Он зашептал:

– Не можем расчистить, Ларионова Владимир Степанович отправил дымовую шашку искать. Я хотел вас спросить… Тогда, у мясокомбината, если бы вы или кто-то вот попал им на тропу – что было бы?

– Да кто ж полезет? Водопойная тропа видна, на два шага отступил и – в стороне. Если только молодняк сдуру по штанам попрыгает. Другое дело, если они переселяются…

– Вы видели?

– Не, я не видал. Граф Алексей Иваныч Мокроусов в прошлом веке видал, в его бумагах описание, как из горящей усадьбы шла стая: кошки прыгали на плетни, а мужики на елки. Хотя сколько там с одной усадьбы? Под тыщу. Угроза не в числе, в сплоченности. Когда поджимает – люди уносятся россыпью, а крысы пробиваются потоком: доминирующие самцы в головах, впереди всех – разведчики из подчиненных[10]. В середке ведут баб, немощных и слепых, крысиного короля, если имеется; подчиненные замыкают. Тогда опасно, надо слушать.

– Что?

– Крысы же разговаривают. Кашляют. Шипят, если ты ее шваброй под батарею прижал. Хрипят, когда дерутся за бабу. Самое тошнотное – чистый визг. Навроде «мама» кричит. Давилка ей хребет перешибет… Прошлый год на Арбате стройку чистили, экскаватор ковшом сразу три гнезда выворотил, мамаши прыг-прыг из ковша, а крысята с грецкий орех, в пуху – знаешь как орали? Я не могу слушать. Поэтому больше ядами работаю. Вот, а еще есть свист. Граф Мокроусов вывел: прежде похода альфа-самец, доминирующий, обязательно свистит. И не тихо. Услышишь – сразу тикай.

– Если не успею?

– Никто тебя не слупит! Я вон сколько воюю, про одну только смерть слыхал: дворника после войны загрызли. Он утром мел под высоткой на площади Восстания, а одна старая грызла угол мусорного бака. Деревянные баки были, Старый помнит. Он метлой замахнулся – тварь завизжала, на дворника попрыгали. Говорят, даже с дерева прыгали. Он, как бочка, покатился. Народ кричал, приехали пожарные, а только кости отбили. Но это после войны. Это время надо представить: две тыщи укусов в год. Во дворах – «ворошиловские дачи», сараи с курами, всегда зерно, вода. Девяносто пять домов из ста закрысены. В ЦУМ перед открытием пускали фокстерьеров – каждый выкладывал по двадцать пять хвостов. Во! Хотя Старый в дворника не верит ни хрена. Да он и Мокроусову не доверяет. Как мужика уважает, а как ученого нет. Граф работал любительски, с закидонами такими…

Я покосился на порученца – пластался покойником, загородив глаза траурным биноклем, – и добавил:

– Меньше слушай. По правде, это вопросы зоопсихологов. Мы – дератизаторы, истребители. С узкой специализацией. Старый волокет в объектах общепита, жилые помещения; я – заводы, склады. На открытых территориях – на рисовом поле, вдоль теплотрассы – уже поплаваем. Да в России почти никто не тянет открытые территории – плохо финансировали это направление, школы своей не сложилось. В прошлом веке ты один и ловишь, и яд, и психологию… А я сейчас и не вспомню, сколько у пасюка чешуек на хвосте. Штук двести. Ухо – в треть головы. Пойду найду тебе сменщика. А?

– Я еще хотел спросить, – давился словами парень. – А вас, самого… Никогда не тянуло?

– Чего?

– Войти. Когда они двигаются. В них. Слышите? Вы здесь?

– Смешно. Мокроусов вывел такую идею: крыса не умирает сама по себе. Когда седой наскучивает хищнический образ жизни, она отдается кошке. Но кошка не дура. Поиграет и бросит, как бы ни скучала. Граф многое предсказал в дератизации, но иногда блудил по-глупому. Написал: крыса живет семь лет. А она – две зимы. Увидишь крыс, кричи «ура».

И на крыльце врезался в его невесту – как пахнет! Крепко встряхнула меня за плечо.

– Вы зачем сказали ему?! Про балкон? Что я…

– Не хочу общего с тобой. Какие ж духи у тебя! – Я торопился дальше по бульвару.

Она не отставала. Задыхаюсь, если вижу ее губы.

– Поговорим!

– После, мать.

– Сейчас! – Хватанула меня за шиворот, рубашка резанула горло, я замахнулся локтем – она не отпустила, вздрогнули брови, подбородок, ресницы, заплясали губы. Я отвернулся – ну вот.

Говорила она медленно, убирая слезы свободной рукой.

– Сейчас. Успокойтесь, я никогда больше вас не замечу. Мне так неприятно… Обращаться к вам. Только раз. Прошу вас. Помогите двоим.

– Нам с вами не помочь.

– Помогите Вите. Он и так впечатлительный – эта работа не для него… Он рассказывает такие ужасы. Не может забыть. Смотрит сюда, под ноги. Он даже ходит – у него уже другая походка! Он боится. – Она совсем разрыдалась, рыдающая рука потряхивала мой ворот. – Другое лицо!

– Бывает попервой. Купите ему крысу. Белую.

Она бормотала вслепую:

– Я так испугалась сразу, что Витя теперь будет так же, как Иван Трофимович, – так же мучиться, а Иван Трофимович, вы его не знали раньше, все, кто… потом – развалины, я прошу, помогите, если можете, и ему. Как-то его отвлечь… Он мне дорог очень, они дружили с папой… Я привыкла, что Иван Трофимович – он всегда рядом.

– Да ну их.

– Буду делать все для вас. Деньги. Соберу, сколько скажете. Помогите им, для меня. Может, какие-то лекарства в Москве?

– Не. Даже если б мог тебя поиметь, и то – нет. Живите сами. Издали ты красивей. И одетая – лучше.

Она не слушала. Осталась, где стояла, с высыхающим, костенеющим ликом.

Банк охранял седой милицейский сержант. Именинница по столикам разносила блюдца с ломтями пирога и обернулась на засвистевший самовар. Я осматривался – ни белых кудрей, ни потрясающих сложений тела, сунулся в окошко «Контролер».

– Где ж моя любовь?

– Этого я знать не могу. – Тетка кривилась на мою запаршивленность, но пригляделась. – А-а. Крыс, что ль, морите? Хоть переоделся бы. Идете в учреждение. У себя в Москве бы небось…

За дверью «Вход воспрещен» вилял коридор с туалетными дверьми, милиционер тащился следом, желая поговорить при остановке, поэтому я озирался на ходу. Она нашлась за дверью «Управляющая Светлоярским отделением Сбербанка РФ Алла Ивановна Денисова. Дни и часы приема…».

Она смотрела на цветочные горшки низкого подоконника синими детски-серьезными глазищами – брови высоко разлетались к вискам, тесный округлый рот кусал моченое яблоко.

Она пухлой ладонью с некрашеными ногтями держала блестящее яблоко над блюдцем – сок плакал туда. Она укрыла волосы синей атласной повязкой – освободившиеся белые кудри не доставали бровей, оставили на виду гладкие щеки, плавно уходящие в шейную мякоть за подбородок, тяжело расплываясь на плечах, стекая в грудь, разбухнув буграми.

Я обогнул стол. Она смотрела на подоконник – на нее глядели красные, белые, фиолетовые цветы. На меня смотрела схваченная колготной сетью белобрюхая рыбья плоть в глубинах юбочного разреза; придвинулся ближе.

Она выпустила огрызок в блюдце, губы сомкнулись и подобрались, уступив подбородку, широкому, мягко раздавшемуся, отобравшему у губ излишек, усиливавшему каждый взгляд, – она повернулась ко мне, подкрепив подбородок ладонью.

– Извини. Только освободился. – Я покосился на милиционера. – Едите на рабочем месте, по столам хлебные корки. Простенок в коридоре уже зеленый. В отмостке такие щели, что нога проходит. Дверная рама изношена, а крысиный клещ…

Милиционер ушаркал на пост. Она увидела его спину и мою руку, сжавшую ее плечо.

– Крысиный клещ, Алла Ивановна, тварь незаметная. Пилит ходы. Его уже нет, а чешется две недели.

– Отпусти ты.

– Может, встретимся? Все будет.

Она встала собираться, сбрасывая мои руки.

– Так, ну ладно тебе, малый. Иди вон себе девку найди…

– Встретимся?

– Встретимся, встретимся. Дай пройду.

– Тогда сейчас встретимся.

Она отступала в угол, усмехалась, морщилась, чтоб не захохотать, слушала шаги за дверью, поставила перед собой стул, не подпуская, запрокинула голову, оставив мне подбородок, толкнула больно, когда уже сунулся к юбке:

– Здесь не место. Если каждому, знаешь, давать, то сломается кровать. – Бросала в сумку кошелек, помаду, ключи. – Не мальчик, а все не наигрался. На кой ты мне? Мы без крыс, север… Как шофера твоего зовут? Константин зовут?

– Не помню. Зад мне твой очень нравится… Что шофер-то?

– Муж мой. Не гоняйте. Чтоб машину не разбил. Иди-иди.

– Скоро меня позовешь. От крыс завоете.

– Как ты можешь это знать?

У подъездов толклись. Я потерся за спинами, галдели про тушенку и матрасы. Нагнулся к белому платку.

– Мать, что за базар?

Старуха махнула корявой рукой, другую немо держал внук.

– Бумаги наклеили. Што можут на природу взять. Вывозют на природу, – она крикнула в толпу: – На сколько написано?

– Трое суток без дороги. А числа не вижу.

– Как не видишь, – аукнулись в народе. – Написано… где?.. во: отъезд по команде.

Внук замямлил:

– Бабуська, а щеночка?

Старуха двинулась в сторону, забубнив:

– За хлебом выйдешь не каждый день. В висках стучит. А ехай в лес… Иди ногами! Што бабушка тебя тащит?

Внук озирался на мои разнообразные рожи. На бульвар не пропускали патрули. Опознанный прапорщиком, я бежал меж голых лавок. На ограде сидел человек, словно больная ворона.

– Что расселся? Бросил и ушел, что ль?

Витя сполз на землю и скучно взглянул в упор на меня, отряхивая зад.

– Уже не надо.

– Что-о?

– Ну ясно. Они пошли. Поп-прыгали.

– Да? – Я рассмеялся небу, лохматой траве и прихлопнул в ладоши. – Гуляем! И ты видел?

Он глубоко кивнул бледной рожей и полез обратно на ограду, указав мне длиннотелого человека.

– Ждет давно.

Я пригляделся, губернатор Шестаков таращился навстречу, вцепившись в лавку, будто ускользающую из-под зада.

– Как? – сипло выдавил он. – Нет?

– Нашли! Завтра травим. Все хорошо. В любом случае.

Шестаков вдруг шумно вздохнул, мазнул ладонью от переносицы к затылку, поднялся и неровно пошел к машине, окруженной его людьми. Запнулся.

– Вы сказали: в любом случае. Если я правильно понял – двенадцатого сентября, с одиннадцати до семнадцати, не падают?

– Так. И за те же деньги. Но и в любом случае все будет хорошо.

Протиснулся меж пожарных машин – они приткнулись к дымящей мусорокамере. Старый нашелся в зале. Солдаты собирали оступившихся в бегстве крыс.

Стая паслась в мусоропроводе, когда Старый начал снизу дымить, в давке они сбрасывали друг дружку на узкой переправе, да еще, придурев от дыма, пометались на подвеске, выталкивая в щели старых и крысят. Я поворошил курганчик хвостатой падали. Крупнейшая – грамм на семьсот. Беременная самка.

Старого сопровождали Гриша из колбасною цеха – привез «на зуб» ветчины – и пьяный техник-смотритель.

– Дальнейшее продумал? Товарищи, павших грызунов собрать в мешок и нашей машиной везите в санэпидстанцию, пока не остыли, посмотреть на предмет членистоногих. Товарищ, – Старый остановил качавшегося техника-смотрителя в среднем положении. – А что ты делаешь, когда лампочка на подвеске перегорает?

– Подымаю туру. Вроде башни.

Старый воскликнул:

– Вот и нечего мудрить! Подымаем туру, разбираем – раз, два… Шесть секций напротив хода. На шесть метров они не прыгнут. Ход бетонируем. Уйти некуда, жрать нечего, воды нет. По краям подвески работаем острыми ядами трое суток. Заключаем для спокойствия антикоагулянтами. Под ноль! Ты чего улыбаешься, молодой человек?

– Жрать пошли.

Старый скомандовал завтрашний распорядок, мы живо шли через площадь, я думал про банк, весенние картины, Старый рассуждал. Посветлевший Ларионов обрадованно семенил за нами, сколь мог, и отстал отдыхать.

– А-а… Не поспеваю я! Привык не торопиться. Мы все с Алексеем Иванычем. Он – не торопясь. Протез вот так, ступни левой лишен был.

Мы толкали ногами площадь, город подымал, показывал нас небу в каменной угловатой чашке, согретой закатом.

Руки мыть! Ткнулись в ванную – там ожидали три мордоворота с опечаленными лицами, и желтый свитер… какие ж натруженные руки…

– Здравствуйте, девочки, – поздоровался я. Ближний мордоворот засадил Старому кулаком под бороду. Старый шлепнулся на зад, обхватил бороду руками, простонал и повалился на бок, подтягивал к брюху колени.

– Здорово вы ему! Кто у вас старший? Вы, наверное? Товарищ старший, можно я ему тоже разок врежу?

Два скота паскудно двинули на меня, третий стоял неудобно – спиной, а сам и саданул локтем в зубы, на развороте. Совсем неприметные, вонючая туалетная вода. Присел у стены, облизал посолоневшие губы, собаки паршивые, все вместе, по очереди – еще раз! – сжимался кулаком, где ногти до крови впивались в ладонь – не разжать.

Скоты ошибочно обступили Старого.

– Тебе что-то в кафе не понравилось? А колбаса наша понравилась? Будем в расчете. – Улетучились, харкнув в старую бороду.

Час миновал, я снял с морды ледяной компресс и пригорюнился у зеркала. Губа не кровила, но напухла с надувной матрас.

– Ты похож на верблюда, – заметил Старый, он лежал пластом, часто разевая рот, не веря, что челюсть цела. – Я вижу, ты влюбился.

Клинский под окнами кричал вдоль строя, поскальзываясь в визг:

– Дышать надо в спину! Дышал?! Лучше молчи. Спать с ними! Есть рядом! Научу – запомнишь. Тошнит тебя? Я тебя служить послал, а не блевать под забор! Не моргай мне. Как прошли? Кто? А ты? Не видно из машины? Ты кого слушаешь? А ты? Отстал, не можешь быстро? За пенсией будешь бегом! Уважаемые, у меня глотка слабая кричать. Завоете! Если увижу хоть одну небеременную тварь без пропуска! Убью!

Зашел. Развел руками.

– Быдло. Вина моя, что могу… Ублюдков ищут.

Участливо наклонился к Старому, тот, не отлипая от подушки, попросил:

– Мы вас особо поблагодарим, ежели поиск прекратят. Мы неясно запомнили внешность – не узнаем. И нет желания видеться еще. Возможно, и мы к ним не проявили достаточного уважения…

– Я понял. Да, неважно. Одно хотите: вокзал, московский поезд. Естественно. С нашим быдлом не споешь. Ему служить, а он за пивом уехал. Эх, черт! Останьтесь! Вы нам позарез – да вы знаете. Черт с Президентом, черт с Золотым кольцом – не это. Другое! Простите, свой пример: я всюду ездил, а сам коренной. Зачем ездил? – искал! Человек сам не круглый – края неровные, шестеренка. И я мотался, искал свой город – такой же неровный. Чтоб его края совпали с моими. Не нашел. Зато додумался: такого города нету. Если ты вовсе не опух, надо родной город сделать под свой угол. Вам видно: грязная свалка, мужичье копошится для параду, чтоб получить теплые лавки и ложку в рот. И это есть. Но чего ж вы другое не видите? Людям головы надо поднять! Вот! – можем грязь вычистить, отпраздновать можем! Стоит под ногами копнуть – вот тебе родная история! Вот тебе предков курганы – не на голом же месте! Видите, как много? А потопим из-за одной крысы – упадет на пол… Погорим – в кровь навек войдет: сиди в болоте. Так неприятно вышло. В обед Иван Трофимыч отставки попросил, вас от Баранова ко мне перекинули, а тут – разбойное нападение… Вопрос с деньгами? Мы решим с деньгами, поскребем. Ребят?

– Плюс десять процентов, – равнодушно заключил Старый.

Клинский по-сыновьи обнял его, меня – по-братски и умчался на завывшей машине. За дверями охрана подначивала беременных.

– Старый, для славы нашей артели крайне сгодится, если кого-то из нас прирежут на работе. Я уже знаю кого. Где фонарь?

Старый разлепил болящие глаза.

– Куда?

Константин раскладывал в автомобиле одеяло по сиденью.

– Езжай спать домой. К жене. Только организуй мне к пяти утра цистерну воды для дератизационных мероприятий. Можно технической.

Хотелось подышать, да с мясокомбината надуло вони – ветер лазил по деревьям, обламывая сушняк легкой ногой, обдувал битую губу – в ней билась кровь. На балконах выкрикивали петухи над остывающим автомобильным дыханием, похолодевшей травой, притягивающей листья. С лопающимся гудением улицы облапала электрическая паутина, потеснив ночь. Отец возил коляску, покачивал и пел – я улыбнулся ему. Он, нагнувшись над коляской, проговорил:

– Вот один идет из корпуса. Неопределенно. Сопровождаем.

Прошел улицу. Не входя, сначала пнул подъездную дверь – бегите, крысы! В квартиру звонил кратко.

Иван Трофимович всмотрелся, вздрогнул.

– А-а. Ничего, давайте сюда, мой кабинет. Жена отдыхает. Вера, не вставай, один товарищ. Что, я сам чаю не сделаю? Да ничего не делал, теперь на пенсии. Сидел, ждал.

– Что?

– Ну, может, кто придет. – Он присел на зачехленный диван, не откинувшись, – за спиной возлежал выглаженный парадный костюм в тяжко блестящей наградной чешуе, пояснил: – На завтра. Немного отметим. Я вообще планировал скромно, без кинохроники. Чтоб из области не ехали. У нас один пристал: напишу портрет для музея! Там и так целая стена – фотографии, моя планшетка. Нет, если нету перехлеста, я не отвергаю, память в людях осталась добрая. Все на глазах. Отец – возчиком на стройке, ударно, фронтовик. Мать – грабарем, ударно. Стена в бараке – я помню, вся в грамотах. Я, шестнадцать лет – на мне колхоз, вот тут, «Озерский», как ехать к Крюковскому лесу. И поехало: город строим, озеро осушаем, комсомольская стройка на комплексе крупного рогатого скота. Тебе интересно будет, когда выбирали…

– Нет.

Мучительно помолчали. Иван Трофимович обронил под нос:

– А-а, теперь порыбачу. Озеро осушил, ездить далеко, так машина есть, на каникулы – внуки, было б здоровье! Пойду за чаем. Не будете?

– Как себя чувствуете?

Он глянул в лакированный пол, дважды что-то начинал, произнес только:

– Слабость…

– Я шел – в подвале свет горит. Каждую ночь зажигаете?

– В общем-то круглосуточно… Но, в общем, не лично я – домком решил. Для отпугивания. Есть дежурная квартира, а…

– Но ключи от подвала у вас.

– Кажется, ну, в общем, у меня.

– Пошли.

Я мигом нащупал выход по дырявящему насквозь мрак дверному глазку. Иван Трофимович остался сиднем сидеть. Я прождал минуты две и прошептал вдоль коридора:

– Мужик ты или кто?

Ганди и девушка кормящая

Время «Ч» минус 12 суток

Снарядился он, как на рыбалку: плащ, высокие сапоги. Опирался на лыжную палку без пластмассового кольца. Ей небось крысенка и приколол. Палку я вырвал и кинул в траву.

– Иван Трофимович, это всего лишь самый распространенный отряд млекопитающих. У серой – длина до двадцати четырех сантиметров. Хвост короче туловища. Пара резцов долотовидной, скошенной назад формы. На меня смотри! Большое число чешуек на хвосте. Толстые ноги. Голова без выраженной шеи. Неуклюжее тело. Довольно длинный язык. Буро-желтая, спина – темнее. Брюхо – желтовато-белое. Окрас брюха и спины разграничен. Волос крысы, ежели выдрать, – радужный: основание серое, черный вершок, посреди – желтое кольцо. Да что ты морду все опускаешь?! – Я пихнул его в плечо. – Я кому?

Я бухал слова впритирку, покрикивал, заглушая присущие моему рабочему времени жирно звучащие звуки, – нас обступали обвалы чешуек штукатурки из-под когтей, скребучие ворохи в мусорных баках, кашли водосточной трубы. Пробежки под кленами в спутанной траве, рывки в травянистых колтунах. Я уже высеивал голоса: всхрипы, писклявые столкновения, иной раз гадая: ночь слышу или себя. Вот ветер задул! А, черт! Теперь листья закорябали по дороге за его спиной. Не понимает меня. Ветер тащит листья – царапают асфальт засохшими, окоченевшими, коричневыми когтями.

– Это листья! – Повернул лицом к листьям, спиной к дому, мусорным бакам, траве. – Подыхать хочешь? Давай! Одно тошно: выдумал себе хворь… Крыса хищник для кого? Загрызает мелких домашних животных! И то такого не вспомню. Крыса не дернется на человека! Простое животное. Я могу хоть это тебе в башку засадить?! Вроде голубя. Единственное отличие: человека боится. Бегает, когда спят. Голубей боишься? А почему крыс? Противно? Не смотри! Тебя не воспитали, у тебя порог терпимости в башке лег криво. До синантропных грызунов. А при нашей жизни надо после! Психологи написали, ежели ребенка воспитать верно, для него разницы уже не будет: крыса или белка. Как в Гвинее. Восемьдесят процентов народа пасюка жрут. Охотятся и жрут. Дармовое мясо, рядом. И наши жрали в блокаду! Посмотришь так, и жизнь переменится. Поставил в подвал две верши, утром – на сковородку. А шерсть? Знаешь, какие варежки?

– Замолчи! – взмолился Иван Трофимович.

– А что? Ты свинину ешь? А свинья какого только дерьма не жрет! Крыса же – только первый сорт! Зерно, молоко, сметану, копченую колбасу! Только если подтравленная, ориентация свернулась, вылезет днем под ноги умирать… Такая сразу видна – шатается, движения неуверенные. Но даже тогда не укусит. Пока ты ей в бок ногой не пхнешь, а потом руку к загривку не потянешь. От кого ты дрожишь?

Я перевел дух, заглушая ночь шмыганьем, харканьем и воющими зевками, посматривал – действует? Вроде морда потеплела, плечи обмякли. Уже уверенней говорит:

– Видел большую. Как кошка.

– Да ладно брехать! Темнота увеличивает. Старый вон двадцать лет воюет – столько таких басен послушал, а сколько ни проводил полный вылов – ни одной крупней ладони! Есть в тридцать пять сантиметров. Но где? На Вандомских островах. Много брешут. Сами брешем. Без брехни стыдно сказать, чем занимаемся. Здесь мы с тобой вдвоем – чего мне врать? Была фотография в итальянском журнале. Мужик держит крысу за хвост. Туловище под метр. Но мы-то видим, что это ондатра.

Всмотрелся – готово? – велел:

– Ключи. Благодарю. Пойду осмотрюсь. Постоять сможете один?

Он, что-то думая, кивнул.

– Станьте под фонарь. Повнимательней вон там, к деревьям, там у них летние норы. Зажметесь – хлопните в ладоши. Шевелитесь, у них зрение плохое, при таком освещении неподвижные предметы могут не замечать.

Я отправился к подвалу, вызванивая ключом, и оттуда:

– Иван Трофимыч.

– А?

– Свободней встаньте. А то набычились. Как мелкое домашнее животное.

Осветил фонарем порог и дверную коробку: прилично. Отпер. Потянул дверь, поджимая вверх от лишнего скрипа.

Каменные ступени, присыпанные по краям известкой, вели вниз до побеленной стены, украшенной чертежом любовной стыковки. Вправо от стены уходил коридор с утоптанным земляным полом. Слева – ржавая дверь, замкнута винтом. Изодранная в лохмы жесть понизу. Россыпи бумажек, лепестки картофельной шелухи. Банка из-под тушенки. Ага. А что вниз направо?

Должно быть, общий коридор и рукава вправо, влево – закутки поквартирные? Необязательно. Дом начальства, картошку они не растят. Для велосипедов и лыж годятся лоджии.

Под первой ступенькой углы неповрежденные, помета нет. Я ощупывал каждую, косясь на ржавую дверь. Холодает. Дырявый дом – затылок лижут сквозняки. Где-то в воду залез – тапки скрипят. Ступени в хорошем состоянии. На пятки наступаю – скрипят. На носок – один хрен. Последняя ступенька. Я присел, муторно проскрипев, – рванула в голову кровь, сразу согрев. Скрипели не тапки, я дурак! – это твари пищат, рядом. Откуда?

Дверь? Не отсюда. Справа? Пищат немного, может, одна? Во, а теперь слышна куча. Самое время. Первый час ночи. Самка демонстрирует позу лордоза, а самец осуществляет садку. Недалеко. Но не сразу же за углом? Сомневаюсь, что норы за дверью. На ней цифры намалеваны, какая-нибудь щитовая. Похоже, здесь столики, жрут, зубы точат о жесть. Два миллиметра в день. «Иначе нарастут и сдохнешь с разинутой пастью» – как говорил Ткачук, голова московской санэпидстанции. Не волок он дератизацию жилых объектов, и диссертация его по туркестанской крысе – ее-то он изучал, любил выезды в жаркое поле с уступчивыми лаборантками. Вот он и вышиб Старого после Олимпиады, стоило заикнуться о заниженных цифрах закрысенности.

Пол – свеженатоптано. Основные дорожки, застолбленные запахом, по стене. Под нижней ступенькой – дыра, отверстие в твердом грунте, шесть сантиметров; я закряхтел: неграмотно оставлять за спиной открытую нору. Время пастись. Первая же гулена обойдет меня сзаду и застучавшим сердечком, запахом смертного страха разгонит пищащие песни и пляски по щелям – забьются и умрут, извергая ужас потопом на весь подвал. Залягут все, придавленные могильным – чужой. Не выйдет тогда выставка. Ничего деду не покажу.

Едва ступая, я взлетел на улицу.

– Иван Трофимович, иди сюда. Ну? Отмечены факты нападений?

Он громко отозвался:

– Никто.

– Не ори.

– В траве целых две, так носятся – как котята. В мусорке все время царапали, но не видал.

– И что?

– Ничего. Я ж говорю: не вылазят.

– Я спрашиваю: что, трясет, как всегда?

– Терпимо. Я ведь раньше не пробовал один стоять. Неловко. А постоял – как так и надо. Руки только потеют. – Он помахал ладонями и хохотнул. У меня заныл живот – так и свихнется.

– Тихо пошли. Все, как я. А? – Уловил заминку. – Теперь чего боитесь?

– Готов. Уже терпимо. – Осекся и хрипло вздохнул.

Я показал кулак двум мужикам, курившим у дальнего подъезда, запустил отставника в подвал, притворил дверь.

Первым делом я стребовал носовой платок, чтоб не обжечься, разложил на ладони и вывернул лампочку над дверью.

От внезапного затмения никто в нору не рысил.

– Слышите характерный цокающий звук?

Иван Трофимович стыл с известковыми щеками – сейчас заплачет. Выходит, кодла гуляет под другой лампочкой. Пойдем. Под ступенькой нежилая нора? Разве удобно – все ходят. Начали копать и бросили? Они бы не потерпели рядом с жилой норой столик и туалет. Хотя…

Спустились, я ткнул направо:

– Что там?

У него подрагивали губы: «Коридор». – «Я понимаю, что не женская баня. Продольный? Вилкой? Глухой на один подъезд?» Он трясся: «Ни разу не был. Да, как заселились, – ни разу». Благодарю. А если нора жилая? Двенадцатиметровая с тремя гнездами и двумя родильными камерами? Тогда тварь выскочит прямо на ноги. Отвлекает меня. Где?

Я нашел ощупью банку из-под тушенки, вдавил ее пяткой в дыру под нижней ступенью. Все. Высунул морду из-за угла: коридор. На весь дом. Лампочки пятнами. Не люблю я такие коридоры, ты всем на виду. Трубы высоко на костылях. Слева и справа, что тоже гадко. Явно ничего не свешивается, не бегает. Слева. Справа пока не скажу. Послушай. Козел, дышит, как паровоз. Оглянулся: седой, сквозь лицо прорастает череп, глотает, – зря я. Стоять здесь? Нет, поговори с ним.

– Иван Трофимович, мы хозяева. Покажу, как они гуляют. Потом топнем, и нету их. Для наглядности. Для закрепления.

Как-то он вяло. Хоть повторяй. Я выступил в коридор и сразу к стене: правые трубы внешне чистенькие. Прямо, в десяти метрах, в стене широкий проем, метра на три, в нем свет. Неужели за ним площадка – они гуляют там?

Я глаз не спускал с ближнего к нам угла, где обрывались стена и свет, зверь выйдет оттуда. Мелькнет и уже в темени, гладя вибриссами стену, упрется в мой носок. Я, гладя спиной стену, двинулся к проему, поманив Ивана Трофимовича. Крысу увидел поздно. За всем не уследишь. Волоклась примерно посередке коридора – навстречу. Надземная текучая шерсть. Что бы ей не завернуть в проем? На хрен мы ей сдались? Сжал Трофимычу плечо: он пока не видит. Что? Замялась. И стала боком. У стенки. Черт! Не может она стоять боком к голой стене! Кому она проявляет недовольство боковой позой? И там кто-то сидит? Темно, не вижу.

Трофимыч весь передернулся, я, нехорошо растерявшись, озирался в последовательности: трубы – проем – коридор. Вот что: по коридору текли еще твари, взрослая и два щуплых крысенка, зачесалась башка – так и вся стая посыплется? Потрогал кнопку фонаря. Семенят точно нам в ноги, разбегаясь и собираясь. Неужто в ту нору?

Все, замедлились у проема, кучкуются, смотрят туда – ну, туда! – насторожены, твари.

Все, серой лентой в проем соскользнули старшие – три, откуда три? Крысята помелись следом. Странно, все перешли на рикошетирующий прыжок. Я отчетливо услышал глухое «тах! тах!». Сыпучий материал, вроде гравия. Куда они спрыгивали?

Разом разгулялись, заносились живей, шорохи сыпались по стенам, мнилось – рядом! Я позорно пошаркивал тапками подальше от греха, горбясь в предчувствии когтистого перестука по трубам над головой и крошек, летящих на шею, злясь, поскольку главное правило – работай, когда спят. На их территории, но без них. Зеленоватые глаза не должны видеть истребляющего агента, а ему не годится мудрить, куда поставить ногу.

Выждали и прокрались к проему в стене. Зажег фонарь и мазал светом вдоль коридора, чтобы никто не шел, наш черед.

Угол. Я, показав не вонять, усадил Трофимыча, как пса, впереди, придерживая за ворот. Нависнув над ним, еле высунулся за угол… Яма, железная лестница. Тюки, щебенка, крысы, не убежали – здесь! Я пихнул Трофимыча: зри!

Нам открывалась площадь в шесть квадратов, ниже коридора на сажень, стенные плиты в множественных трещинах – слеплены из материалов с разным коэффициентом расширения. Утеплитель в тюках разодран, щебенка – они прыгали на щебенку, банки-склянки, пол бетонирован, гнезда поверхностные? – да зачем мне…

Я отвернулся в коридор. Иван Трофимович уставился на гулянку, как в адскую печь, лицо передергивалось багровыми отсветами.

Я томился. У меня такой зоопарк каждый вторник – в санэпидстанции на полигоне отрабатываем яды и приманки.

Мы глядели из черного коридора. Крыс слепила лампа, освещавшая яму. Гуляли, многовато для обычной семьи, для последнего летнего дня, когда парцеллы[11] еще на дачах – в газонах и помойках; на трубе гроздьями грелось старье и подчиненные, косичками свесив черные хвосты. Кто поживей – клубочками сидели окрест. Троица крупных субдоминантов[12] или самок грызла ветошь – нет, не ветошь – меж осколков кирпичей: чего они жрут? Похоже на крысенка. И все напряжены.

Самка, вижу, одна поспокойней – ее вычесывает рослый сын или любовник, подрагивая мордой, хрипя, поднялся на задние лапы, чтоб достать до хребта.

Что-то напряжены – а с чего? Один шелохнулся, все хвосты вытянули! уши вперед! Сосед пересел – боком к нему! зубы наружу! Злобны. Многовато их? Участки, меченные самцами, пересекаются – и злобятся? Может, что другое? Голод? Так скучены, что нечего жрать? Для домашнего подвала не характерно. Для Светлояра сойдет. Что меня раздражает?.. Не вижу доминирующего самца. На ком замкнута гулянка? Вон, на борове, что пежит самку под трубой? Здоровый. Самка не огрызается. Но стали бы те трое при доминирующем свободно жрать? Самку бросил – побежал… Вообще-то на встречных рыкает. Сел, чистится. Крысенок рядом – хоть бы хны. Можно обосновать деспотическое доминирование? Не особо. Вот самого подавленного я обнаружил сразу.

Подавленный торчал меж тюков утеплителя, редко подымая морду на троицу, раздиравшую добычу. Его легко засечь – редкий окрас: рыжий «капюшон» на опущенной морде. Подглядывал, но не высовывался. Троица дожрала и разбрелась на все четыре, оставив «на столе» неясные лоскуты. И ведь – торопливо разошлись! Все напряжены.

Крысята сбились дружней под лампой, затеяли играть: пятеро пронеслись, столпились – лазили друг у дружки под брюхами, толкались, повалились в кучу малу – я успокаивался, кусают за хвосты, прыгают на спины… Вдруг разлетелись и присели по углам. Не играется… Нас чуют? Трофимычу хватит.

Подавленный все же выцарапался из своей щелки, шатался, как бухой. Будто болит левая задняя. Если она есть. Шерсть паршиво клочковатая, обнажает плешивые пятна. Все-таки двинулся, дурак, зад подтаскивает – ползком. Целится вниз.

Среди семьи подчиненный пробирался, как меж враждебных людей смертельным белым днем, переполз, затаился, осмотрелся, переполз, затаился, осмотрелся – куда? Куда несет калеку? Не хочется думать, пока он далеко от «стола»… Да неужели к «столу»?! Меня все бесило: вот так в присутствии доминирующего подчиненный не мог пробираться к остаткам жратвы. Нет доминирующего? Или не выделяется он из-за общей озлобленности?

Боров, ублаживший самку, снялся с места, перелез через запищавшего собрата и сунулся с размаху в нору, вертанулся в ней, помогая себе передними лапами, – хвост мелькал мельницей! Покрутился, отскочил. Побегал возбужденно меж затаившихся тварей и сунулся в нору заново – завертелся! Трофимыч вскинул на меня меловое лицо. Пляшет боров, как доминирующий. Он?

Семья цепенела. Подавленный, вжимаясь в пол, дополз до брошенного «стола», залег и водил вибриссами по кирпичам, и хватит; я приказал:

– Хватит.

Трофимыч просунулся вперед, зажмурясь, – как дам сейчас по заду!

И словно тень накрыла яму. Страшно, тихой простынкой. Сжав в кулачок шелохнувшееся барахтанье – стоять.

Я встряхнул занемевшие руки.

– Глаза откройте! – И поперхнулся.

Крысы встречали не нас.

Я увидел настоящего доминанта.

Пружиной рыжая, ражая тварь сиганула из высокой трещины и нырнула в истошный, сыпучий визг утекающих россыпью крыс. Я схоронился за стену, вожак, приземляясь, не устоял, его бросило на бок, на удиравших крысят, но через миг он уже впился в землю, в прыжок достал нору и, перекрыв всех коротким рыком, сунул в бок заверещавшему борову – тот провалился сквозь землю, камнем в бездну. И дальше вожак помчался каруселью: кусал, толкал, валял на спины, облетая участок, пахнущий его мочой; с труб, тюков, из щелей слезали, спрыгивали, шмыгали крысы и расходились в гнезда, пропадали с глаз, подавленный – и тот что было сил безного отгребал к своей ямочке, вслепую и – врезался в бег вожака! мордой в морду! Так и полетел рыжий «капюшон» кубарем и застыл, долбанувшись о кирпич, открыв брюхо, раскинув сдавшиеся лапки, одна – корявая, больная – загнулась к стороне; я все моргал, не думая, а вожак довольно спокойно уже подошел прямо к этому беловатому брюху и тяжело запустил в него морду, как усталый зверь опускает пахнущую кровью пасть в ледяную, желанную воду, – визг взлетел, полез, рассверлился, резано распался, потянулся и лопнул, снизойдя в утробный, усталый, отдыхающий стон. Я выдернул Трофимыча обратно и оттолкнул в коридор – обычное дело: к тяжко ворочающемуся вожаку уже подкрались пяток прихлебаев и уткнулись затрясшимися мордами в месиво, меж их хвостами торчала запрокинутая морда подавленного с блестящими глазами и беззлобно разинутой пастью, чуть свернутой набок. Они словно щекотали, а он зевал – я отвернулся.

Обождал. Нащупал ногой кусок штукатурки и швырнул за стену. С вопросом глянул на Трофимыча. Он сходил, ввернул лампочку, охнул, увидев часы:

– Ничего себе! Жена небось уже на телефоне. Как меня испугались, а? Тараканы! – Он усмехался. – Только показался на небольшую продолжительность времени, а результат. Дай гляну, что за утеплитель. Живем на семи ветрах, ни до чего руки не доходят. Зимой на кухне – ледник, внук прошлый год воспаление легких в один день, а утеплитель – вон где. Ты что не в настроении? Устал?

Да. Он спустился по лестнице в яму, посчитал тюки, залезал на них, довольно походил по щебенке.

– Всех на субботник выгоню! Сколько места… Спортзал! Шампиньоны выращивать. Руки не доходили из-за дефицита времени. А теперь!

Он сходил успокоить жену и вынес бутылку утешить меня – разместились на лавке. Трофимыч много смеялся, подымался и бегал в траву, желая наступить твари на хвост – прищучить, вдруг схватил меня за шею, пролепетал:

– Спасибо, сынок, я – живу. – Расплакался на всю улицу, всхлипывая: «Как мне было, сил моих нет никаких».

Из кустов выступил стриженый лоб.

– Товарищ лейтенант, помощь нужна?

Потом Трофимыч плясал вприсядку и звал меня, жена, вытирая глаза, шептала: заходите, что вы на улице, – я улыбался и жмурился, чтоб не пустить слезу в последний день августа, лета.

Плелся – задубел. А пробежаться нельзя: разгуляюсь и не усну. Пустой – как из чужой бессонной кровати на первый троллейбус, автобус, к открытию метро среди согласно молчащих дачников и работяг. Хорошая цистерна. На десять кубов. Водила спал на руле: поедем, отец.

– Кафе. В погребе, у школы. Знаешь?

Очнулся. Водила спросил:

– Сюда?

– Да. Видишь, труба, вентиляция в подвал? Вот в нее воду сольешь.

– Командир, ты издалека, а это кафе держат серьезные ребята…

– Приказ. Для дератизационных мероприятий. Дай распишусь в путевке. Время сам поставишь. Лей. Уши прочистить?!

Шел, через площадь мужики в черных спецовках катили тележку с подъемной люлькой – вот, оказывается, тура, выматерили меня, бросили катить и спорили, на сколько подымает?

В санатории закрывала зевок изношенная буфетчица, стонала сквозь:

– Кушать будете?

Нет. Мокробровый Старый рассчитывал в тетради для дочек-матерей санэпидстанции расход ядов, вскинул бороду:

– Командую. Поскольку истребляющее начало мы выносим на территорию грызуна, то работаем фосфидом цинка с овсянкой. В кулечках по сто грамм. Монофторина они не имеют. Через сорок восемь часов выкладываем ратиндан в концентрации пять тысячных.

Годится. Стянул свитер, рубашку, штаны. Старый пропал и бабы в халатах. Всплыл прапорщик:

– А кульки с газеты вертеть?

– Нет. Нельзя запах краски. – Обкрутился одеялом, ткнулся к стене; черт, не задвинул шторы. Посмотрим.

Не приснилось. Вставать мыться, уличный радиоголос хрипел: «Раз… Раз… Раз-два-три – проверка», – шторы позванивали колечками – ветер; вспомнить приятное: обед, баб, футбол по телевизору – и вставать. Я сдвинул шторы с пути сквозняка. Зацепились. Дернул сильней – на руку шмякнулась крыса!

– Паскуда! – Ослепнув, я всплеснул рукой, стряхивая цепкую тяжесть, скакнула за кровать, чиркнув хвостом по плечу, я слетел на пол, сдернул одеяло, пинал кровать. – Что за мразь?!

– Да ты что? – вбежал Старый. Витя частил за его спиной:

– Она ручная! Это я принес, из Дворца пионеров. Самец, Ганди. Ганди-Ганди… – Он пополз под кровать.

– Убери ее на хрен отсюдова! Больше места не нашел, придурок, баран. Погань!

– Да что с тобой?

Остудился в ванной, смирив сердце: вот паскуды, что за люди – я не знаю…

Они ждали обедать на балконе, заткнувшись, только вошел. Без невесты. Окрошка, крупно резанная картошка жареная. Курятина, помидоры, небольшие огурцы, головастый лук, вишневый компот и булки какие-то. Я порыскал взором:

– Чего ж ты своего Ганди в банку загнал? Пусть бегает.

Полегчало. Витя извинялся:

– Я – чтоб веселей. Интересно понаблюдать. Я же теперь столько знаю благодаря вам.

Я доложился за ночь. Булки оказались с рыбой. В окрошку бы льда.

– Да-а. Вот скажите: вы говорили – доминирующий, подавленный, – проговорил жевавший уже без радости Ларионов. – Подавленный, это что ж? От природы так?

Старый признался:

– Общественная жизнь грызунов изучена недостаточно. Но предопределенности нет. Я на полигоне устранял из семьи доминанта. И его сменял не всегда субдоминант. Иногда – подавленный. Так что расслоение случайно. Судьба. Однажды крыса делает шаг обычный, а он вдруг вызывает исключительные последствия. И ее подавляет. Например, идет человек по мосту, делает шаг, и мост от старости разрушается. Хотя шаг обыкновенный. Ты не согласен?

1

Рэт – крыса (англ.).

2

Пасюк – серая крыса.

3

Хвост популяции – здесь: животные, не затронутые истребительными мероприятиями, являющиеся основой для новой волны размножения.

4

Дератизаторы – от дератизация (истребление грызунов).

5

Спорадический – рассеянный, отдельный. В дератизации употребляется для характеристики расселения крыс очагами – по долинам рек, в городах вдоль дорог (обычно в странах с горным рельефом).

6

Вибриссы – длинные, жесткие механочувствительные волосы, стержни которых выступают над поверхностью волосяного покрова и воспринимают колебания окружающей среды.

7

3оокумарин – яд, используемый в дератизации. Антикоагулянт первого поколения.

8

Крысы чистоплотны и питаются на ограниченном участке территории, занимаемой семьей, так называемом крысином столике, который легко обнаружить при осмотре местности.

9

Доминирующий самец, или альфа_самец, – независимый, раскованный, патрулирует групповую территорию, ярко выделяется агрессивным поведением, первым обследует пищу и незнакомые предметы.

10

Подчиненный, или подавленный, также омега-самец. Характеризуется полной утратой агрессивной реакции, пугливостью, скованностью в движениях, постоянной готовностью убежать. Избегает контактов с другими особями. Перемещения ограничены. На самок не обращает внимания.

11

Парцелл – внутрипопуляционная ячейка, состоящая из встречающихся друг с другом особей, связи между которыми поддерживаются социальным поведением.

12

Субдоминант – крупный, сильный самец, сходный поведением с высокоранговыми особями. Скованность в движениях проявляет только при встрече с доминирующим.