Эту серую сирень

помню я прекрасно.

Было сыро во дворе,

в небесах ненастно.

Пахло свежею травой,

сладкой тонкою листвою

лет за двадцать до того,

как мы встретились с тобою.

Научусь тебе, мгновенье:

ты – последний медный грош —

позади одно забвенье,

и в забвенье ты уйдешь.

Неразменный миг отрады,

и мучений вечный миг,

и еще чему-то надо

научиться мне у них.

Ты прости моим словам.

Я твое дыханье слышу.

Дождь трепещет, данный свыше

потемневшим деревам.

Сада смутную красу

дождь тишайший не пугает:

я ведь теми же губами

это все произнесу.

Почернеют звезды,

задохнется слово,

запрокинет голову

сосен крутизна.

Этот дождь тишайший

нами зацелован,

и на наших лицах

утра белизна.

Вдали вдоль погоды

плывут пароходы

совсем невесомые

издалека,

а мы остаемся,

а мы остаемся,

как этот песок,

насчитавший века.

О, этот миг пропащий,

куда же ты пропал? —

на пляже барабанщик

стучался в барабан —

он был едва заметен —

был маленький совсем,

и вот сейчас поэтому

исчез он насовсем.

Время небывалое

уплывало,

и рябина алая

горевала,

и погода белая

вечером, когда

не уходит милая

никуда.

Потянулись минуты,

потянулись часы.

Облака почему-то

чрезвычайной красы.

О, помедли хотя бы

ты, земная теплынь,

красноватый сентябрь,

голубая полынь.

Проходи расставанье,

день, сменись на другой!

Да хранит расстояние

свой подземный покой.

Ты не плачь, моя прекрасная,

я молиться научусь,

чтоб печаль твоя безгласная

полегчала хоть чуть-чуть.

Ты не плачь, моя печальная,

это мне не по плечу —

чистым золотом отчаянья

я за это заплачу.

По чужим октябрям

чьи-то птицы кричали,

в чьих-то парках трещали

листопадов слои…

Мы с тобою еще

никогда не встречались,

и теперь наконец-то

это нам предстоит.

И вдруг она покинула меня,

на миг один с листвой смешавшись павшей.

Был ветер, волосы ее едва трепавший,

и был октябрь на исходе дня.

Она мелькнула в обнаженной чаще,

где водоросли дерев прозрачны и стройны,

и ослепленный близостью щемящей,

я не узнал ее со стороны.

Не заходите в березняк,

когда затих его сквозняк

и листьев серая труха

лежит на дне березняка,

когда чуть теплится денек

в берестяном его дыму:

он тоже слишком одинок

и не до вас теперь ему.

Столько нежности сжалось во мне,

столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,

что порой удивительно даже,

как ты можешь еще оставаться вовне,

как ты можешь еще оставаться снаружи —

на чужбине ноябрьской стужи,

на бульваре пустом с ледяною скамьей наравне.

Осени плачевной

наступил черед —

листьев предвечерних

кончен перелет.

Легкое ненастье

зарослей лесных

над опавшим настом

солнечной листвы.

Увяданья влага —

выжимки лучей.

В глубине оврага

почернел ручей.

Так на нас с тобою

сквозь стволов зазор

дикою ордою

наступал простор.

И в последних числах

мертвой тишины

слышишь: это смыслом

мы окружены.

А если вправду только грусть

нас с мирозданием роднит,

пусть утолит молчанье уст

холодной осени родник:

октябрь догорит дотла,

природы кончится полет,

и наши бренные тела —

тепла последнего оплот.

Твое дыхание все призрачней и тише —

сейчас и я усну тебе вослед.

Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь

и ты, двоясь, приснишься мне во сне.

Жилья чужого глохнут водостоки,

чужой рассвет за окнами затих.

Мы никогда не будем одиноки —

ни наяву, ни в страшных снах своих.

Мы долго искали

Никольскую церковь.

Качались в канале

моторные лодки

и цепи.

Мы так хохотали,

что было прохожим неловко.

Бежали без удержу.

И улыбались бесцельно.

Потом мы курили

на скверике буром и редком.

Расправив платок, ты покрыла открытые пряди.

Потом оказалось, что вовсе размазались веки,

и ты рисовала их,

в зеркальце смутное глядя.

Никольская церковь в ветвях пустовавших висела.

Кормить голубей запрещалось на дворике ровном.

Стесняясь друг друга,

вступили мы в сумрак огромный.

Но служба окончилась.

Церковь почти опустела.

Есть тишь царскосельского чуда,

спокойствия царская тишь:

вершины исполнены гуда,

и листья летят ниоткуда,

плывут по поверхности пруда,

где плавают отблески лишь.

Листвы годовалая груда,

и весь этот мир под листвой —

забвением скрытое чудо:

листы на поверхности пруда,

вершины старинного гуда —

всей нашей души естество.

Приходит оно ниоткуда,

отвека навеки дано,

и отблески листьев повсюду —

и в небе, и в проблесках пруда.

Спокойствие свойственно чуду

и свойственно очень давно.

Тяжелый снежный лес

в слепящей белой пене

от солнца спрятал тени

и в глубине исчез.

Там столько лет подряд

стволы стояли прямо.

Следов лосиных ямы

там в зарослях стоят.

Там тише тишина,

черней под снегом хвоя,

и ветка над тобою

качается одна.

Под музыку Вивальди,

Вивальди! Вивальди!

под музыку Вивальди,

под вьюгу за окном,

печалиться давайте,

давайте! давайте!

печалиться давайте

об этом и о том.

Вы слышите, как жалко,

как жалко, как жалко!

вы слышите, как жалко

и безнадежно как!

Заплакали сеньоры,

их жены и служанки,

собаки на лежанках

и дети на руках.

И всем нам стало ясно,

так ясно! так ясно!

что на дворе ненастно,

как на сердце у нас,

что жизнь была напрасна,

что жизнь была прекрасна,

что будем еще счастливы

когда-нибудь, Бог даст.

И только ты молчала,

молчала… молчала.

И головой качала

любви печальной в такт.

А после говорила:

поставьте все сначала!

Мы все начнем сначала,

любимый мой… Итак,

под музыку Вивальди,

Вивальди! Вивальди!

под музыку Вивальди,

под славный клавесин,

под скрипок переливы

и вьюги завыванье

условимся друг друга

любить что было сил.

Быстро блекнут зим покровы:

то декабрь, то январь.

Почернел закат багровый.

Дом зажегся, как фонарь.

Но в глуши небес румяных

наши ночи хороши:

бесконечны, постоянны,

как бессмертие души.

Если все открылось разом,

то чему благодаря? —

над морозом, как над газом,

розоватая заря:

все детали отличатся,

пропадавшие зазря —

станет ясно: это счастье,

утро, проще говоря.

Навсегда увидим мы:

в толщах крыш стоят дымы,

и над нами, и под нами —

осчастливлен снег тенями —

ласковым касаньем тьмы.

Темнота предместий —

чем она горчит? —

мы с тобой не вместе —

всяк в своей ночи.

И редки, как звезды,

средь небытия,

в этом мраке розном

огоньки жилья.

Да знаешь ли, о чем она молчит

и что таит в излучинах улыбки?

как переливы тела, гибки

сознанья потаенного лучи.

И счастлив тот, кто счастлив по ошибке —

кто со счастливых губ молчанье пил в ночи.

Твой город укромный,

обида! обида!

с печалью огромней

печали Давида —

смолчал бы, стерпел бы,

не подал бы вида —

кричал бы и пел бы:

обида! обида!

В ней спокойствие есть молодое —

оболочка смятений и снов,

но внезапно взлетят ладони,

губы выгнутся силой слов —

вся вперед подается, силясь

проясниться сквозь эту гладь —

и потом стихает опять:

только глаз остается вырез.

Ты умеешь чувство придержать

и прикрыть чуть подведенным веком,

удается многоводным рекам

неподвижно блещущая гладь —

и порою легкий ветер вспять

тянет их течение со смехом.

Мне хочется не красоты пустячной,

но чуда, перешедшего за край:

искусство, не старайся, не играй,

но лишь услышать ей возможность дай,

когда я крикну ей, еще такой вчерашней:

родная, сжалься! Видишь, как я стражду —

не говори так буднично и страшно,

не привыкай ко мне, не привыкай.

Что больней – расставанье?

или встреч упоенье?

или боль пониманья?

или стихотворенье?

или тайная смута

у сомнений на дне,

когда вдруг на минуту

ты забыла о мне?

А в женской мысли, нежной и незрячей,

я смысла никогда не замечал:

она, как огонек жилья горячий

в ночи без окончаний и начал,

она любого смысла легче —

не различить ее и не отвлечь:

ночами так округлы плечи

и нечленораздельна речь…

И вечный мрак вкруг женской мысли вечен.

Есть мученье душ холодных —

всех мучительней оно:

равнодушию дано

долго мучиться, бесплодно.

Это вечная разлука —

жить, одним собой томясь —

вот на что уходит мука —

душ единственная связь.

Я писал о себе —

или нет – о любимой,

нет – о времени тонком,

как небес полутон,

но всегда оставлял

этот день нелюдимый,

ну, хотя бы назавтра,

навсегда, на потом.

Но когда вспоминал,

то шептал я невольно,

каждый нынешний день

отгоняя от глаз,

мы приехали к Вам

со своею любовью,

ни о чем не жалея,

ничего не стыдясь.

Мы приехали в тишь

перелесков предзимних,

где в небесных озерах

плавал листьев кумач,

где сквозят в сосняке,

как в забвенье бессильном,

и без признаков жизни —

только призраки дач.

Та дорога сквозь лес

не вела, не кружила —

оставалась на месте

возле крепких оград.

И сосновых высот

не скрипели пружины.

Лишь шагов наших шорох

возвращался назад.

По чужим октябрям

чьи-то птицы кричали,

оставляя всю тишь

лишь тогдашнему дню:

мы приехали к Вам

в той светлейшей печали,

что походит на осень,

если не на весну.

Мы приехали к Вам —

не к живой, не к почившей

и не к жившей когда-то

и не к сущей поднесь.

(Если можно сказать,

отчего же молчишь ты:

только небыли нет —

то, что было, то есть).

Мы глядели на тень:

по цветам на могиле

солнце быстро бежало,

очертанья теней

искажались легко,

зябко ежились, жили —

тень стального креста,

тень голубки стальной.

Мы приехали к Вам.

Был невидимый полдень.

Жег кладбищенский сторож

погребений труху —

ленты тленных венков,

хвою, стебли – но полно —

их осенний дымок

так витал наверху.

Мы молчали вдвоем.

Было легким молчанье.

И взглянуть друг на друга

мы боялись вдвоем.

Тень отбрасывать тень

наземь не в состояньи:

свет проходит насквозь

очертанья ее.

Но нельзя горевать.

Не печально, не больно —

только странно и трудно

все додумать до дна:

мы приехали к Вам

со своею любовью,

прихватив по дороге

сигарет и вина.

…А сегодня зима,

и достаточно снега,

чтобы всё, что угодно,

этой явью затмить.

Но таков был тот день —

будто вовсе он не был,

ну, а то, чего не было,

невозможно забыть.

С каждым днем для меня всё ясней твое имя

и лица перемены, и рук безутешная гладь.

Нужно очень спешить: ты изменишься непоправимо

через день, через миг – даже рук не успеем отнять.

Станешь новой, а та, что осталась в безжизненном прошлом

(как я помню сейчас этот чуткий наклон головы)

несказанною станет, неясной, совсем невозможной.

Я и сам невозможен. И старые строки новы.

Ничего, ничего, еще будет в чести

эта малость тепла в человечьей горсти —

стает снег во дворе под твоею озябшею тенью —

только ты не забудь, не отчаивайся и прости.

Ничего, ничего…

Кто уничтожит волю злую,

вражды безбожную межу —

затем, что руки ей целую,

в глаза счастливые гляжу,

затем, что мучаюсь разлукой

и задыхаюсь счастьем встреч,

за все отчаянье, за звуки,

которым счастья не сберечь.

Случись со мною сказка,

чтоб шелковый клубок

катиться до развязки

передо мною мог.

Но вот уже калитка —

искомый терем, сад…

И остается нитка,

ведущая назад.

А если станет тяжелей,

о счастии не сожалей:

не изменяй ему случайно —

печалуйся одной печалью,

и будет счастие целей.

Только летом, только летом

есть в году такой пробел:

перед зеленью и светом

слабый сумрак оробел.

В эту пору, в эту пору

свет всеобщий, мрак – ничей.

Это тот пробел, в котором

катятся черемух горы

в прорубь черную ночей.

Летом из холодной печки

пахнет стужею и сажей.

На плите неразогретой —

полстакана молока,

пачка соли, нож и спички

и еще комок бумажный

из засаленной газеты

от январского денька.

Деревьев новые овины

прикрыли день наполовину.

Вблизи от зарослей малины,

явившись призрачно и вдруг,

стоят огромные люпины

и озираются вокруг.

Вот у нас какие маки:

восклицательные знаки! —

поглядят на них и, глядь —

начинают восклицать

все окрестные соседи и зеваки.

Мы растворяемся в погоде,

прозрачной, словно благодать.

Хоть дни подобны длинной оде —

солнцестоянье на исходе —

и что-то надо предпринять.

Был день от зноя лиловатый.

Шиповник цвел аляповатый.

Кричали малые ребята.

И лаял пес.

И лаял пес.

По рытвинам между берез

тащился облачный обоз

и нас с тобою вез да вез

куда-то.

Май на одуванчик дунет —

целый месяц улетит.

Что прозрачнее июня

зорька узкая глядит.

А в июле

нам вернули

года пыльный монолит.

Мы поедем без билета