Мало-помалу мне стало казаться, будто все окружающее дышит неприязнью. Меня преследовали какие-то неведомые существа, убеждали уехать, гнали прочь, внушали, что все равно не позволят ни совершенствовать мои познания в ламаизме, ни продвигаться дальше в глубь Тибета. Эти существа стали являться мне наяву. Я видела, будто они уже ликуют после моего отъезда, радуются моему изгнанию.

Можно было бы объяснить все явления лихорадкой, неврастенией, вызванной неудачами и усугубляемой умственным переутомлением. Некоторые, может быть, усмотрели бы здесь действие оккультных сил. Чем бы это ни было, мне не удавалось справиться с состоянием одержимости, граничащим с галлюцинациями. Успокоительные средства не помогали и не оказывали ни малейшего воздействия. Я стала думать – не поможет ли мне перемена обстановки.

Пока я размышляла, где мне устроиться, не покидая Гималаев, владыка Сиккима, сам того не подозревая, предупредил мое желание, предложив поселиться в Подангском монастыре, расположенном в пятнадцати километрах от Гангтока в лесах, почти постоянно окутанных густыми тучами.

Отведенное мне помещение состояло из огромной угловой комнаты на втором этаже храма и необозримой кухни, где, по тибетскому обычаю, спали слуги.

Свет небесный вливался в мое жилище через две колоссальные амбразуры. С таким же гостеприимством они пропускали ветер, дождь и град сквозь отверстия, зиявшие по обе стороны каждого окна, так как слишком узкие рамы касались стены только по вертикали.

В одном углу зала я разложила книги на выступе стены и поставила складной стул и складной стол – это был мой кабинет; в другом углу подвесила к балкам потолка палатку и поместила там свою походную кровать – это была моя спальня. Середина апартаментов, слишком роскошно вентилируемая ветрами всех стран света, служила чем-то вроде форума, где в хорошую погоду я принимала посетителей.

Что меня в Поданге восхищало, так это музыка. Я там наслаждалась концертами по два раза в день – утром перед рассветом и вечером перед закатом солнца. Оркестр был чрезвычайно скромным: он состоял из двух гиалингов (род гобоя), двух рагдонгов (гигантские тибетские трубы от трех до четырех метров длиной) и двух литавр.

Колокольчики низкого тона в особенном, принятом в храмах Востока, ритме прозванивали прелюдию. После паузы долго и глухо роптали рагдонги. Затем одни гиалинги воспевали медленную музыкальную фразу, бесконечно трогательную своей простотой, и снова ее подхватывали – уже с вариациями и под аккомпанемент низких голосов рагдонгов. В финале, подражая отдаленным раскатам грома, вступали литавры.

Печальная мелодия струилась плавно, подобно водам глубокого потока, без порывов, без блеска, без вспышек страсти. Она дышала неутолимой тоской, будто все страдания душ, кочующих из мира в мир с начала мироздания, изливались в ней одной бесконечной, усталой и безнадежной жалобой.

Какой сам не ведающий о своем гении музыкант услышал этот лейтмотив вселенской скорби и каким образом с таким разношерстным оркестром удавалось людям, явно не наделенным никаким художественным чутьем, передавать его с такой раздирающей сердце убежденностью?

Эту тайну они не смогли мне объяснить. Приходилось слушать, не мудрствуя лукаво, глядя, как занимается над горами заря или как меркнет вечернее небо.

В Поданге, помимо обычного богослужения, я имела возможность присутствовать на некоторых церемониях года, имеющих отношение к демонам. Аналогичные обряды мне пришлось позже видеть в Тибете, где они совершаются с большой торжественностью. Но, по моему мнению, пышность лишает их красочности, свойственной им в глуши гималайских лесов. Колдовство не любит яркого света и толпы.

Прежде всего трапа проветривали Махакалу, все остальное время года хранившегося на замке в шкафу вместе с приношениями и всяким колдовским реквизитом.

В каждом без исключения ламаистском монастыре среди храмов обязательно находится жилище для древних туземных богов и божеств, импортированных из Индии. Переселившись в Страну снегов, эти последние сильно деградировали. Тибетцы с бессознательным пренебрежением превратили их в демонов и подчас обращаются с ними очень сурово.

Из изгнанных на чужбину индуистских божеств Махакала наиболее популярен. Его первоначальной сущностью был один из образов Шивы в функции разрушителя мира.

Ламы-маги низвергли Махакалу до уровня простого злого духа, содержат его в рабстве, заставляют оказывать всевозможные услуги и время от времени без стеснения наказывают.

Народное предание повествует, что глава секты кармапа заставил Махакалу себе прислуживать. Однажды, находясь при дворе китайского императора, лама чем-то не угодил владыке, и тот приказал привязать его за бороду к лошадиному хвосту.

Волочась во прахе за лошадью, на волосок от гибели, великий Кармапа призвал на помощь Махакалу. Последний немного замешкался, и лама освободился сам, прибегнув к магической формуле, отделившей его бороду от подбородка. Поднимаясь с земли, лама увидел запоздавшего со своими услугами Махакалу и в гневе закатил ему такую оплеуху, что, хотя с тех пор прошло много веков, щека злополучного демона все еще распухшая.

Трапа из Поданга, разумеется, не могли позволить себе подобные вольности. Махакала внушал им неподдельный ужас.

Среди трапа здесь, как и в других монастырях, ходили слухи о зловещих чудесах. Порой сквозь створки шкафа, где будто бы томилось в заключении это страшное существо, просачивалась кровь, порой, открывая шкаф, находили в нем смертные останки: человеческий череп или сердце. Появление их в шкафу можно было объяснить только вмешательством оккультных сил.

Маску Махакалы, т. е. его самого, так как будто бы именно в ней он обитает, – извлекали из шкафа и помещали в темную пещеру рядом с храмом, специально отведенную для него и ему подобных. Пещеру сторожили двое послушников. Чтобы помешать Махакале ускользнуть, они без передышки бормотали магическую формулу. Часто в ночную пору бедные мальчики, убаюкиваемые монотонным напевом, боролись с дремотой, дрожа от ужаса, в полном убеждении, что малейшая оплошность с их стороны даст демону возможность выйти на свободу, и тогда они неминуемо станут его первыми жертвами.

Крестьян в окрестных деревнях очень беспокоила видимость предоставляемой Махакале свободы. Они рано запирали двери своих жилищ, матери умоляли детей возвращаться до захода солнца. Более мелкая бесовская братия блуждала по окрестностям, подстерегая удобный случай устроить кому-нибудь злую каверзу. Ламы зазывали их заклинаниями и загоняли в подобие очень красивой клетки, сделанной из цветных ниток и деревянных дощечек. Эту изящную темницу затем торжественно выносили за монастырские стены и бросали вместе с заключенными в ней узниками в пылающий костер.

Но, на счастье колдунов, бесы, составляющие для них постоянный источник доходов, бессмертны, и на следующий год приходится проделывать все сначала.

Пока я жила в монастыре, из Тибета вернулся один ученый лама именитого сиккимского рода. Он наследовал от своего недавно умершего брата сан настоятеля монастыря Рхюмтек.

Обычай требовал от него совершения в различных гомпа его секты обрядов, обеспечивающих усопшему благоденствие на том свете.

Я знала покойника. Он был прекрасный человек, муж двух жен, всегда жизнерадостный, без претензий на глубокие философские познания, но умевший по достоинству ценить добрый французский коньяк, что он и доказывал, поглощая по нескольку бутылок в день.

В своей стране он был богачом и имел обыкновение покупать наугад массу вещей, совсем не зная их истинного назначения. Помню, однажды я увидела на этом крепко сколоченном силаче с могучими плечами головной убор трехлетнего младенца, украшенный невинными розовыми лентами.

Новый настоятель обычно именовался «господином из Тибета», так как он жил преимущественно в Тибете; он не походил на своего брата решительно ни в чем. Даже в Лхасе он слыл выдающимся ученым-грамматистом, имел высокую степень посвящения и соблюдал безбрачие, что среди духовного сословия в Гималаях было редкостью.

Возглавляемые им похоронные церемонии длились целую неделю. Блаженные дни пиршества для трапа: в течение этого времени на монастырскую братию изливались щедроты наследников.

Затем Пе кушог приступил к совершаемому ежегодно обряду благословения монастырских зданий. Эскортируемый хором трапа, гнусаво распевающим молитвы добрых пожеланий, он промчался по коридорам монастыря, зашвыривая на бегу в каждую комнату немного освященного зерна. Несколько пригоршней ячменя, брошенных им с благосклонной улыбкой и приветствием «Траши ног» («Да пребудет здесь изобилие»), стегнули по полотнищам моей «палатки-спальни» и рассыпались по столу и по книгам в «кабинете».

Благоденствие! Благоденствие!.. После таких усердных заклятий и освящений монастырь должен был бы стать филиалом райской Обители великого блаженства.

Тем не менее монахи, видимо, чувствовали себя не совсем уверенно. Втайне они сомневались не только в своих собственных оккультных способностях, но и в оккультных знаниях ученого-грамматиста. А вдруг каким-нибудь бесам удалось избежать уничтожения? Они пока только притаились и приготовились снова приняться за старое.

Однажды вечером появился гомштен из Лаштена, облаченный во все атрибуты черного мага: пятигранная тиара, ожерелье бусин, выточенных из человеческих черепов, фартук резного ажурного кружева из человеческих костей, магический кинжал за поясом.

От стоял на виду у всех перед большим костром, чертил фигуры по воздуху жезлом-дорджи и, читая тихим голосом заклинания, наносил в пространство удары ножом.

Не знаю, с какими невидимыми демонами он сражался, но в фантастическом освещении пляшущего пламени костра он сам производил впечатление настоящего дьявола.

Лечение, которое я сама себе прописала, оказалось эффективным. Каковы бы ни были причины моего нездоровья – микробы ли лихорадки, исчезнувшие при перемене обстановки, умственное переутомление, развеянное новизной впечатлений, или же сознательные существа из оккультного мира, побежденные моей решимостью не поддаваться их влиянию, – что бы там ни было, но меня оставили в покое.

Тем не менее во время моего пребывания в Поданге имел место следующий странный случай.

Сидкеонг-тулку, сделавшись махараджей, вздумал убедить своих подданных отказаться от суеверий и исповедовать древний буддизм. Преследуя эту цель, он пригласил одного монаха-проповедника, философа Южной школы, для борьбы против антибуддийских обычаев, таких как колдовство, поклонение духам и пристрастие к спиртным напиткам. Монах этот, по имени Кали Кумар, принялся за дело. Для махараджи-ламы, настоятеля Поданга, были отведены в монастыре особые покои. Он занимал их в тех редких случаях, когда возглавлял отправляемые монахами религиозные церемонии. В бытность мою в монастыре он провел в нем два дня.

Однажды в предвечерние часы мы пили с ним чай и беседовали о миссии Кали Кумара и других способах просвещения закосневших в суеверии горных жителей.

– Невозможно теперь точно знать, – говорила я, – каким был настоящий Падмасамбхава, когда-то проповедовавший в Тибете. Несомненно только одно: тибетские «Красные шапки» из Сиккима сделали его героем легенд, поощряющим пьянство и нелепые пагубные обычаи. Они поставили его изображения на свои алтари и поклоняются под именем Падмасамбхавы злому духу собственного изготовления… Вот точно так же, как и вы сами, – сказала я, смеясь и указывая на статуэтку великого мага, восседавшего на алтаре в глубине комнаты в сиянии горящего у его ног светильника.

– Следовало бы, – снова начала я… и прервала фразу. Меня перебили. Между тем никто ничего не говорил. В комнате было совершенно тихо, но я живо ощущала присутствие какой-то враждебной силы… Третий невидимый собеседник вмешался в разговор.

– Ничего у вас не выйдет, что бы вы ни затеяли, – сказал он. – Люди в этой стране принадлежат мне… Я сильнее вас.

С изумлением внимала я этому голосу, не издававшему ни малейшего звука, и решила уже, что он просто был отголоском моих сомнений в успехе предполагаемых реформ, как вдруг махараджа ответил. Он ответил на то, чего я не говорила. Он возражал невидимому противнику его планов:

– Почему это у меня ничего не выйдет? – спросил он. – Возможно, чтобы изменить верования селян и низшего духовенства, потребуется много времени. Будет нелегко уморить с голоду демонов, которых они кормят, но победа все-таки останется за мной.

Он шутил, намекая на обычай колдунов приносить животных в жертву злым духам.

– Но ведь это не… – начала было я и запнулась… Мне вдруг пришло в голову, что, несмотря на отважное объявление войны демонам, принцу все-таки не чужды суеверия, и лучше будет ничего ему не рассказывать.

Не хочу утверждать, что мое мнение о суевериях Сидкеонг-тулку было правильным. Он, вероятно, был свободен от них в большей степени, чем я предполагала. Об этом свидетельствуют следующие его поступки.

По гороскопу махараджи, год, оказавшийся потом годом его смерти, был чреват для него всякими опасностями. Вера тибетцев в предсказания судьбы по гороскопу незыблема. Желая устранить враждебные влияния, многие ламы, в их числе и гомштен из Лаштена, предложили магарадже отслужить принятые в подобных случаях обряды. Сидкеонг-тулку поблагодарил и наотрез отказался, говоря, что, если ему суждено умереть, он сумеет перейти в мир иной и без священнодействий.

Я убеждена, что махараджа оставил по себе память нечестивца. Кроме того, все введенные им новшества и религиозные реформы были отменены. С проповедями, с запрещением пить пиво в храмах было покончено. Какой-то лама просто оповестил местное духовенство о возвращении к старым обычаям и привычкам.

Предсказание исполнилось – невидимый враг торжествовал.

Хотя моя штаб-квартира находилась в Поданге, я не совсем отказалась от экскурсий по стране. Во время путешествий я и познакомилась с двумя гомштенами из Восточного Тибета, недавно поселившимися в Гималаях.

Один из них жил в Сакионге и по этой причине именовался Сакионг-гомштен. В Тибете считается невежливым называть людей по имени. Всех, кого почитают не ниже себя, именуют каким-либо титулом.

У этого гомштена были очень причудливые повадки и широкий ум. Он любил посещать кладбища и на целый месяц запирался для занятий магией.

Подобно своему коллеге из Лаштена, гомштен не носил строгого монашеского одеяния, не стриг, по обычаю, голову наголо, не закручивал волосы узлом на затылке, как это делают индийские йоги.

Длинные волосы не у мирянина в Тибете служат одним из отличительных признаков аскетов-отшельников и мистиков-созерцателей, так называемых налджорпа.

До сих пор мои беседы с ламами велись главным образом о философских доктринах махаянистского буддизма, составляющего сущность ламаизма. Но Сакионг-гомштен ставил эти доктрины не слишком высоко и к тому же был с ними очень плохо знаком.

Он имел склонность к парадоксам: «Учение, – говорил он, – бесполезно. Оно не дает знания, но скорее препятствует его достижению. Тщетны наши усилия узнать что-нибудь. В действительности мы постигаем только собственные мысли. Причины, их породившие, недоступны человеческому разуму. Мы стремимся понять эти причины, но нам удается только уловить наши представления о них».

Хорошо ли он понимал собственные речи или же только повторял прочитанное или слышанное от других?

По просьбе принца-тулку Сакионг-гомштен тоже отправился в турне с проповедями. Я имела случай видеть, как он проповедовал. Повторяю – видеть, а не слышать, так как в то время моих знаний тибетского языка было недостаточно, чтобы понимать все, что он говорил. Но он выглядел в роли апостола весьма внушительно. Его пылкая речь, жесты, богатая мимика обличали прирожденного оратора. Испуганные, залитые слезами лица слушателей свидетельствовали о производимом его проповедями впечатлении.

Мне не пришлось больше видеть ни одного буддиста, ораторствовавшего с такими эффектными приемами. Ортодоксальный стиль исключает жестикуляцию и раскаты голоса как неуместные при изложении истины, призывающей к победе спокойного разума.

Однажды я спросила Сакионг-гомштена: «Что такое высшее освобождение тхарпа (нирвана)»? Он ответил: «Это отсутствие всяких верований, всякого воображения, прекращение деятельности, рожденной иллюзиями».

– Вам следовало бы поехать в Тибет и принять посвящение от учителя «Прямого пути», – сказал он мне как-то в другой раз.

– Вы слишком привержены доктринам ниен теус (буддисты стран Юга: Цейлона и проч.). Я провижу, что вы способны постигнуть «тайное учение».

– Но каким образом могла бы я попасть в Тибет и принять посвящение от учителя «Прямого пути», – возразила я, – иностранцев туда не пускают.

– Ну и что же, – спокойно заметил гомштен, – в Тибет ведет много путей. Не все ламы живут в Ю или Цзанге (центральные провинции со столицами Лхасой и Шигацзе). На моей родине можно встретить ученейших лам.

Мысль отправиться в Тибет через Китай никогда прежде не приходила мне в голову, и даже в тот день намек гомштена ничего не пробудил в моей душе. Мой час тогда еще не пробил.

Второй гомштен отличался очень необщительным нравом и сдержанностью, придававшими обычным обязательным и для него формулам вежливости оттенок высокомерия. По тем же причинам, что и его собрат (о последнем я только что рассказывала), его именовали Далинг-гомштен: Далинг – название местности, где он постоянно жил.

Далинг-гомштен всегда носил строгое монашеское одеяние, дополняя его кольцами из слоновой кости в ушах и пронизывающим его шиньон серебряным с бирюзовыми кольцами украшением дорджи.

Лама проводил каждое лето в уединении на вершине лесистой горы. Там для него была построена хижина.

Незадолго до его приезда ученики и окрестные селяне переносили в хижину припасы на три или четыре месяца. После этого гомштен категорически запрещал кому бы то ни было приближаться к своему жилищу. Я полагаю, ему не стоило большого труда оградить свое уединение. Местные жители не сомневались, что он совершает страшные обряды, завлекая в ловушку демонов, и принуждает злых созданий отказываться от недобрых намерений, угрожающих имуществу и безопасности его почитателей. Покровительство гомштена их успокаивало. Но, с одной стороны, они боялись, приближаясь к хижине, встретить вызываемых злых духов, а с другой – таинственность, всегда отличающая нрав и поведение отшельников-налджорпа, тоже побуждала их к осторожности.

Как ни мало был склонен этот лама отвечать на мои вопросы, он был обязан магарадже своим положением настоятеля маленького монастыря в Далинге, и выраженное князем желание вынуждало его немного изменить своей сдержанности.

В числе тем, затронутых мною в беседе с ним, был вопрос о дозволенной для буддистов пище.

– Подобает ли, – спрашивала я, – истолковывать софизмами категорическое запрещение убивать; дозволено ли буддисту наперекор заповедям есть мясо и рыбу?

Как и преобладающее большинство тибетцев, лама не был вегетарианцем. Он изложил мне ряд не лишенных оригинальности теорий. В дальнейшем мне приходилось слышать их в Тибете.

– Большинство людей, – сказал он мне, – едят только чтобы насытиться, не размышляя о совершаемом ими акте и его последствиях. Этим невеждам полезно воздерживаться от животной пищи. Другие же, напротив, знают, во что превращаются элементы веществ, попадающих в их организм, когда они съедают мясо какого-нибудь животного. Они понимают, что усвоение организмом материальных элементов влечет за собой усвоение других, соединенных с ними духовных элементов. Владеющий знаниями может на свой собственный страх и риск комбинировать подобные соединения, стремясь извлечь из них результаты, полезные для принесенного в жертву животного. Проблема заключается именно в знании, увеличат ли поглощаемые человеком животные элементы его животную сущность или же он сумеет превратить входящую в него животную субстанцию – возрождаемую в нем под видом его собственной деятельности – в умственную и духовную силу.

Тогда я спросила ламу, не выражают ли его слова эзотерический смысл ходящего среди тибетцев верования, будто ламы могут посылать в Обитель великого блаженства духов убитых на бойне животных.

– Не воображайте, – сказал мне он, – что я мог бы ответить вам несколькими словами. Это вопрос сложный. Так же как и мы, животные имеют несколько «сознаний», и – как это происходит и с нами – все эти сознания не идут после его смерти одним путем… Живое существо представляет собой смесь, а не единство… Но внимать этим истинам может только тот, кто предварительно получил посвящение от ученого наставника.

Подобным заявлением лама часто прерывал свои объяснения.

Однажды вечером, когда принц, лама и я беседовали в бунгало Кевзинга, разговор зашел об отшельниках-мистиках. С сосредоточенным, покорявшим слушателей восторгом гомштен говорил о своем учителе, о его мудрости, сверхъестественном могуществе. Дышавшие глубоким уважением слова ламы произвели большое впечатление на магараджу.

В то время его очень беспокоил вопрос интимного характера: предполагаемый брак с одной принцессой из Бирмы.

– Как жаль, – обратился он ко мне по-английски, – что невозможно посоветоваться с этим великим налджорпа. Без сомнения, он дал бы мне хороший совет… – Затем, обратившись к гомштену, повторил по-тибетски: «Жаль, что здесь нет вашего учителя, мне очень нужно было бы посоветоваться с таким великим мудрецом-провидцем». Махараджа не упомянул ни о характере дела, ни о причинах своей озабоченности. Гомштен спросил с обычной своей холодностью:

– Это серьезный вопрос?

– Чрезвычайно важный, – ответил князь.

– Может быть, вы получите нужный вам совет, – сказал лама.

Я подумала: он хочет послать письмо учителю с нарочным, – и уже собиралась заметить, что такое путешествие займет слишком много времени, но, взглянув на гомштена, остановилась в изумлении.

Лама закрыл глаза, быстро побледнел. Его тело напряглось. Я подумала, что ему дурно, и хотела подойти, но князь, тоже наблюдавший за гомштеном, удержал меня, прошептав:

– Сидите спокойно. Эти гомштены иногда внезапно погружаются в состояние транса. Нельзя мешать ему. От этого он может сильно заболеть и даже умереть.

Я осталась сидеть, глядя на гомштена. Он по-прежнему не двигался, его черты постепенно изменялись, лицо покрылось морщинами, приняло выражение, которого я прежде никогда у него не видела. Он открыл глаза, и принц вздрогнул от ужаса.

На нас глядел не лама из Далинга, но другой, совсем незнакомый человек. Он с трудом зашевелил губами и сказал голосом, совсем не похожим на голос гомштена:

– Не беспокойтесь. Этого вопроса вам никогда не придется решать.

Затем он опять медленно закрыл глаза, его черты стали изменяться и превратились в знакомые нам черты ламы из Далинга. Постепенно лама пришел в себя.

Он уклонился от ответов на наши вопросы и вышел молча, шатаясь, по-видимому разбитый усталостью.

– В его ответе нет никакого смысла, – решил князь. Можно ли это объяснить случайностью или чем-нибудь другим, но будущее показало, что смысл в словах гомштена все-таки был. Вопрос, так мучивший магараджу, имел отношение к его невесте и к его связи с одной молодой девушкой, от которой у него родился сын. Эту связь он не хотел разрывать из-за женитьбы. Действительно, ему не пришлось беспокоиться о своем отношении к этим двум женщинам: он умер до заключения предполагаемого брака.

Я имела случай видеть двух отшельников совсем особой категории. Им подобных я потом больше не встречала в Тибете, где – каким бы парадоксальным это ни казалось – туземцы гораздо цивилизованнее, чем в Гималаях.

Я возвращалась с ламой-махараджей из поездки за границу Непала. Его слуги, зная, как он любил показывать мне местные «достопримечательности религиозного порядка», довели до его сведения, что недалеко от места, где мы провели ночь, на ближней горе спасаются два отшельника. По словам селян, эти люди упорно скрывались, и так успешно, что вот уже несколько лет их никто не видел. Доставляемые им припасы складывались через большие промежутки времени в условленном месте под скалой, откуда отшельники забирали их ночью. Никто точно не знал, где расположены их хижины, да никто и не стремился разыскивать их.

Если анахореты не хотели, чтобы их видели, то местные жители сами избегали встречи с ними, может быть, даже с еще большей настойчивостью. Они относились к ним с суеверным ужасом и старались обходить их лес стороной.

Сидкеонг-тулку давно уже перестал бояться колдунов. Он приказал слугам отправиться с селянами в горы и привести анахоретов, но не обижать их, обещать от его имени подарки и не спускать с них глаз, чтобы они, чего доброго, не сбежали.

Охота оказалась оживленной. Анахореты, захваченные врасплох в своем убежище, попытались было скрыться, но в погоню кинулось человек двадцать, и в конце концов их поймали.

Все-таки пришлось применить силу, чтобы втащить отшельников в маленький храм, где мы находились в обществе нескольких лам и гомштена из Сакионга в их числе. Когда анахореты наконец очутились в храме, никто не мог добиться от них ни единого слова.

Редко попадались мне такие забавные физиономии. Подвижники были ужасающе грязны. Жалкие лохмотья прикрывали их тела. На лица свешивались длинные всклокоченные волосы, а глаза горели, как раскаленные угли.

Пока они озирались, точно посаженные в клетку дикие звери, князь приказал торжественно принести две большие тростниковые корзины, наполненные провизией: маслом, чаем, мясом, ячменной мукой, рисом, и объяснил им, что все это предназначено для них. Но, невзирая на такую приятную перспективу, пустынники продолжали хранить ожесточенное молчание.

Один из селян высказал догадку: анахореты, обосновавшись в этой местности, дали обет молчания.

Его высочество, страдавший припадками чисто восточного деспотизма, возразил на это – они могли бы по крайней мере держать себя почтительно и приветствовать владыку, как того требует обычай. Видя, что махараджа начинает сердиться, я попросила отпустить их. Он колебался, но я настаивала.

Тем временем я успела послать принести из моего багажа два кулька сахарного песка, любимого лакомства тибетцев, и положила по одному в каждую корзину.

– Откройте дверь, и пусть эти твари убираются, – приказал наконец махараджа.

Как только анахореты увидели, что путь свободен, они одним прыжком оказались возле корзин и завладели ими. Один из них быстро вытащил что-то из своих лохмотьев, запустил руку с когтеобразными ногтями в мою прическу, и затем оба исчезли с быстротой и легкостью горных козочек.

Я вынула из волос маленький амулет и показала его присутствовавшим, а позже нескольким ламам, владевшим искусством волшебства. Все единодушно уверяли, что амулет был дан на счастье и обеспечивает мне общество одного демона, обязанного мне служить и устранять с моего пути все препятствия.

Разумеется, я была в восхищении. Мне ничего другого и не оставалось. Вероятно, анахорет понял, что я заступилась за него и его товарища, и, может быть, диковинный подарок был свидетельством его благодарности.

Последняя экскурсия, предпринятая совместно с ламой-махараджей, снова привела меня в северную часть страны. Опять я посетила Лаштен и повидалась с гомштеном. На этот раз я смогла поговорить с ним, но беседа, к сожалению, была мимолетной: мы останавливались в Лаштене только на один день, так как хотели успеть дойти до конечной цели нашего путешествия – подошвы Канченджанги (высота Канченджанги – 8489 метров над уровнем моря. Высота Эвереста – самой высокой вершины земного шара – 8850 метров[4]).

Во время этого путешествия мы разбивали лагерь на берегу красивого озера в пустынной долине Лонак поблизости от самого высокого перевала в мире – перевала Жонгсон (высота 7300 метров), где сходятся границы Тибета, Непала и Сиккима; затем мы провели несколько дней на границе гигантских морен, откуда вздымаются покрытые ледниками вершины Канченджанги, после чего Сидкеонг-тулку должен был расстаться со мной и вернуться в Гангток.

Махараджа шутил над моей любовью к высокогорным пустынным просторам, побуждавшей меня продолжать путешествие после его отъезда самостоятельно. Я живо помню принца, на этот раз не в одеянии гения из «Тысячи и одной ночи», но в европейском костюме альпиниста. Прежде чем скрыться за небольшим скалистым выступом, он обернулся, размахивая шляпой: «До скорого свидания, – крикнул он, – не задерживайтесь слишком долго».

Я никогда его больше не видела. Он умер несколько месяцев спустя в Гангтоке при таинственных обстоятельствах. В то время я была в Лаштене.

Долина Лонак находится слишком близко от Тибета, чтобы я могла противиться искушению перейти через один из ведущих туда перевалов. Самым доступным был перевал Наго (5450 м). Не считая снега, выпавшего в самом начале пути, погода была хорошая, но пасмурная. Вид, открывшийся с высоты перевала, ничем не напоминал зрелища, поразившего меня своим величием два года тому назад.

Как и тогда, необозримая пустыня простиралась от подошвы горы к другим горным хребтам, неясно проступавшим в туманной дали. Но сумерки набросили на них серо-сиреневую дымку, делавшую все более таинственным и, может быть, еще более непреодолимо манящим.

Я была бы рада побродить даже без цели по этой удивительной земле, но цель у меня была. Перед отъездом из Гангтока одна особа из приближенных махараджи рекомендовала моему вниманию монастырь Чертен Ниима. «Известные вам гомпа в Сиккиме, – сказала мне эта особа, – совсем не похожи на монастыри Тибета. Вы не имеете возможности проникнуть в глубь страны, посетите, по крайней мере, монастырь Чертен Ниима. Он даст вам приблизительное представление о тибетских монастырях вообще».

В монастырь Чертен Ниима я и отправилась.

Этот монастырь вполне оправдывает название гомпа (обитель в пустыне), присвоенное монастырям в Тибете. Невозможно и вообразить себе что-либо более «отрезанное от мира», чем эта ламаистская пустыня. Помимо того, что вся окружающая монастырь местность совершенно необитаема, очень большая высота над уровнем моря превращает ее в настоящую бесплодную пустыню.