Рассказывает Дмитрий Политов

(Александр Рукавишников)

Где-то к полудню мне стало понятно, что засаду готовили тщательно, людей и артиллерийских стволов не пожалели. Как потом выяснилось, нам противостояли 22-я пехотная дивизия, усиленная двумя артбригадами и корпусной артиллерией 1-го корпуса.

Просчитались они только в одном – в ловушку угодил не бронепоезд, а головной эшелон с войсками. Вот им-то и досталось по полной. Состав остановили на высокой насыпи, взорвав перед ним полотно дороги. Затем отрубили возможности спасения, взорвав путь сзади. А потом стали методично расстреливать артиллерией.

И даже в таком положении наши «николаевцы» проявили чудеса героизма. Полковник Волосюк умудрился организовать прорыв и увести часть своих людей – чуть больше сотни. Правда, общие потери, убитыми и ранеными, все равно были большими – около трехсот человек.

А потом наш противник откровенно растерялся – западню-то готовили на медведя, а попал в нее волк, да и тот умудрился из нее уползти, потеряв одну лапу. В общем, стали они позиции менять – до того они вдоль полотна были развернуты, а решили встать поперек. Но переместить несколько артполков – задача не из легких. А если к этому добавить целую пехотную дивизию…

В общем, когда мы починили пути и продвинулись вперед, противник лихорадочно перемещался. Батальоны и батареи довольно сумбурно двигались по полям и рощицам. Вылетевшая почти в хвост разгромленному эшелону бронелетучка открыла по этому скоплению беглый огонь шрапнелью.

Группа Засечного очень удачно заняла небольшой холмик в самой глубине обороны противника и дала нам по телефону первые координаты.

– Ваш выход, Владимир Николаевич, – сказал я Никитину.

Подполковник, несостоявшийся герой несостоявшейся в этой реальности героической обороны Порт-Артура, кивнул и радостно заорал в микрофон громкоговорящей связи:

– Слушай мою команду! Цель сто первая, ориентиры: угломер двадцать два, право – сухое дерево, угломер четырнадцать, лево – колокольня; батарея противника – основное, осколочно-фугасным, взрыватель осколочный, прицел шестнадцать, первому один снаряд, пристрелочный – ОГОНЬ!

Бронепоезд ощутимо качнуло, лязгнули сцепки. Наш главный калибр послал мятежникам первый гостинец.

– Лево, два-восемь, перелет!

– Правее пять, прицел четырнадцать, огонь!

– Право недолет!

– Левее два, прицел пятнадцать, батарее, веер сосредоточенный, один снаряд – огонь!

– Есть накрытие!

– Батарея, последнее верно, три снаряда беглым – ОГОНЬ!

Сорокакилограммовые снаряды морской пушки накрывают гаубичную батарею противника. Затем огонь переносится на бригаду полевых пушек. Для их полного уничтожения потребовалось всего двадцать снарядов.

Засечный доложил, что в стане мятежников царит полный хаос. Я приказал продвинуть «Железняк» вперед, чтобы задействовать пулеметы. Но стрелять не понадобилось – как только бронепоезд выполз на открытое пространство, солдаты противника стали разбегаться в разные стороны, бросая оружие и амуницию. «Медведи» отряда Засечного ударили с тыла, полностью довершая разгром. Бой закончился. Нами было захвачено почти три тысячи пленных, пять тысяч винтовок, четыре десятка орудий и, что особенно интересно, – четыре «Единорога». Именно из них были уничтожены два наших броневика.

Наскоро проведенная проверка установила, что захваченные пулеметы ранее состояли на вооружении учебных команд лейб-гвардии Гусарского и лейб-гвардии Конно-гренадерского полков. Как известно, полки отбыли на Дальний Восток, оставив почти полностью «убитые» во время тренировок «Единороги» в местах постоянной дислокации. Я про эти пулеметы уже и думать забыл, а вот «дядя Вова» вспомнил…

Рассказывает Владимир Политов

(Виталий Целебровский)[32]

Ну, вот что, что такого особенного в этих словах? Так, светлая грусть, сентиментальная печаль… Если только не знать, что эта песня станет неофициальным гимном Белой гвардии и под эти строфы в совсем уже недалеком будущем лучшие мальчики России, надев на свои хрупкие плечи потертое золото погон с крохотными звездочками, на которых будет вышивать свои черные кресты осень двадцатого года, смело пойдут умирать, и за что? Во имя чего? – во имя своего светлого ПРОШЛОГО, во имя ветки цветущей сирени, сверкающего самовара на летней дачной веранде, теплого уютного света лампы под зеленым абажуром на солидном, дубовом столе в тихой университетской библиотеке…

И невольно подумаешь – все ли я сделал сегодня, чтобы этого не случилось бы ни завтра, ни вообще никогда?

Слава богу, я этим сейчас вплотную и занимаюсь… После внезапной гибели (гибели? Скажем прямо – после убийства Фигурантом!) Императора страна замерла на грани гражданской войны…

И человек, с которым я сейчас встречаюсь, может сделать многое, чтобы тлеющие угли противостояния русских и русских не пришлось бы заливать большой кровью!

Нет, он не мой агент – я его не вербовал. И никаких заданий ему не давал, и сведениями особой важности он меня не снабжал. Просто хороший знакомый, который за ломберным столом в Дворянском собрании мог рассказать весьма занятные сплетни из жизни министерств и ведомств. Познакомились мы с моим конфидентом три месяца назад при весьма пикантных, я бы сказал, обстоятельствах. Не было бы счастья, да несчастье помогло…

Тогда так же, как и сейчас, играла прекрасная струнная музыка. В Зеркальной зале Дворянского собрания в вихре вальса кружились романтические пары. Я стоял у окна и грустно, по-стариковски смотрел на эту блестящую молодежь. Затащивший меня на это мероприятие Дорофеич отрывался по полной – менял партнерш (по танцам! А вы что подумали?!) каждые пятнадцать минут. Тоже мне – красавец гусар! А на меня, одетого в простой армейский мундир, девушки внимания не обращали.

Но внезапно… Две нежных, белых волнующе пахнущих духами руки, как два лебединых крыла, обвили меня сзади за шею:

– Mon cher ami![33] Я нажралась, как последняя проблядь. Да нет! Хуже, чем проблядь, – я нахрюкалась, как сама Нелли Волконская! – тонким, мелодичным голоском сказала девушка и после секундной паузы добавила: – Je suis maintenant malade[34], прошу прощения за мой французский… Уведите меня куда-нибудь, я вас очень прошу!

– Зачем? – опешил я.

– Я там проблююсь. Et tu m’as lа, sans doute, fuck![35] – с очаровательной наивностью пояснила моя невидимая собеседница.

– Как?! – с ужасом в голосе и паникой во взоре обернулся я назад.

– Я думаю… – наморщила свой высокий лобик, на котором не отражалось ни единой мысли, чудесная сероглазая девушка. Юная, нежная, свежая, как фиалка, совсем еще ребенок («Ребенок! У этого ребенка титьки сейчас лиф порвут!» – подло раздался у моего левого плеча мерзкий внутренний голос). – Я думаю, что это можно сделать… сначала просто так, скучно, по-монашески, а после и по-собачьи!

Боже ты мой! Какое падение нравов… «А что ты хотел, братец, новый век уже начинается… в твои времена она бы еще себе и волосы покрасила – половину головы в синий цвет, а вторую – в ядовито-зеленый! И пирсинг бы себе сделала – в уши, в ноздри, в язык и даже в пупок… и хорошо, если бы только этим она и ограничилась!» – это опять он… мой мерзкий внутренний голос.

– Э, э-э… сударыня, не имею чести быть вам представленным… – я мужественно попытался взять себя в руки, но получилось плохо.

– Фи! – обиженно нахмурила бровки сероглазка. – Какой вы скучный! Наверное, вы недавно в свете?

– Да-с, прошу меня простить! Я приезжий. Провинция-с, Азия-с, серость гарнизонная… еще не обвык-с! – скромно шаркнув ножкой, сказал я.

– Ну что вы, мне кажется, вы слишком строги к себе… я давно уж за вами наблюдаю! Уж-ж-же полчаса… Вы стоите у колонны один, как Рыцарь Печального Образа, весь такой задумчивый, недоступный… А! Вы, наверное, тоскуете о вашей возлюбленной? Скажите, кто она?

Перед моим взором пронесся образ моей дорогой Веруни… ИБС, острая сердечная… «Скорая» приехала, подержал врач за руку. И уехал.

– Увы, сударыня, ее уж нет с нами…

– Ах, как я вам сочувствую… и завидую ей!

– Почему же?

– Она любила! И была, верно, любима… я думаю, настоящим мужчиной…

– Откуда вы это знаете?

– Я чувствую. В вас есть нечто… настоящее… Во всяком случае, вы не похожи на этих напыщенных пудренных педерастов из Гвардии или на тупое армейское быдло…

– Польщен вашей оценкой, сударыня… но, быть может, ваше впечатление обманчиво?

Сероглазка язвительно, тонко и совершенно неожиданно умно усмехнулась…

– Вы не поверите, но я после Института перевидала столько разных елдаков – даже у ежика столько иголок не бывает! И уж как-нибудь в мужчинках, смею надеяться, я разбираюсь… Скажу вам прямо. Вы не чета обычному военному петербуржцу… Вы подлинный, настоящий, крепкий. Живой!

Между тем барышня ловко просунула свою тонкую ручку, затянутую в длинную, почти до локотка, белую шелковую перчатку, мне под локоть и своими нежными, розовыми детскими губками прошептала мне прямо в покрасневшее ухо:

– Ну что, поедемте? Тогда прошу вас, уводите меня отсюда скорее, потому что у меня в голове при виде вас только одна мысль… Нет, вру. Целых три мысли: Раздеваться. Раздеваться! Раздеваться!!!

– Но, сударыня… куда же мы поедем?

– Разумеется, ко мне! И скорее, скорее…

…Спустя пару часов я лежал на спине и бездумно смотрел на высокий потолок, где среди пухлых белых тучек играли пухленькие розовые купидончики… Ни на что другое сил уже не было. Я только и мог, что лежать и смотреть.

У меня больно саднила в кровь исцарапанная спина и изрядно ныл натруженный член… Натер-с инструмент до мозоли! Des lignes de moi!

Со времен курсантской юности, проведенной в общежитии Краснохолмского текстильного комбината, где отчаянные ткачихи, бывало, все увольнительные передавали мое белое тело, как Переходящий Красный Вымпел, из комнаты в комнату, от одной коммунистической бригады в другую, я не испытывал подобных эксцессов…

Рядом со мной, уткнувши премиленький курносый носик в батист белоснежной наволочки, утомленно сопела растрепанная сероглазка… На ее покрасневших щечках застыла довольная улыбка. Было очевидно, что честь советского офицера я не уронил.

В дверь спальной деликатно постучали:

– Мой друг, можно ли к тебе? Ты так жалобно и громко стонала… тебе нехорошо?

Сероглазка с трудом оторвала прелестную растрепанную головку от подушки и слабым, но счастливым голоском промяукала:

– Конечно, войдите, Анатоль! Вы же знаете, что вам всегда ко мне можно… Нет, мне очень хорошо, мне просто отлично! Заходите, скорее, посмотрите же на мою великолепную находку! Каков бриллиант, а? Протянул меня даже лучше, чем наш куч… гхм-гхм… – И прелестница притворно закашляла.

– Будь здорова, душенька! Да я просто побоялся показаться твоему гостю неучтивым. – В огромную, белоснежную с позолотой дверь бочком протиснулся одетый в бархатный шлафрок бравый седовласый старец, лет пятидесяти, с роскошными усами, переходящими в не менее роскошные бакенбарды a-ля Александр Второй. – Ведь мы же друг другу не представлены… Разрешите мне, милостивый государь, по сему поводу отрекомендоваться. Действительный статский советник[36] Суворцев! Честь имею!

– Мой муж! – скромно потупила глазки белокурая прелестница.

«Бля! Вот так попал…» – только и подумал я…

…Наливая из серебряного чайничка своими белыми ручками чай в чашку севрского, тонкого, как яичная скорлупа, фарфора, сероглазка как-то еще и успевала при этом, скинув туфельку, своей премиленькой ножкой поглаживать мне под накрытым кружевной скатертью столом промежность, где на подобную ласку немедленно начинал реагировать мой натруженный предыдущей оргией дурак. А проказница в этот момент еще и улыбалась, нежно и ласково, своему сановному супругу.

– Видите ли, сударь, Ксения Анатольевна составила мое семейное счастье сразу же после своего выхода из Смольного… – глядя на свою жену отеческим взором, рассказывал Суворцев.

– Да, моя маман сумела мне устроить очень недурственную партию прямо после моего дебюта на первом же моем балу! – вставила сероглазка.

– Спасибо, душечка… – благодарно кивнул действительный статский советник. – Ты ведь знаешь, как я страстно люблю тебя и глубоко уважаю твою милую матушку.

– Конечно, мой милый! – И Ксюша послала супругу кокетливый воздушный поцелуй.

– Ах, плутовка! – супруг нежно погрозил ей пальцем, с желтым ногтем завзятого курильщика. – Но, сударь… Entre nous, вы же понимаете… некоторая разница в возрасте…

– Да что там некоторая! Мне было тогда едва шестнадцать, а мужу – все пятьдесят два…

– Э-э-э… – вставил свои пять копеек и я. – А шестнадцать лет – это не слишком ли рано для замужества?

– Отнюдь! Ведь Святой Синод буквально намедни запретил венчать двенадцатилетних девиц![37] Так что где-нибудь в нижегородской деревне я бы была уже и перестарком!

– Ну, не преувеличивай, Ксюша… Никакой ты была бы не перестарок! Да и я… Не так уж я был и стар… тогда, три года тому назад… Но! Que faire?[38] Годы берут свое…

– Ах, Анатоль, вы опять напрашиваетесь на комплимент? – промурлыкала низким, завлекающим голоском сероглазка.

– Ксюша, ты вечно мне льстишь! – улыбнулся Суворцев. – Впрочем, пока у меня остался мой язык или хотя бы один палец… Vous me comprenez, le monsieur?[39]

– Ах, эти французы – такие забавники… – мечтательно протянула Ксюша.

Я на это только и смог, что густо покраснеть.

– Ах, ах, смотри, Анатоль, наш милый гость смущается… разве он не прелесть? – зааплодировала Ксения. – Этакая провинциальная непосредственность и нравственная чистота… так бы его и съела!

– Женка, не дури! – шутливо погрозил баловнице Суворцев. – Хватит уже фраппировать молодого человека! Короче, мы с супругой сразу же после венчания порешили так: я ей даю определенную свободу, в некотором смысле…

– Но, сударь, увы! – грустно вздохнула сероглазка и продолжила: – Вы не представляете, как же мне трудно этой свободой оказалось воспользоваться… Ни одного стоящего мужика вокруг! Сплошь одни pеdеraste! А те, остальные – просто глупые и грубые животные… Кроме того, вы же понимаете – я обязана дорожить добрым именем моего супруга! Как же я могу его опозорить, связав его имя, которое я ношу, с именем человека недостойного? Ведь, согласитесь, это было бы подлостью? Поэтому я не могу ложиться под любого тупого, грязного самца! – И Ксюша строго и серьезно посмотрела на меня своими честными серыми глазами.

Видимо, она действительно была хорошей, заботливой, уважающей своего мужа женой…

– Вот поэтому-то, милостивый государь, я очень доволен, что Ксюша нашла себе наконец что-то по сердцу… Совет вам и любовь, детки! – И добрый статский генерал даже прослезился от умиления, а Ксюша, порывисто вскочив, страстно обняла его, благодарно и нежно поцеловав своего милого le papik в его трогательно розовую плешь…

…Вот так мы и познакомились с моим сегодняшним контрагентом. Ой, то есть, конечно же, просто добрым знакомым и интересным собеседником. Впрочем, попытка вербовки все-таки имела место. Вот только произвел эту попытку Суворцев. И завербовать он хотел именно меня…

…Подарив своей милой женушке «радужную»[40], которую она с радостным визгом тут же помчалась проматывать к «Мюр и Мерилиз», действительный статский советник степенно и чинно пригласил меня в свой кабинет.

Усевшись за солиднейший, двухтумбовый, крытый зеленым сукном стол, он как-то легко и непринужденно провел по всей форме установочный допрос, мигом прокачав меня по косвенным.

«А старичок-то не промах… впрочем, какой еще, parbleu, старичок? Битый канцелярский волк! Хищник! Внимательный, осторожный, очень и очень себе на уме… такой ни за что не схватит мясо из капкана! А посмотрит, как его тронут другие, поглупее… но ежели он вдруг почует свежую кровь! Сохатого самолично завалит, это точно…»

Угощая меня ароматной сигарой и «Мартелем», Суворцев после некоторого серьезного, глубокого размышления сделал мне весьма деловое предложение:

– А знаете что? Переходите-ка, батенька, ко мне в Департамент! Ежели вы будете с Ксюшенькой всерьез и надолго… Ведь вы понимаете, что я весьма обеспокоен ее физическим и нравственным здоровьем! Она у меня девочка нежная, хрупкая, впечатлительная… Ей нужно минимум пять раз в неделю, иначе у нее головка болит… А вы, я вижу, человек весьма положительный, обстоятельный, верно, справитесь… Будете моим заместителем?

– Это в каком же смысле? – усмехнулся я.

– Да в прямом! – в свою очередь усмехнулся Суворцев. – Вы знаете, расскажу-ка я вам одну побывальщинку… Я ведь службу начинал в пятьдесят шестом, у Милютина…

– Дмитрия Алексеевича?

– Точно так-с! В Интендантском Департаменте… И был я, значит, в тую пору самой мелкой пуговицей на обшлаге вицмундира, коллежским регистратором, чуть повыше курьера, бумаги товарищу министра[41] подносил на подпись, на его казенную квартиру… Вот тогда меня Наталья Ивановна, супруга-с Самого, и заприметила. Исполнился ей аккурат от роду тогда всего-то двадцатый годок-с, вот как сейчас моей Ксюше… Слово за слово, однажды она меня и повалила, прямо на персидский ковер в прихожей… Головой я тогда об печку стукнулся, маленько сознание потерял, а то бы ей меня не одолеть нипочем-с. А так-то, что-с… очнулся я, а меня уж и того-с… скачет на мне Наталья Ивановна, как на дамском стипльчезе, этак знаете бочком-с… А у меня в голове в тот момент только одна мысль: что из папки кожаной, с орлом двуглавым, все бумаги секретные у меня по полу порассыпались!

– И что?! – История начала меня занимать.

– Да что… – вздохнул Суворцев. – Шило в мешке не утаишь. Как вызвал меня Сам – ну, думаю, все. Пропала моя бедная головушка! Иду, коленки дрожат, а сам гадаю – куда он меня определит: в Камчатку, к алеутам, иль к ахальским текинцам в Закаспий, или прямо здесь, в кабинете зарубит меня своей кавказской черной шашкою… Грозен был, батюшка!

– И как же разрешилось?

– Ну как… Зарубил он меня… шутка!

– Ха, ха!

– Да. Зашел я, себя не чую, в горле першит… Вот меня Его Высокопревосходительство и спрашивает прямо, по-военному: ну что, Онотолий (Сам-то из хохлов был!) – как жить дальше будем? Я ему и ляпнул: регулярно!

– Остро, Ваше Превосходительство! – одобрил я. – По-заграничному!

– Ну да… уж и не знаю, что на меня нашло, как такое слово и на ум-то… а только оказалось кстати! Засмеялся Сам, как будто булыжники в пустой бочке загрохотали… Что, говорит, щусенок, пойдешь ко мне в заместители? Вот я, поначалу, как и вы, тоже ничего не понял. А Сам-то, оказывается, зеленым юнцом будучи, в тридцатые годы заместителем у самого графа Канкрина служил! У того Министра преславного супруга тоже была, знаете, такая вот… молоденькая.

– Да, дела. Прямо сказать, трудовая династия?

– И не говорите. А вот только карьер мой дальнейший был сделан незамедлительно… Месяца не прошло, как стал я губернским, а к Пресвятой Пасхе и коллежским секретарем… Личным помощником! А что? Министр от всех домашних скандалов, склок да капризов с истериками огражден, значит, больше сил и времени Службе Отечеству уделить может. Супруга евонная тоже довольна-довольнехонька, ходит, песенки из комических опер насвистывая. Опять же, заметьте, кого попало в святая святых не допустишь? Ведь супруга за столом рядышком с Самим ушки греет… а ну как конфиденциальная информация попадет кому не следует? А тут рядом человек свой, проверенный… Да и вот что еще, знаете, ночная кукушка дневную завсегда перекукует. Так что личный помощник, это, изволите ли видеть… увидите сами, какие персоны перед вами еще и заискивать станут! Просто ахнете!

– Э-э-э… даже и не знаю, что вам сказать!

– Да что там говорить, молодой человек! На что вам сдалась эта армейщина? Я же вас в семью свою приглашаю… это всерьез и надолго.

– Спасибо за доверие, Ваше Превосходительство, а только не достоин я такой чести… Ксения Анатольевна – создание небесной чистоты, заслуживает гораздо большего, чем… гм-гм… армейский капитан…