Стихи обращены к неизвестной девушке, которую Михаил Юрьевич, сидя на арсенальной гауптвахте, видит в окно каждый день.

Правда, нет на гауптвахте часового у дверей, и окно совсем не высоко. Что из того?

Разве нельзя себе представить, сидя на гауптвахте, как томятся люди на Руси? Может быть, и те мысли, которые он приписывает в стихах соседке-незнакомке, никогда не посещали ее легкомысленную голову? Но поэт все-таки пишет о ней:

Пожалуй, в этих строках действительно сказалась его собственная неотступная дума. Если он покинет когда-нибудь постылую гауптвахту, если сошлют на Кавказ, всегда и везде будет тосковать о желанной воле поэт.

А жизнь на гауптвахте идет день за днем, медленно, тоскливо. Приходят посетители. Скучно! Мизерные мысли, жалкие делишки, смешные волнения… А если никто не едет, еще скучнее.

Каждый день передают от бабушки записки, политые ее горючими слезами. Михаил Юрьевич пишет в ответ бодрые, утешительные письма. Да разве ее утешишь, когда сам довел бабушку чуть не до паралича!

И опять приносят от нее новую записку, еще горше прежней. Так идет эта переписка.

Но, вероятно, никогда не получит Михаил Юрьевич ответа на одно, давным-давно отправленное письмо. Может быть, Варенька никогда и не догадается и не поймет этого поэтического послания, адресованного ей, Вареньке Лопухиной, и ловко вписанного им в писарскую копию «Демона».

Именно эту поэму он избрал для посылки своего оригинального письма. С юности, едва появились первые строки поэмы: «Печальный Демон, дух изгнанья…», он не оставляет этой работы, и так же неотступно живет в его сердце Варенька Лопухина.

Из «Демона» мысли переходят в другие его произведения. Еще ярче и полнее становятся эти мысли. А потом поэт снова возвращается к «Демону» – этой песне его песен, к этой поэме его поэм.

Так и с Варенькой. С тех пор, как он увидел ее в Москве, милую девушку с милой родинкой над бровью, она стала песнью песен его сердца, поэмой поэм его любви. Вареньке он посвятил один из первых набросков «Демона»:

В то время Мадонной называл свою невесту Пушкин в только что опубликованных стихах. Пушкин писал о Наталье Гончаровой:

Безвестный студент Лермонтов нашел свою мадонну и писал Вареньке:

Варенька не была его первой любовью. Кто поверит, что он был влюблен, когда ему едва минуло десять лет! Но память не оставила даже имени этого видения, промелькнувшего перед ним в детстве на Кавказе. Может быть, это была робко зревшая, но всепоглощающая любовь к пению горных рек, к вольным просторам?..

И Варенька не была вначале единственной. Вернее, он просто этого не знал. Не знал до тех пор, пока кружилась голова и замирало сердце при встречах с Натальей Ивановой. Но кокетливая, ветреная Наташа, смутив покой его сердца, изменила. Варенька осталась. Вот тогда, еще в московские юные годы, она и стала единственной.

Он жил своим чувством к ней так же постоянно, как работал над «Демоном». Если рождались другие вдохновения, это не значит, что они были изменой «Демону». Так же и с Варенькой: жизнь дарила ему другие встречи, но он возвращался к ней, «родинке-уродинке», и любил еще полнее.

Из Петербурга, когда он поступил в юнкерскую школу, он боялся о ней спрашивать и все-таки спрашивал.

Однажды ему ответили: «Она хорошо себя чувствует, выглядит довольно веселой, вообще же ее жизнь так однообразна, что многого о ней не скажешь: сегодня, как вчера. Я полагаю, что вы не огорчитесь, узнав, что она ведет такой образ жизни, – ведь это охраняет ее от всякого искушения; что же касается меня, я пожелала бы ей немного рассеяться; как это можно, чтобы молодая особа слонялась из комнаты в комнату, к чему приведет такая жизнь? Только к тому, чтобы стать ничтожным созданием…»

Бог знает, что он вычитал из этих неутешительных строк, как в них сумел увидеть свою мадонну. А может быть, это было и совсем не трудно: ведь та Варенька, для которой он жил, была, конечно, другой. К тому же письмо было женское, хоть и писанное родной ее сестрой.

Он окончил юнкерскую школу. Драгоценное чувство неотступно следовало за ним. Он не мог, по строгим обычаям времени, переписываться с девушкой, официально не объявленной его невестой. Он писал ее старшей сестре и их общей кузине, которым была доверена тайна их любви. В этих письмах он пересылал стихи к ней, о ней, о себе:

И буря пришла. Из Москвы вдруг поползли слухи, что Варенька выходит замуж… Это было невозможно, немыслимо, но слухи подтвердились. Николай Федорович Бахметев был старше жены лет на двадцать, из помещиков, каких в дюжине тринадцать… Что же произошло там, в Москве? Катастрофа? Самоубийство? Принесение жертвы?..

При первой возможности он помчался в Москву. Потом Варенька отправилась путешествовать с мужем за границу, и он снова увидел ее в Петербурге на короткий миг. А потом он послал ей свою поэму. Ею, мадонной, был вдохновлен когда-то «Демон». Поэма дышала мучительной, неиссякаемой и неистребимой любовью к ней.

Для нее и заказан был список поэмы. Меж ровных писарских строк, там, где звучит песня Демона: «На воздушном океане…», поэт заполнил собственной рукой нарочно оставленный пробел. Это и было послание, обращенное к подруге, изменившей любви:

Это было восстание против нее и против собственного чувства. Он так ее любил, что не хватило сил пощадить. Это была наивная вера в освобождение от прошлого, от нее, от всего, чем жил…

Но одного – забвения – не дал ему бог.

Идет второй год, а ответа на письмо, так хитро отправленное ей в списке «Демона», все еще нет. Может быть, ничего и не поняла госпожа Бахметева в этих поэтических загадках. Может быть, не она, а ревнивый муж читает и перечитывает «Демона», стремясь вырвать из строк восточного сказания московскую тайну жены…

– Поручик Лермонтов! – окликает дежурный по гауптвахте офицер.

Михаил Юрьевич с трудом отрывается от своих дум. На допрос? Что ж, он готов.

И опять перед ним судная комиссия и все тот же аккуратный аудитор с легкими рябинками на впалых щеках. Опять вопросные пункты:

«1840 года, марта 29-го дня… в присутствии комиссии военного суда… Как вам должно быть известно правило, что без разрешения коменданта и без ведома караульного офицера никто к арестованным офицерам и вообще к арестантам не должен быть допущен, то по сему поводу комиссия спрашивает вас: по какому поводу, вопреки запрещения, вы решились пригласить господина Баранта на свиданье с ним в коридоре караульного дома?»

Объяснения потребовали ровно через день после встречи с Барантом. По-видимому, и на гауптвахте следили за ним всевидящие глаза и у стен были всеслышащие уши.

Было ясно, что дело опять пошло на ухудшение. Это стало еще яснее после допроса, когда его снова перевели в Ордонанс-гауз.

– Ну как? – спрашивали у него офицеры, отбывавшие арест.

К делу Лермонтова, уже известному всему Петербургу, проявляли жгучий интерес. Другие офицеры несли наказание по пустякам: за небрежность, допущенную при несении караула, за промахи на учении, – словом, все это была скучная проза офицерской жизни. А тут дуэль, да еще с сыном французского посла!

– О чем же тебя спрашивали, Лермонтов?

Лермонтов пожал плечами.

– Состязаюсь в крючкотворстве с аудитором, хотя, право, напрасны мои труды. Непременно засудят! – сказал совершенно спокойно.

1

Конечно, безусловно (франц.).