Предисловие

История – это свойство нашей психики, функция мышления, игра ума: это коллективная память, высказанная анекдотами очевидцев и мифами поколений.

События жизни растворяются бесследно в той минуте, когда они случились. Но если о ничтожнейшем из них очевидец оповестит других, другие расскажут третьим, третьи – четвертым и т. д., – словом, если анекдот сохранится не в частной, а в общей памяти, он станет фактом истории, чтобы, соединившись с другими анекдотами о других событиях, образовать миф о своей эпохе.

Чем больше анекдотов – тем больше версий происшедшего. Каждый очевидец говорит про свое. Не все рассказчики правдивы: иные лгут для собственного удовольствия, тщеславия или оправдания; другим померещилось, третьим – пригрезилось, четвертые передают пятым то, о чем лгут первые, что померещилось вторым и пригрезилось третьим. Но даже если кто-то добросовестно хочет поведать всю правду-истину, он все равно не сможет рассказать, как что было на самом деле, ибо всякая правда и любая истина относительны условий их наблюдения и кругозора наблюдателя.

Конечно, от прошедшей жизни остаются не только анекдоты и мифы, но также вещи и документы. Однако сами по себе они не умеют сохранить свой смысл. Вещи и документы, какими бы настоящими ни были, только тогда преобразуются в факты истории, когда делаются значимыми деталями анекдотов и мифов.

Жизнь идет. Проходит время. Приходят новые поколения. – Этими метафорами ходьбы мы означаем смысл жизни: все живое движется. Откуда и куда? – метафоры не знают. Каждое новое поколение отвечает на сей вопрос заново. Между тем факты истории остаются неподвижно прикреплены к своим давно прошедшим минутам. Новые поколения начинают оживлять их согласно своим понятиям о смысле движения жизни.

Новые поколения выбирают из дошедших до них исторических фактов отнюдь не все – все не упомнить, да все и не нужны. Нужны только такие, которые определяют смысл движения. Старые анекдоты суммируются, сжимаются в сокращенный пересказ, смысл прошедшего называется новыми словами.

Жизнь между тем идет. Проходит еще время. Приходят иные поколения. Меняются политические режимы. Усваиваются неизвестные прежде понятия. Сочиняются свежие пересказы старых анекдотов. Смысл движения жизни переопределяется новейшими словами. Память пришедших поколений забывает то, чем питалась память поколений предыдущих.

Так бесконечно переприпоминается, пересказывается и переписывается жизнь. Это и называется историей.

История – это мифы разных поколений: повествовательные дубликаты прошедшей жизни.

Мифы истории по видимости основаны на хронологии. Но это только проформа – повествовательный прием, позволяющий упорядочить размещение сюжетных материалов. В существе же своем исторический миф знает только ощущение настоящей, сейчас идущей минуты – момента повествования, переживаемого как мгновение вековечной правды. Миф сопрягает в одно – всё разновременное прошлое: мудрости разных веков, значимые для нынешнего поколения, наслаиваются на комбинацию анекдотов о каком-то одном столетии или о каком-то одном событии, и получается так, что, рассказывая о том, что случилось тогда, мы говорим о том, что было всегда, а это всегда является правдой только сейчас.

История начинается с завтрашней газеты – наша сегодняшняя жизнь будет переписана там по законам анекдота и мифа, представ вереницей одинаковых причин и следствий, симптомов и исходов:

Война. – Победа. – Всеобщее ликование. – Расширены границы. – Заселяются новые территории. – Деспотизм усиливается. – Анекдоты. – Аресты. – Казни. – Народ безмолвствует. – Меры по укреплению дисциплины и порядка. – Запрещена партия. – Заговор. – Слухи. – Крах тирании. – Эйфория. – Снесен памятник. – Разгул народа. – Всеобщее воровство. – Эмиссия. – Инфляция. – Разруха. – Манифест. – Разрешена партия. – Казни. – Аресты. – Анекдоты. – Война. – Поражение. – Пересмотр границ. – Эвакуация с занятых территорий. – Слухи. – Переворот. – Поставлен памятник. – Реформы. – Инфляция. – Эмиссия. – Эпидемия. – Ожидание светопреставления. – Меры по укреплению порядка и дисциплины. – Слухи. – Неурожай. – Воровство всеобщее. – Мятеж. – Голод. – Реформы. – Всеобщее ликование. – Победа. – Война. – И прочая, и прочая, и прочая. Читайте газеты, заменяйте имена и вещи на прошлые или будущие имена и вещи – получите модель истории: то, что было тогда, – будет всегда.

Однако невидимый поток жизни, вопреки газетам, льется (еще одна метафора движения) – льется тихо и незаметно, подтачивая краеугольные камни истории. Посему – что ни эпоха, что ни поколение, что ни народ – каждый раз получается не совсем так, как было. Каждый раз причины и следствия, симптомы и исходы располагаются в другой сюжетной последовательности, чем прежде. И необратимо переворачивается модель истории: то, что было тогда, выглядит сейчас иначе, чем всегда.

Исторический миф – это игра нашей памяти, переставляющей причины и следствия в соответствии с мифологическим правилом сопряжения всего – в одном. Вот классическое определение всеобщей истории: «Она должна собрать все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму» (Гоголь. С. 42; список сокращений см. в конце книги). Частная история – история одной эпохи и отдельной жизни – делает примерно то же самое: собирает, соединяет и составляет все разрозненное в одно целое – только в меньших форматах.

Вот пример одной из таких частных историй, непосредственно относящихся к предстоящему изложению жизни и царствования императора Павла Первого:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека капризного, деспотичного, переменчивого в своих решениях и привязанностях, легко подчинявшегося необузданному гневу и столь же легко менявшего гнев на милость, сентиментальность у него соседствовала с жестокостью. – Эти черты характера Павла проявлялись еще в годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к вину и страсть к муштре. <…> Не менее отчетливо прослеживается и мания преследования. Подозрительность Павла распространялась не только на придворных и вельмож, но и на членов собственной семьи. <…> Его притязания относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были беспредельны, но они далеко превосходили его способности» (История России. Учебник 1996 года. С. 368, 370).

На этом примере хорошо видно, как важен в мифе слог, внушающий читателю и слушателю нужное впечатление от сказанного: капризный, деспотичный, превратить страну в казарму, мания преследования, притязания…

Попробуем сказать то же самое другим слогом – будет другой миф:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека непредсказуемого, властного, неожиданного в своих решениях и привязанностях, легко увлекавшегося порывами негодования и столь же легко уступавшего движениям доброго сердца; сентиментальность у него соседствовала с твердостью. – Эти черты характера проявлялись еще в юные годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к пирам и страсть к военному делу. <…> Не менее отчетливо прослеживается и чувство разочарования не только придворными, но и членами собственной семьи. <…> Его стремления относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были неколебимы, но они далеко превосходили возможности их осуществления».

Литературный прием, использованный во втором мифе, называется тавтологией – то есть повторением другими словами уже сообщенной ранее информации. Однако, хотя сказано и похоже, в целом выходит совсем иное значение: заменив осудительные слова словами доброжелательными, мы видоизменили общий смысл сказанного и из негодующе-презрительного мифа образовался миф сочувственно-снисходительный.

Конечно, не все в мифе принадлежит слогу. Предопределяя впечатление от сказанного, слог безразличен к сути сообщаемой информации. Между тем оба мифа, хотя и разным слогом, сообщают, наряду с правдоподобными, сведения сомнительные и ложные.

Так, известие о том, что некоторые черты взрослого характера императора Павла Первого проявились еще в юные годы, не подлежит оспориванию, во-первых, потому, что так происходит обыкновенно со всеми людьми, а во-вторых, потому, что нрав Павла в начальном возрасте очень подробно описан одним из его учителей – Семеном Порошиным: в течение года с лишним он ежедневно записывал все происходившее во время общения с воспитанником, а так как Порошин был человек наблюдательный и умный, то сумел очень подробно и аналитически запечатлеть натуру Павла. Действительно, некоторые черты характера, запомнившиеся впоследствии всем современникам императора, определились задолго до восшествия на престол, и, чтобы убедиться в правдоподобности этого мнения, достаточно перелистать дневник Порошина.

Но вот в обоих мифах сообщаются сведения о том, что правительственная политика во время царствования Павла вполне соответствовала личности императора – была то непредсказуемо-капризной, то деспотично-властной, то переменчиво-неожиданной, то гневно-негодующей, то милостиво-добросердечной. Конечно, если судить о политике по количеству отставок, следует признать, что император Павел Первый очень часто делал кадровые перестановки, и правительственный аппарат за четыре с небольшим года его царствования по меньшей мере трижды был полностью обновлен. Однако политика включает в себя не только проблему соответствия должностного лица занимаемому им посту. Политика – это еще и некоторые меры по регуляции общественной и экономической жизни внутри страны, а также некоторые действия на международной сцене. Так вот, даже если не углубляться в архивы павловской эпохи, а ограничиться только чтением императорских манифестов и указов, обнаружатся вполне логичные, достаточно стройные линии, которые Павел прочерчивал на протяжении всего времени своего правления. Обнаружатся и последовательные меры по укреплению единоначалия, и планомерное укоренение принципа личной ответственности государственных чиновников и, соответственно, тенденция к преобразованию коллегий в министерства, и многое прочее логично-последовательное. Конечно, тут есть материал для споров. Скажем, повоевав с Францией в 1799-м году, в следующем, 1800-м, мы резко пошли с ней на сближение, а с Англией, напротив, отношения порвали. Непредсказуемость? Каприз? Воля деспота? Гнев на англичан? Милость к французам? – Но, поразмыслив над международной обстановкой тех лет, мы найдем тысячу и одну причину для того, чтобы интерпретировать такой поворот внешней политики как неизбежное следствие расстановки сил, определившейся в Европе накануне XIX столетия.

Однако вот еще сообщение наших мифов: «страсть к вину» и «страсть к пирам». – Здесь, собственно, спорить не с чем: информация безусловно неправдоподобна – какую только напраслину не возвешивали на императора Павла Первого, но этой страсти никто в нем не заметил. Просто мифы совместили в одной фигуре – две, перепутав Павла с его отцом Петром Третьим, который, судя по анекдотам очевидцев, действительно часто хватал за столом лишнего.

Таким образом, миф истории – это слог плюс информация разной степени спорности и достоверности.

Прием, благодаря которому оказались превращены в одно лицо Павел Первый и Петр Третий, наряду с тавтологией, является краеугольным мифологическим приемом. Он называется анахронизм и служит для исторических сопряжений: то есть для перестановки или совмещения событий, происходивших в разное время, и для отождествления или уподобления друг другу лиц, живших в разные эпохи.

Анахронизм есть вообще свойство человеческой памяти: всякое воспоминание подобно сновидению, смешивающему в единый многослойный сюжет впечатления прошедших суток с переживаниями далекой юности. Посему неизбежно, что сопряжения являются генеральным приемом памяти коллективной. Исторические лица или исторические события мыслятся нами по образу-подобию лиц и событий, бывших и происшедших в другие времена.

Когда первые летописцы Петра Великого стали воспевать его реформы, они не умели придумать ничего иного, кроме подыскивания своему реформатору подобающих прообразов: Петра называли Ноем, Моисеем, Самсоном, Давидом, Соломоном, Александром Македонским, Владимиром Киевским, апостолом Петром, русским Богом. Математически рассуждая, можно на основании таких аналогий решить, что на самом деле никакого Петра Великого вовсе не было, что слухи о его жизни и царствовании сильно преувеличены и что эти слухи – не что иное, как варианты легенд о жизни и царствовании, например, единого русского Бога, представавшего в летописях разных времен под именами Владимира Киевского, Александра Македонского, Соломона, Давида, Моисея… Или наоборот – можно было бы заключить, что Владимир Киевский, Александр Македонский, Давид, Соломон, Моисей, апостол Петр и русский Бог – это всё только разные именования первого достоверного лица мировой истории – Петра Великого, до чьего появления на свет мы жили звериным обычаем и в беспамятстве.

Абсурдность таких резюме не отменяет их первобытной логичности: тут всё зависит от степени веры и количества знаний. Чем меньше мы знаем – тем больше верим логике мифа и тем легче попадаемся под обаяние анахронизмов и тавтологий. А поскольку во все времена люди остаются людьми и им легче верить, чем знать, то история от поколения к поколению остается благодатной почвой для игры коллективной памяти – хоть идеологической, хоть математической.

История, как мать сыра земля, с регулярным постоянством плодит в бесконечном количестве взаимоподобные формы – образы нашего мышления, и впечатления от этой взаимоподобности – то есть впечатления от собственной нашей способности мыслить – натурально, влияют на переживание текущей повседневной жизни, уподобляя ее тихий поток бурному струению истории. И чем чаще задумываться о роли своей жизни в истории, тем легче оказаться во власти тавтологий и анахронизмов и начать жить по аналогии с прообразами, заданными нашим собственным историческим воображением.

Император Павел Первый строил свою жизнь, имея в памяти великие примеры истории – Петра Первого и Фридриха Второго. Он сам об этом говорил, сам это демонстрировал. Он сам дал повод для того, чтобы в анекдотах и летописях его жизни и царствования поток уподоблений умножился, и ему стали подыскивать новые и новые прототипы: Петр Третий, Гамлет Датский, Дон-Кихот Ламанчский, Калигула, Нерон, Иван Грозный, Михаил Архангел… В итоге образовались мифы, в которых собственной персоне императора почти не осталось места: его облик растворился в его прообразах.

Жизнь и царствование Павла Первого – это жизнь и царствование, переживаемые главным действующим лицом и его современниками как миф, составляемый наяву, – миф, в котором приходится жить, – тяжкое испытание для здорового человеческого организма.

В памяти очевидцев, оставивших свои воспоминания о павловской эпохе, вся эта эпоха обычно представлена как единый кошмарный сон, начавшийся немедленно по воцарении Павла – утром 7-го ноября 1796-го года. Вот что, например, сообщает один из самых добросовестных мемуаристов: «Рано утром 7 ноября наш командир <…> отдал приказ, чтобы <…> все офицеры явились на парад перед Зимним дворцом <…>. Едва мы дошли до Дворцовой площади, так уже нам сообщено было множество новых распоряжений. Начать с того, что отныне ни один офицер, ни под каким предлогом, не имел права являться куда бы то ни было иначе, как в мундире <…>. Кроме того, был издан ряд полицейских распоряжений, <…> запрещавших ношение круглых шляп, сапог с отворотами, панталон <…>. Волосы должны были зачесываться назад, а отнюдь не на лоб <…>. Утром 8 ноября 1796 года, значительно ранее 9-ти часов утра, усердная столичная полиция успела уже обнародовать все эти правила» (Саблуков. С. 21–22).

Мемуаристу следует летописец: «Прежде всего была объявлена война круглым шляпам, отложным воротникам, фракам, жилетам, сапогам с отворотами, панталонам; <…> волосы следовало зачесывать назад, а отнюдь не на лоб <…>. Утром 8-го ноября усердная полиция успела уже обнародовать все эти правила» (Шильдер. Изд. 1996. С. 279).

Между тем, если свериться с хронологией документов, можно заметить, что соответствующие правила были предписаны не сразу, вдруг, утром 7-го или 8-го ноября, а позднее и притом в разные годы. Так, круглые шляпы воспрещены к ношению 13-го января 1797 года, фраки и жилеты – через год, 20-го января 1798 года, а запрещение иметь тупей, на лоб опущенный, воспоследовало еще через год с лишком – 2-го апреля 1799 года.

Вот еще пример – слова императора Павла Первого, служащие удобной иллюстрацией его самовластия: «Я иной выслуги ни от кого не требую, как только непременного исполнения повелений моих» (Клочков. С. 147). Слова эти, годные для объяснения любого экстраординарного указа – хоть для запрета круглых шляп, хоть для объявления торговой блокады Англии, приобретают в глазах потомков значение афоризма, генерализующего общий смысл происходившего в павловскую эпоху. Но вот мы заглядываем в ученую книгу, автор которой как следует поработал в сенатском архиве и среди правительственных бумаг за май 1797-го года обнаружил контекст этого афоризма: он содержится в «указе императора белорусскому губернатору, в губернии которого, по случаю проезда государя, расчищались дороги, тогда как Павел наперед запретил всякие наряды и приготовления, ввиду рабочей поры» (Клочков. С. 117). В контексте такого указа самовластные слова императора утрачивают суммарный эффект афоризма и начинают означать нечто конкретно-определенное, отнюдь не рассчитанное на глобальное обобщение: просто император в свойственной ему иронически-негодующей манере напоминает одному из местных начальников о своем распоряжении не устраивать авралов к его прибытию. А то, что он употребляет здесь слово «повеления», означает лишь нормальную для XVIII века формулу названия царских приказов и отнюдь не означает какого-то особенного самодержавия.

Вероятно, если прокомментировать документами контексты прочих конкретных повелений императора Павла Первого, отыщутся внятные причины, их вызвавшие, и станет очевидно, что каждый его жест, представляющийся следствием самовластного безумия, несет на себе явственные отпечатки если не здравого смысла, то, по крайней мере, категорий русской культуры (те же указы о круглых шляпах, жилетах и фраках подражают установлениям Петра I о бритье бород и запрещении долгополых одежд).

Однако логичные и справедливые по отдельности указы Павла I дают в сумме очень сильное впечатление алогичности и несправедливости всего его царствования в целом, и комментарии могут только ослабить или увеличить силу этого впечатления, но переменить его не могут.

Такова поэтика мифа: как ни проверяй его критически, он остается неуязвим для экспертизы. – Именно это убеждение и определяет правила жанра, предлагаемого ниже просвещенной публике. Смысл этого жанра – не предъявить новые материалы, не уточнить хронологию дней жизни императора Павла Первого, не опровергнуть существующие воззрения на его личность и царствование, не составить биографию, не нарисовать портрет. Биографии уже написаны: читайте Кобеко да Шильдера – см. список в конце книги. Портреты тоже есть – см. иллюстрации. Смысл этого жанра – сам жанр: игра анахронизмами своего и чужого слога плюс старые документы и новые комментарии к анекдотам очевидцев и мифам летописцев разной степени тавтологии и достоверности.

Текст печатается по нормам современной орфографии и пунктуации.

Пропуски в цитатах отмечены многоточиями в ломаных скобках; в ломаных же скобках внутри цитат приведены пояснения к некоторым именам и событиям. Абзацы в цитатах не всегда соблюдены: в знак начала нового абзаца ставится тире. В некоторых цитатах строчные буквы заменены для удобства чтения прописными и наоборот; некоторые даты в цитатах выделены курсивом или жирным шрифтом. Все цитаты, кроме духовного стиха, помещенного в начале книги, фрагментов из сочинений П. П. Кижа и отчасти одической строфы, поставленной в начало главы «1797», заимствованы из мемуаров, писем, анекдотов и прочих произведений очевидцев и летописцев.

Фрагменты из мемуаров и писем, написанных на иностранных языках, цитируются, как правило, в переводах, без указаний на переводной характер соответствующего фрагмента.

Некоторые фрагменты переведены заново при содействии Ю. А. Песковой.

Текст набран В. И. Лашковой при участии В. М. Дзядко.

Настоящее сочинение является вольной переделкой цикла анекдотов и фактов, изданных в свое время под названиями «7 ноября» (Дружба народов. 1993. № 11–12) и «Paul Ier, empereur de Russie, ou le 7 novembre» (Paris, Fayard, 1996; перевод на французский Е. Г. Бальзамо). Составитель нынешней книги признателен всем читателям, высказавшим ему свои суждения о «7-м ноября», а именно: А. Н. Архангельскому, В. В. Варгановой, А. Л. Зорину, В. А. Мильчиной, А. С. Немзеру, Ж. Нива, А. Ф. Строеву, А. М. Туркову.

Павел Первый

Анекдоты

Документы

Комментарии