Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Обгон

ModernLib.Net / Алексин Анатолий Георгиевич / Обгон - Чтение (стр. 2)
Автор: Алексин Анатолий Георгиевич
Жанр:

 

 


      Наконец-то, справедливость, кажется, вознамерилась доказать, что она существует. И обещала, что в чем-то я тёзку свою догоню… Но жаждой было не столько ее догнать, сколько обязательно перегнать! Зачем?..
      Промелькнули не месяцы, а годы, и меня приняли… Сразу в шестой класс!
      В канун этого события мама пошла на шаг, который сама назвала «беспрецедентным»: она присвоила мне фамилию своей мамы, моей бабушки, которая ушла из жизни еще до моего рождения. То есть, подарила мне свою девичью фамилию. Сама же мама носила фамилию моего отца, которого я ни разу не видела: он тоже покинул наш дом, как и бабушка… но оставшись живым. И с фамилией его — хотя бы с фамилией! — сама мама не хотела расстаться. С другой стороны, она не желала, чтобы я в чем-то слишком очевидно ассоциировалась с преподавательницей. И чтоб кто-то, на первый взгляд восхищаясь, но с ехидным намеком спросил: «Это ваша дочь поступила к нам в школу… перескочив через пять классов?» Мама не желала и чтоб через годы, когда я добьюсь уникальных свершений, в чем она ни минуты не сомневалась, меня не путали с ней, «заурядной», даже не пианисткой, как она почему-то считала, а лишь с педагогом.
      Успокаивая меня, мама припомнила, что мой любимый писатель Марк Твен на самом деле был Самюэлем Клеменсом и что изменение имени и фамилии ничуть ему в жизни не помешало.
      Учиться я стала, конечно, не в мамином классе.
      С обыкновенной, так называемой «средней», школой я без жалости распрощалась. Быть «средней» мне давно надоело. «Не только же тёзке быть необычной!» Я столь назойливо цитирую те свои восклицания, потому что столь часто они меня посещали.
      Через несколько лет и я удостоилась участия в «показательном» концерте.
      Однако торжество мое сразу же было омрачено: директор школы, международно известный, осенился идеей, что будет очень оригинально, если сочинение для скрипки в сопровождении фортепьяно исполнят две ученицы с одинаковыми именами. К тому же, пребывавшие некогда в одном и том же детском саду…
      — Две Полины в одном концертном номере! — так объявят со сцены — Это вызовет дополнительный интерес зала и, что еще более важно, средств массовой информации. Ненароком и про детской сад упомянем.
      Директор напомнил мне чем-то «главную воспитательницу».
      — В цирке так объявляют клоунов, — сказала я маме. — «Два Бульди — два!» Сама слышала…
      — Определяющее — это уровень исполнения, а не форма объявления, — ответила мама.
      Возразить директору я не осмелилась. Но было ясно: жизнь снова сталкивает меня с тёзкой! И фактически она меня опять дерзко обгоняет: сочинение написано для скрипки с роялем, а не для рояля со скрипкой.
      Да, тёзка и на сцене умудрилась быть впереди: в свой полный — к сожаленью, высокий! — рост, а я ей подыгрывала сзади и сидя. И тут я оказалась во всем позади…
      То был полонез польского композитора Венявского. На мое горе, и он требовал от скрипачки виртуозности, которую тёзка, как обычно, вызывающе проявила. Мне же оставалось послушно за ней плестись.
      Мамино умение восхищаться другими — от Рахманинова до ее бывших соучениц, достигших гораздо «большего», чем она, — мне не передалось.
      Тем более, что в успех привычно погружалась моя тёзка… Она отработанно делала вид, что стремится из своего успеха вынырнуть и скрыться от него за кулисами. «Знает, что ее заставят из-за кулис возвратиться!» — угадала я.
      Она по требованию зала не сразу, но появилась… Букеты, однако, в свои руки не принимала, — и их укладывали на краю авансцены.
      «Небось, их оплатили ее родители», — предположила я, раздираясь той самой завистью, от которой мама заклинала меня избавиться. Но как я могла избавиться, если в одном из романов с выгодой для себя прочла, что «характер человека — это его судьба»?
      Но именно судьба насмешливо допустила, чтобы, находясь вдали от авансцены, я не удостоилась хоть взглядами выраженного «спасибо». От растеренности я благодарно прижимала руки к груди, как если бы те «спасибо» звучали. Это, думаю, выглядело смешно.
      Самый роскошный букет протянул тёзке Лион.
      «Небось, вагоны разгружал, чтоб нагрузиться таким букетом!» — констатировала я так убежденно, будто мне это доподлинно было известно.
      Меня же Лион не только цветами, но и единым взором не удостоил.
      — Исполнение этого полонеза зависит от рояля не менее, чем от скрипки, — увещевала меня накануне мама. — Все ценители музыки это поймут!
      Ценители поняли это скрытно, не обнаруживая своего понимания лично мне адресованными аплодисментами. Аплодисменты же в адрес моей тёзки дали ей возможность исполнить еще одно сочинение для скрипки, но уже не требовавшее рояльного сопровождения. «Нарочно такое выбрала!» — не угоманивалась я.
      Ценители тёзку не скрытно, а завышенно (так виделось и слышалось мне!) оценили. Но меня интересовали не столько они, сколько вопивший «Браво!» Лион.
      «А кроме призов и букетов, что еще Лион ей преподносит? И что она в ответ преподносит ему? Чем одаривают они друг друга, когда остаются наедине? И остаются ли?» Неизвестность раздирала меня подозрениями и ревностью. Тревожная неосведомленность принуждает додумывать, рисует картины того, чего опасаешься. Тем паче, что мы дошли до порога совершеннолетия.
      Как правило, ведущая исполнительница на сцене воздает должное аккомпаниатору или аккомпаниаторше. Тёзка этого не сделала… И ведь не придерешься: если сама избегает или стыдится похвал, зачем же меня под них «подставлять»? Лишь за кулисами она поблагодарила меня «за сопровождение». Сопровождают, как принято, королевских особ, императоров или больших начальников…
      — Она меня в очередной раз искусно унизила, — пожаловалась я дома маме.
      — Уверена, что она просто разволновалась — и забыла выйти на авансцену с тобой, взявшись за руки, как положено.
      — Все гораздо хуже: нас с ней и в концерте столкнула судьба, от которой нет спасенья. А при столкновении не берутся за руки.
      — Это не судьба, доченька. Это я…
      — Ты?!.
      — Надеялась, что репетиции вас сблизят. Даже в жизни многое делается «дуэтом»!
      — На репетициях она доказывала, что мне надлежит под нее подстраиваться.
      — Но аккомпаниатору и надлежит в какой-то мере подстраиваться, согласно композиторской партитуре.
      — Я не хочу подделываться под тёзку. И вообще… Ты представляешь себе Рахманинова «сопровождением»?
      Услышав, что я подстраиваюсь под Рахманинова, мама потянулась к своим лекарствам.
      — Прости меня, доченька… я не имею права подавлять твои убеждения. И твою волю. Но в то же время…
      Мама проглотила пилюлю и выпила капли.
      Я испугалась:
      — И ты прости меня, мамочка. Но и пойми…
      Полностью понять меня, как я запоздало догадываюсь, ей было тяжко.
      Не чересчур ли прилежно и невыгодно для себя я повествую о тех временах? Но коль уж взялась…
      Настал долгожданный день, когда мне доверили не аккомпанировать за спиной у скрипки на очередном, особо авторитетном концерте, а самостоятельно сыграть прелюдию Скрябина.
      Особости регулярно посещали «особую школу» и ее «особых» воспитанников…
      — Чтобы исполнять Александра Николаевича Скрябина надо владеть мастерством, — не без гордости произнесла мама. — Получается, начинающего мастера в тебе уже разглядели!
      Своих фортепьянных кумиров мама называла по именам-отчествам: Рахманинов был Сергеем Васильевичем, а вот Скрябин, соответственно, Александром Николаевичем.
      — Сначала прелюдия… Если же потребуют — не вяло похлопают, а настоятельно попросят! — исполнить что-нибудь на «бис», — напутствовал мэтр, у которого я училась, — тогда тебе предстоит не просто раскланяться, а отважиться исполнить еще один шедевр: «Мазурку» Шопена. Я сказал «отважиться», так как «Мазурка» сверхпопулярна и как бы «заиграна», — исполнить ее надо так, будто до тебя ее никто еще не играл.
      Когда мэтр вразумлял нас, своих учеников, он тоже напоминал мне чем-то «главную воспитательницу».
      — Прелюдия… Мазурка… Тебе доверили общепризнанные творения! — воскликнула мама. — Вот видишь, рано ты опустила голову…
      — А Лион в зале был? — прозвучал в антракте мой первый, обращенный к маме, вопрос. — Я на сцене видела только клавиши. А после от волнения ничего вовсе не видела: ждала попросят «Мазурку» на «бис» или нет.
      — И ее попросили!
      — А Лион был?
      — Пришла Полина.
      — Вместо него? Или от его имени?
      — Ты придираешься… Она хлопала, подняв руки над головой.
      — С головой у нее все в порядке: такой придумала план!
      — Ты о чем?
      — Она хлопала мне или тому, что ее план удался?
      — Какой план?
      — Заменить Лиона собой. Я ради него старалась…
      — А я думала, что ради Скрябина и Шопена. И еще ради почти восторженно принимавшего тебя зала…
      Но мне Лион был дороже Александра Николаевича Скрябина и Фредерика Шопена. И дороже всего благодарно внимавшего им и мне зала.
      «Уж сколько раз твердили миру…» — так начинается одна из крыловских басен, упрекающая мир в его нежелании прислушиваться к мудростям и разумностям. А «уж сколько раз твердили» юной неопытности, что первая любовь лишь выдает себя за первую и последнюю, но последней редко бывает. Юность же предпочитает верить в миф о вечности первого, бушующего, чувства и принимает на себя все опасности этого мифа.
      Осознаю сие ныне… Со значительным опозданием, как и многое другое, что привело к моему несчастью.
      А после того концерта характер втолковывал мне: «Тёзка в очередной раз обошла тебя!..»
      Примерно месяца через два или три мама сказала:
      — Давай продолжим разговор, который был в день твоего концертного успеха. Я за это время сделала приятный для тебя вывод. Или даже открытие…
      — Открытие?
      — Для тебя очень важное.
      — Но какое? — Я нетерпеливо соскочила с дивана.
      — Полина не обращает на влюбленность Лиона ни малейшего внимания. Я наблюдала за ее реакцией на его букеты, на его громкие, а порой молчаливые восторги. Мне даже временами становилось его жалко. И, наконец, я пришла к выводу…
      — До чего же ты доверчива, мамочка! — вскричала я. Она делает вид…
      — Тогда, значит, она не только талантливая скрипачка, но и не менее талантливая актриса.
      — Какого ты о ней высокого мнения! — обиженно воскликнула я. — Она не актриса… а просто умело хитрит.
      — Я полагала, что готовлю тебе сюрприз…
      — Этот сюрприз я давно разгадала. Между актрисой и мастерицей обманывать, изображать мнимое равнодушие или неприступность огромная разница!
      — Давай переменим тему, — разочарованно предложила мама. — Договорились: я излишне доверчива. Но и ты не верь так настойчиво своему недоверию!
      Мама потянулась за каплями.
      — Успокойся, мамочка, успокойся…
      Но слова не могли привести к покою.
      И еще промелькнули годы…
      Мы с тёзкой удостоились стать студентками
      Консерватории, коя слыла одной из самых престижных в стране. Недоброе провидение, как я зафиксировала, продолжало нас сталкивать!
      Сосредоточусь сразу на третьем курсе, когда тёзка прикатила в консерваторский двор на новенькой машине японского происхождения. И захлопнула за собой белоснежную дверцу так, точно в кармане или в сумочке хранила права не водительские, а некие предводительские. «Забыла, наверное, что авторы исполняемых нами творений передвигались по дорогам славы без автомобилей!» — резко, но про себя, одернула я тёзку. Или мне ее высокомерие превиделось? Тем не менее, вскоре моей бедной маме пришлось, мобилизовав все свои наискромнейшие сбережения и одолжив некоторые суммы у приятелей, приобрести для меня «Жигули». Подержанные…
      Кто-то их долго в своих руках «подержал».
      Ни в средней школе, ни в «особой музыкальной», ни в Консерватории не училась я, чудится, так старательно, как постигала вождение машины. По моей инициативе, но, естественно, на мамины деньги, автомеханик машину омолодил, перекрасив ее в такой же, как у тёзки, стерильно аристократический белый цвет. А главное, поменял металлическую нашлепку «Жигули» на куда более престижную «Фиат». Собственно говоря, родителем «Жигулей» итальянский «Фиат» и являлся. Хотя дети не всегда бывают достойны своих родителей…
      При случае, я доказывала, что между «Жигулями» и моим «Фиатом» — непреодолимая разница. Как, например, между великим Пушкиным и его, не унаследовавшим Божий дар, потомком, который в некие времена опекал Московскую консерваторию. По официальному чину Пушкин едва дотянул до камер-юнкера, а бездарный потомок был генералом.
      Громко бряцая своей, волочившейся по консерваторской лестнице, шпагой, генерал возвещал о себе в самый разгар музыкальных занятий. Эта история или легенда перемещалась в консерваториях из поколения в поколение.
      Сомнительное было сравнение. Но меня очень тянуло доказать, что автомобиль мой от тёзкиного, по высокому итальянскому происхождению, не отстает от японского происхождения «Хонды». Я не упускала случая подчеркнуть, что в «Хондах» на земном шаре все подряд разъезжают, а на «Фиатах» — понимающие толк в машинах! Мне в самом деле начинало казаться, что старинное происхождение автомобиля, облагороженного новой «нашлепкой», перекрывало нуворишские данные «Хонды».
      «Я сам обманываться рад!» — пушкинская строка порой успокаивала меня: «Ну, если сам Александр Сергеевич!» Мама с удовольствием именовала по именам-отчествам своих любимых композитовов, а я — своего любимого поэта.
      На любовом стекле у меня болталась безымянная, но привлекавшая взгляды игрушка. А у тёзки на заднем стекле дрыгалась и кривлялась мартышка, показывавшая «нос» всем, кто, по моей формулировке, имел унижение за ней ехать. Я же сама принимала мартышкины насмешки прежде всего индивидуально на свой счет.
      За день до долгожданного концерта аж сам директор нашей, одной из весьма почитаемых, консерваторий, озолотив пиджак своими наградами, собрал участников музыкального события у себя в кабинете. Он предупредил, что концертный зал ждет от каждого из нас ослепительного успеха. Предвидя то ослепление, директор на миг зажмурился. Далее он торжественно известил, что ознакомит нас с программой вечера, а значит — как мне было ясно — и с очередностью выступлений. Я насторожилась…
      — Вначале Чайковский и Полина предстанут как бы лицом концерта, — не сказал а будто вручил нам приз директор. Прозвучало наше общее с тёзкой имя.
      Но никому, безусловно, в голову не взбрело, что речь м ожет идти обо мне. «И он, что ли, в нее влюблен?». Зависть подсказывала очередные нелепости, представлявшиеся мне убедительными: я была согласна признать преимущества Чайковского над Скрябиным, которого мне вторично предстояло исполнить. И даже преимущество Чайковского над Шопеном… Но не преимущество соперницы над собой!
      А, кроме того, директор попросил всех выступающих прибыть в концертный зал пораньше, так как телевизионщики, радиокомментаторы и газетчики заранее набегут увековечивать нас, брать интервью. «Вот туда-то я явлюсь первой! Часа за два… А то и за три. Дабы, наверняка не упустить желанных телекамер, радиоэфира и вездесущих газетных корреспондентов, — такой я дала самой себе зарок. — Должна же я хоть когда-нибудь опередить «львицу»!»
      — А я буду присутствовать на концерте, сидя у телевизора, — предупредила меня мама. — Чтобы ты не выискивала меня глазами. И не беспокоилась, что я… беспокоюсь. Между прочим, я совершенно спокойна.
      Так она заверила меня. И отправилась в спальню за своми сердечными каплями.
      — Одной рукой прихорашиваясь, а другой — тоже одной! — управляя самозванным «Фиатом», что являлось грубым нарушением дорожных правил, я предвкушала встречу со средствами массовой информации.
      — Зачем ты столь заранее собралась? — была изумлена мама. — Перед выступлениями полезно отдыхать.
      Но отдыхать я не собиралась. И пользу видела абсолютно в ином.
      — Ничего… подожду там. Лучше приехать задолго до появления «прославителей», чем опоздать и их упустить. Нужно же хоть раз оказаться первой!
      Мама не стала возражать. Но, как и накануне, склонилась над аптечкой с лекарствами.
      Отвлекали меня от дороги и дерзкие планы:
      «Тёзка барственно приедет попозже — ее, де, дождутся! А я тем временем кратко перескажу репортерам то, что вычитала в «Музыкальной энциклопедии» о Чайковском, о Скрябине, о Шопене… И о других бессмертных, чьи творения украсят концерт. Перескажу и то, что мама поведала мне про «Могучую кучку». И когда «Хонда» подкатит к Консерватории, корреспонденты уже будут подавлены моим интеллектом. Рассказывать будет не о чем!»
      Вдруг я увидела перед собой мартышку. Она издевательски показывала мне нос: «Ну, что? Ты опередила?» Так я расшифровала ее гримасы.
      И воспылал протест… «Нет уж, не уступлю! — приказала я себе. — На этот раз обгоню!..»
      Зеленый кружок светофора изготовился уступить свою приветливость категоричной запретительностью красного цвета.
      «Ничего! Проскочу… Тёзка остановится: она дисциплинированная! Застрянет, а мой «Фиат» между тем..» — обрывочно, но неукротимо отдала я себе новое распоряжение.
      В тот момент с «Хондой» поравнялся микроавтобус. Откуда он выскочил? Я мигом сообразила, что если сумею обогнать и микроавтобус, тёзка не заметит за ним моего «Фиата» — и не станет участвовать в автомобильной гонке.
      Набралась храбрости и нажала на газ со всей силой и неколебимостью своего намерения.
      Очнувшись, я вздрогнула от незнакомости: незнакомая подушка, незнакомое казенное одеяло и незнакомый, выжидательный взгляд. Надо мной полусклонился молодой человек в белом халате, накинутом на пиджак. Его губы изготовились задать мне какой-то вопрос. Но я опередила:
      — Вы врач?
      Он ухмыльнулся.
      — Я следователь.
      Ошарашившись этим ответом, я на нервной почве стала задавать вопросы, уводящие от его профессиии: «Почему я в рубашке? И где я вообще нахожусь?»
      — Ты в больничном «приемном покое». Согласна, чтобы я обращался к тебе на «ты»?
      — Как же еще? Я студентка…
      — Об этом договорились.
      Я поняла, что ему придется еще о многом со мной договариваться.
      — Что такое «приемный покой»?
      — Тут людей «принимает покой». Или, верней, принимать обязан. Перед врачебным осмотром…
      — Каких людей?
      — Больных, пострадавших в результате несчастных случаев.
      — А я пострадала?
      — В медицинском смысле ничего опасного: сильный, но временный шок. И ушибы — легкие, незначительные… — Он помрачнел. — Другие пострадали гораздо трагичнее… Вообще задавать вопросы — это м о я профессия. Но твои вопросы помогают с тобою знакомиться.
      Следующий вопрос был выдавлен из меня страхом:
      — А по чьей вине авария произошла?
      — Следствие разберется. Пока выходит, что виновата ты. Совершила двойной обгон.
      Я принялась панически оброняться:
      — Нас разделил микроавтобус. Он встрял между нами!
      — Ты помчалась на недозволительной скорости на красный свет — и практически справоцировала столкновение микроавтобуса с легковушкой.
      Агрессивно ударила микроавтобус в бок, — и он навалился на «Хонду».
      Некоторые подобные фразы я слышала в детективных фильмах.
      Со все возраставшим страхом я сосредоточилась на словах «спровоцировала» и «агрессивно».
      Следователь, оценив мое состояние, подчеркнул:
      — В умышленном, преднамеренном наезде я тебя обвинить не могу.
      Упомянутые детективы с банальной настойчивостью противоставляют следователей жестоких гуманным и справедливым. Этот виделся мне справделивым. Но выгодна ли была мне в той ситуации справедливость?
      «Цель мою — первой примчаться! — можно считать карьерной, но не преступной. А вот средства достижения той цели — неположенный обгон, пренебрежение дорожными знаками — могут быть определены как преступные. Цели и средства…
      Почему они так часто — коли по справделивости! — не совпадают? Или совпадают неполностью?..» — напряженно сама с собой рассуждала я. А вслух спросила:
      — Стало быть, вы не думаете, что я нарочно…
      — Нет, не думаю. Невзирая на то, что показала твоя консерваторская соучиница, ехавшая вместе с Полиной. Собиралась ей аккомпанировать. Она была на заднем сиденье — и не пострадала. Обе ехали рано, чтобы порепетировать, приноровиться к залу.
      Так вот… В первой же, беглой, беседе соучиница показала, что ты не любила Полину. Или, скажу прямей, ее ненавидела. И все-таки я понимаю, что это не повод для такой мести… Ну, а подъехать они хотели не к главному подъезду, а к служебному, заднему, чтобы не сталкиваться с репортерами.
      Большая беда отбрасывает надуманности, навязанные характером, и внезапно высвечивает подлинности, реальность… Откуда я взяла, что ее успехи происходили за мой счет? И что, если бы она не родилась красавицей, красавицей бы родилась я? И что она претворялась скромницей, а не была ею? И что ее безответность на чувства Лиона тоже была обманом? Зачем я все это и еще немало такого втемяшила в свое сознание?
      Если у ненависти нет аргументов, она их придумывает, коварно изобретает. А зависть свои аргументы держит в кромешной тайне… Если же о них догадываются, она оголтело их отрицает: мол, чего мне кому-то завидовать?!
      — Вы сказали об агрессивности. Но ничего агрессивного я не задумывала. Клянусь вам здоровьем мамы!
      — Клястья вообще грешно. Но если б еще мать клялась здоровьем своих детей — чего почти не бывает! — можно было бы задуматься, а то и поверить. В противоположном же случае…
      — Для меня мама бесценней меня самой!
      — Такое редко случается.
      — Ей сообщили?..
      — Я не тороплюсь к матерям с плохими известиями.
      — Что теперь с нею будет? — прошептала я. — Не представляю себе…
      — А почему про маму Полины не спрашиваешь?
      — Я как раз хотела и про ее маму… И про ее папу.
      Он опять помрачнел.
      — Ее мама лишилась рассудка. Тоже была в машине за спиною у дочери. И тоже воспользовалась «ремнем безопасности». А сейчас произносит одну только фразу. Одну, но от которой и я, всякого повидавший, сжимаюсь. Спрашивает у всех: «Почему я живу?»
      — Лишилась рассудка? Вы хотите сказать, что сошла с ума? Этого быть не может!
      — Я постоянно общаюсь с тем, чего быть не может. Но что происходит… Ты и про папу спросила. Он договорился ждать дочь и жену возле служебного входа, чтобы не попасть в объятия журналистов. Думаю, и сейчас ждет. А почему ты ни разу не спросила о той, которую он не дождется?
      — Что… с самою Полиной? — отважилась, наконец, вымолвить я. Тёзкой ее назвать не сумела.
      — Она, как и я, в больнице?
      — Мертвых в больницы не возят.
      — Что? Я не поняла. Вы сказали…
      — Полина не пристегнулась — и роковой удар пришелся по ней.
      … Полина не пристегнулась, а я навсегда виновато и безутешно «пристегнулась» к ее судьбе.
      У меня теперь нет свободы, но много свободного времени. И я обдумываю, восстанавливаю детали… И ужасаюсь.
       2006 г.

  • Страницы:
    1, 2