Это было очень нежелательно. Но, слава аллаху, по мере того как А. П. слушал пространные увещевания, его взрывчатая сила начала тонуть в его самой обворожительной, вежливой улыбке.
      - Простите, повторите пожалуйста, - сказал он, - я не усвоил, по чьей же это в конце концов просьбе: замзам начальника, зам начальника или самого начальника? .. А-а, начинаю понимать. Значит, по просьбе сначала зам-зама, потом зама, потом и самого начальника.
      Просьба, конечно, грандиозная. И если к этой просьбе нам добавят еще одну штатную единицу, я обещаю принять рекомендуемого врача - специально для оказания помощи тем, кто просит его принять. Я гарантирую: если, не дай аллах, потребуется операция зам-заму, заму и самому начальнику оперировать их будет только он.
      Так и передайте. И пожелайте от меня всего наилучшего.
      А. П. Коржин положил трубку, а Неординарный сказал:
      - Нет, с вами не заскучаешь! - и заметил, что сильно пульсирующая артерия немного поуспокоилась, и подумал о великой пользе для здоровья улыбки.
      Сорок шестой год начался для Алексея Платоновича радостно. Его переселили в новый дом для заслуженных людей. В новую, удобную, солнечную двухкомнатную квартиру приезжал Саня. Завернул в Минск на два дня, возвращаясь из своей киноэкспедиции, и Алексей Платонович сумел уговорить его принять в подарок прекрасное черное кожаное пальто, случайно купленное у одного военного врача и очень сыну идущее. Приятно было узнать, что Саня и Нина начали вместе писать сценарий "История карикатуры" - с древних времен и до наших.
      Это может быть весьма интересной работой. Но Саня в штате студии, его часто отрывают от сценария экспедиции, поэтому сбор материала лежит на Нине.
      Радостью было и возвращение в Минск старого доброго друга Сергея Михеевича, и, конечно, возвращение любимого, талантливого преемника Неординарного. Недели через две он войдет в работу и разгрузит безотказного Ник-Ника, и начнет делить серьезные операции с Коржиным. Ведь этот ученик и лежа не теряет времени, непрерывно читает пропущенные за годы войны научные статьи и пишет к ним интересные комментарии, согласные или убедительно и ярко несогласные.
      А то, что живет полной жизнью Мединститут и возвратились на скамьи аудиторий многие недоучившиеся студенты, - это разве не радость?
      И, как ни говорите, то, что на первом заседании Академии наук предполагается избрание А. П. Коржина в академики, - это тоже приятно.
      Не менее приятен предполагаемому академику и результат его третьей операции на сердце. Причем не только медицинский, но на этот раз и гонорарный.
      Все, кто знал А. П. Коржика, услыша о том, что он принял гонорар за операцию, да еще в небывалом размере, таращили глаза от изумления.
      Выяснилось, что дело было так. К дому, где жили заслуженные люди, подкатила ночью "скорая помощь".
      Из машины выскочил фельдшер и бегом к двери Коржина на первом этаже.
      - Алексей Платонович! Везем мужчину, ножевая рана в сердце, не свежая, пульса пет. Говорят - в морг, а я - к вам.
      Алексей Платонович, в чем стоит, - в машину.
      Через двадцать минут прооперированный лежит в палате. Наутро приходит в сознание и интересуется:
      - Сестричка, а что, собственно, со мной было? Куда меня этот гад ударил?
      Сестричка ему объяснила, что с ним было.
      А он отвечает:
      - Нет, вы без шуток. Мне это важно знать, я тороплюсь в Москву.
      Приходит вызванный из-за него на ночное дежурство Николай Николаевич Бобренок. Он объясняет добавочно, с конкретными подробностями, и видит наконец-то глаза, прозревающие, понимающие до потрясения и даже до "скупой мужской слезы".
      Этот мужчина - разумеется, это выясняется много позже - оказывается, крупнейший конструктор, лауреат государственной премии, прибывший в Минск в командировку, а теперь торопящийся в Москву за получением этой премии в размере ста тысяч рублей. Его портрет можно было увидеть в любой газете. Его видели и грабители, уверенные, что к тому времени, как печатаются портреты, премия уже у лауреата в кармане. Они приняли меры, чтобы часть этой премии перешла в их карман.
      Теперь посмотрите, каким человеком оказался этот выдающийся конструктор. Этот лауреат, получив свою премию, тотчас перечислил своему хирургу гонорар в размере пятидесяти тысяч рублей. А хирург принял этот гонорар без малейших колебаний и написал конструктору благодарственно-восторженное письмо.
      В частности, он писал:
      "Вы дали мне возможность осуществить два давних заветных желания. Первое: иметь в клинике библиотеку для больных. Второе: вместо одинаково серых халатов, похожих на тюремные, усиливающих уныние, - дать больным приятные для глаз домашнего вида халаты и пижамы".
      Как видите, сорок шестой год начался и шел, окрыляя, неся удачу за удачей. Алексей Платонович писал Сане и Нине веселые письма. Сообщал о том, что жизнь прекрасна и удивительна. Сообщал, что даже его аневризма присмирела. И в каждое письмо вставлял чтонибудь занятное.
      К примеру, как после лекции к нему подошел милый юноша, из тех, кто жаждет знаний, но школьные годы провел в лесах, был партизаном-героем. Он подошел и рассказал:
      "Вчера мне завернули колбасу в книжную страницу.
      Там было написано про одного Аристотеля. Мне понравилось, как правильно он рассуждает. Только Аристотель не знал, что он идет по нашему пути".
      У Алексея Платоновича даже появилась практическая возможность заняться гюрзой. Он просил Саню в одном из писем:
      "Если будешь в экспедиции там, где водятся гюрзы, постарайся поймать мне - две. Хватать их надо у головки расщепленной палкой или щипцами. Кормить - полевыми мышами или лягушками и давать пить. При пересылке по почте сначала надо опустить змею в чулок, край чулка завязать узлом и уложить в деревянный ящик, просверлив дырочки, чтобы не задохлись. Но лучше, чем ловить самому, поручи местному жителю, он сделает это ловчее. И не возись со змеями долго, поскорей отправь посылку мне в клинику.
      Мама и я рады, что после военных фильмов ты хочешь вернуться на избранный ранее путь. Попытки проникнуть в историю любой жизни принесут тебе прекрасные плоды".
      2
      По вечерам Саня и Нина занимались сценарием "История карикатуры". А днем на студии Саню загружали пересъемками неудачных эпизодов в чужих фильмах, иначе говоря, бросали на выручку, и обещанная ему желанная работа все отдалялась.
      Как-то в конце августа он пришел домой, дал спокойно пообедать Нине и себе, прочитал новые страницы сценария, обсудил их с нею, затем сказал:
      - Любим, меня срочно включили в группу... Будем снимать в Севастополе военный фильм. Пропуска оформляются. Ехать - не хочется.
      Третьего сентября он вылетел со съемочной группой в Севастополь.
      Тринадцатого сентября Нину навестил Левушка. Они заболтались допоздна, до "послетрамвайного времени", и ему пришлось заночевать.
      А четырнадцатого утром Нине принесли телеграмму:
      "Ваш муж больнице состояние тяжелое срочно приезжайте". Подписи она не дочитала. Она начала лихорадочно собираться:
      - Паспорт, деньги. Успеть. Успеть за билетом.
      - Нужен пропуск, Нина.
      - Пропуск - долго. Дадут без... За всю войну не было... Билет должны по телеграмме... Ни разу не было за него так...
      По телеграмме билет на самолет не дали. Объяснили, что без пропуска все равно в Севастополь не пустят и лучше брать билет, имея пропуск.
      Пропуск ей оформили куда быстрей, чем съемочной группе, но в кассе ответили:
      - На сегодняшний самолет опоздали. "Ленинград - Симферополь" отправился в одиннадцать тридцать.
      За стеклянной загородкой кассы - часы. Нина посмотрела на них:
      "Четыре тридцать. Это шестнадцать тридцать", - и посинела. Ее пронизало ледяным сквозняком, как ледяной иглой.
      Был теплый, ласковый день бабьего лета. Светило солнце, играло на стеклах касс, в помещении было душно.
      Она прижалась плечом к брату:
      - Холодно, Левушка. Как страшно холодно.
      Кратчайший путь в Севастополь продолжался десять
      часов самолетом до Симферополя, а оттуда - четырепять часов поездом.
      Самолет, которым Нина летела, опаздывал на сорок минут. Он приземлился, когда последний вечерний поезд в Севастополь уже ушел.
      Она добежала до почты, показала телеграмму. Ей быстро дали разговор с севастопольской больницей и провели в кабину.
      - Это жена Александра Коржина. Как он?..
      - Здравствуйте! Мы вас ждем со вчерашнего дня.
      - Самолет опоздал, поезд ушел, пришлите что-нибудь, "скорую помощь"!
      - Лучше вам отдохнуть. Утренним приедете.
      - Состояние тяжелое?
      - Да... Но вы ничем не поможете. Примите валерьяночки и засните.
      - Он жив?
      - Вам необходимо отдохнуть.
      - Он жив еще?
      - Слышите, он жив?
      * * *
      Нинин голос не дает усидеть на месте работникам почты. Они столпились у кабины.
      - Он жив еще? ..
      - Он в безнадежном состоянии.
      - Пришлите за мной что-нибудь!
      - Повторяю, вы ничем не поможете. Мы встретим вас, пошлем транспорт к утреннему поезду.
      Отбой. Короткие гудки.
      Кто-то доводит Нину до вокзала-сарая. Там сидя спят люди на лавках. Вповалку спят на полу - на котомках, тюках, тряпье. Она ходит по проходу из конца сарая в конец. Всю ночь ходит как маятник.
      "Нет, это не значит... Отвечала грубая дежурная.
      За войну огрубели. Но почему не послать "скорую"!.."
      Нина ходит. А на нее смотрит безногий мальчик. Ему лет двенадцать. Сидит на лавке и сопровождает эту тощенькую в темном угадывающими горе глазами. Сопровождает от стенки к стенке и обратно.
      Она тоже начинает смотреть на него и, ему кажется, тоже все угадывает.
      Нина ходит и смотрит. Он сидит и смотрит - родственным, проникающим взглядом. Так проходит ночь.
      В поезде говорят, что больница далеко от вокзала.
      Но не встретят - не беда. Всегда две-три подводы стоят.
      Возчикам охота заработать.
      Нина выскакивает на платформу первой. Никого у вагона нет, кроме возчика с кнутом.
      - Подвезти, барышня?
      Лошадь везет десять минут, двадцать минут. Ни города, ни дома, ни дерева. Необъятный холмистый пустырь. Под колесами железные осколки. Колеса скрежещут. Солнце печет. Сердце стучит. Подводу обгоняет военная машина. Насколько бы на ней быстрей! ..
      - Далеко еще?
      - Да вон она, правей виднеется.
      На пустыре каменный забор, залатанный листами жести. За ним белое здание с разрушенным углом - больница.
      - Ой, милая! Я же вас встречала, на машине. Вся киноэкспедиция на другой машине встречала. Почему не огляделись, не подождали? Надо было подождать.
      - Он жив?
      - Мы пойдем к нему. Но сперва освежитесь. Вы вся черная, волосы слиплись. Помоетесь, и я вас проведу.
      Он там один.
      Главный врач открыла дверь. С порога Нина увидела Санино лицо, устремленное к ней, чтобы что-то сказать.
      Она ждала его слов. А он молчал, почти закрыв веки, до шеи закрытый простыней.
      Она поняла, что ее привели в морг, когда бросилась к нему, когда дотронулась до устремленного, холодного лица.
      - Не надо трогать рукой и щекой, - попросила главный врач, - это для вас опасно.
      - Уходите! - крикнула Нина, опустилась на заботливо поставленный стул и стала недвижной и тихой, как Саня.
      Опускаясь на стул, она задела и немного стянула простыню. Открылись пальцы Саниных ног с яркими, синими ногтями.
      Она долго смотрела на ногти. Потом обеими руками держала Санино лицо. С губ вот-вот должно было сорваться слово. Между веками видны были полоски Саниных глаз с краешками их зелено-карего цвета. Она смотрела в эти краешки глаз - и вздрогнула.
      - Ну, хватит, нельзя же так. Идемте отсюда.
      Главный врач подняла Нину со стула, и куда-то вела, и объясняла:
      - Ведь у него была дизентерия холерной формы. Синие ногти говорят о полной интоксикации. Значит, сердце не могло справиться. Подорванное было сердце. Мы все переживали, старались, но...
      - Когда он? ..
      - Умер четырнадцатого днем, в четыре тридцать.
      - Да, да. В четыре тридцать - в шестнадцать тридцать. Зачем я спрашиваю?
      - Нет, не поворачивайте назад. Нельзя больше.
      Я уложу вас, дам снотворное. До похорон надо поспать.
      Хоронят в четыре часа. Мы ждали профессора Коржина.
      Но больше ждать невозможно, слишком теплые дни.
      Саню хоронили моряки линейного корабля и съемочная группа, которая на этом линкоре вела съемки. Хоронили под музыку матросского оркестра.
      Оркестр умолк. До Нины как из дальней дали доходят слова:
      - ...Четыре года стоял насмерть... Вывел из окружения не только свою... Благодаря его находчивости спасены... И вот - такая чудовищно нелепая...
      Главный врач рыдает над ухом. Нина прижалась спиной к чему-то холодному - кресту из водопроводных труб на соседней могиле. Оператор - его Саня любил - все поддерживает Нинин локоть.
      Стук молотка. Саню заколачивают. Нина пошатнулась, пошатнулся крест, пошатнулась земля. И все. Конец всему.
      На холмик медсестра ставит свой горшочек герани.
      Ни цветка в Севастополе нет. Земля под толщей осколков снарядов, патронов и разного, самого разного железа.
      Профессору Коржииу, не зная его адреса, главврач послала телеграмму о тяжелом состоянии сына по адресу: Минск, Академия наук. Эту телеграмму два дня не решались передать отцу: может не выдержать, у него аневризма. На третий день догадались позвонить его другу Сергею Михеевичу и тотчас передали. Отец вылетел особым правительственным самолетом. Это было на другой день после похорон.
      А в день похорон, ближе к вечеру, в квартире главврача, в комнате, приготовленной для профессора Коржина, главный врач рассказала Нине, как привезли в больницу тяжело больного молодого мужчину. Она знает со слов дежурной, оформлявшей его прием, как этот больной помахал рукой тем, кто его привез, и сказал:
      "Уезжайте на съемки. Дня через два я к вам доберусь на катере".
      - Этому больному становилось все хуже. На обходе я видела его каждый день и думала: какой сдержанный, и какое на редкость интеллигентное у него лицо. Он истекал кровью, и не удавалось этот холерный процесс остановить. Сестры подходили к нему чаще, чем ко всем другим, чтобы удобнее подложить подушку или хоть чтонибудь для него сделать. А он благодарил и говорил, что ничего не надо. И вдруг попросил стакан морсу или киселя. Но, знаете, как со всем этим трудно. Добавочный стакан морсу или киселя надо скалькулировать, провести по ведомости. Ему дали кисель на второй день, но, к сожалению, было уже поздно, он уже не двигался, лежал с закрытыми глазами. Чтобы проверить, в сознании ли он, я задала обычный вопрос: "Как ваше имя, фамилия?" - и услышала: "Александр... Коржин". Я спросила: "Не родственник вам Алексей Платонович Коржин?" (Я видела его у нас в госпитале, в Ташкенте, я на него молюсь.) Ваш муж ответил: "Отец". Боже мой!
      Я скорей принесла ему из дому чаю с вином, сварила кисель. Но организм уже не мог справиться. Посинели ногти. Вы подумайте, как можно было не сказать сразу, что он сын такого человека? Ведь все, буквально все при оформлении говорят сразу!
      Этого Алексей Платонович не выдержал бы, разорвалось бы сердце. Когда он услышал от главврача о холерной дизентерии, у него достало сил спросить:
      - Чем вы лечили?
      - Давали бактериофаг.
      - Бак-терио-фаг, - повторил Алексей Платонович и медленно, тихо добавил: - Оснащенная больница...
      Международный "Красный Крест" снабдил после войны три города-героя, и первым Севастополь, новыми эффективными медикаментами, о каких клиника Коржина только могла мечтать.
      И вот спасительные лекарства лежат без употребления. А те, кого они могут спасти, - умирают.
      Наконец главврач избавляет "такого отца!" от своего убийственного внимания. Алексей Платонович ложится на пышную постель и закрывает лицо, сплетя пальцы, как закрывал сегодня, сидя на земле у Саниной могилы.
      Нина гасит свет и ложится на диван в углу. Они лежат в тихой, серой темноте.
      - Горела моя опора, мое высокое дерево... - говорит папа. - Вместо того чтобы скорей гасить огонь водой из шлангов, она смотрела и дула на огонь, как на ложечку с горячей манной кашкой...
      Алексей Платонович говорил это задыхаясь, спотыкаясь, его душило. Нине стало страшно. Страх за него пробил ее окаменелость, оживил ее. Она подбежала к нему, зажгла лампу на тумбочке, увидела, как хлопает на шее раздутая артерия, взяла его руку, считала и считала его неровный пульс.
      Она не выпускала его руки в машине, когда везли их до Симферополя. Не выпускала в самолете, где казалось - уже не довезет, где пульс то колотился, как бешеный, то терялся... терялся совсем. Но тогда она слышала: "Ничего, ничего..."
      Тот оператор, которого Саня любил, провожал их до самолета. Пока ехали в машине, Алексей Платонович детально расспрашивал его, как Саня заразился дизентерией.
      Оператор не мог решить, лучше отцу узнать или лучше не знать, и отвечал стушеванно. Но отец не дал стушевать.
      Все стало ясно.
      Съемочная группа из семи человек прибыла в разрушенный Севастополь. Ее поместили в уцелевшую часть какого-то дома. Там была комната для приезжих и кухня с плитой. Чтобы постояльцы могли себе сготовить еду, уборщица с утра растапливала плиту и уходила до следующего утра. В комнате вдоль стен стояли кровати, а посередине - большой голый стол и стулья.
      В первую же ночь все семеро были искусаны москитами и заболели москиткой - этой лихорадящей болезпью с высокой температурой, бредовым состоянием и непрестанной жаждой пить.
      Все лежали, некоторые метались и кричали: "Пить!
      Кислого!"
      Кислого не было, кипяченую воду выпили.
      Вдруг Александр Алексеевич поднимается с кровати и уходит. А через какое-то время приносит с базара кулек кислого кизила, высыпает в казенную кастрюлю, варит кислый морс и поит всех лежащих.
      Ему - морса не хватило. Никто не мог этого предположить. Никто...
      Он сидел за столом, его трясло. Он посмотрел в кулек, высыпал несколько застрявших в бумаге кизилин на стол.
      Оператор увидел с кровати, что он сует немытую ягоду в рот.
      "Что вы делаете, Александр Алексеевич!"
      Нина сказала:
      - Он всегда прежде всего спрашивал: мытое?
      - Но у него же была москитка... Я отобрал ягоды, но две он успел сунуть в рот. Это могло быть только в бреду. Александр Алексеевич знал, нас предупредили, что в Севастополе долго лежали и гнили трупы, еще сейчас обнаруживают их под обвалами камней, и мухи переносят инфекцию.
      Что было дальше - Алексей Платонович не спрашивал.
      3
      Сергея Михеевича, давно овдовевшего, опекала его спокойная, серьезная, заботливая дочь. Она уже привыкла к тому, что теперь в выходные дни отец уходит к Коржиным пить утренний кофе и делить с ними горе.
      Они делили его, стараясь обойти кругами, чтобы не коснуться боли, отодвинуться от этого нелепого обрыва, от бездонной, черной пустоты, откуда - кричи не кричи - отзвука не услышишь.
      Вот и сейчас, взглянув на острые плечи друга, словно ищущие, как бы поддержать и помочь, потом вглянув на мужа, ничего не ищущего, тусклого даже стекла очков у него перестали блестеть, - Варвара Васильевна показывает:
      - Посмотрите, какой огромный, длинноногий комар на стене. Давно сидит. Прихлопнуть его?
      Алексей Платонович добросовестно смотрит на комара и советует:
      - Выбрось в окно. Из четырехсот видов это самый безвредный.
      Она выбрасывает. Сонный комар мгновенно просыпается, летит вверх штопором, криво и поспешно вертясь вокруг себя.
      - Почему он так странно? ..
      - Вероятно, ты ему ножку примяла. Вот и старается ее разработать, добросовестно объясняет Алексей Платонович.
      - Как интересно на лету подцепляет больную здоровыми, - поддерживает разговор Сергей Михеевич. - Никогда ничего подобного не наблюдал.
      Они говорят о комаре, о комарах, о чем-то еще, сейчас не имеющем значения. Они полны внимания друг к другу. А рядом - зримо присутствует Саня. Для каждого - в том облике и в тот момент, когда чем-то привлек взгляд. И каждый теперь улавливает в нем что-то не уловленное прежде. Алексей Платонович даже слышит его шутку и только теперь догадывается: ведь из нее явствует, что сын не так мало интересовался работой отца, как отцу казалось.
      Да, любящие продолжают видеть над смертной пустотой неимоверно живые лица, продолжают слышать что-то сказанное, существенное, что раньше существенным не казалось. И человек дорисовывается, и суть его выявляется яснее - вскоре или не вскоре, но после того, как человека не стало.
      Вскоре, в один из вечеров, материалист Коржин задаст не свойственный материалистам вопрос:
      - Может быть, и в смерти есть формирующее начало?
      - В смерти нет ничего, кроме смерти, - ответит Варвара Васильевна, не такая уж материалистка, и заплачет.
      Он заметит, как старается она прекратить, унять себя... И скажет ей, как тяжело больной:
      - Дай себе свободу, поплачь. - И не добавит: "Сейчас поможем, хорошая моя".
      Но она уймет себя. Потому что нельзя же при нем.
      Он до ужаса ослабел. Только припухлость на шее все дергается. Как можно в таком состоянии ездить в клинику? Чем он держится?
      На вопрос "чем?" она могла бы ответить сама. Но ответил ей как-то Бобренок:
      - Работой держится и вами, Варвара Васильевна.
      Вами и работой.
      Здесь уже упоминалось о том, что от врача, когда он входит к больным, отступает свое, личное. А когда подходит к требующему неотложной помощи, к лежащему на операционном столе - и говорить нечего. И все же в изнуренном состоянии Алексея Платоновича делать труднейшие операции - это сверх всяких возможностей.
      Но происходит непонятное: аневризма и та во время таких операций не дает о себе знать, словно и нет ее...
      Да-да, никаких неприятных сигналов с ее стороны - пока идет решающая исход, напряженнейшая часть работы. Зато как только эта работа проделана и завершение операции передается в руки ассистента, эта самая аневризма очень отчетливо, злорадно напоминает о том, что она есть! Что на этот раз она была тактичной, но на будущее должна предупредить:
      "Больше с сердцем так обращаться нельзя. Вы не раз держали в руках раненые сердца других людей, обращались с ними правильно, оказывали помощь. Но своему сердцу вы причиняете только вред. Оно терпит ваше вредоносное отношение очень давно. Вы забываете, что вы не молодой. Вы забываете, что стенки сосудов у вас уже совсем ослабели. Вы же понимаете, что у вас аневризма, что слабая стенка истончилась и выдалась в сторону и может прорваться в любой момент. И тогда - конец".
      Обо всем этом аневризма напомнила своему обладателю бурно, неровными толчками. Затем - неприятно умолкла. Ух, как неприятно...
      - Ну, ну, голубушка, - сказал ей Алексей Платонович. - Не надо так, хорошая моя.
      Она что-то еще продолжает говорить, но ее обладатель уже не считает обязательным это слушать. Пора мыть руки к следующей операции. Нет-нет, не он ее будет делать, а солидный, знающий хирург с талантливым Неординарным. Придется только вместе решить, какой из двух возможных способов избрать.
      - Безобразие так себя вести, - говорит Алексей Платонович, по всей вероятности своему сердцу. Потом говорит: - Раз... два... взяли! - и поднимается со своего директорского кресла тяжеловато, но бодро и выходит из кабинета.
      Кабинет в конце коридора. В другом его конце остановились Ник-Ник и практикант. Практикант говорит:
      - Конечно, Николай Николаевич, провожу до самой квартиры. В машину сяду чуть раньше. Профессору Коржину объясню, что мне в ту же сторону по делам клиники. А лучше и проще сказать: я к вам за обещанной книгой.
      Алексей Платонович этого не слышит. Но это слышит тот, кого вывозят на каталке из палаты и везут по коридору в операционную. Каталку катят быстрее, чем идет Коржин. Расстояние между ними все меньше...
      Когда поравнялись, тот, кто на каталке, поворачивает голову к Коржину, умоляюще смотрит:
      - Вы уедете? Вас не будет?
      - Буду, мальчик мой. Непременно буду!
      Вот и получается, что больные в начале дня собирают силы Алексея Платоновича, а к концу дня отбирают их.
      Привозят его из клиники еле живым, по словам Варвары Васильевны, до ужаса погасшим.
      Весь персонал, понимая, что без работы ему нельзя, все же старается его работу сократить. Впрочем, нет, не весь персонал, Грабушок считает нужным показать ему каждого больного, то есть каждый такой случай, когда, как он говорит, "конечно же, риска меньше, если будет оперировать с а м".
      Коржин его за это благодарит, называет умницей, а на других обижается.
      Так оно идет из недели в неделю.
      Он жалуется в письме бывшему обломку крушения:
      "Я, будучи неутомимым пешеходом, одолевая в сутки по шестьдесят километров, теперь двигаюсь со скоростью престарелой черепахи. По вечерам я кончаю книгу о хирургических спленомегалиях не сидя за столом, а позорно возлежа и пользуясь любезно для меня сработанным приспособлением. Это нечто среднее между постельным пюпитром и школьной партой".
      В письмах к Нине Алексей Платонович ни на что не жалуется. Он напоминает, что ей предстоит закончить все задуманное и начатое вместе с Саней. И потому она должна своевременно завтракать, обедать, ужинать.
      А также ежедневно подольше ходить по своему прекрасному городу, желательно в компании друзей.
      Лежа, не отрывая головы от подушки, пользуясь постельным приспособлением, попросту - широкой доской на ножках с ложбинкой сверху для авторучки и цветных карандашей, а снизу с квадратной выемкой, чтобы не соскальзывала бумага, - он намечает Нине план ее долгой жизни за двоих:
      "...Когда завершите начатое вместе, Вам придется начать новое. Но ведь это тоже будет работой и за него".
      Он посылает ей бодрое сочинение о себе: о ежедневном притоке сил, о своей полной поправке. Он это ощущает безошибочно. Он научился ощущать состояние больного, а уж свое состояние - тем более! Его выздоровлению особенно способствует общение со студентами и практикантами в клинике.
      "В этом году больше практикантов, чем в предыдущие годы, подают надежды стать подлинными врачами.
      Один из них - это редкостная радость с талантливыми руками и талантливой головой. Этот юноша лет через десять может меня превзойти. Дай аллах! Значит, еще десять лет мне все же следует прожить. Не имею права чс прожить".
      Бодрые сочинения. Письма-терапия. Нет, оказывается, Коржин не все в них выдумывал... Прошла осень, пришла зима, и вот он идет после лекции домой, непохожий на престарелую черепаху. Определение Варвары Васильевны "до ужаса погасший" никак к нему не применимо. Он снова похож на себя. Он шагает разве что чуть медленнее, но своим прежним, твердым, тяжелым шагом. Два студента идут по правую руку, три по левую, и он над чем-то с ними смеется в полный голос.
      Затем одному из них вполне серьезно советует:
      - Как только нападет эта мужская тоска, мне тоже знакомая в далеком прошлом, - берите пилу или топор.
      Стоит распилить или расколоть полкубометра дров - тоски как не бывало!
      Дистанция профессор Коржин - студенты никогда не была в общении велика. Теперь, похоже, она еще больше сократилась. Коржин говорит с этими юношами, как со своими детьми. Быть может, он пытается дать им то, чего не дал родному сыну. Вникает в их заботы, как в заботы Сани не догадался или не сумел вникнуть.
      Быть может, только на склоне лет приходит понимание, что помощь требуется не только больным, она нужна и здоровым. А молодым здоровым - в пору метаний, рывков честолюбия в одну сторону и рывков еще иеомозоленной совести Е другую сторону - нужна неотложная помощь. Дабы легче было добраться до своей причастности к жизни, до желания и возможности помочь жизни и тем самым себе. Известно же, что обратная последовательность: сначала помогу себе, устроюсь, согрею свое честолюбие, а затем уж подумаю, поработаю, так сказать, на общество - приводит иногда к блестящей, роскошной, но всегда пустоте. Сколько жертв такого "сначала" из века в век старательно заполняли эту пустоту вещами, деньгами, комфортом, путешествиями за моря-океаны и прочим и прочим... А пустота оставалась пустотой, изнуряющей, гибельной. И чем одареннее был человек, тем болезненнее он ее ощущал.
      Вышеизложенные, вероятно не такие уж новые, но ценные мысли пишущий человек считает себя вправе приписать Коржину, так как в последние приезды слышал от него как бы отдельные звенья этих мыслей. Оставалось только собрать их и связать воедино. Следует только добавить, что Алексей Платонович, всегда веривший в лучшее, тем не менее отдавал себе отчет в том, что оказание помощи больным, даже тяжелым, куда чаще приводит к желаемому результату, чем оказание нравственной помощи здоровым. Но когда и это ему удавалось - светлел и чувствовал прямо-таки омоложение, приток освежающих сил.
      - Уважаемый коллега, дорогой Алексей Платонович!
      Мы безмерно рады отметить, что вы поправились, обрели прежнюю форму. Потому мы, конечно же, избрали вас председателем госэкзаменационной комиссии. Мы очень надеемся, что вы не будете возражать.
      - Благодарю. Сочту за честь.
      Варвара Васильевна не в восторге от этой чести. Она боится такой нагрузки. Возвращается с госэкзамена домой - одышка мучительная. Ведь аневризму не вылечить...
      Сегодня отлежался, отдышался немного и рассказывает:
      - Представь себе. Входит девушка: светленькие кудерьки, каблучки, в голубеньких глазах ничего, кроме страха. Ножки приблизились на несколько шажков, а дальше не идут. Стоит куколка и стоит, бледнеет и бледнеет. Смотрю на нее и думаю: бог всесильный, бог любви, зачем такие поступают в мединститут? Но что делать, зову, маню обеими руками: "Ну подойдите, подойдите, пожалуйста, к нам, доктореночек мой несчастненький!"