Итак, по порядку. Сначала — мотив.
      Самый что ни на есть банальный — ревность. Отелло в припадке ревности задушил бедную невинную Дездемону, хотя любил ее больше жизни. Дон Хозе зарезал Кармен как курицу, Канио убил Недду, и еще тысячи мужчин, не только в литературе и театре, но и в жизни, отправляли любимых женщин к праотцам. Так что не я первый, не я последний.
      Было, конечно, отличие. Я и знаком-то был с этой женщиной… ну, два часа… от силы три. И так вцепился в нее, что, когда она мне изменила (изменила? мы и близки не были!), лишился ума и отправился добывать средство осуществления мести.
      Кстати, найти его оказалось довольно просто. Этот момент я, даже под влиянием мощного люкимсоновского биополя, вспомнил очень смутно. Так, обрывочные картины — какая-то полуночная аптека, заспанный провизор с расширенными, будто после приема наркотиков, зрачками; похоже, что вид у меня был безумный — во всяком случае, настолько, что, выслушав мою просьбу, аптекарь не стал звонить в полицию; он долго копался в подсобке, вытащил на свет божий бутылечек с какой-то надписью по-французски и долго объяснял, как надо пользоваться содержимым, чтобы, не дай Бог, не причинить кому-нибудь вреда…
      Наверное, он решил, что я собрался покончить с собой из-за несчастной любви.
      А потом, наверное, была еще эпопея с шипами — этого я уже не помнил совершенно. Точнее, в памяти сохранились и, с помощью люкимсоновских пассов, извлечены были из подсознания, какие-то дворы, склады, какие-то люди, точнее, не люди даже, а только лица, одни лица — без рук, ног и даже без голов. Лица-маски. Лица-символы. Где это было? Я не имел ни малейшего представления. Когда? Ясно, что ночью, но — в котором часу…
      Как бы то ни было, в отель я возвратился, совершенно обессиленный, но добившийся своего — в одном кармане у меня лежал пузырек с ядом, в другом — флакончик с шипами. Наверное, даже шарлатаны за хорошую плату способны на чудеса профессионализма. Во всяком случае, все, что происходило в моей комнате после возвращения, я вспомнил отчетливо — в красках, объемно, четко, и главное, мог вызвать картинку опять и опять, чтобы разглядывать новые детали.
      Часы показывали три сорок пять. Я задернул занавеси, прежде чем включить свет. Я вытащил из карманов и поставил на тумбочку около кровати флакончик и пузырек. Я прислушался к себе — не пропало ли желание отомстить изменнице. Нет, она должна была умереть, и именно сегодня, потому что иного случая не представится. Раз уж судьба распорядилась, чтобы мы летели не только в одном самолете, но и в соседних креслах…
      «Сама судьба так хочет…» Кто это сказал? Кто-то из классиков. Не Отелло, тот в судьбу не верил, справился сам. Ах да, Германн. У Пушкина или Чайковского? Неважно. Сказал и сказал. Молодец.
      Я вытащил из флакончика шип, содрал крышечку с пузыречка, обмакнул кончик шипа в вязкую желтую жидкость, подержал, дожидаясь, когда яд подсохнет, покроет металл тонкой корочкой. Подумал, достал из брючного кармана носовой платок и тщательно — чтобы не выпал — завернул в него шип, готовый к употреблению. Флакончик с остальными шипами бросил в кейс и захлопнул крышку. Пузырек с ядом…
      Здесь в памяти опять был провал. Помню, что у меня так схватило виски, что свет люстры под потолком показался вывернутым наизнанку негативом — лучи были черными, а предметы отбрасывали светлые тени. И тошнота… Наверное, тогда это и началось. Реакция на все, что уже произошло? Или я действительно чем-то успел отравиться на банкете?
      Кажется, я спустил пузырек в унитаз. Или в мусоропровод? Я уже плохо соображал. Мог даже оставить пузырек на тумбочке. Или не мог? Утром — я был в этом уверен — пузырек мне на глаза не попадался. Исчез. Значит, я от него избавился.
      Вот вам и мотив, вот и возможность.
      Если бы не отвратительное самочувствие, перемежающаяся потеря памяти — я слышал, что при сильных пищевых отравлениях это бывает, я и в самолете действовал бы осмотрительнее.
      Осмотрительнее — как?
      И пусть я, наконец, вспомнил то, что предшествовало отъезду из отеля, это вовсе не избавляло меня от необходимости объяснять иные противоречия. Мотив — да. Но как я это сделал? Уколол Айшу Ступник в шею — как подсказывала память? Или под лопатку — как это утверждали Бутлер с Липкиным? Если память опять сыграла со мной шутку, то она выбрала для этого самый неподходящий момент.
      Или, наоборот, самый подходящий? Память пыталась сохранить для меня остатки душевного равновесия, поскольку лишь это противоречие оставляло мне хоть какую-то лазейку. Для чего? Что было, то было.
      И почему я постоянно забываю еще об одном противоречии, даже более серьезном, чем шутки моей памяти. Вторая Айша Ступник. Это ведь — объективная реальность, данная нам в ощущениях и записанная в полицейском протоколе!
      А что, если?..
      Действительно, если мир вывернулся наизнанку настолько, что я, Песах Амнуэль, историк, профессионал, человек, хотя и увлекающийся, но вполне разумный, если я оказался способен убить женщину, с которой был знаком всего-то часа три-четыре… Почему тогда не допустить другой идеи, пусть фантастической, но вполне реальной в мире, где экстрасенсы лечат ауру ладонями, летающие тарелки опускаются на балконы, а параллельные миры серьезно обсуждаются в научных журналах?..
      Я лежал в темноте, мне казалось, что Рина не спит, прислушивается к моему дыханию, и потому я старался не дышать вообще, выглядеть трупом — репетировал роль, которую придется сыграть в недалеком будущем…
      «Если все разумные версии оказываются ошибочными, нужно принять ту, которая осталась, даже если она выглядит безумной.» Кто это сказал? Холмс? Пуаро? А может, вообще, Альберт Эйнштейн?
      Хорошо сказал, главное — верно.
      Если версия объясняет все, значит, она не может быть безумной. Она может быть только правильной.
      Должно быть, я все-таки уснул — слава Богу, без сновидений.

* * *

      Роман позвонил в восемь утра. Рина уже ушла, а я стоял под душем, и единственным моим неприятным ощущением были мысли. Я вылез из ванны и пошлепал босыми ногами по холодным плиткам.
      — Как ты себя чувствуешь? — спросил Роман.
      Что-то было в его голосе, чего я не смог определить.
      — Нормально, сказал я без особой уверенности.
      — Где тебя искать в случае необходимости? Ты будешь дома или опять поедешь в университет?
      Только не туда. Работы было, конечно, достаточно, особенно после дискуссий с коллегами и кое-каких документов, с которыми мне удалось ознакомиться во Франции. Но думать сейчас об исторических аспектах торговли оружием в какой бы то ни было точке земного шара… Увольте.
      И еще — в читальном зале наверняка опять будет сидеть Люкимсон, а уж его-то видеть у меня и вовсе не было никакого желания. Хватит с меня ночного визита. Кстати, а сколько я заплатил этому врачевателю памяти? Двести? Триста?
      — Буду дома, сказал я. Разберу материалы.
      — Есть какие-нибудь идеи? — осторожно спросил Роман.
      О, идеи у меня были! Только не для Романа с его полицейскими мозгами, неспособными посмотреть на реальность со стороны. С какой стороны? Ну, с той, другой…
      — Нет идей, сказал я. Есть вопросы.
      — Вопросы у меня тоже есть, я увидел, как Роман на том конце провода пожал плечами. К сожалению, с ответами не густо.
      Вялый у нас получался разговор, непривычный. То ли Роман знал больше, чем хотел сказать, то ли я старался даже оттенком голоса не выдать своих ночных размышлений. Скорее — то и другое вместе.
      — С двойником Айши Ступник разобрались? — спросил я, ощущая свое превосходство над Бутлером. Я-то, в отличие от него, разобрался. А он не разберется вовек — не та психология.
      — Так я буду тебе звонить, не возражаешь? — сказал Роман, уклонившись от ответа.
      — Звони, согласился я. А вечером жду на кофе, как обычно.
      Как обычно. До вечера все уже будет кончено. А Рина ему кофе не приготовит. Ей будет не до кофе.

* * *

      Были две женщины с именем Айша Ступник — сейчас мне представлялось это очевидным. Обе были актрисами, обе пытались добиться признания во Франции, и обеим это даже худо-бедно удалось. Возможно, и любовник у обеих был один и тот же — мелкая ничтожная личность.
      Единственное, по сути, отличие — у Айши под номером один были длинные волнистые волосы, спадающие ниже плеч, а у Айши под номером два была короткая стрижка по самой последней моде.
      Правда, жили эти одинаковые женщины в разных мирах, о существовании которых дилетант вроде меня может нынче прочитать в любой популярной брошюре. Это лет тридцать назад, в середине века, можно было сомневаться в том, что параллельные, альтернативные или какие-там-еще миры существуют в реальности. Сейчас, за несколько лет до конца самого страшного в истории Земли века, сомневаться в этом способны только закоренелые скептики и наши религиозные братья с Меа Шеарим, убежденные в том, что Бог сотворил Адама в одном-единственном экземпляре. На самом деле Творец создал не одного первочеловека, а косой десяток или того больше, и планет с названием Земля создал столько же, и Вселенных сотворил для гарантии не одну, а ровно столько, сколько подсказала ему необузданная фантазия.
      И в каждой Вселенной было свое Солнце, своя Земля, свой Израиль, свой Песах Амнуэль с женой Риной и сыном Михаэлем, и своя Айша Ступник, естественно. Но, единожды создав множество одинаковых миров, Бог сказал, как известно, «каждый свободен в выборе своем».
      Судьбы миров решила свобода выбора.
      Может, Бог ставил эксперимент с непродуманными последствиями?
      В одном мире Моисей мог принять от Творца дарованную им Тору, а в другом — гордо отказаться, в то время как в третьем — выбросить скрижали в пропасть по дороге с горы Синай. Свободный человек поступает, как хочет. И тогда в одном мире евреи получили бы от Творца в подарок землю Ханаанскую, а в другом — лишь проклятие навеки, в то время как в третьем Творец, веря в свое творение и сомневаясь в нем, позволил бы евреям поступать не по воле Божьей, а только лишь по собственному разумению.
      И, одинаковые вначале, эти миры стали бы совершенно различны через сотню-другую лет.
      На деле получилось иначе. На деле в каждом из десятков (сотен?) миров Моисей принял Тору, народ пошел за Моисеем, история развивалась своим — предписанным — чередом, из чего следует, что дарованную свободу воли человек использовал не по назначению. Рассуждая о свободе, он поступал как раб, повторяя одни и те же поступки, выводя одинаковые следствия из одинаковых причин.
      Десятки (сотни?) одинаковых планет с названием Земля с одинаковой историей плыли вокруг одинаковых звезд с названием Солнце. Интересно, был ли Творец огорчен подобным результатом своего эксперимента? Человек никогда не умел пользоваться свободой — свободой воли, в том числе.
      Разве что в мелочах.
      В одном мире некая Айша Ступник носила длинные волосы, в другом она остригла их по моде парижских салонов, а в третьем (кто знает?) вообще обрила голову назло врагу или любовнику.
      Так вот — о любовнике. В одном мире Айша завела любовника среди своих коллег-актеров, в другом стала верной и преданной женой, в третьем (кто знает?) вообще прослыла феминисткой и мужененавистницей.
      Теперь — об историке с именем Песах Амнуэль. В одном мире он жил себе в Тель-Авиве, а когда профессор Бар-Леви попал в аварию, этот домосед отказался ехать в Париж с докладом. В другом мире Амнуэль мог наведываться в Париж каждую неделю, имея какие-то общие работы с французскими коллегами, и следовательно, мог еще год (годы?) назад познакомиться с Айшей и даже стать ее любовником назло умной и доброй, но слишком пресной жене Рине. В третьем мире (кто знает?) Песах Амнуэль мог и вовсе поселиться в Париже, а на историческую родину прилетать раз в году, чтобы сделать доклад или окунуться в Средиземное море…
      Я-то, живущий в мире номер один, терпеть не могу купаться в волнах, но воля моя свободна, почему бы в мире номер три мне не радоваться прибою, как лучшему развлечению на свете?
      Так, пока все логично. Во всяком случае, не противоречит современным представлениям о мироздании и даже о свободной воле, дарованной Творцом. Полицейским комиссарам подобная версия в голову придти не может в принципе, но тем и должен отличаться научный подход к расследованию преступлений от примитивно-дедуктивного.
      Если существуют почти одинаковые миры, независимые в своем развитии друг от друга, значит, возможна ситуация, когда что-то испортится в мировом порядке, и между мирами протянутся мостики-связи. Все портится со временем, даже законы природы.
      Или нет? Может, связи между мирами были всегда, и всегда случались события, необъяснимые с точки зрения примитивной логики, созданной для одного-единственного мира? Есть тому примеры в истории, мне ли их не знать. Александр Македонский, например. Жил человек — и будто подменили. Может, действительно, Александр из мира номер два попал в наш, а наш Александр, к собственному изумлению, очутился в той же Греции, но — не в той? Все то же, но чуть иное… Тут свихнешься… Что и произошло в действительности — читайте труды Геродота.
      Я подумал, что инстинкт историка сбивает меня, нужно думать не о вечном, а о сегодняшнем. Я должен себе объяснить гибель Айши Ступник, а не странную жизнь Александра Великого.
      Хорошо, вернемся к бедной Айше.
      Во рту опять пересохло, и я испугался возвращения головной боли, да и желудок напомнил о себе. Если начнет пухнуть голова, я собьюсь. Не настолько я уверен в собственных рассуждениях, чтобы думать на больную голову.
      Я выпил стакан ледяной колы, проглотил таблетку акамола и запил водой из фильтра. Захотелось кофе, и я сварил крепкий турецкий, но пить не стал, только посмотрел на чашку, и желание пить почему-то пропало. Может, для моего второго «я» кофе не было удовольствием?
      Жалюзи в салоне я опустил, прямые солнечные лучи действовали на нервы. В полумраке думалось лучше.
      Итак, Париж номер один. Историк из Тель-Авива Песах Амнуэль прилетает на конференцию с докладом, знакомится с актрисой Айшей Ступник, неизвестно как и почему попавшей на банкет, куда не приглашали посторонних. И три часа спустя этот историк, человек, в обычной жизни разумный и даже осторожный, проникается к Айше ненавистью одураченного ревнивца — ненавистью, настолько безмерной, что решает убить изменницу — и убивает-таки отравленным шипом.
      Нелепо, глупо.
      А в Париже номер два Айша Ступник знакома с Песахом Амнуэлем не первый год. Эта любовь началась давно, эта страсть, как кажется обоим, продлится вечно. Разве я, хотя бы в принципе, в глубине сознания, не считаю себя способным на сжигающее чувство? Считаю, всегда считал. Но мне никогда не удавалось разжечь это пламя. Мало ли кто кем считает себя в глубине сознания? Хлипкий трус воображает себя героем Шварценегера — это нормально, это естественно. В другом мире (свобода воли!) я мог стать таким, каким всегда воображал себя в мире этом. Разве нет?
      Итак, в мире номер два между Песахом Амнуэлем и Айшей Ступник происходит крупная ссора. Все кончено. Убить изменницу, и все такое. Возможно, это продолжается не один день, и Амнуэль, впавший в прострацию, имеет достаточно времени, чтобы достать шипы и отраву. Возможно, он и не думает лететь ни в какой Израиль, а госпожа Ступник собралась на гастроли, или проведать родственников, или… Неважно, это детали.
      И тут происходит сбой. Бог изощрен, но не злонамерен, говорил Эйнштейн, и был, как всегда, прав. Творец вовсе не хотел, чтобы все кончилось именно так, он лишь позволил законам природы соединить на время (час? сутки?) два мира, обычно разделенные той самой свободой воли, без которой Создатель не мыслил себе мироздания.
      События, происходящие в мире-2 и нашем мире-1 переплетаются, создавая иллюзию полной логической неразберихи.
      Прежде всего, очевидно, что в мире-2 время примерно на два часа опережает время нашего мира. Айша-1, наша Айша Ступник, устраивает скандал своему французскому любовнику и мчится в аэропорт. Но миры уже соединились по линии Амнуэль-Ступник, время сместилось, самолет улетел, и в нем улетела Айша-2, оказавшаяся в нашем мире вовсе не потому, что такой была ее свободная воля.
      Примерно час-полтора обе Айши существовали в одном мире, мире-1, а в мире-2 в это время Айши не было вообще. Потом Айша-1 оказалась «там», и хотел бы я знать, что с ней случилось. Что случилось с Айшей-2, я знаю. Она умерла.
      И убил ее я, Песах Амнуэль, но не тот, что всегда жил в мире-1 и был человеком осторожным и на сильные страсти не способным. Некоторое время — час? десять? — в мире-1 действовал Песах Амнуэль из второго мира. И этого времени оказалось достаточно, чтобы навсегда испортить мне (самому себе?) жизнь.
      Он, Песах-второй, принес с собой из того мира заранее запасенные шипы и свою ненависть к Айше Ступник, с которой я в моем мире еще даже и знаком не был. В зале ожидания, на регистрации в очереди стояла Айша-первая, женщина с длинными волосами Мальвины, а в самолете со мной летела уже Айша-вторая, коротко стриженная по тамошней моде. Но я-то, я-то ощущал себя тем, кем вовсе не был! Я как бы существовал в двух мирах сразу — отсюда странное мое состояние, начавшееся именно во время банкета, когда миры странным образом соединились для меня и Айши. Я и сейчас, видимо, еще не совсем избавился от каких-то подсознательных обертонов того, второго, Песаха. Ненависти к Айше у меня давно нет, но и привычной ясности мысли — тоже. Я отхожу от меня-второго постепенно, и постепенно мне становится ясно происходившее.
      Черт возьми, мысль об интерференции двух миров не пришла бы мне в голову, если бы такой интерференции не существовало на самом деле!
      Когда это я читал популярные журналы по физике? Что я об этой интерференции знаю? Ничего! Я не мог придти к этой идее, рассуждая и исходя только из собственных представлений.
      Значит, оба мира существуют реально.
      И отвечать мне. За себя. Первый, второй, десятый Песах Амнуэль — во всех мирах и Вселенных — это я.
      Господи, как сдавило голову. Обруч. Неужели все опять повторяется?

* * *

      Наверняка та засохшая капля яда, что сохранилась на кончике шипа, уже не могла никого отравить — включая меня. Или могла? Что я знал о ядах? Ничего, кроме того, что успел вычитать в книжках, общаясь с Романом и раздумывая время от времени о его полицейских проблемах.
      Яд — еще одно доказательство существования мира-2, так нелепо вмешавшегося в мою жизнь. В моих воспоминаниях это было самое слабое звено, в цепи логических рассуждений — тоже. Сильнейший яд, способный убить человека после единственного укола — и мне так легко продал эту отраву первый же провизор, даже не поинтересовавшись, для чего. Не поинтересовавшись? Не помню. Но даже если он спросил, а я ответил (что я мог ответить?), почему аптекарь продал мне яд без рецепта?
      Слабейшее место в рассуждениях, но идея о мире-2 объясняет и это. Естественно, не я покупал яд, а Песах-второй, и сделал он это не в случайном эмоциональном порыве, а после долгих раздумий, и не в первой же аптеке, а может, вовсе и не в аптеке.
      В конце концов, что я знаю о Париже-2? Он мог быть лишь внешне похож на мой Париж, который я люблю, но это Париж иного мира, с иной жизнью, и разве я могу поручиться, что в том мире яды не продают с лотков в центре города, как в нашем мире продают цветы? Маловероятно… Нет, почему же? Все зависит от культуры и морали общества. Даже в моем мире не так уж трудно получить разрешение на ношение оружия, а есть страны, где пистолет можно купить без проблем в любой оружейной лавке, и это не приводит к перестрелкам. Почему не предположить, что культура обращения с ядовитыми веществами достигла в мире-2 столь высокого уровня, что никому и в голову не приходит использовать отраву не по назначению? Не тараканов травить, а подсыпать соседу в суп. Или уколоть его в шею острым шипом…
      Впрочем, выродки есть и в том мире. Вроде меня.
      Я ходил из комнаты в комнату, машинально переставляя предметы с места на место. Не то, чтобы мне от этого становилось легче думать, легче думать мне уже не станет никогда, мысли приходилось ворочать, как камни, я ронял их, не додумав, они гулко падали, ударяясь о дно сознания, и вспыхивали ударами боли в затылке.
      Я переставил на другое место телефон, а потом, сделав полный круг по квартире, не нашел аппарат, и мне показалось, что я переместился в мир-2, и здесь даже с собственной жизнью не сумею справиться, поскольку на самом деле она не моя. Я испугался так, как не пугался даже в самолете, когда Айша Ступник начала выгибаться в смертельной конвульсии. Сердце заколотилось о ребра, будто в новом припадке паркинсонизма, я опустился на пол и обнаружил телефонный аппарат у ножки дивана, куда сам же и переставил его минуту назад…
      Зачем мне телефон? Обычно в таких случаях оставляют записки на бумаге, а не записи на автоответчике.
      Что я мог написать? Что я мог объяснить? Кому? Проще — сказать, только бы не дрожал голос.
      Я набрал номер Романа, но телефон в кабинете не отвечал, а номер сотового телефона я забыл напрочь — память, начав играть со мной в азартную игру, продолжала загонять меня в угол, память побеждала меня, почти уже победила. Я не мог найти Романа, я не знал номер телефона Липкина, я мог позвонить Рине, но не хотел, потому что ей я и вовсе ничего объяснить не мог.
      Я набрал номер Михаэля и получил то, что ожидал: бодрый голос автоответчика. «Вы звоните по номеру… Извините, сейчас нас нет дома… Оставьте сообщение после…» Мой вечно занятый сын. И его вечно занятая жена.
      Я оставил сообщение после длинного гудка. Длинный гудок просверлил в моем сознании аккуратное отверстие, и сквозь него на ленту диктофона пролились несколько фраз, которые я не смог вспомнить, положив трубку. Я надеялся, что сказал все верно. Михаэль с женой возвращаются обычно в пять. Рина в это время еще будет в своем офисе, а Роман — в бегах и заботах. Значит, сын будет первым, кто узнает. Он сообщит матери, и она не впадет в шоковое состояние, придя домой.
      Не помню, поставил я телефон на тумбочку или опять бросил на пол возле дивана. Оставив сообщение, я как бы перешел Рубикон, взорвал мосты, перерубил нить. Стало спокойно на душе. Спокойствие висельника, подумал я, и сравнение мне не понравилось. Нет, этот способ не подходил. У меня был другой.
      Я прошел в спальню, машинально переставляя на прежние места предметы, которые в своем кружении по квартире перетасовал, будто карты в колоде. Вытащил из закутка кейс и, раскрыв, начал копаться в ворохе бумаг.
      Флакончика не было.
      Я высыпал содержимое на пол и переложил бумаги по одной. Я обнаружил записку с номером телефона своего аспиранта, которую не мог отыскать уже полгода. Я нашел лист с научным отчетом за прошедший квартал, который уже не надеялся обнаружить и потому перед отлетом в Париж написал новый.
      Флакончик исчез.
      Может, память опять меня подвела? Я переложил улику… куда?.. и не помню об этом?
      Но если я об этом не помню, то и найти не смогу. И это значит, что найти сможет Роман… уже потом.
      Ну и что?
      Нет, ничего, но, если я не найду флакончик с шипами, то как смогу привести в исполнение собственный приговор?
      Я сложил бумаги, захлопнул крышку кейса и попытался вспомнить последовательность своих действий. Мысли мешались, и в этот момент зазвонил телефон.
      Он звонил откуда-то снизу, будто из преисподней, я не обнаружил аппарат на тумбочке и подумал, что мне действительно звонит сам князь тьмы, чтобы поторопить события. Телефон трезвонил, не переставая, и я наконец увидел его — естественно, там, где и оставил, у ножки дивана. Если звонил не дьявол, то кто? Рина? Я не мог с ней сейчас говорить. Роман? Это было бы неплохо, но скорее это все-таки Рина. Она знает, что я дома, и хочет узнать, как я себя чувствую. Я хорошо себя чувствую, я уже готов, я не хочу, чтобы мне мешали перейти из мира-1 в мир-2, а точнее — в тот мир без порядкового номера, который вбирает в себя все остальные миры, когда приходит их срок.
      Если это Рина, я просто положу трубку.
 
      — Песах, добрый день, простите, что помешал…
      Чей голос? Знакомый голос, но я его не знал.
      — Я только хотел поинтересоваться, все ли с вами в порядке. Вы нормально добрались домой?
      О Господи, только Люкимсона мне не хватало! Что ему нужно? Свои деньги он получил, профессиональный долг исполнил…
      — Нормально, пробормотал я и немедленно вспомнил, что сам же вчера вечером завернул флакончик с шипами в носовой платок, платок положил в брючный карман, а брюки повесил в шкаф — с глаз долой.
      — Нормально, повторил я. Извините, я тут немного занят, работаю…
      — Я рад, сказал Люкимсон, что у вас все в порядке, но, видите ли, ваша аура мне показалась слабоватой, вы непременно должны придти ко мне хотя бы еще на один сеанс. Совершенно бесплатно, я просто обязан завершить свою работу…
      Что он несет? «Слабоватая аура». Выпадение чакры… Бред. Да, но ведь именно этот шарлатан своими пассами заставил меня вспомнить и о мире-2, и об Айше, и наконец, вчера вечером я вовсе не считал Люкимсона шарлатаном, напротив, сам к нему напросился и уже хотя бы поэтому должен быть с ним повежливее.
      — Обязательно приду, сказал я. Чуть позже. Сейчас я действительно занят. Хорошо?
      — Не забудьте, голос экстрасенса показался мне неуверенным, он будто обдумывал скрытый смысл моих слов и делал свои выводы. Мало ли какие выводы он мог сделать, в том числе — правильные.
      — До свиданья, сказал я и положил трубку. Нехватало, чтобы мои мысли кто-то читал по телефону.
      Брюки я повесил на крайнюю левую вешалку, там еще висела моя сиреневая рубашка в полоску. Рубашку я увидел, как только открыл шкаф.
      Брюк не было.
      Я порылся в ворохе каких-то тряпок, лежавших на дне шкафа, ничего, естественно, не обнаружил и застыл в позе Мыслителя, только что вставшего со своего камня.
      Что делать? Я положил флакончик к карман — это точно. А брюки… Нет, пускать мысль по кругу, как цирковую лошадь, верный способ рехнуться. В конце концов, если я допустил существование мира-2, то именно там мои брюки и оказались, почему нет? Оттуда появился флакончик, туда он и отправился — что я знаю о законах физики, которые связывают наши два мира? А может, не два, а все десять — что я знаю об этом?
      Я закрыл шкаф и пошел в ванную, точнее поплыл по воздуху, поскольку ног не ощущал совершенно. Конечно, брюки лежали в корзине для грязного белья — Рина успела перед уходом на работу навести порядок. Скорее всего, она и не подумала очистить карманы, она никогда этого не делала, из-за этого у нас время от времени происходили стычки, потому что вдруг оказывался выстиранным мой талон на парковку машины или какая-нибудь из многочисленных квитанций; на мои возмущенные реплики Рина отвечала, что лазить по карманам не приучена, и я сам должен следить, чтобы в них ничего не было…
      Платок был на месте — в левом кармане. Я развернул его, и флакончик упал на пол. Четыре шипа — все как один. Точнее — все, кроме одного. Недоставало того самого, с капелькой на кончике.
      Моего.

      Я сидел на краю ванны, и, если бы мне сейчас потребовалось изложить на бумаге ощущения приговоренного к смертной казни, я сделал бы это с полным знанием предмета. Я, например, описал бы безразличие, с которым произносил мысленно слово «смерть». Я никогда — в прежней жизни — не понимал, как может человек в здравом уме и твердой памяти преодолеть такой всепоглощающий инстинкт, как инстинкт самосохранения. Для этого нужно впасть в маразм или лишиться рассудка иным способом — как иначе можно удержать себя от того, чтобы вытащить голову из готовой уже петли, выбросить в мусорное ведро шприц с наркотиком или спрятать подальше с глаз долой патроны от пистолета? Мне казалось, что ни один человек не может сказать «я сделаю это с собой», — и действительно сделать. Если это происходит, то лишь в тех случаях, когда сознание и подсознание меняются местами, то есть при полной потере разума и иных человеческих качеств. Иначе инстинкт самосохранения не победить.