Куда пропал его злой гений И.Д.К., почему из реальности оказалась вычеркнута Дина, и противоречие с появлением Камня разъяснится в полном соответствии с наукой. Все станет ясно. И эти хасиды, которые тянутся за ним, и этот русский священник, вкушающий его слово, слово еврея, — самое нелепое видение за всю историю христианства. И арабы, братающиеся с поселенцами и призывающие к созданию Великой Родины от моря до моря… Бред, бред, бред.

Он продолжил путь, думая о том, что сегодня же вечером нужно обратиться с посланием к Пын Дар Вэю, конфуцианскому бонзе, перебаламутившему всю Юго-Восточную Азию своими антимессианскими идеями. В послание непременно вставить один из кодов Торы. Вряд ли подействует. Но что-то делать нужно. Не на ООН же надеяться, в самом деле.

А на кого?

На Бога. Только на Бога. Он выводил Мессию из странных и непонятных ситуаций вот уже полгода. Он дал ему счастье забвения и горе власти. Он изменил мир. Только Он поможет. Подскажет. Поведет. Барух ата, Адонай, элохейну мелех а— олам…

— Если придет просить аудиенцию женщина, — сказал Мессия в пространство, и слова его были записаны тремя диктофонами, — и с ней будет мальчик десяти лет… Они прилетели вчера из России… Женщину зовут Людмила Купревич, мальчика — Андрей. Пропустите их ко мне, хорошо?

Очередная подсознательная идея. Откуда и почему? Мессия пожал плечами

— подсознательные идеи его еще ни разу не подвели. Он обратился к Богу, и Бог дал ответ. А суть он поймет потом.

Барух ата, Адонай…

На фотографии Мессия выглядел молодо — лет на тридцать. Рисованные портреты изображали его в возрасте сорока лет или даже старше. Один из таких портретов — пятиметровой высоты — стоял у въезда в палаточный городок, и Людмила в первый же вечер после прибытия, прогуливаясь с сыном вдоль палаток, обратила внимание на то, что у Мессии глаза вовсе не пророка и освободителя человечества, а скорее — грустного и доброго дядюшки из детской сказки. Конечно, это могло быть фантазией художника. Во всяком случае, на известных всему миру фотографиях Мессия не выглядел ни грустным, ни даже добреньким — чем-то его фотографии напоминали Людмиле изображения Сталина в его кремлевском кабинете. Особенно после того, как под утро ей приснился сон…

Стоя перед портретом (Андрюша сбежал от нее к ребятам, игравшим в футбол), Людмила пыталась разобраться в себе, и ей казалось, что это удастся только тогда, когда она вспомнит, что же ей приснилось. Очень важное.

Дышалось в Израиле легко — не то, что в загаженной бензиновым угаром Москве. Даже несмотря на огромное скопление всякого народа, на разноязыкость и даже разноцветность, в палаточном городке ощущалась атмосфера тихой и ждущей глубинки. Патриархальное спокойствие. Ощущение было внутренним и никак не вязалось с гомоном перевалочного лагеря, грохотом проносившихся по шоссе тяжелых грузовиков, уличной суетой и разноголосыми хорами молящихся в импровизированных синагогах, церквах, мечетях и даже, видимо, пагодах.

Привезенных с собой денег, по расчетам Людмилы, должно было хватить на месяц-полтора, если не платить за жилье. Слава Богу, палатка была бесплатной. За месяц она, конечно, найдет своего бывшего мужа, и финансовые проблемы решатся сами собой. Пойдет работать — с явлением Мессии проблема безработицы попросту исчезла, по крайней мере, если верить газетам. Каждая из стран считала своим долгом хоть что-то вложить в экономику Земли обетованной. Негев за три месяца обзавелся сотней строительных площадок, Людмила еще в Москве читала, что там возводят и огромный химический комбинат; нет, без работы она не останется.

— Андрей! — позвала она. — В футбол еще наиграешься, пойдем поищем, где здесь православная церковь.

Андрей с неохотой оставил игру, матери он не перечил, он даже не представлял, что такое возможно. Воспитание сына Людмила считала своей жизненной удачей. Согласие с детьми — признак здоровой семьи. Ее семья была здоровой. Уход Ильи к здоровью отношения не имел — она всего лишь обрезала засохший стебель. Если бы Илья остался, вот тогда семья неминуемо начала бы болеть — нудно, изнутри, без надежд на выздоровление. И тогда ей не удалось бы сделать сына таким, нет, не послушным, она не любила это слово, подсознательно ощущая его ущербность, не послушным, а понимающим все, часто даже не высказанные вслух, желания матери.

Православный храм возводили на восточной окраине городка. Поставить успели только стены, здание было огорожено легким пластиковым заборчиком, и люди молились в большой палатке, куда с трудом помещалось человек пятьдесят. Остальные стояли снаружи, держали в руках свечи, слушали проповедь по трансляции.

— …И вот вы здесь, потому что Он позвал вас, — говорил мягкий баритон, — и здесь, на земле Господа нашего, мы снова и снова вспоминаем слова, сказанные апостолом Петром: «Итак, возлюбленные, ожидая сего, потщитесь явиться пред Ним неоскверненными и непорочными в мире». Об этом мы поговорим с вами сегодня…

Господи, думала Людмила, Ты привел меня сюда, а я по глупости своей думала, что сама приняла это решение. Господи, Ты научил меня. Господи, приходит царствие Твое.

Она не знала, что в точности теми же словами думали сейчас еще сотни людей, подсознание которых было объединено кодовыми текстами Книги.

Потом в муниципалитете выдавали деньги на необходимые расходы и предлагали места работы. Люди не спорили — перед Людмилой стояла стареющая дама, прибывшая на Землю обетованную из Сан-Франциско, жена какого-то газетного магната, как она сама себя представила, женщина с наверняка высокими жизненными запросами, и ей, явно не склонной к физической работе, предложили собирать апельсины на плантации вблизи от какого-то забытого Богом места под названием Сде— Бокер. Людмила возмутилась на миг, представила, как сама ответила бы скучному служащему на подобное предложение, но гнев ее был мимолетен и, скорее всего, просто отразил мгновенное смятение чувств американской паломницы. Дама лишь кивнула в ответ и удалилась, высоко подняв голову, довольная если не жизнью, то, по крайней мере, своей причастностью к судьбе человечества.

Людмила получила направление на уборку в новенькие дома Кацрина, которым вскоре предстояло заменить эти нелепые и такие милые комсомольско-молодежные палатки. Может, и нам с Андрюшкой там жить, подумала Людмила, хотя и не собиралась немедленно воспользоваться направлением. Денег на первое время хватало, а выполнить свой гражданский и человеческий долг она успеет после того, как исполнит куда более важную миссию. Цепочка действий уже четко сложилась звено за звеном в ее мыслях: поездка в Кфар-Хабад к Мессии, поиск Ильи, обустройство дома, благотворительная деятельность. То обстоятельство, что, по крайней мере, два пункта этой последовательности были либо невыполнимы, либо утопичны, ей в голову не приходило. Каждый способен рассуждать лишь в рамках установленных им для себя правил, внутри собственного мира, и эта вселенная, бесконечная в своей замкнутости, единственно логична для нас. Ее мы и защищаем.

Когда на следующее утро Людмила разбудила сына в половине шестого, накормила мягким сыром и направилась к автобусной станции, она лишь подсознательно понимала, что все ее действия координируются с такими же подсознательными устремлениями человека, которого она видела лишь на фотографиях и портретах. Нелогичность некоторых поступков лишь с первого взгляда может показаться плодом глупости или непонимания. Собственно говоря, после того, как программа на одном из этапов ввела в действие подсознательную интермозговую связь или неосознанную телепатию, как говорят вульгарные популяризаторы, человек перестал совершать нелогичности и глупости. Вот только понимание этого обстоятельства пришло очень не скоро. Повторяю: логику поведения можно понять лишь в границах внутренней Вселенной. В тот момент, когда Людмила сошла с трапа самолета в Бен— Гурионе, ее внутренняя Вселенная сомкнулась с миром Мессии. Это моя гипотеза, но она объясняет все факты с той логической выверенностью, которой так домогаются историки.

— Творец создал человека, — говорил Мессия, полузакрыв глаза, а раввины, пришедшие послушать Учителя, согласно кивали, размягченные своей причастностью к откровению, — в день шестой, как сказано в Торе. Но в Книге содержится лишь самая необходимая информация о процессе создания, без нее невозможно понять принципы существования Вселенной. Почему в Книге говорится о множестве тварей безгласных, а о человеке лишь как о единственном и неповторимом?

Мессия сделал паузу, оглядел сидевших перед ним старцев, чьи бороды давно были седыми, а глаза — воспаленными от бдений над книгами. Главный раввин Большой синагоги Зеев Бен-Закай едва заметно морщился, и Мессия знал, что старик с трудом превозмогает невыносимую боль в правой части живота. У него был рак, Мессия еще вчера поставил диагноз и предложил старику немедленно лечь в больницу, но тот, сочтя, что жизнь его и смерть определены волей Творца, продолжал исполнять свои обязанности, лишь изредка забывая, где находится. Слева у окна сидел, выпрямившись будто жердь, рав Агрон, приехавший в Израиль из Литвы, человек жесткий и даже жестокий, Мессия видел его внутренние устремления, его жажду власти, его недовольство собственным положением, и второй уже раз попытался исподволь, тихим мысленным приказом повлиять на характер этого человека и, как и прежде, ему это не удалось, Агрон инстинктивно отталкивал любую мысль, даже подсознательную, если она не соответствовала его главным жизненным принципам. «Как далеко еще до конца пути, — подумал Мессия, — ничего я не исправлю в этом мире…»

— Потому, — продолжал он, читая некий текст, появлявшийся перед его мысленным взором подобно надписи на белом экране, — потому что человек, в отличие от тварей, един по смыслу Творения здесь, на Земле, и везде в бесконечной Вселенной…

Фраза, которую Мессия должен был сказать сейчас, ему самому показалась странной, ее нужно было бы обдумать, но он продолжал говорить из боязни упустить мысль, пропустить важное, сбиться и оказаться глупцом, который не в состоянии донести до слушателей Слово в том виде, в каком оно, это Слово, ему было дано.

— На тысячах планет в системах тысяч звезд, расположенных очень далеко от нашей Галактики, были в то же время, в день шестой от начала мира, созданы существа, физически ничем не отличавшиеся от Адама и Евы. Люди. И все же каждая из планет отличалась от другой. Человек оставался тем же. Иными созал Творец тварей безгласных. Иными создал растения. Иным был воздух. И солнце, несущее свет. Мир огромен, мир бесконечен, как бесконечна сила Творца, и не нам понять Его дальние цели, не нам ответить на вопрос — чего добивался Он, создавая человека здесь и там, и напутствуя Адама одинаковыми словами, но обрекая жить в разных мирах. Может быть, Он хотел увидеть, как человек изменяет мир, если мир разнообразен. Может быть, Он желал видеть, до какой степени человек будет подчиняться условиям среды, как мир изменит человека. В каждом мире оказался свой Моше рабейну, и в каждом — своя Тора, свой Код, сообщенный Творцом. И земля, текущая молоком и медом, в каждом мире — своя. Но везде эта земля называлась Ханаан…

Рав Бен-Закай, сидевший ближе всех к Мессии, произнес своим тихим, чуть надтреснутым голосом:

— С недавних пор я слышу голос в себе, который говорит мне то же. Я думал, что ошибаюсь. Я молился Ему, и Он призвал меня следовать твоему слову. Так было. Творец более велик, чем это возможно представить. И это предстоит осознать. Но что, господин мой, надлежит делать с теми, в ком нет этого голоса? Кто продолжает либо не верить в Него вовсе, либо поклоняться иным богам? Иными словами — есть ведь люди, не подвластные Коду Торы…

— Ничего, — пожал плечами Мессия. — Может быть, замысел Творца в том и состоял, чтобы разделить мир надвое… Глядя на свою противоположность, лучше понимаешь суть. Сейчас, когда Израиль велик, когда полмира уже осознало силу и величие Творца, мы, евреи, можем позволить себе не думать о второй половине более, чем она того заслуживает. Нам предстоит отстроить Третий храм.

Вот оно! Этих слов ждали раввины с самого дня Пришествия. Третий храм. Мессия произнес это так же, как и все, что говорил прежде — не задумываясь. Мысли всплывали из подсознания, и для него было достаточно понимания того, что ему когда-то объяснил И.Д.К., — чтобы быть Мессией, не нужно ни большого ума, ни всеобъемлющей доброты. Нужно только внимательно слушать себя: весь путь, который надлежит пройти, закодирован, запрятан в подсознание, и каждое произнесенное им, именно не обдуманное, но интуитивно воспринятое слово, есть слово Кода, слово Торы, и оно — истина. Слово всплыло, и сознание не сопротивлялось ему.

— Да, — сказал Мессия. — Пришло время начать строительство Третьего храма. На месте Второго и Первого.

— Господь, слава тебе… — прошептал рав Бен-Закай, — я дожил до этого дня… Мы дожили…

Дожили, — подумал Мессия. И почему-то вместо ожидаемого восторга ощутил смутный страх, кольнуло ожидание неприятного, но мысль была мимолетной, и ее место мгновенно заняла другая. Эта женщина, Людмила, что связано с ней? Она рядом, и эта встреча может оказаться важнее Третьего храма. Кощунственная мысль, но, как и все мысли Мессии, — верная.

Я все же позволю себе чуть отступить от собственного решения не рассказывать о событиях, известных всем, и не комментировать то, что давно и многократно прокомментировано, если мои мысли по поводу того или иного события не противоречат общепринятым. Тот день, о котором сейчас идет рассказ, вошел в историю и, отхронометрированный по минутам, описан в любом учебнике истории. Это так. Но, перечитав текст, я все же понял, что кое-какие нюансы могут быть упущены, если по ходу дела хотя бы в двух словах не напоминать об известном. Временной пунктир. Так легче сопоставлять.

Именно в тот момент, когда Мессия объявил о возможности немедленно начать возведение Третьего храма, в Джакарте началось совещание глав правительств стран Тихоокеанского бассейна. А боевики тамильской группы Охамы погрузились в самолеты. Папа Римский Генрих-Иоанн I опубликовал энциклику, в которой слагал с себя сан и преклонял колени перед Мессией. А президенты США и России в телефонном разговоре договорились совершить совместное паломничество в Иерусалим.

Все это, казалось бы, не имело никакого отношения к тому незначительному обстоятельству, что в то же время Людмила Купревич с сыном Андреем вышла из автобуса на центральной автостанции Кфар-Хабада и спросила у полицейского как пройти к Дому. Удивительнее всего, что полицейский, в обязанность которого входила и охрана покоя Мессии, не только показал дорогу, но вызвался проводить незнакомую женщину с ребенком. Полицейского звали Моше Пораз, и впоследствии он утверждал, что не мог поступить иначе, потому что некая внутренняя сила приказала ему сделать именно так. Надо полагать, что эта внутренняя сила была всего лишь мысленным приказом Людмилы. Впрочем, она и сама этого не поняла. В то время люди, как известно, еще не научились даже на сотую долю пользоваться теми возможностями, какие открыл перед ними Код.

Винить их в этом?

Автобус мчался как на пожар. У Людмилы захватывало дух от мгновенно возникавших и исчезавших сзади огромных придорожных щитов с яркими картинами и надписями, прочитать которые на такой скорости было просто невозможно.

Андрей приник носом к окну, а Людмила, которая с удовольствием поменялась бы с сыном местами, смотрела на странный пейзаж с ощущением человека, попавшего на Марс из захолустной Жмеринки. Краски поражали более всего. Ослепительно синее море. Ослепительно желтый песок. Ослепительно розовые дома, хотя, скорее всего это был лишь отсвет недавно взошедшего солнца. И небо. Оно не ослепляло, оно привораживало, такого глубокого цвета просто не могло существовать в природе, это был цвет бесконечности мира.

Проехали Нетанию, и водитель снизил скорость, слишком много машин двигалось в сторону Тель-Авива. Людмила закрыла глаза, зрительные впечатления уже достигли предела, хватит, нужно подумать. Нужно разобраться в себе. Почему-то все последние месяцы прошли в хаотической суете, когда каждую минуту нужно было делать что-то конкретное, зависевшее не столько от ее желания, сколько от принятого решения, которое и навязывало те или иные поступки. Сейчас, когда какой-то час отделял ее от цели, она впервые задала себе тривиальный вопрос: а кто ее, собственно, к Мессии допустит? Кто она такая по сравнению с главами конфессий, государств и великими людьми? Да ее прямо на автобусной станции завернут и отправят назад, в Кацрин Хадаш! И какой нужно было быть идиоткой, если раньше эта элементарная мысль ей и в голову не приходила! Чем медленнее двигался автобус, меняя то и дело полосу, чтобы опередить хотя бы одну машину, тем нелепее казалась Людмиле поставленная цель. Когда в районе Северного железнодорожного вокзала автобус остановился в пробке, единственным желанием Людмилы было немедленно выскочить из салона и мчаться в аэропорт. Домой. На Моховую. Здесь не дом. Дом — там.

Автобус тронулся, и Людмила неожиданно успокоилась. Будто кто-то коснулся ее волос, погладил их и сказал тихо «Ну что ты… Все хорошо… Я жду тебя…»

— Ты что-то сказал? — спросила она Андрея.

Мальчик только помотал головой, все его внимание было занято потоком машин, он пытался определять их марки, но здесь преобладали японские, о которых он почти ничего не знал.

Когда Людмила с Андреем вышли из автобуса на центральной станции Кфар-Хабада, им, как и остальным пассажирам, пришлось пройти паспортный контроль. Полицейский, впрочем, не столько изучал фотографии, сколько вглядывался в лица, будто вел с каждым пассажиром краткий немой диалог. Людмила протянула общий на нее и Андрея паспорт с тиснением «Россия» на обложке.

— О, — сказал полицейский по-русски, — добро пожаловать. Хорошо, что вы приехали именно сегодня. Замечательный день, не правда ли?

Впрочем, скорее всего, он не сказал это, а только подумал, и, к тому же, откуда ему знать русский — парень, скорее всего, был выходцем из какой-то восточной или североафриканской страны.

— Скажите, — осмелела Людмила, — как пройти к Дому Мессии?

Рука, державшая паспорт, дрогнула, и полицейский внимательно посмотрел Людмиле в глаза. Она мгновенно представила себе дорогу от таханы мерказит, нимало не удивившись тому, что знает значение этих слов.

— Он ждет вас, — сказал полицейский и улыбнулся.

Он ждет меня, — подумала Людмила. Он ждет меня. Значит, я ехала не зря. Все правильно. Он такой добрый. Он должен быть добрым и всезнающим. Он. У него есть имя, но что такое имя? Просто — Он.

— Мамочка, — сказал Андрей, — посмотри, какие смешные папахи!

Принесли факс из Бруклина, и Мессия прочитал его, хотя еще десять минут назад знал содержание. Да, Любавический ребе сообщал о своем приезде в Израиль. «Пришел час, — писал он, — когда мир перестал быть разделенным на религиозных и светских, на тех, кто верит, кто не верит и кто сомневается. Величие Творца, его всемогущество, равно как и избранность еврейского народа теперь ясны каждому. До нынешнего дня я откладывал свою алию, поскольку еще не был готов — ни физически, ни, что гораздо важнее, духовно — к тому, чтобы соприкоснуться с Творцом и Его Посланником. Нынче ночью мне было откровение, и теперь я знаю путь. Американская община совершит алию в Эрец-Исраэль в течение ближайших месяцев, а я прибуду через неделю…»

Дальше Мессия читать не стал — обычные восторженные слова благодарения Господу за явленное им чудо Пришествия. Старик совсем выжил из ума, — подумал Илья Давидович, — в конфиденциальном послании мог бы изъясняться не столь выспренне. Или он не доверяет даже секретарю? В своем секретаре — не в одном, а в каждом из пяти — Мессия был уверен. Ни одного лишнего слова, ни одной лишней мысли. Слова он слышал, а мысли знал. Он уже несколько раз пытался доискаться и мыслей самого ребе, — почему бы и нет, в астральном мире отсутствуют расстояния, души едины, проблема в том, чтобы отыскать нужную, а вовсе не в том, где находится душа: в теле Любавического ребе или в теле папы Римского. Выражаясь языком науки, телепатическая связь была изначально предусмотрена как свойство человека разумного, но законсервирована в генетическом аппарате и лишь изредка в результате мутаций проявляла себя. Сейчас-то в чем проблема? Изменения в организме коснулись и этой способности, ее, кстати, — одной из первых. Теперь, как понимал Мессия, проблема лишь в том, чтобы научиться этой способностью управлять. Чисто физическое умение. Все равно, что садишься без подготовки за руль. Знаешь, что машина — твоя, знаешь, что нужно что-то потянуть, на что-то надавить и что-то повернуть. Но в какой последовательности? Приходится полагаться на интуицию — она-то подчиняется непосредственно генетической программе, ей-то все известно, вот пусть и подскажет.

Мессия сложил листок, спрятал в пластиковую папку. Захотелось провести опыт. Мысленно сообщить всем радостную весть о прибытии ребе. Он закрыл глаза, но вместо текста, который решил мысленно прочитать, увидел женщину. Он узнал ее сразу, и мальчика узнал. Они уже здесь. Почему он так ждет ее? О бывшем своем муже она ничего не знает. И не так уж красива. Не первой, прямо скажем, молодости. Но сейчас она войдет, и изменится мир. Почему такое странное ощущение?

Андрею в Израиле все почему-то казалось маленьким и невзаправдашним. Он не мог себе этого объяснить и еще в Кацрине измерил шагами ширину улицы, ведущей к шоссе. Улица выглядела узкой тропой, но на поверку оказалась даже шире его московской Новокирпичной — тринадцать шагов вместо одиннадцати. Светофоры, казалось, висят над самой землей, и он, когда ехали из аэропорта, не переставал удивляться, почему машины не раздирают крыши об эти трехцветные домики. Или машины тоже стали ниже?

Впечатление оказалось стойким и со временем только усилилось; когда сегодня они с мамой проезжали через Тель— Авив, он насчитал в одном из небоскребов больше пятидесяти этажей. Но здание все равно выглядело компактным, ниже, чем зубья Нового Арбата. Уж не выросли ли сами люди, и он в том числе? Он раздумывал над этой проблемой, не очень-то обращая внимание на то, как нервничает мать. К ее срывам он давно привык, а с недавних пор понял, что умеет эти срывы пресекать в зародыше — нужно лишь внимательно посмотреть, не обязательно в глаза, в спину даже лучше, и задумать желание. Мама тут же его выполняет. Иногда не совсем так, как хочется, правда, но достаточно и этого.

В Израиль ему сначала не хотелось, но тут уж он ничего поделать не смог. Более того, именно он предложил ехать, слова вырвались неожиданно, и Андрей прикусил язык, но мама согласилась сразу. Желание покидать друзей от этого не возникло, как и желание увидеть своими глазами Святой город. Надо — и все тут. Но не хочется.

Иногда Андрей чувствовал себя совсем взрослым, а мать представлялась девчонкой, которую неплохо бы отодрать за уши и заставить сорок раз покрутиться вокруг стола. В такие минуты хорошо запоминалось. Например, он за неделю до отъезда на спор с Никитой запомнил с одного раза пятнадцать страниц «Приключений Алисы». Сам Никита сбивался, проверяя. А иногда Андрею становилось страшно, грустно, неуютно, единственным желанием было — забиться в уголок, закрыть глаза, дрыгать ногами и сосать соску. Он действительно как-то попробовал, когда мамы не было дома, но того, что с ним в тот момент произошло, не любил потом вспоминать…

Улыбчивый полицейский вел их с мамой по улице, которая выглядела как ярмарка, больше всего здесь было бородатых людей в долгополых халатах и огромных меховых шапках. Будто на съемках кино. Один из них случайно встретился взглядом с Андреем, и мальчик ощутил мгновенный укол недоверия, не своего — чужого, он точно знал, что чужого, хотя ощущение казалось собственным и даже привычным. «Ну и шел бы ты», — подумал Андрей. Хасид застыл, подняв брови, и долго смотрел вслед, Андрей затылком ощущал его удивленный взгляд.

Полицейский оставил их у большого серого дома, сказав несколько слов охраннику у входной двери. Мама взяла Андрея за руку и попросила не отходить ни на шаг. Андрей и не собирался — куда он мог пойти? К тому же, начали происходить странные вещи, время от времени такое уже бывало с ним в последние месяцы. Поле зрения вдруг сузилось, будто ему дали подержать перед глазами небольшую подзорную трубу, почти, впрочем, не увеличивавшую изображение. Все остальное подернулось туманом, и в этом тумане можно было боковым зрением разглядеть людей с автоматами, шлагбаум поперек дороги, солдат с неразличимым лицом направлял на Андрея оружие, а другой замахивался странным предметом, похожим на бомбу, и что-то беззвучно кричал. Вся эта суета не мешала, впрочем, четко видеть открывшуюся дверь, охранника, прошедшего вперед, мать, темный холл, лестницы, хасидов. Туман перед глазами начал редеть, а когда они с мамой поднялись на второй этаж, туман вовсе исчез, оставив ощущение невыносимого беспокойства и нежелания идти дальше.

Андрей остановился посреди коридора, мама нетерпеливо дернула его за руку.

— Не отставай, — сказала она. — Что там у тебя — шнурок развязался?

Андрей принялся молча объяснять, почему он не желает идти, но мама была слишком взволнована, чтобы понять его мысль, и он смирился. В конце концов, на этот раз он мог и ошибиться. Раньше не ошибался, все сбывалось, все происходило именно так, как показывал туман, но теперь могло оказаться иначе.

Он пошел вперед.

Раньше — это всего четыре раза. Он шел с Таней из школы, и туман показал, как ее сбивает машина. Это было впервые, и он просто испугался, ничего не поняв. Проводил Таню до ее дома и отправился играть в футбол. О том, что грузовик сбил Таню прежде, чем она успела войти в подъезд, он узнал, вернувшись вечером домой. Во второй раз туман показал ему, что у мамы украдут деньги, когда она будет возвращаться из сбербанка. Почти миллион, двухмесячную зарплату. Ничего, однако, в тот день не произошло, и Андрей начал забывать о тумане. А неделю спустя у матери вырвали из руки сумку, когда она выходила из сбербанка. В точности — девятьсот сорок пять тысяч. Тогда он рассказал ей о том, что видел. Напрасно. О том, как мать на него кричала, Андрей вспоминать не любил, как не любил вспоминать еще о двух случаях появления тумана. Туман показывал только неприятное.

Размышляя о своем, Андрей не заметил, как они миновали несколько коридоров и остановились перед массивной дверью, где у мамы опять проверили документы. Дверь открылась, они вошли, Андрей увидел невысокого человека с непримечательной внешностью, и этот человек сказал несколько слов, от которых в животе почему-то мгновенно стало тепло, а в затылке вязко.

Андрей закрыл глаза, потому что перед ними заплясали разноцветные круги, и тогда он увидел линии, образовавшие странную вязь букв. Надпись следовало прочитать, чтобы случилось непоправимое. Буквы походили на ивритские, но Андрей не знал иврита, мать как-то записала его в один из многочисленных кружков, но смирилась с языковой тупостью сына. Андрей вовсе не был тупым, просто он не хотел учить ни буквы эти, ни язык.

Вязкая жидкость, стекавшая, как ему казалось, из затылка на пол, стала густее патоки, а потом застыла, буквы тоже замерли, будто приклеенные, и Андрей услышал собственный голос, называвший одну за другой эти буквы, а потом составленное из них слово. И едва слово отзвучало в его мыслях подобно паролю, он почувствовал облегчение, надпись растаяла струйкой сахара, и когда в следующую секунду Андрей открыл глаза, он уже знал, что стал другим.

Это нужно было обдумать, понять, этому нужно было обучиться. Он должен был побыть один. Он мог побыть один. Нужно только захотеть. Он хотел.

Он увидел мать, стоявшую рядом, но поглощенную своими мыслями (такими же? почему нет?), Мессию, взгляд которого отражал причудливую смесь чувств и ощущений — от страха до какой-то фанатичной влюбленности, — это мешало, это Андрею было сейчас не нужно. И он отгородился от них, а от комнаты он отгородился еще раньше.

Стало темно, тихо и спокойно. Мысли плавали в невесомости подсознания, их следовало соединить вместе, и он занялся этим, подхватывая мысли на лету и сцепляя друг с другом, будто крючками. Цепочку он сворачивал спиралью и, чтобы лучше запомнить, раскрашивал в золотистые тона.

Он может быть там, где захочет, и тогда, когда захочет.

Он может не просто читать мысли, но делать их своими, отбирая у хозяев.

Он может понимать суть вещей, а если этой сути нет, он может наделять вещи новой сутью. Что это означает? Понять суть — значит суметь ее изменить. Превратить одну вещь в другую.

Он — не такой, как все?

Нет — такой, какими все будут.

Он хотел иметь друзей. Он хотел иметь много друзей, которые понимали бы его и умели все, что умеет он и даже немного больше, чтобы был спор, и даже драка; в той, московской, жизни, он любил подраться, легко, только чтобы выяснить, кто сильнее, он был сильным, но теперь это неважно, ему нужны друзья, чтобы побеждать их — не силой, а чем-то другим. Всем тем, что уже есть в нем, и чего еще нет в них.

Невесомость исчезла, ударив его по ногам.

Он вернулся. Но не в комнату, где о нем на мгновение забыли и мать, и Мессия.

В полной темноте он стоял перед уходящей в бесконечность полупрозрачной стеной, на поверхности которой светились имена. Одним из них было его имя. И его нужно было найти.

Людмилу вела вперед сила, которой она не находила названия. Да и не искала. Ей было хорошо. Все удавалось. Ее узнали, ее повели к Мессии. Почему узнали? Для чего повели? Вполне логично, с ее точки зрения, Людмила объяснила себе, что на улицах Кфар-Хабада, среди нелепых лисьих шапок и черных широкополых шляп она выглядела белой вороной, и потому ее непременно должны были отвести к Нему, чтобы Он знал — с Ним не только иудеи, но и самые-самые православные христиане, к каковым Людмила себя причислила без малейших сомнений.

Андрей спотыкался, ему здесь не нравилось, он ничего не понимал по мальчишеской дурости, и Людмила взяла сына за руку. Их ввели в дом, и ей почудилось, что стены чуть-чуть светятся, а от каждого человека исходит какой-то невидимый упругий поток энергии, который подталкивал ее, показывая дорогу. Дверь открылась, и она вошла. Андрей отступил назад, но она уже забыла о сыне.