Полудневным пышут жаром

Плиты пыльной мостовой.

Солнечным вокруг угаром

Опален, полуживой,

Томный, потом орошенный,

Странник движется вдоль стен,

И унылой песни сонной

Тусклый слышится рефрен:

Сколько верст еще осталось,

Сколько пыльных до конца!

Цель совсем близка казалась,

Портик Божьего крыльца…

А теперь всё снова версты,

Версты пыльные вокруг,

Солнечный зрачок отверстый,

Мыслей безызживный круг…

Ты видел ли, как по вершинам

Крадутся покрывала туч?

На горном куполе старинном

Сквозь них уже не блещет луч,

Звезда сквозь них не проникает,

Душой овладевает жуть…

Но ты не бойся! Тут, кто знает,

И твой уже намечен путь.

Ведь эти в кружевах удальцы,

Быть может, снежный хоровод

Восставших. Ласковые пальцы

Духовных это, может, вод.

Ведь всё в твореньи Божьем вечно,

Так почему ж душа твоя

Не может здесь кружить беспечно

До прекращенья бытия?

Зачем ей к звездам? Рай повсюду:

Ползти по ожерельям гор,

Морскому поклоняться чуду,

Для душ достаточный простор!

Теперь никто не верит в птиц небесных,

В крылатых Божьих вестников, никто!

И даже дети в ангелов чудесных

Поверить не хотят уж ни за что.

А я, когда мечтательной был крошкой,

Их видел часто, как насущный хлеб.

Пойдешь, бывало, за дворовой кошкой

В соседней рощи сумрачный Эреб,

Послушаешь алмазных в чаще пташек

И тихий шелест дремлющих листков,

Насобираешь радужных букашек

У серебро прядущих ручейков,

Помолишься в часовенке старинной

На черного, как Эфиоп, Христа

И по тропе змеящейся, звериной,

Идешь себе, идешь, – пока верста,

Другая ляжет меж тобой и домом,

Где мать твоя болезная лежит.

Затем устанешь по лесным хоромам

Бродить, как краснокожий следопыт.

Тогда приляжешь на опушке леса

У ручейка на сочную траву, —

И над тобой лазурная завеса,

И над тобой виденья наяву.

Сперва глядишь, как будто с гор высоких

В сияющее море под тобой,

И облаков мониста одиноко

Плывут, как парус в бездне голубой.

Шуршанье крыл потом почуешь белых, —

И ангелов сияющих чета

Появится в лазури, снежнотелых,

Как подле Матери святой Христа.

Так ясно видишь их, что каждый волос

Кудрей червонных можешь сосчитать,

Как на поле колышущийся колос,

И попросить их за больную мать.

Нередко крыльями они касались

Моих горящих от восторга вежд,

Нередко мой простертый в небо палец

Касался ослепительных одежд,

Нередко постигал я даже пенье

Их на Эдема чистом языке,

Нередко жаркое прикосновенье

Друзей небесных чуял на щеке!

Потом исчезло всё, повязкой черной

Перевязала Явь мои глаза,

Познанья человеческого вздорный

Открылся путь и злобная слеза…

И только много, очень много позже

Мне Ангела послал и наяву

Отец Небесный на земное ложе,

И с ним уже полжизни я живу.

Бескрылый он, и смертный, и опальный,

Как я, на проклятой Отцом земле.

Но скоро край оставим мы печальный

На радужном небытия крыле!

Немного у меня друзей на свете,

Но все они крылатые зато,

Все в Новом перечислены Завете,

И не забыт Спасителем никто.

Мои друзья – святые Херувимы,

Архангелы, всё воинство небес:

От первых дней они мне были зримы,

Пока в дремучий я не скрылся лес.

Мои друзья – клубящиеся тучи,

Овец небесных тихие стада,

Плывущий по лазури храм могучий,

Скользящий сам не ведая куда.

Мои друзья – подоблачные птицы,

Орлы вершин и горлинки полей,

Журавль, перекрыляющий границы,

И серый под окошком воробей.

Но больше всех люблю я в бездне синей

Парящие в безбрежность паруса:

Они мне в сердце расплавляют иней,

Они мне обновляют чудеса,

Они мне мысли устремляют к Богу

И смысл какой-то жизни придают, —

И снова ищешь для себя дорогу

И для души изъязвленной приют.

Я скорбящая монада,

Ничего мне уж не надо!

Слово вещее награда

Мне на дне кровавом ада,

Слово русское, простое,

Всем понятное, живое,

Голубое, золотое,

В рубище самом святое.

И когда оно струится,

Райская я только птица,

Золотая мира спица,

Что юдоли не боится.

И пока оно душисто

И, как снежный саван, чисто,

Жизнь моя еще лучиста,

Как небесные мониста.

И никто не может слово

Обезглавить мне сурово.

Слово – вещая сирена,

Брызги радужные, пена,

Слово – снежная морена,

Ключ бессмертья, Гиппокрена.

Кто словами лишь живет,

Не испытывает гнет,

Для того и эшафот —

Вечности лазурный рот.

Я скорбящая монада,

Я словесная менада,

Ничего мне уж не надо!

В землю вросшая избушка

Где-то есть в степи.

В ней столетняя старушка

С шавкой на цепи.

Но милее шавки внучек,

Маленький такой,

Что овечек он от тучек

Отличить порой

Не умеет в чистом поле.

Солнце ж и луну

За попа в лучистой столе,

Подойдя к окну,

Принимает и, колени

Преклоня, глядит,

И боится всякой тени,

Что к избе бежит.

Словом, глупый был ребенок,

Бабка не умней:

Та уж от святых иконок

Тысячи ночей

Не отходит, хоть боится

Маслица зажечь,

Хищная в степи чтоб птица

Не могла притечь.

А в степи ее немало,

Привалило, страсть,

От великого до мала

Пожирает пасть.

Что за пасть? А кто запомнит

Все их имена?

Ведь народец в избах темный,

Царь же Сатана

Сто имеет всяких кличек,

Сущность же одна!

Крылышек же, как у птичек,

Нет, чтоб из окна

Улететь за сине море.

Ну, вот и сидишь,

Мыкаешь земное горе

Меж сожженных крыш.

Были красных, белых шайки,

Черный был Махно,

Пулеметы и нагайки,

Но уж так давно!

Были немцы, австрияки,

Грабили на всех

Эти языках вояки,

Так что плач и смех.

Но теперь уж взятки гладки,

Шавка что за суп?

Ни одной нет в поле грядки,

Вшивый же тулуп

Дедушкин для генерала

Унесли. Что взять?

Некого погнать за рало,

Черную печать

Посадили на ворота…

Знайте, мол: тут Смерть!

Ни одна с тех пор уж рота

Не глядит за жердь.

Стало хорошо, спокойно,

Словно всё опять

Православно и пристойно,

Как при букве ять.

Но как жить? Живут же звери

Вовсе без огня,

На замке не держат двери,

Не имеют пня.

Летом бабушка и внучек

Те же муравьи,

И, не покладая ручек,

В роще, меж травы

Собирают, зарывают

В чистом поле всё,

Даже немцев ограбляют

Спящих. Эх, житье!

Но зато страна родная,

Неба же никто

Не испакостил, сжигая

Русское Ничто.

Но зато, как прежде, степи

Безоглядны там,

Страшные на теле цепи

Не вредят мечтам.

Внучек, внучек, оставайся

Ты навек таким,

По родным полям скитайся

Маленьким таким.

Ты ж, бабуся, не старейся,

Хватит сотни лет,

Да на русском солнце грейся,

Лучшего ведь нет!

Ты ж, избушка, не валися,

Бури перестой,

Чтоб отсюда началися

Дни страны святой,

Той страны, что кровью чистой

Мы полили все,

Силой распяты нечистой

В дней своих красе.

Зеленый, мутный глаз бассейна,

Над ним мой черный силуэт.

Вокруг стоят благоговейно,

Незримо те, кого уж нет.

Я чувствую, что мертвых души

Со мною на воду глядят,

Как будто от кровавой суши

Спастись на мутном дне хотят.

А там без мысли, без улыбки,

Лениво шевеля хвостом,

Кружатся золотые рыбки

С бессмысленно раскрытым ртом.

Глаза их только отражают,

Как зеркало, юдольный мир,

Они не жаждут и не знают,

И жизнь их – безразличный пир.

Агатодемон я, Дух Моря

Отныне, позабывший горе,

Покрытый кружевом алмазным

И зыбким жемчугом экстазным.

Итак, свободен я совсем,

И никакой не нужен шлем

Мне для защиты от врагов.

Ничьих не страшно мне шагов,

Ничьих звериных голосов.

Не нужен мне теперь засов,

Ни шапка-невидимка,

Ни Иудины ефимки.

Я сам себе и царь и раб.

И ни один уже мне краб,

Ни спрут, ни жадные акулы,

Ни человеческие скулы

Не страшны. Я сильнее всех,

Я голубой вселенной смех,

Я серебро и киноварь,

Я самый древний в мире царь.

Я мантией своею землю

Опоясал, я звездам внемлю,

Сестрам своим, но я звучней

Гармоний сфер, я всех слышней,

Когда алмазные полки

Моих коней идут на приступ,

Когда пустынные пески

Иль фьорда пасмурного выступ

Я покрываю жемчугом.

Я в измерении другом,

Я вечно старый, вечно новый,

Я ласковый, как мать, суровый,

Как в Иосафате Бог-Судья,

Я Альфа и Омега я.

Смотри! Из-за плеча мне солнце

Глянуло в синее оконце.

Оно мой друг, оно мой брат,

А я оранжевый брокат,

Сверкающий миллионом свеч,

Как исполинский Божий меч,

Как серебристая фата,

Как белых ангелов чета!

Вдали камеи-острова,

Росистая на них трава.

Вблизи игривые дельфины

Ныряют в синие кувшины,

Вблизи чернеющий фрегат

С коралловым крестовым лесом,

Но он мне милый, младший брат,

Хоть и не служит он принцессам

Давно, хотя Руделей нет.

Но всё ж я и теперь поэт,

Хотя зыбучий и безбрежный,

Бесформенный совсем и нежный,

Как ожерелье перламутра,

Как нега солнечного утра.

Но вот я вдруг забушевал.

Дыбится озлобленный вал,

Не кони это уж, а горы.

Куда ни обращаешь взоры,

Всё исполинские гряды,

Всё богатырские ряды,

Седые всё бородачи.

Булатные вокруг мечи,

И грохот, шум, зубовный скрежет

Такой, как будто Гитлер режет

Ничем не винные народы,

Как будто адские исподы

Заклокотали из вулканов

Для укрощенья океанов.

А! Сколько пенистых сирен

Поет средь голубых морен!

А! Сколько дерзостных тритонов

Повылезало из затонов!

Всё яростней морские глотки

Подводные ломают лодки

И боевые крейсера:

Что ни удар в кузов – дыра!

Сильней, сильней вздымаю плечи,

Мне надоели эти сечи:

Риторики военной грохот

Пусть поглотит мой синий хохот!

Смотри! Полярный, вечный мрак.

Поля необозримых льдин.

Забытый корабельный прах.

Живого только я один.

Полярный свет луны милей,

Природы строгий мавзолей.

Кой-где меж льдинами вода,

Казачья морда иногда

Недоуменного моржа,

Слоновой кости два ножа,

Лениво пляшущий медведь,

В зеленую глядящий медь

Промоины, смешной пингвин,

Да я один, совсем один.

Как хорошо, что всё мертво,

Как девственное естество,

Как Хаос, вечный наш Отец.

Как возвращенье наконец

В него отрадно для души!

Как звезды снега хороши!

Я сам такая уж звезда,

Замерзнувшая навсегда,

Геометрический цветок,

Словесных атомов моток,

Исчезнувшее в вечность я,

Лазурный символ бытия!

Зеленый, мутный глаз бассейна.

Ликующий весенний день.

Деревья шепчут тиховейно.

Один лишь я – ночная тень.

Как синие в лазури стрелы,

Касаток быстрых карусель.

Вблизи, от солнца угорелый,

Скворец налаживает трель.

Но вот комок какой-то серый

На перепонках из слюды,

Из ближней где-либо пещеры,

Слетел на серебро воды.

Что это ты, ночная мышка,

На солнечный явилась свет?

Ослепнешь вовсе от излишка,

Как, видишь, уж ослеп поэт.

Но вот она вокруг бассейна

Кружиться стала, как юла,

Бессмысленно и бесколейно,

Как будто век уж не пила.

Потом, заметив черный, мрачный

Мой на бассейне силуэт,

Ко мне всё ближе, всё удачней

Прицеливалась, как на свет.

И вдруг упала мне на сердце,

Как нежно любящая дочь:

Она в полдневном, видно, скерцо

Почувствовала, что там ночь.

Вдали шуршит камыш высокий,

Как море целое мечей.

Над ними кобчик одинокий

И солнца миллион свечей.

Как жарко. Как на грядках дышит

Блаженно овощный народ!

Лягушки млеют, с писком мыши

Бегут под норки черный свод.

Где это? Где-то у Лимана

Иль на речушке там в глуши,

За сизой полосой тумана,

В глубоком тайнике души.

Как хорошо на той речушке

Следить за красным поплавком,

Лежа в траве, как на подушке,

С блаженным, солнечным зевком.

А неподалеку веранда,

Гостеприимный самовар,

Над сахарницей сарабанда,

Над чайником струится пар.

Там мама, бабушка, сестрица,

Там очень вкусный кренделек…

И вот летишь, летишь, как птица,

Через болотистый лужок…

Увы! Чрез полосу тумана

Теперь никак не пролетишь:

Она безбрежней океана,

А я – подрезанный камыш!

Сияли звезды, как иконы,

Миллиарды лет тому назад,

Но на земле уже драконы

Всю жизнь преображали в ад,

Себе подобных пожирая,

Деревья пламенем ноздрей

Тысячелетние сжигая,

Взрывая глубину морей.

Сияли звезды, как короны

На синей голове Творца,

Но брюхом лютые драконы

Лишь славили везде Отца.

Зачем Он создал первозданных

Таких летающих обжор

Меж этих синих, бездыханных,

Покрытых лилиями гор?

Там серафимов легионы,

Ему поющих: Свят, свят, свят!

Здесь кровожадные драконы

Опустошение творят.

Одна лишь серенькая птичка,

Какой-нибудь там соловей,

Спасается, или синичка

Меж самых выспренних ветвей;

Спасается и благодарно

Пускает радостную трель,

И всё вокруг, что так кошмарно,

Как будто бы имеет цель.

Миллиарды лет спустя всё то же,

Драконы те же, соловей,

И только Ты сокрылся, Боже,

В свой синий звездный мавзолей!

Я видел птицу Карморан,

И поэтический Коран

На перьях у нее прочел,

И стал, как праотец наш, гол,

Стал мудр, как малое дитя,

И стал глядеть на все шутя.

И исцелила сотни ран

Мне эта птица Карморан,

Как радуга на небесах,

Сверкавшая в семи цветах,

Как голубь теплая, как мать,

Склонившаяся на кровать

Больного сына своего,

Что для нее лишь божество.

Я видел птицу Карморан,

И исцелились сотни ран

Таких глубоких, что сквозь них

Просвечивает звездный стих.

Кто видел птицу Карморан

Сквозь этот жизненный буран,

Тот знает, что и сам погост —

Мерцанье только тихих звезд.

В шелковом плаще стоит он,

С черным на груди крестом,

Фуриями зла испытан

За иссеченным щитом.

Посмотри, вокруг всё бледно

Перед пламенным цветком,

Лепестки его победно

Рдеют, как костер, кругом.

Гость непрошеный на клумбе,

Гость, не сеянный никем,

Ветер, что не знает румбы,

Нес его, как Полифем.

Крохотное было семя,

Меньше точки нонпарейля,

Но пришло ему вдруг время:

Выросли такого зелья

Распрекрасного пружинки,

Что вокруг цветы – вассалы,

Незаметные былинки

Перед этой сказкой алой,

Перед этим кавалером

С черным на груди крестом.

Пусть послужит он примером

Нам, умученным постом.

Нечего в тени скрываться,

Нечего лежать в подвалах:

Нужно в пурпур наряжаться,

Нужно расцветать в обвалах!

Охра, золото и миний,

Стрелы света и огонь!

Сверху купол темно-синий,

Облачный на дыбах конь.

Две уже зажглись планеты,

Два небесных маяка,

Две космических ракеты,

Два бриллиантовых цветка.

Это Божья в небе митра,

Пафос творческий на миг,

Мага старого палитра,

Лучшее, что Он воздвиг.

Миг один, Фата Моргана

Превращается в ничто.

Всё опять серо, погано,

Как гнилое решето.

Всюду колос лишь спорыни,

Колос черный, да овсюг…

Сверху купол темно-синий,

Звезд бесчисленных жемчуг,

Но на них глядеть устали

Потускневшие глаза…

Мелкие внизу детали,

И со щек катит слеза…

Затишь. Серебро живое.

Миллиард свечей. Атлас.

Сад оливковый на зное.

Черный в пламени баркас.

Тихо всё. Лишь рыбка быстро

Хвостиком в лазурь плеснет

Иль серебряная искра

В сонном воздухе блеснет.

Даль и нежится и млеет,

Как ребенок, пьющий грудь,

Всё в сознаньи розовеет,

Как на солнце первый груздь.

Ничего уж не желаешь,

Ничего не мыслишь тож,

Словно облак белый таешь,

Шествуя, как старый дож,

На венчанье с синим морем,

На мистический обряд,

Распрощавшись с вечным горем,

Расплескав по скалам яд.

Ведь и я иерей незримой

Церкви Божьей на земле,

Ведь и я, как серафимы,

Рею на больном крыле,

Ведь и я живу вне жизни

Для лазурных этих слов,

Хоть и вьюсь в пыли, как слизни,

Меж сгнивающих гробов.

Затишь. Серебро живое.

Миллиард свечей. Атлас.

Я пылаю, догорая:

Это мой последний час.

Я вижу золотую раму,

Громадную, как Божий мир,

Но в ней не моря панораму,

Не снежный в облаках Памир.

В той раме ничего не видно:

Внизу, глубоко, горизонт,

Внизу житейская ехидна,

Внизу и самый Ахеронт.

В ней синева лишь золотая,

В ней мелодичный полдня зной,

В ней мотыльков чета святая

Кружится в бездне голубой.

Два белых мотылька-пушинки,

Как хлопья снежные, летят,

И эти чистые снежинки

Лишь друг на дружку всё глядят.

Как эти лепестки живые

Попали в центр мировой?

Зачем им бездны голубые,

Покой зачем им гробовой?

Вихрятся белые спирали,

Порхают лилий лепестки,

Затем падут, полны печали,

На раскаленные пески.

Там, в Бессарабии моей,

Я родился в гнезде стрижей

На колоколенке старинной

Над бесконечною равниной,

Средь пышных виноградных лоз

И красных на кладбище роз.

Вблизи сверкал лиман Днестра,

Вдали синела бирюза

Угрюмого, седого Понта,

И два я видел горизонта:

Червонный степи, синий моря,

Не ведая нужды и горя.

В два месяца я вырос так,

Что ни коты, ни лай собак

Уж не пугали нас в гнезде.

С родителями в синеве

Летали мы, как по канве,

Пиша иероглиф крылом

В вечернем небе золотом.

И жизнь стала вся полет, —

Кто не летает, не живет!

Над мутной грудию реки,

В свои зарывшейся пески,

Летал я, над морской волной

В жемчужных брызгах, как шальной,

Летал над морем золотым

Колосьев, радостно святым,

Над винограда янтарем,

Над сельской церкви алтарем,

Летал меж белых облаков,

Меж черных грозовых полков,

Меж молний яростных и грома,

И всюду был я в небе дома.

Лишь холода боялись мы

И нескончаемой зимы.

От них мы улетали вдаль

Чрез синюю морей вуаль,

К царице рек, в долину Фив,

Где хоть и нет подобных нив,

Но где священна старина,

Где вечная царит весна.

И снова тот же всё полет, —

Кто не летает, не живет.

Там жарче синева, и медь

Заката ярче в Фивах ведь,

Но Море Черное милей

Мне было пламенных степей

Песчаных и реки святой.

И каждой новою весной

Я возвращался на лиман

Из опаленных солнцем стран.

Пока и мне пришел черед,

Покинув синий небосвод,

Низринуться в угрюмый Понт,

Как грешники на Ахеронт.

На берегу стояла мать

С ребенком в чреве: погулять

Она спустилась на закате,

И на пылающем брокате

Полет наш плавный созерцала

И непонятное шептала.

Я полюбил ее, и вот,

Когда окончен был полет,

Назначенный мне как стрижу,

Оставил синюю межу

Понтийских я стремглав небес,

Исполненных таких чудес,

И бросился к ее ногам.

Она склонилась и к устам

Меня прижала, чтоб согреть,

Потом к груди, но отогреть

Меня ей всё ж не удалось!

Сердечко снова не зажглось,

И крылышки, потрепетав,

Поникли навсегда, устав.

Но дух умершего стрижа

Как лезвие приник ножа

К груди пречистой этой девы,

К лежащему младенцу в чреве,

И в сердце нерожденном вновь

К полету синему любовь

Свою безумную погреб.

Мертвец восстал, открылся гроб,

И я родился снова в мир.

Но это был уже не пир,

Какой справляет в небе стриж,

А гибкий, мыслящий камыш,

Преобразившийся в свирель,

В сплетеньи слов познавший цель,

Но это был уж крестный путь

И творчества земного жуть.

О них уж столько я писал,

Что счет элегий потерял.

Я синяя стрела в лазури,

Я странный, смелый иероглиф,

Поднявшийся на крыльях бури,

Столетий канувших лекиф.

В гнилой я, правда, оболочке,

Но этот мой земной двойник

Лежит в нетесаном гробочке,

Пока небесный я пикник

Свершаю ласточкой стрельчатой,

Пока пишу мистерий вязь,

Еще словами не початых,

С безбрежностью вступая в связь.

Небо как котел латунный,

Как гигантский самовар!

Золотые в небе струны,

Синий на небе кошмар.

Рая только вот не видно,

Хоть и грезишь наяву,

Ангелов святых не видно,

Хоть и в Боге я живу.

Там пространство, светогоды,

Звездная без счету пыль,

Тайны матери-природы,

Степи лунные, ковыль.

На латунном этом небе

Олимпийских нет богов,

Не снести оттуда Гебе

Уж амврозии для слов.

Ласточки там лишь, в гирлянды

Невесомые свиясь,

Плавно пляшут сарабанды,

Устанавливая связь

Мелодичную с безбрежным,

И живешь опять на час

В созерцаньи бесполезном,

Словно Бог не только в нас.

Пахнет тиной и гудроном,

Пахнет липкою смолой.

Чайка белая со стоном

Звонко реет над волной.

По камням зеленым крабы

Тихо крадутся бочком,

Слышен моря лепет слабый

За песчаным бугорком.

С матерщиной две рыбалки

Собеседуют вблизи,

Мажа черные, как галки,

Плоскодонки на грязи.

Грязные у них рубахи,

Ноги – черные карги,

Лица бронзовые даки,

Рима лютые враги.

Мажут донья черным квачем

Из кипящего котла;

Чайка созерцает с плачем

Их работу, без крыла

Хоть малейшего движенья.

Созерцаю также я,

Без малейшего сомненья

В странной сути бытия.

Море блещет, туч рельефы

Красочны, как никогда.

Неба голубые нефы

Не влекут уж никуда.

Я скоро, скоро брошу тело

На пожирание червям,

Как облачко, что пролетело

Сейчас, взвиваясь к небесам.

Я заклублюсь, как дым священный

В кадильнице пред алтарем,

Лазурью чистой опьяненный

Пред страшным Хаоса Царем.

Я не живой уже с полжизни,

Я не живой, я не живой,

Как на бездушном трупе слизни.

Я взвился дымной головой

Давно уже через окошко

В межмирья голубой эфир,

Где звезд рассыпано лукошко,

Где тишина и вечный мир.

Ведь то не я, что на подушке

Горячей в небеса глядит,

Подобно дремлющей лягушке,

Что меж кувшинками сидит.

Море слов, крупица смысла!

Только шустрый воробей

Может чопорные числа

Принимать за суть вещей.

Слово наше – лишь палитра

Для созданья небылиц,

Слово – это Божья митра,

Аллилуйя певчих птиц.

Из него мы строим замки

На вечерних облаках,

Им перетираем лямки

На израненных плечах.

Но оно не может тайны

Божьей роковой открыть:

Атом естества случайный

Чайкой только может быть.

Чайки с символами птицы,

Что чаруют всякий взор;

Где они, там нет темницы,

Там бушующий простор,

Крыльев звонкое там пенье,

Но познанья тайны нет,

Как в основе песнопенья

Твоего, больной поэт!

Будь как ящерица эта,

Что бежит через дорожку,

Как зигзаг зеленый света,

Грациозно ставя ножку.

Глазки у нее – лампады,

Любопытные зеркала,

Что глядят на мир, услады

Полные, как я, бывало.

Греть брюшко свое на солнце —

Всё ее здесь назначенье,

Да на глазок темном донце

Божье отражать творенье.

А когда зима приходит,

Спать в своей глубокой ямке,

Спать подобно всей природе

На отставленном подрамке.

Будь как ящерица эта,

Грей затылок на скамейке,

Да запой опять от света,

Подражая канарейке.

Если ж не поется, в норке

Спи, свернувшись, без просыпа,

Как на этой черной горке

Спит величественно липа.

Мы, поэты, вне пространства

И вне времени живем.

Слово наше – всё убранство,

Ритм для нас – отцовский дом.

Ритм – всё наше достоянье,

Вечности он всей язык,

Бога самого страданье,

Звезд неутомимых крик.

Ритм – всего первооснова,

Сердце вечности самой,

Он до Бога и до Слова,

Он ничей и только мой.

Я им душу выражаю,

Я им искупаю грех,

Я им Бога осуждаю,

Я с ним царь среди прорех.

Ведь душа как колокольня,

Устремленная в лазурь:

Только лишь ей станет больно

От юдольных этих бурь,

Как она по вертикали

Вырастает и звонит,

Чтобы все ее печали

Превратилися в Харит.

Ритм – душевная нирвана,

Ритм – возвышенный покой,

Голос звезд и океана,

Голос вечности самой.

Как меж листвою темной померанцы,

Небесные светила пляшут танцы.

Я, черный Ангел, посещаю звезды,

Безмолвные безбрежности погосты.

Иные лишь слепящие гиганты,

На Божьей митре яркие бриллианты,

И, прикрывая белой дланью очи,

Я улыбаюсь им из мрака ночи.

Но есть и звездные там плащаницы,

Как мертвые погаснувшие птицы,

И я на них бестрепетно слетаю,