Скажу больше, чтобы уж не возвращаться к книгам. Последнее время я не читаю, а вяло анализирую, в чем и где заблуждается автор. Я ковыряюсь в ошибках автора. Читать книги, созданные в эпоху цивилизации, – сущая каторга. Темпераментные, энергичные, пассионарные заблужденцы. Орут, наперебой кликушествуют, влекут за собой. Куда, спрашивается? Они считают – вперед. Все их наборы фактов и системы идей ничего не стоят, так как исходная точка (система взглядов на систему фактов) – пещерна и убога. Чтение «умной» книги превращается в выслушивание лепета умалишенного. Я даже не называю имен. Все подряд. Оттенки маразма меня перестали интересовать окончательно.

Если бы я сказал: «В мой Кабинет не ступала нога женщины!» – это было бы неправдой. В кабинете, окруженный высшими культурными ценностями, я пал очень низко. Мне почему-то захотелось пригласить в гости Каролину. И именно в Кабинете она стала моей (в тот час, когда вечер плавно перетекал в ночь). Мужчина с женщиной, встретившись в уединенном месте, не подумают читать «Отче наш». Это истинная правда. Сначала она поглаживала «бабочку» на стене (с Бабочкой вы познакомитесь позднее, в свой черед), пока я снимал с нее юбочку, потом упиралась руками в стеллажи книг. Шкаф угрожающе покачивался и скрипел. Каро стонала. Я нервничал. Это не то место, вы меня понимаете?

Кабинет имеет свою историю, он возник не на пустом месте. Однако если рассказывать обо всем подробно, то мы рискуем не вылезти из моего Кабинета до конца романа (а это, согласитесь, скучно), а если вкратце, то меня могут неправильно понять (а это уже глупо). Вот она, кстати, проблема интеллектуалов всех времен и народов. Как быть?

А никак. Роман мой родился в этом Кабинете, он весь пропитан его строем и духом. В сущности, мой роман – о моем Кабинете. Что не уместится в строчках, ищите между строк. А не найдете, так пеняйте на меня.

Итак, все началось с того, что однажды я оказался в Лондоне. Это была поощрительная поездка: я удостоился ее как молодой и перспективный драматург. Мне и моим коллегам решили показать родину бесподобного Шекспира, чтобы, так сказать, подхлестнуть наше творческое честолюбие и подвигнуть на великие начинания. Творчески мыслящей молодежи создавали все условия для вдохновенного служения высоким идеям и идеалам.

На стене великолепно отреставрированного Шекспировского центра виднелась скромная надпись: «Посвящается людям». Ее оставил тот самый попечитель, благодаря деньгам и усилиям которого и был возрожден Центр. Меня впечатлила обыденность и рутинность мессианства. Один, титан Возрождения, одарил людей россыпью шедевров, второй всю свою жизнь посвятил увековечиванию памяти первого. И вот – «посвящается людям». Великое окружено было уважительным почтением, и одновременно вокруг великого иронично и легкомысленно развеивался сам дух неприкасаемости. Великое делали такие же люди, как и те, которым посвящалось великое. Между «великое» и «люди» подозрительно не было непроходимой пропасти. Что-то здесь меня насторожило. На трепетный вопрос безусого, но бездарного, по-моему, поэта, автора гладенькой поэмы о Ленине, вопроса, касающегося вселенского разума, которым «овеяны были бессмертные творения вашего легендарного земляка», местный экскурсовод поднял брови: «Шекспир? Боюсь, этот гениальный человек вовсе не был таким умным, как представляется многим. Он же был актер, драматург, поэт, наконец. Он ничего не понимал в философии». Далее гид-эрудит с восторгом процитировал огромный кусок из «Ромео и Джульетты» и прибавил: «Где же здесь ум? Это всего лишь гениальная поэзия». «Я с вами не согласен, – возбудился безусый ленинец. – Чего стоит только одна фраза: «Весь мир театр, а люди в нем актеры». Это ли не ум? Звучит исключительно современно!» «Это Петроний, – словно извиняясь за Шекспира произнес гид. – «Mundus universus exercet histrioniam. Весь мир занимается лицедейством».

Я влюбился в «Лондон щепетильный» сразу и бесповоротно. Но только годы спустя понял, чем он меня пленил. Это была столица мировой цивилизации, отстроенная в лучших традициях классической (античной) архитектуры. Строгость пропорций, строгость мысли, строгость чувств. Великим гением цивилизации был Шекспир. Гением поэтизации иллюзий. Хреновым гением, sub rosa, между нами говоря. Все его великие характеры, если разобраться, не только слава цивилизации, но и позор культуре.

Именно культурой в Лондоне и не пахло. Это был город-музей, роскошный памятник нищете духа. Здесь царил культ изящных искусств, которые (за редчайшим исключением) занимаются поэтизацией глупости. Когда я понял это, то в пику любимой столице объявил столицей мировой культуры мой Кабинет. Разумеется, на стене, на выгодном и почетном месте были помещены виды Лондона (служащие фоном для моей субтильной фигурки), города необъятного, как сама цивилизация. Но Лондон был меньше, чем моя квартира: в нем не было и быть не могло Кабинета. Лондон – это кухня, гостиная и спальня той квартиры, где разместилась цивилизация человечества. Лондон весь посвящен людям. Но каким людям?

Вот в чем вопрос. Ответ можно было найти в моем Кабинете, на стене (где, кстати, в углу справа, совсем незаметно, карандашиком, как бы детскими каракулями было выведено понятным только мне отголоском: «Посвящается людям»): людям, которые жили телом и душой, тем самым людям, которые населяли берег Темзы или заполоняли берег Птичи. Тем людям, которым подавай хлеба и зрелищ, и за которых так часто заступалась моя жена. Лицедеям.

Стена моя, в частности, испещрена была листками с определениями культуры и цивилизации (листки по какому-то наитию стали крепиться с левой стороны, и скоро густо усеяли весь угол). Или игры (13 определений). Вот первое. Игра – результат такого отношения к жизни, когда ты смеешься над моралью, но вынужден жить как все, по предписаниям морали. Смеешься не только над всеми, но и над собой. Понимаете?

Субъектом и объектом цивилизации, как я выяснил, был человек как существо биосоциальное (тело плюс душа). Человек как существо биосоциодуховное (тело и душа плюс разум) – это уже объект и субъект культуры. Гении «культуры цивилизации» воспели и оплакали «биосоциала»; человека разумного, духовно-социального (хотя и рожденного матушкой природой) культура по-настоящему еще и не познавала.

Дальше я попытался найти людей культуры, затерявшихся в дебрях цивилизации. Сначала список мой, расположенный на стене сразу под Лондоном, был довольно большим. Затем он сокращался и сокращался, пока я в недоумении не остановился перед фактом: людей культуры, в сущности, нет. Один только я (при условии, что я не сумасшедший; справка о состоянии здоровья на тот период, когда делались безумные выводы, прилагалась; я был здоров, как космонавт). Главным доказательством моего здравого рассудка служило то, что я ни с кем не делился своими мыслями.

Я, человек мира культуры, живу в эпоху цивилизации. И никто, кроме меня, об этом не подозревает. Вот моя самая большая игра, ставка в которой – вы сейчас будете смеяться – будущее человечества. Да, да, ни больше, ни меньше. Свой выигрыш посвящаю людям. А проигрыш…

Не стоит человечеству выигрывать у меня. Это не в его интересах.

У меня не было выбора: столицей культуры был объявлен мой Кабинет. Игра, мое странное призвание с детства, стала если не сутью, то плотью, тканью, стержневой основой моей жизни. Я смотрел на все глазами человека культуры, а жить вынужден был как человек цивилизации. Мои открытия уже не пугали, а забавляли меня. Так, например, моя жена была не только женщина, что само по себе лишало ее пропуска в культурное измерение, она была к тому же продуктом цивилизации. Женщина, из рук цивилизации получившая удостоверение, согласно которому она является существом глубоко культурным. Судившая меня(!) по культурным(!) меркам и именем культуры! И это называется «не сошлись характерами»? С ума сойти!

Выбор у меня сузился до неприличия: или игра – или сумасшедший дом.

Я, человек солидный, семейный, выполняющий общественно полезную работу (драматургическое поприще – это ведь культуру в массы), весьма ответственно и серьезно отнесся к выбору: избрал игру.

И я завел себе кошку, живой символ игры. Мне хотелось, чтобы она гуляла сама по себе везде, где пожелает (но она сразу же прописалась на кухне). И я назвал ее Пума. И стал ее глазами смотреть на Вещи. Мне кажется, Судьба растерялась. Человек стал Кошкой?

Глаза дымчатой кошки Пумы в сумерках радужно отливали крупными перламутровыми пуговицами, вставленными, казалось, в пустые глазницы. Сверкнув безжизненно мерцающими очами, Пума надменно покидала мой Кабинет, триумфально вздыбив хвост. Кого она там побеждала – загадка. Несколько дней меня просто умиляли подобные трюки. Потом…

Оказалось, что загадочность кошки – в ее примитивности. Да-с. Когда я понял это, немедленно подарил ее новым хозяевам. Они в ней души не чаяли. Она в них, кажется, тоже.

Пожалуй, для начала о Кабинете хватит.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.