Новый учитель математики, бывший красный артиллерист, спросил у Сапожникова:
      - Ты кто?
      - Мальчик.
      - Вот как?.. А почему не девочка?
      - Девочки по-другому устроены.
      Учитель поднял очки на лоб и сказал:
      - Запомни на всю жизнь… Никогда не болтай того, чего еще не знаешь. Запомнил?
      Сапожников запомнил это на всю жизнь.
      - Запомнил, - сказал Сапожников.
      - Ну… Так кто же ты?
      - Не знаю.
      - Как это не знаешь?.. Ах да, - вспомнил учитель свое только что отзвучавшее наставление. - Я имею в виду, как твоя фамилия?
      - Сапожников.
      С тех пор его никто по имени не называл.
      Знал бы учитель, к чему приведут его слова - не болтать, чего еще не знаешь, - он бы поостерегся их произносить. Нет, не поостерегся бы.
      - Дети, вы любите свою страну? Сапожников, ты любишь свою страну? - спросил учитель математики, бывший красный артиллерист.
      Сапожников ответил:
      - Не знаю.
      - Как не знаешь? - испугался учитель. - Почему?
      - Я ее не видел, - сказал Сапожников.
      - А-а… - успокоился учитель. - Как же ты ее не видел? Ты откуда родом? Ну? Где ты родился? - подсказывал учитель.
      - В Калязине.
      - В городе Калязине, - уточнил учитель. - В математике главное - это логическое мышление. Пойдем по этой цепочке. А ты любишь город Калязин?
      Еще бы не любить!
      - Люблю, - ответил Сапожников.
      - Ну, а Калязин где находится? - подталкивал учитель.
      - На Волге.
      Волгу Сапожников тоже любил.
      - А разве Калязин и Волга находятся в другой стране?
      - Нет.
      - Ну, хорошо… Мать ты свою любишь?
      - Да.
      - А отца?
      - Не знаю.
      Запинка. Учитель не стал уточнять. Восхождение от конкретного к абстрактному - дело, конечно, важное, но сердце человечье не очень к этому стремится. Так практика показала.
      - Ну ладно… Вы с мамой жили в доме, а дом свой любишь?
      - Да.
      - А дом расположен в городе Калязине. А Калязин ты любишь.
      - Да.
      - Прекрасно… А Калязин расположен в нашей стране… Значит, что ты любишь?
      - Калязин.
      Учитель помолчал.
      - Трудно тебе будет, - сказал он.
      Он рассказал об этом разговоре в учительской. Вся учительская сошлась на том, что Сапожников, по-видимому, дефективный.
      - Нет… - сказал учитель. - Он очень послушный… Я сам велел ему не утверждать того, чего он не знает.
      Послушный, но, значит, неразвитый и потому умственно отсталый. Все таки не москвич, из Калязина приехал. И с этим учитель не согласился. Потому что они с Сапожниковым успели друг другу в глаза посмотреть. И в этом тоже есть своя логика, только другая.
      - Сапожников, заполняй, заполняй анкету… Не тяни, - сказала молодая библиотекарша Дома пионеров, что на горке возле Введенского народного дома на площади Журавлева. - Ну что тебе здесь непонятно? Социальное происхождение? Твой отец рабочий? Пиши - рабочий.
      - Он не рабочий.
      - А кто? Крестьянин? Нет? Пиши - служащий.
      - Он не служащий.
      - Как же это не служащий? Он где-нибудь служит? Как это нет? А кто же он у тебя?
      - Борец.
      - Борец за что? - опрометчиво спросила библиотекарша.
      - За деньги, наверно, - ответил Сапожников.
      - За деньги борются только капиталисты и жулики! Он у тебя капиталист?
      - Нет, - сказал Сапожников. - И не жулик. Борец он… Он в цирке борется.
      - А-а… Работник цирка. Пиши - служащий.
      - Он не служит.
      - А что же он там делает?
      - Борется.
      - Сапожников, вот тебе записка. Попроси мать зайти в библиотеку.
      Сапожников попросил.
      - Сапожников, почему ты перестал ходить в библиотеку? - спросил учитель. - Библиотекарша говорит, что за этот месяц ты взял всего одну книгу… Да и ту про марионеток. Вот, - он опустил очки. - "Деревянные актеры" называется.
      - Я туда не пойду.
      - В чем дело?
      - Вы сказали, что я дефективный.
      - Я сказал? А ну пойдем вместе.
      Пришли. Сапожников остался в зале, а учитель прошел за прилавок и скрылся за полками.
      - Я сказал, что у Сапожникова есть дефект - чересчур конкретное воображение.
      - Ну и что? - сказала библиотекарша.
      - У каждого человека может быть какой-нибудь дефект… Вот у меня вместо левой ноги протез - разве я дефективный?
      - Почему вы меня обвиняете? Я этого про вас не сказала…
      - А зачем же вы про Сапожникова?
      - Но у него же в мозгу дефект!..
      - А вы знаете, что Сапожников на районном конкурсе юных изобретателей занял первое место?.. Он придумал оригинальный спасательный пояс.
      - Какой пояс? Что я вам сделала?
      Библиотекарша заплакала. Учитель и Сапожников ушли.
      - В библиотеку будешь ходить. Я тебе составлю список книг, которые ты должен обязательно прочесть, - сказал учитель, хлюпая по лужам. - Нет, список составлять не буду… Почему ты взял книжку "Деревянные актеры", зачем тебе деревянные человечки?
      - Там написано, как они устроены.
      Помолчали. Одни ботинки хлюп-хлюп, другие хлюп-хлюп-хлюп. А в результате идут рядом, и никто никого не обгоняет. Интересно.
      - Кстати, ты можешь мне подробно рассказать весь процесс, который привел тебя к решению задачи с поясом?
      - А что такое процесс? - спросил Сапожников. Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
      - Ну хорошо… Была поставлена задача - придумать новый спасательный пояс…
      - ОСВОД поставил, - сказал Сапожников.
      - Что поставил?
      - ОСВОД поставил задачу…
      - Помолчи. В котором не было бы недостатков пробкового пояса - громоздкости и надувного - долго надувать, когда человек тонет… Я правильно формулирую?
      - Вы правильно формулируете.
      - Ну и что дальше? Дальше ты начал читать книги насчет поясов…
      - Зачем?
      - То есть как зачем? Чтобы узнать, что придумали до тебя.
      - А зачем?
      - Ты действительно дефективный! Чтобы прежние выдумки помогли новым.
      - Так ведь никому не помогли, - сказал Сапожников. Иначе бы конкурс не объявили.
      Помолчали.
      - Объявили потому, что осознали ограниченность обоих вариантов, - строго сказал учитель. - Это очень сложно… Это диалектика… Тебе не понять. Мал еще… В каждом явлении есть противоречие… Что такое противоречие, знаешь? Нет? Ну, хоть так: в каждой вещи есть для нас полезная сторона и есть вредная - и так и так, понятно?
      - И так и так - понятно.
      - Ну и расскажи, как ты придумал свой пояс… Только подробно.
      - Да вы же сами сказали - и так и так.
      - Ну и что?
      - Ну, надо взять от двух поясов только полезное, а остальное не брать.
      - Ну, а как ты взял, как? Другие же не взяли?
      - А-а… вон про что, - сказал Сапожников.
      Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
      - Насколько я понимаю, суть твоей выдумки в следующем: берутся две гибкие пластины разной длины и прикрепляются к двум стенкам плоского мешка из водонепроницаемой ткани.
      - Можно из плаща сделать мешок, - сказал Сапожников. - Он резиной покрыт.
      - Молчи… Получается плоский мешок, где две стенки состоят из гибких пластин.
      - Можно в чемодан положить и ехать на пароходе, - сказал Сапожников.
      - Да подожди ты с пароходом… Подожди! - сказал учитель. - Дальше… В случае нужды человек огибает вокруг талии короткую пластину, образуя круг малого диаметра, в то время как длинная пластина образует круг большого диаметра…
      Правильно я формулирую?
      - Вы правильно формулируете… Мешок растопыривается - а в нем воздух. И надувать не надо. Только пробку завинтить. В большой пластине же дыра с пробкой на цепочке?
      - Ну и как ты рассуждал, когда это придумывал?
      - Как - рассуждал?
      - Ну хорошо. Что тебе прежде всего в голову пришло? Взять пластины - одну длинней, другую короче…
      - Нет, - сказал Сапожников. - Пластины я потом придумал.
      - Потом?
      - Ага. Я сначала разозлился. Шину велосипедную накачал насосом. Долго очень пояс надувать. Надо, чтобы он сам воздух всасывал, как велосипедный насос, когда обратно тянешь. И у насоса одна стенка от другой отходит… ну, поршень, а внутрь воздух всасывается… Дырку если заткнуть пробкой, то насос плавать будет…
      Ну а пластины потом… когда сообразил, что насос надо вокруг живота обогнуть…
      - Так-так, - сказал учитель.
      Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
      Они шли сквозь осеннюю ночь и очень боялись друг друга. Учитель боялся, что мальчик спросит его: "А почему чересчур конкретное воображение - это дефект?" А Сапожников боялся, что учитель поймет, что он наврал, когда сказал насчет велосипедного насоса. Потому что главное было в том, что Сапожников разозлился.
      Насос просто подвернулся под руку в этот момент. А разозлился Сапожников потому, что ему жалко было кукольников, которые бродили по Франции со своими деревянными человечками, и всякая сволочь могла их обидеть, потому что они бедные и за них заступиться некому и спасти, а они ведь никому ничего плохого не сделали, а только хорошее. И тут он придумал, как он их спасет, когда они все плывут на пароходе, и сволочи и кукольники, все. И вдруг капитан кричит: "Граждане! Тонем!
      Пароход тонет! Спасательных кругов на всех не хватит! Спасайся, кто может!" И конечно, сволочи богатые расхватали все пробковые пояса, а кому не хватило, те начали надувать свои надувные. Дуют, дуют, а пароход тонет, а кукольники стоят кучкой и прижимают к себе деревянных человечков - и должны все погибнуть, потому что чудес не бывает. Ах, не бывает?! И тут Сапожников спокойно так открывает чемодан, и у него там весь чемодан набит плоскими широкими поясами, как у пожарников, в одном чемодане помещается целая куча этих поясов. И он говорит кукольникам: "Берите пояса". А они говорят: "Спасибо, мальчик. Нам ничто не поможет. Чудес не бывает". А Сапожников говорит: "Берите. Это конкретное чудо, и все рано или поздно объяснится. Эти мне Аграрий сказал".
      Они берут пояса и надевают на себя, оборачивая, конечно, вокруг тела. И вдруг все видят: как только пояс обернут вокруг живота, так он уже надутый, а если обратно снять - он плоский.
      Тут все кукольники с радостью надели пояса, прыгнули в воду и поплыли, а сволочи дрались из-за пробковых и надувных поясов, потому что ихний капитан приказал им:
      "Спасайся, кто может!" А кукольники плыли, плыли и поддерживали Сапожникова, потому что ему пояса не хватило, и они выплыли на берег к городу Калязину и обсохли на том берегу, где росло дерево самшит, только еще маленькое. Ну, тут залаяла собачонка Мушка, и миражи пропали. Сапожников закончил накачивать велосипедную шину, отвинтил насос, а на ниппель навинтил колпачок на цепочке.
      Вот как он изобрел спасательный пояс для того конкурса, про который им в классе объявил учитель. А остальное было просто. Надо было только сообразить, из каких материалов сделать пояс.
      Как все это расскажешь учителю? Потому Сапожников соврал про насос, чтобы учителю было понятно.
      - Может быть, основной принцип изобретательства, - сказал учитель, - это осознать в явлении главное противоречие и искать выход за пределами этого противоречия…
      - Может быть, - вежливо поддакнул Сапожников.
      Учитель вздохнул.
      - Ну, иди, - сказал учитель. - Маме скажешь, что был со мной. Физику можешь сегодня не готовить. Я завтра тебя спрашивать не буду. Ботинки на печку не ставь.
      Кожа от высокой температуры ссыхается и трескается, потому что процессы, в ней происходящие… В общем, до утра так просохнут. И спать, спать! Почему ты галоши не носишь?
      - Я их теряю, - сказал Сапожников.
 

      - Внимание!.. Поезд номер сто одиннадцать Москва - Рига прибывает на пятую платформу… Внимание!
      Сапожников смотрел на перрон и не торопился выходить.
      Виднелись черепичные крыши незнакомого города, солнце проваливалось в черные тени между домами, и воздух, влетевший в опущенную фрамугу, был сырой и незнакомый.
      Сапожников взял свой кошель с барахлом и стал пробираться к выходу - и вышел на солнечный перрон. Была вторая половина дня. Август.
      Тут Сапожникова стали толкать, и покатились тележки с чемоданами - берегись! - и ему это было приятно.
      Он не торопился и оглядывался. А потом узнал Барбарисова. Полнеющий человек в замшевой молниеносной куртке, с плащом через руку, он все вглядывался в проходивших, потом надел черные очки, и лицо его стало стремительным.
      - Здравствуй, - сказал Сапожников.
      Они обнялись, и Сапожников поцеловал его в щеку.
      - Сними очки, - попросил Сапожников. - Не надо стесняться.
      - Сейчас сядем в электричку и поедем в Майори, в пионерлагерь, - сказал Барбарисов. - Я захвачу дочку, договорюсь о лекции - я там читаю третьего числа, а ты пока посмотришь море. Там и пообедаем. А потом вернемся в Ригу.
      - Да, да.
      Они прошли через вокзал, и Сапожников все оглядывался. Ему нравилось. Но чересчур быстро шли. Ему казалось, будто он пустился в авантюру, хотя причин для такого настроения не было вовсе. Просто город похож на иностранный. Впрочем, так с ним бывало, даже когда он заходил в соседний двор или подворотню или видел вывеску "Баня", или "Химчистка", или "Клуб завода Гознак", или "В этом доме жил артист Мерцалов-Задунайский", как будто артист помер, а дверную табличку не снял, плут этакий.
      - Это Майори. Мы приехали, - сказал Барбарисов. - Нравится?
      - Да.
      От всей дороги у Сапожникова осталось только стеснение от незнакомого говора, серый блеск реки, перепутанный с гулом моста, и за окнами - налетающий шум листвы. А теперь они проходили вдоль редких заборов, а за ними красивые дома и деревья, и урны для мусора не стояли на земле, а висели на заборах, как почтовые ящики с оторванными крышками.
      Фонтан с чугунными рыбами, навес концертного зала, сырой воздух, трепет теней на асфальте, рай земной.
      - Дай мне сумку. А вон там пляж. Мы сейчас придем, - сказал Барбарисов.
      Сапожников увидел дрожащий блеск на желтой стене, обогнул дом и увидел море.
      Оно было огромное, до горизонта, темное, сине-зеленое, расписанное белыми барашками. Сапожников задохнулся и пошел по пляжу проваливаться ботинками в светлый песок. Немногие мужчины в шерстяных плавках и женщины в бикини лежали на песке, грелись, а если кто стоял загорелый и нарядный - было видно, что ему холодно. Но все они были физически подкованные и закаленные хорошей жизнью.
      Летела живая чайка, и ветер заваливал ее на крыло. Сапожников дышал и дышал, он моря сто лет не видел, и ему стало почему-то обидно, и он вернулся с пляжа на старое место.
      - Здравствуйте, - сказала девочка в клетчатой юбке, стоявшая рядом с Барбарисовым, у нее был прекрасный цвет лица.
      - Здравствуйте.
      - Ты Глашку зовешь на вы? - спросил Барбарисов. - Ей четырнадцать лет.
      - Именно поэтому.
      - Ты же ее видел в Москве прошлый раз?
      - Господи, конечно, - сказал Сапожников. - Но у нее была коса.
      - Она ее отрезала недавно.
      - Ничего, ей идет.
      - Папа, я есть хочу, - сказала Глаша.
      - Это значит - пойдем в шашлычную, - сказал Сапожников.
      - Откуда вы знаете?
      - Это же ясно.
      Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.
      - Давай мне сумку, - сказал он. - Чего ты ее тащишь?
      - Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина… Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?
      - Да, привез… - нехотя сказал Сапожников.
      Они вошли в угловую шашлычную и сели за столик у окна. Тень. А на улице ровные одноэтажные дома и магазины.
      - Вы будете пить целую бутылку вина? - спросила Глаша.
      - О господи, - сказал Сапожников.
      Он думал, что Барбарисов возьмет коньяку, и теперь только косился на эту педагогическую бутылку кисленького винца, он даже названия вин не знал, и сказал:
      "О господи".
      И стал есть шашлык.
      - Глаша, ты знаешь, раньше он был меланхоликом, - рассказывал Барбарисов. - В нем было что-то байроническое.
      - Это оттого, что у меня были грязные ногти, - сказал Сапожников.
      Он повеселел. Что-то ему начинало становиться почти совсем хорошо, и обида прошла.
      - Почему? - спросила Глаша.
      - Так полагалось влюбленным. Меланхолия и грязные ногти.
      У Сапожникова даже обида прошла. О море он старался не думать. Может быть, он даже еще искупается. Море-то было общее. В крайнем случае, он будет купаться в сторонке, чтобы не видели, как у него живот растет.
      Обратную дорогу Сапожников не запомнил.
      Потом они долго поднимались на четвертый этаж старинного дома. Блеклые каменные ступени, незнакомый запах на площадках, чугунные перила и хорошие выцветшие двери. А потом вдруг Сапожников вспомнил стихи про юродивого, который позвонил в квартиру за милостыней, а была зима.
 
Солидные запахи сна и еды,
Дощечек дверных позолота,
На лестничной клетке босые следы
Оставил невидимый кто-то.
Откуда пришел ты, босой человек?
Безумен, оборван и голоден.
И нижется снег, и нежится снег,
И полночью кажется полдень.
 
      - Пойдемте завтра смотреть со мной фильм "Хижина дяди Тома"? - вежливо сказала Глаша.
      - Ладно, - ответил он.
      - Вот мы и приехали. Это квартира сестры. Они с мужем на юге. Спать ты будешь здесь.
      - Прекрасная тахта.
      - Сделана по заказу, - сказал Барбарисов, застилая постель.
      - Барбарисов, что это за дамочки на стенках? Ужасные картинки.
      - Иллюстрации из дореволюционных французских журналов. А может быть из "Нивы".
      - Мне они нравятся, - с вызовом сказала Глаша.
      - Ну, значит, - так правильно, - согласился Сапожников.
      За окном было уже совсем темно. Сапожников заснул и видел во сне нехорошее. А раньше Сапожникову кошмары снились только дома.
      - Чего ты ждешь от Риги? - спросил Барбарисов наутро.
      - Развлечений, - сказал Сапожников. - Нормальное чувство командировочного.
      - Понятно. Сильная выпивка, много красивых баб и сувениры с видами города.
      - Нет… Просто несколько солнечных дней, минимум выпивки и общество милых людей.
      И давай начнем разбираться в нашем двигателе.
      - Нашем? - спросил Барбарисов.
      Сапожников не ответил.
      - Кого ты считаешь милыми людьми? - спросил Барбарисов.
      - Думаешь, я знаю? - сказал Сапожников. - Тебя, наверно.
      За прохладным подоконником солнечная листва, спокойные крыши. На улицу, на улицу.
      Тишина, тайна, шелест шагов, вывески и трамваи. Полупустой вагон, синие рельсы, и, может быть, в пролете домов блеснет море. Хорошо бы поселиться здесь навсегда.
      Тут вошла Глаша.
      - Папа, я есть хочу, - удивилась она.
      - Надо же, все время она хочет есть, - удивился Сапожников.
      - А поздороваться не надо? - спросил Барбарисов.
      - Доброе утро, - удивилась Глаша.
      - Доброе утро, - удивился Сапожников.
      В ушах Сапожникова звенело - утро, утро, утро, - что это их понесло, черт возьми?
      А, чепуха! Вчерашний день не в счет. Все они встретились только сегодня.
      Если бы в это утро специалисты засекли время, не пропал бы невидимо рекорд мира по марафону.
      Ничего не вышло. За сорок минут Сапожников отхлестал десяток улиц, и от свидания с городом остался только портрет Полы Раксы на афише и трамвай, пролетевший с безумной скоростью.
      Опять зеленые яблоки. Сапожников как с цепи сорвался.
      Он затормозил и посмотрел на часы. Он не сразу разобрал, где часовая стрелка, а где минутная, мешала длинная секундная, которая отбивала секунды со скоростью пульса.
      Сапожников успел к десяти, как договорились, на угол улицы Ауссекля и даже купил в киоске пачку аэрофлотовских карточек-календарей для московских знакомых.
      Сапожников сел на чугунную угловую скамью и развернул веером глянцевые карты.
      Крапом были недели и месяцы, а рубашкой - самолет, летящий над Даугавой. Можно было бы, наверно, еще отыграться, если бы знать правила. Но правил становилось все больше, и становилось скучно их заучивать. Чересчур солидно все выглядело, вот что.
      Глаша переходила улицу, независимо оглядываясь по сторонам.
      - Ах, вы уже здесь?
      - Ах, я уже здесь, - сказал Сапожников.
      Она вздернула брови.
      - Как вам понравился город Рига? - светски бросила она.
      - Мне очень понравился город Рига… А какие у вас отметки по диктанту?
      - При чем здесь диктант? Я серьезно спрашиваю, вам понравился город?
      Сапожников засмеялся.
      - Во! - сказал он и поднял большой палец.
      - Скажите, почему вы меня зовете на вы? Это странно.
      - Чтобы вы не думали, что я нос задираю.
      - Это странно! - сказала она.
      - Будет вам восемнадцать, перейдем на ты. Годится?
      - Это еще долго!
      - Не успеете оглянуться, - сказал Сапожников. - А вот и наш папа идет.
      Барбарисов двигался, помахивая портфелем. Свет-тень, свет-тень, солнечные зайчики.
      - Ну, граждане, - сказал он, - пошли завтракать - Я придумал кое-что, - сказал Саночников.
      - Что?
      - Мы позавтракаем, так? Потом сходим на вокзал, и я возьму обратный билет… Я, пожалуй, сегодня уеду в Москву.
      Барбарисов неподвижно смотрел на Сапожникова.
      - Ты с ума сошел, - сказал он спокойно. - Я созвонился с ребятами. Сегодня у меня в гостях куча сослуживцев и половина молодежного театра. Не валяй дурака, Сапожников… Вот, оказывается, ты какой стал.
 

      Прошел еще год-другой.
      Сидел Ньютон в саду, вдруг ему по голове яблоко шарах - упало яблоко ему на голову. И Ньютон не понял, что его голова притягивает яблоки. Так представлял это происшествие Сапожников. Но потом глядит Ньютон - яблоки падают не только ему на голову, а еще и на землю. Значит, его голова только помеха. А на самом деле, значит, это земля притягивает яблоки. А если прорыть шахту сквозь земной шар, куда упадет яблоко? Оно, наверно, в центр Земли упадет. Оно, конечно, сначала с разбегу проскочит на ту сторону, но потом поболтается в шахте и вернется в центр Земли, как маятник.
      Интересное дело получается.
      Одно тело притягивает другое. А чем оно притягивает? Резинкой, что ли? Что-то тут не сходится.
      Все знают: чем сильней резину в рогатке оттянуть, тем сильней она назад руку тянет. Или лук натягивать. Слегка натянуть и ребенок может, а вот натянуть так, чтобы лук согнулся, может только стрелок. Робин Гуд. Да, это же всем известно.
      Значит, когда тетива сильней растянута, она обратно сильней тянет, а не слабей.
      Вот это притяжение. А в этой силе гравитации, в притяжении, все наоборот. Чем дальше одно тело от другого оттянуто, тем оно, тяготение это, все слабей и слабей. Все слабей одно тело к себе другое тянет. Что же это за притяжение такое?
      А вот если вагон поставить на рельсы и давить на него изо всех сил, то он с места стронется и помаленьку покатится все быстрей. А ты дави с той же силой и только за ним поспевай. Что будет? А то будет, что он будет разгоняться, пока на станцию не влетит и в тупик не врежется, как яблоко в Ньютоновом садике. Потому что сила на него давила всю дорогу одна и та же, передыху не давала.
      Вот и получается, что когда камень на землю падает, то это гораздо больше похоже на то, что его какая-то сила сверху давит и разгоняет, чем на то, что его сама Земля неизвестно какой резинкой притягивает. И потому похоже, что не сами тела друг к другу притягиваются, а какая-то сила их друг с другом в одну кучу сталкивает.
      Скажете, что нам неизвестна такая материя, которая давила бы на тела и сталкивала их друг с другом. Но ведь и такая материя неизвестна, которая тела друг к другу тянет. Назвали гравитацией, а что такое гравитация? Любовь, что ли?
      Яблоки землю любят? Или Ньютонову голову? Пришло в голову Ньютону, что два тела друг к другу тянутся потому, что похоже, что тянутся. Так мало ли что на что похоже? Похоже, что солнце всходит и заходит, а пригляделись - все наоборот.
      Ну, что тут поднялось, когда Сапожникову эти дефективно - конкретные несуразности в голову пришли и он их высказал, что тут началось.
      - Сапожников из шестого "Б" против Ньютона пошел! В шестом "Б" все дефективные!
      - Ты обалдел, что ли? Кто Ньютон - и кто ты? У тебя вон по химии и по немецкому тройки! И макулатуры ты собрал меньше всех!
      - Какое может быть давление, если всем известно, что тела притягиваются? Это же всем известно!
      - Это ты где же свое давление выкопал? В велосипедном насосе, что ли?
      - Ага, - сказал Сапожников. - Если в насосе дырку зажать, а за поршень тянуть, то будет пустота, а природа пустоты не терпит.
      - Поэтому я тебя терпеть не могу, - сказала Никонова.
      - А если поршень отпустить, то наружный воздух его обратно затолкнет.
      Атмосферное давление. Один килограмм на квадратный сантиметр.
      - Никто меня к тебе не толкает, - сказала Никонова. - Не надо сплетни слушать!
      Не надо! Не говори, чего не знаешь! Не надо чужие записки читать! А Лариса дура!
      Это тебе Котька Глинский сказал?
      - Что?
      - Что Лариска меня к тебе толкает?
      - Я с Глинским вторую четверть не разговариваю.
      - И напрасно… Он к тебе очень хорошо относится. Гораздо лучше, чем ты к нему.
      - А ты откуда знаешь?
      - Я с ним разговаривала. Ты просто людей не любишь.
      - А ты знаешь, какую про него эпиграмму написали?
      - Кто написал?
      - Не знаю…
      Сводник, сплетник и дурак -
      Сборник всяких глупых врак,
      Облик целый тут его,
      Во! И боле ничего.
      - Гнусно! Наверно, ты и написал! - закричала Никонова.
      - Я не умею, - сказал Сапожников.
      Это была правда. Никонова это знала.
      Она только не знала, что ее подталкивало к Сапожникову. И он тогда этого не знал.
      Узнал только потом. Время. Время толкало и кружило их в своих водоворотах - времяворотах. Тик-так, работали его часы, тик-так - и уже Сапожникову четырнадцать лет, а Глинскому часы подарили.
      - Мама, - сказал Сапожников, - зачем людей рожают?
      - Людей? Детей, наверно?
      - Ну, детей…
      - Чтобы любить кого-нибудь.
      - Кого-нибудь? - спросил Сапожников.
      - Кого-нибудь, кто будет тебя вспоминать долгое время… Конечно, бывает всякое… война, например, не дай бог… но в принципе дети должны пережить родителей…
      Детей рожают, чтобы любить того, кто тебя переживет.
      - Мама, что такое время? - спросил Сапожников.
      - Время? Откуда же я могу знать?.. Никогда не задумывалась, - сказала мама. - Как тебе в школе живется, сынок?