Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Танцующий с тенью

ModernLib.Net / Современная проза / Андахази Федерико / Танцующий с тенью - Чтение (стр. 7)
Автор: Андахази Федерико
Жанр: Современная проза

 

 


Но он был влюблен. Он закурил и попытался спокойно все обдумать, проанализировать ситуацию, быть рассудительным. Но рассудок он потерял. Не существовало просто ничего, что не напоминало бы ему об этих синих печальных глазах, об этой девичьей груди. Он попался в лапы к пауку, который даже и не думал раскидывать паутину. Он сам оказался в ловушке, никто его не подталкивал. Он подумал о небоскребах Нью-Йорка, о Латинском квартале Парижа, о портовых кабачках Барселоны, но ничто не вызвало у него такого волнения, как эти длинные стройные ноги, теплым гостеприимством которых он пользовался каждый день, после четырех часов вечера. Если бы не желание во что бы то ни стало избежать любви, Гарделю и Ивонне, возможно, удалось бы пережить долгий роман, страстный и в то же время гармоничный – хотя на самом деле одно исключает другое.

Ивонна переживала бушевавшие в душе Гарделя бури безропотно, с молчаливой покорностью судьбе. Она стойко переносила резкие перемены в его настроении: сегодня он мог быть нежным и пылким любовником, на другой день – глыбой льда, дрейфующей в океане безразличия. Порою Певчий Дрозд поражал ее красноречием и бьющей через край откровенностью, а уже через минуту он превращался в какого-то подозрительного зверька, забившегося в нору своей молчаливой задумчивости. В какой-то вечер Певчий Дрозд встречал ее букетом хризантем, продетых в жемчужное ожерелье, а в другой выходил ей навстречу, до боли сжав кулаки, еле сдерживая ярость. Временами он писал ей отчаянные письма, полные безмерной тоски, в которых он почти уже был готов сделать долгожданное признание, но бывали дни, когда он говорил ей обреченно, не поднимая глаз:

– Дальше так продолжаться не может.

Однако полной ясности в его словах не было никогда. Ивонне оставалось неизвестно, что не она повинна в том, что чувства Гарделя раскачиваются, словно маятник; ей неоткуда было узнать, какую жестокую молчаливую битву ведет он наедине с собой. Ивонна принимала дни нежности с потаенной радостью и с безмолвным стоицизмом выдерживала другие дни, когда все казалось черным и безнадежным. И все-таки, хоть сама девушка этого и не замечала, его нескончаемые колебания подтачивали ее дух, словно волны, которые, набегая и опадая, вымывают борозды в скале. Именно на камнях этого неустойчивого равновесия свили свое гнездо надежды другого мужчины. В эти дни Ивонна познакомилась с Хуаном Молиной.

2

Когда трескотня после его выступления затихала, Хуан Молина наблюдал из своего полумрака за тем, как меняется публика в кабаре. Нетерпеливые посетители секции вермутов, открытой с семи до девяти вечера, постепенно уступали место ночной фауне. По мере того как зал покидали молодые влюбленные и супружеские пары со стажем, к столикам начинали стекаться завсегдатаи с замашками жиголо, денди-бездельники и плейбои с обложек модных журналов. После полуночи появлялись настоящие хозяева жизни. И тогда действительно заказывалось шампанское лучших сортов и пахло английским табаком. Бравурный вечерний оркестр сдавал позиции серьезным музыкантам – из тех, кто сегодня в Буэнос-Айресе, а завтра в Париже. И появлялись женщины. Француженки из Франции и из других земель. Все увешанные драгоценностями, достойными принцесс, обученные всем приемам женского кокетства, знающие, как обращаться с мужчинами в любой ситуации, в юбках, не прикрывающих коленей, и с носами, задранными выше, чем плюмажи на их шляпах.

В полумгле такой вот веселой распущенности этих двоих объединило несчастье. Быть может, Ивонна и Хуан Молина уже не в первый раз встречаются в «Рояль-Пигаль», однако можно сказать, что в ту ночь они наконец-то стали видны друг другу, словно бы оба неожиданно припомнили – сами того не сознавая, – что их дороги уже дважды пересекались. Ивонна впервые взглянула на Молину как-то иначе, чем просто на одного из борцов. Молина впервые разглядел в Ивонне что-то помимо ее ремесла проститутки. Подобно двум одиноким душам, заблудившимся в полутьме и узнавшим друг друга по одному взгляду – словно бы они смотрелись в зеркало, – Хуан Молина и Ивонна, едва увидев друг друга, уже знали, что их судьбы отмечены одним и тем же таинственным знаком. Они не разговаривали между собой. Сначала каждый из них поймал взгляд другого сквозь дно бокала. Потом они обменялись несколькими мимолетными взглядами; в конце концов они посмотрели друг на друга прямо и не отводили глаз долго, неисчислимое количество времени. Словно бы все, что их окружало, неожиданно исчезло, словно двое потерпевших кораблекрушение, встретившиеся посреди океана и, даже зная, что спасения ждать неоткуда, обнимающие друг друга, чтобы не гибнуть в одиночку, – так, с тем же веселым отчаянием смотрели они друг на друга целую вечность. И поняли все. Молина понял, что в глубине этих глаз, бирюзовых, как воды Средиземного моря, под шелком этого бордового платья живет страдание, такое же безбрежное, как океан, отделяющий девушку от родной земли. Не отводя взгляда, не произнося ни единого слова, Хуан Молина, сидящий за своим столиком, окутанный полной музыки тишиной, одними глазами поет девушке песню, услышать которую способна лишь она:

Очертаний в полумраке взгляд почти не различает,

столько лет не прожила ты, сколько бед пережила;

ты скрываешь эту горечь за прозрачностью бокала,

за шампанским золотистым.

Медь волос твоих коротких мой колодец освещает,

в эти каменные стены ты кидаешь горсть тепла,

как слепой, тебя ищу я наугад, в глубинах зала,

наполняясь светом чистым.

Одинаковые думы нас с тобой сейчас печалят,

в той звезде, что нас связала, мало света, много зла;

к нам судьба была жестока, снисхождения не знала —

словно к двум опавшим листьям.

Никто не смог бы догадаться, что этот невеселый мужчина, одиноко курящий в тишине, на самом деле поет. Никто, кроме Ивонны. Ивонна возвращает ему взгляд, полный благодарности, и, используя тот же самый язык, ясный только им одним, не размыкая губ, отвечает ему, повторяя ту же неслышную мелодию:

Как на ощупь, пробираюсь к твоему лицу сквозь темень,

ты за дымною завесой укрываешь горький стыд,

ты – как зеркало, в котором повторились ненароком

все души моей движенья.

В этом зеркале неясном отражаюсь я в смятенье:

«Боль твоя и мне знакома», – каждый жест твой говорит.

Что за блестки в этом взгляде, понимающем, глубоком,

чем размыто отраженье?

На глазах – немые слезы, под глазами – венчик тени,

светлой братскою любовью этот взгляд меня дарит.

Нас связал случайный отблеск в городе большом, жестоком,

где мечты

потерпели пораженье.

И тогда немая исповедь Молины и Ивонны превращается в договор. Два молчания накладываются одно на другое, сливаются в безмолвном дуэте; и вот они поют вместе, по-прежнему не издавая ни звука:

Ты со мной не говори,

пусть мое мечтанье длится:

вот мой брат (моя сестрица) —

лишь смотри.

Даже если я начну

звать к себе – не подходи,

если руку протяну —

ты за столиком останься,

только глаз не отводи;

в тишине и полумраке

одиноко закури —

пусть гуляки

каблуки стирают в танце

до зари.

Так и не сказав ни слова, Хуан Молина встает и наконец-то покидает нору, в которую его загнал стыд. Он решительно проходит между столиками и, остановившись в двух шагах от Ивонны, все так же не отводя от нее острого как кинжал взгляда, угрожающе кивает ей. Высоко держа подбородок и не опуская глаз, словно наполовину прирученный зверь, почти что против своей воли женщина подчиняется. Подчиняется в первый раз. С оркестрового помоста слетают аккорды танго «Бокал забвения». Ивонна встает во весь рост, теперь ее осиная талия видна всем, всем видны ее нескончаемо длинные ноги, которые по временам обнажаются в разрезе юбки. Вот они стоят лицом к лицу; Молина обхватывает девушку за талию и размещает ее руку у себя на груди. Ивонна впервые принимает приглашение на танец. Юноша и девушка прижимаются друг к другу, словно пытаясь слить воедино две свои тоски. Ни он, ни она не произносят ни слова. Поначалу Ивонна как будто сопротивляется – мягко, но настойчиво. Она его проверяет. Тогда Хуан Молина плотнее привлекает партнершу к себе, укрощает своей правой рукой, диктуя ей каждый выпад, каждый поворот. Оба смотрят вызывающе. Проверяют силу друг друга. Но Молина настаивает на своем, навязывая Ивонне те движения, которые выбирает он сам.

Сколько времени они танцевали – никому не известно. Танцевали до тех пор, пока мужчина не решил, что этого достаточно. Когда музыка оборвалась, он отстранил ее от себя и слегка поклонился, что можно было воспринять и как «спасибо», и как демонстрацию победы. Потом Молина удалился в свое сумрачное убежище, убежденный, что эта девушка навсегда осталась в его ладони. Молина не мог даже представить, насколько он заблуждается.

Его партнерша вернулась к своему столику, и Молина увидел, что тотчас же вслед за ней там оказался его работодатель, Андре Сеген. Француз, не спросив разрешения, уселся рядом, закурил и принялся ее отчитывать; было видно, насколько он рассержен. Девушка смотрела в другую сторону, куда-то в пустоту, чем еще больше распаляла своего патрона. Когда гневная проповедь, которой Молина не мог слышать, была окончена, управляющий поднялся из-за столика и посмотрел на борца полными яда глазами. Это было предупреждение. Спустя какое-то время управляющий вернулся к тому же столику в сопровождении шикарно одетого мужчины. Ненатурально улыбаясь, Андре Сеген долго и манерно представлял его девушке; они обменялись несколькими репликами и француз оставил их наедине. Еще через какое-то время «его превосходительство» осторожно протянул девушке руку, приглашая встать из-за стола. С чрезмерной галантностью помог ей накинуть плащ, и оба спешно направились к выходу. Прежде чем исчезнуть, Ивонна в последний раз взглянула на Молину.

Их первый танец не стал единственным: та же сцена повторялась все последующие ночи. Молина за своим столиком ожидал прихода Ивонны. Ровно в двенадцать, ни минутой раньше, ни минутой позже, она, как всегда блистательная, появлялась на лестнице. Ивонна подчеркнуто грациозно ступала на красный ковер и проходила к своему столику, всегда к одному и тому же. Усевшись лицом к лицу, эти двое приступали к ритуалу переглядки. Они никогда не улыбались друг другу. Не было никаких проявлений радости и уж тем более – приветствий. Когда оркестр начинал играть, Молина наклонял голову, и, словно повинуясь хозяйскому приказу, Ивонна вставала со стула, направлялась к площадке для танцев и там дожидалась, когда Молина подойдет, чтобы обнять ее. Вот так, не раскрывая рта, Молина исповедовался и пел девушке о своих печалях:

Имя мне твое не нужно,

медно-рыжая девчонка,

ворковать нам нет резона,

стоит рассмеяться звонко —

и прервется хрип натужный

старого бандонеона.

Ты прижмись ко мне покрепче,

и излишни станут речи:

все, что у тебя внутри,

в сердце и в глазах таится,

я душой понять готов.

Ничего не говори,

пусть иллюзия продлится,

танец – лучше всяких слов;

поворот, поддержка, шаг —

вот язык исповедальный,

ну а цокот каблучков

по площадке танцевальной

песнею звучит в ушах.

И вот, снова слив свои голоса в дуэте, расслышать который могли только они, Молина и Ивонна поют:

Знаю, мы с тобой в неволе,

давят стены в этом зданье,

но спасенье все же есть:

в петлю мы не станем лезть,

если нам судьба позволит

по ночам встречаться здесь,

чтобы танцевать в молчанье.

Они танцевали три-четыре танца подряд, потом расставались, и каждый усаживался за свой столик. Потом появлялся какой-нибудь миллионер в смокинге, угощал девушку бокалом шампанского, затем они быстро покидали зал, стараясь не привлекать лишнего внимания. Это происходило каждую ночь: Хуан Молина отбывал свой борцовский номер, сплетаясь в поединке с очередным претендентом на место в труппе, а сам в это время пел невеселые песни. Позже он заливал стыд несколькими стаканами дешевого виски, дожидался появления безмолвной партнерши, и они выплескивали в танце свои немые признания. Они оба боялись, что первое же слово может разрушить волшебство, соединяющее их каждую ночь; боялись, что настоящий разговор положит конец этой идиллии, созданной ими ценой тщательного молчания и соблюдения особых правил. Они хотели сохранить эту дружественную близость, основанную на языке без слов, в котором никто, кроме них, не сумел бы разобраться. Площадка для танцев была для них как островок посреди тревожного океана каждодневной жизни, их тела прижимались друг к другу с отчаянием и отдалялись одно от другого с болью долго сдерживаемого желания. Однако оба они знали, что поток их страсти рано или поздно выплеснется из спокойного русла. И этот день настал.

3

В одну из ночей – такую же, как все остальные, – случилось то, что должно было случиться, и молчанию пришел конец. Оказалось, что Молина с Ивонной успели узнать друг друга лучше всех на свете. Они заговорили. Они начали общаться, как двое старинных друзей. Они сидели в самом темном углу кабаре и разговаривали, пока во рту не становилось сухо – тогда нужно было сделать очередной глоток. Хуан Молина услышал то, о чем уже и сам догадывался: у сердца Ивонны был хозяин. Хозяин, который плохо с ней обходился, но которого она все-таки не могла забыть. Чтобы избежать неприятностей с управляющим «Рояль-Пигаль», которому не доставляло никакого удовольствия смотреть, как борец отпугивает клиентов Ивонны, Молина договорился с Андре Сегеном, что будет на правах обычного посетителя оплачивать из своего жалованья все напитки, которые заказывает Ивонна, пока они сидят вместе.

И вот, во время этих разговоров Молина терялся в синей глубине глаз Ивонны, смотрел на движения ее алых губ, и тогда слова постепенно теряли свой смысл, перемешиваясь с ароматом ее дыхания. Юноше приходилось сдерживаться, чтобы не поцеловать ее, чтобы не опустить взгляда и не заблудиться в манящем вырезе ее платья. Он мечтал, чтобы время замерло и не текло дальше, чтобы всегда оставался этот единственный час и он никогда не слышал слов, с которых начиналась для него ежедневная пытка:

– Мне пора работать.

Дорога от Молины к Ивонне была крутой, извилистой и, как правило, шла снизу вверх.

До сих пор Молина не мог даже предполагать, кто тот хозяин, что плохо обходится с ее сердцем. Эта женщина, иногда готовая распахнуть свою душу и говорить без утайки, та самая, что предлагала ему свою дружбу и не ставила никаких условий, сразу же закрывалась, словно ночной жасмин при первых утренних лучах. Да, именно ночью она была великолепна, ее синие глаза мерцали в темноте коварным кошачьим блеском. Она танцевала танго грациозно и чувственно, искрилась и пенилась, как шампанское в бокале, и громко смеялась. В течение того единственного и долгожданного часа, который Ивонна делила с Молиной, она смеялась так счастливо – можно даже сказать, по-детски. Они болтали как давнишние друзья, пока не наступал роковой момент: девушка смотрела на часы и объявляла:

– Мне пора работать.

Юноша принимал это известие с покорной улыбкой, прощался и возвращался в свой темный угол. Поначалу Молина молча усаживался и пил, притворяясь, что ничего не видит. Потом он начинал мучить сам себя, глядя, как Ивонна болтает с очередным расфуфыренным богачом, сидящим на том же стуле, с которого он сам только что поднялся. Молина жарился на медленном огне, страдая от каждой улыбки, которой девушка награждала какого-нибудь старикашку с замашками денди, побуждая его заказывать все новые и новые бокалы шампанского. Певец пытался залить костер своих мучений еще одной порцией виски – но не мог не смотреть на Ивонну, которая нашептывала что-то на ушко этой развалине, выдающей себя за светского льва.

Играет оркестр. Ночная публика танцует. Молина поет о своей немой боли:

В этой песне нет упрека:

я ведь понимаю, где я;

не хочу, чтоб знала ты,

что страдаю я жестоко,

наблюдая, что ни ночь,

как тебя уводят прочь,

чтоб исполнились мечты

прощелыги-богатея.

Хуан Молина видит Ивонну за работой и не может узнать свою подругу в этой женщине. Чтобы подавить вопль отчаяния, он снова поет:

Твой нож

из раны вырвать силы хватит —

зачем я растравляю эту боль?

Но все ж,

быть может, власть свою утратит

измученная ранами любовь.

Идешь

с любым, кто только деньги платит,

а я слежу, пронзенный, за тобой.

Оркестр в ложе исполняет душераздирающее танго; танцующие пары двигаются как будто в такт переживаниям Молины, а сам он продолжает петь, не выходя из тени:

Как пришпиленный к столу,

в темноте кусая локти,

мучаюсь одной загадкой:

кто же там, в другом углу?

От ее работы гадкой

стал я полон черной злости.

И, наблюдая непривычно веселую улыбку своей подруги, видя, как оживленно беседует она с незнакомцами, что подсаживаются к ее столику, Хуан Молина задается вопросами: где же та девушка, печальные признания которой он только что выслушивал, и кто эта оживленная чаровница, веселящаяся после выпитого шампанского?

Этот облик незнаком,

так похожа, но едва ли

мы с тобою танцевали.

Хоть весна еще в начале,

все, о чем мечтал тайком,

срезала судьба серпом.

Укрывая безмерное страдание в самом темном углу «Рояль-Пигаль», Молина корчится в своем собственном аду, наблюдая каждый раз под утро, как Ивонна в последний раз выскальзывает из кабаре в сопровождении одного из этих вампиров, прячущих сладострастные клыки под низко надвинутыми фетровыми шляпами.

Очень скоро жизнь Хуана Молины свелась к тому единственному часу, который он проводил вместе с Ивонной; все остальное было тоской и ожиданием.

Хуан Молина ни с кем не разговаривал. За время своей недолгой карьеры в «Рояль-Пигаль» друзьями он не обзавелся. Он едва-едва общался с товарищами по труппе, обменивался короткими приветствиями с рабочими сцены, а еще произносил сухое и сдержанное «спасибо» каждый раз, когда Андре Сеген выдавал ему тощий конверт с жалованьем. Обычно люди вокруг Молины принимали его молчаливость за высокомерие. Только Ивонна знала, что это недоверчивое молчание – плод самого горького из возможных разочарований. Из своего невеликого жалованья Молина должен был вычитать двадцать процентов, которые получал его представитель, известный под именем Бальбуэна. Молина понимал, что контракт, заключенный им с его «художественным руководителем», не имеет никакой законной силы, что он вполне мог бы отказаться платить за услуги, которыми так и не воспользовался, и, уж если на то пошло, тот же самый Сеген мог бы засвидетельствовать, что действия Бальбуэны ничем не помогли его «подопечному» получить работу. Однако Молину держало не только данное им слово: певец упорно не хотел расставаться с надеждой, что его покровитель сутки напролет ведет хитроумные переговоры с какими-то важными импресарио из недостижимого для самого юноши мира артистов. На самом деле Молина платил Бальбуэне за свое будущее, а не за услуги, оказанные в прошлом. В эти дни все существование Молины заключалось только в неясных надеждах.

– Это всего-навсего вопрос времени, сейчас я договариваюсь о прослушивании для вас с одним французским импресарио, – успокаивал его Бальбуэна, не выпуская изо рта пустого мундштука.

С другой стороны, Андре Сеген убедился, что единственный способ удержать Молину внутри борцовского ринга – это подкармливать огонек надежды, теплящийся в его сердце.

– Имейте терпение, Молина, вы человек молодой и поете божественно. Голос всегда останется при вас. А я уж постараюсь устроить вам достойный дебют в «Арменонвилле» или в «Пале-де-Глас», – говорил управляющий, похлопывая юношу по плечу.

Однако самой недоступной мечтой, ускользающей все дальше, какой бы близкой она ни казалась, было неуловимое обещание, в которое обратилась для Молины Ивонна. Хуан Молина думал об Ивонне сутки напролет. Первое, что вставало перед глазами певца, как только он просыпался, было ее бледное лицо; весь день он дожидался полуночи, чтобы только ее увидеть. И тогда минуты превращались в часы, а часы – в минуты. Молина даже не мог оставаться в своей комнатке во дворе пансиона – одиночество делало ее отсутствие просто невыносимым. Молодой певец сразу же бросался прочь из комнаты, брел куда глаза глядят, пытаясь отвлечься, заходил выпить кофе в какой-нибудь бар, курил не переставая, но чем больше усилий он прикладывал, чтобы прогнать от себя мрачного мотылька тоски, тем настойчивей становилось биение его крылышек. Не было ничего, что бы ни напоминало молодому певцу об Ивонне. Ему казалось, что в клубах табачного дыма и в кофейной гуще он видит знамения судьбы, которая в конце концов приведет его к Ивонне. В стремительном женском силуэте, промелькнувшем за окошком, в перестуке каблучков, неожиданно оглашавших тишину какого-нибудь бара, в не успевшем рассеяться аромате французских духов, в нескромном колыхании чьей-нибудь юбки – во всем, что его окружало, Молина ухитрялся находить напоминания о том, что стремился позабыть. А когда приближался заветный час и влюбленный переодевался для выхода на помост, все, что ни происходило, заранее представлялось ему препятствием, замедлявшим движение стрелок на часах. Молина выходил на сцену, потрясал всех своим искусством, а сам беспокоился больше о том, сколько осталось времени до его долгожданной встречи, чем о случайном сопернике, которого судьба поставила на его пути; Молина устранял это препятствие одним немилосердным броском, спешил в душ, снова переодевался и усаживался за столик в самом темном углу – дожидаться ее появления. В конце концов ровно в двенадцать сквозь клубы дыма Молина видел, как она входит в зал. И тогда жизнь вновь наполнялась смыслом.

Такой была привычная жизнь Хуана Молины. До тех пор, пока однажды ночью, ничем не отличавшейся от других ночей, Ивонна не пришла на свидание в назначенный час. То же случилось и в следующую ночь. А по прошествии недели, проведенной без Ивонны, Молине уже казалось, что от отчаяния он сойдет с ума.

4

Теперь жизнь Хуана Молины – это безнадежные поиски. Разуверившись во всем, он отправляется ее искать – сам не зная куда. Певцу неизвестно, где она живет; кажется, она что-то говорила про улицу Саранди – или Ринкон, он точно не помнит – в квартале Сан-Кристобаль. Словно потерявшийся пес, он пробегает всю улицу Саранди – с самого начала, от проспекта Ривадавия до того места, где она упирается в высокие стены Военного Арсенала, – а назад возвращается по улице Ринкон. Молине нужен какой-нибудь знак; ему кажется, что одежда, развешанная на балконе этого доходного дома, может навести его на след, – тогда он занимает наблюдательную позицию на углу, курит одну сигарету за другой и ждет, что Ивонна вот-вот войдет или выйдет из этого подъезда. И в таком положении, опершись на афишную тумбу, подогнув одну ногу, с прилипшей к губам сигаретой, Хуан Молина поет песню отчаяния:

Что поделать мне с тоской,

с болью сладить силы нету:

я не знаю, что с тобой,

сердце мечется в печали,

лишь взгляну я на балкон,

где цветы давно завяли,

все с поникшей головой,

здесь, на улице Ринкон, —

и молю: пускай не этот.

И вот, услышав песню Молины, грузчики с рынка Спинетто, отдыхавшие под жестяным навесом, и рыночные торговки, только что закрывшие свои лавки, проникаются той же тоской и бросаются в объятия друг к дружке, чтобы танцевать безутешное танго:

Если б вдруг заговорили

камни этого квартала,

если б мне они открыли,

что заметили они,

что с твоей душою стало…

Стал я злобным дураком,

на судьбу одна надежда:

как узнать мне тот балкон,

где висит твоя одежда?

Теперь к импровизированному танцу у ворот рынка присоединяются водители грузовиков и женщины, навьюченные тяжелыми сумками, а Молина продолжает:

Если б с Богом был знаком,

я б сдавил покрепче четки,

поболтал со стариком.

Мне ведь ничего не жаль,

все готов теперь отдать я:

пусть вернет тот срок короткий,

когда ты в «Рояль-Пигаль»

раскрывала мне объятья.

Лучи заходящего солнца постепенно сдают позиции уличным фонарям. В этом призрачном мерцающем свете, погружаясь в туман, обитатели Спинетто танцем сочувствуют тоске молодого певца:

Солнце падает устало

за проспектом Ривадавия,

за печальными домами;

слышны горькие рыданья —

плачут ангелы над нами

и грустят, что вдруг затих

цокот каблучков твоих

с той поры, как ты пропала.

Когда Хуан Молина завершает песню, пары танцующих распадаются и все возвращаются к своим делам.

После долгих и бесплодных поисков Хуан Молина отправлялся в кафе «Родригес Пенья и Лаваль» в тщетной надежде, что Ивонна придет туда, как делала раньше каждую среду. А по ночам в «Рояль-Пигаль», все меньше скрываясь, он пытался наводить справки, расспрашивая всех, кто мог бы обладать хоть какой-нибудь информацией. Но у Ивонны не было друзей. На любой вопрос Молины его коллеги только пожимали плечами. Однажды ночью, находясь уже на грани отчаяния, юноша набрался храбрости и решил обратиться к единственному человеку, который, несомненно, должен был хоть что-то знать, – к Андре Сегену. Не раздумывая о последствиях, борец отправился к управляющему и спросил его об Ивонне. Сеген реагировал странно: сокрушенно вздохнул и широким жестом положил руку на плечо юноши. Сердце Молины готово было выпрыгнуть из груди; он уже не знал, хочет ли услышать ответ управляющего. Француз подвел его к стойке бара и по-отечески произнес:

– Молина, я знаю, как вы относитесь к этой женщине. Но если позволите дать вам совет, я бы рекомендовал вам забыть ее.

Меньше всего Хуан Молина сейчас расположен выслушивать советы. Единственное, что ему нужно, – это узнать, где Ивонна, и тотчас же броситься к ней.

– Все, что я могу вам сообщить, юноша, – сюда она больше не вернется, – закончил свою речь Сеген.

Певец попробовал узнать, где ему искать Ивонну. Управляющий покачал головой, еще раз похлопал Молину по опущенным плечам и удалился. Прежде чем раствориться в сумраке кабаре, француз остановился, повернул голову и повторил:

– Забудьте ее, послушайте моего совета.

Безутешный Молина не мог сдвинуться с места – казалось, жизни его пришел конец.


Ночи в кабаре превратились для Молины в повторяющийся кошмар. К страданиям от того, что никто не воспринимает его в качестве певца, и позорной необходимости выходить на борцовский ринг в дурацком наряде теперь еще добавилась горечь потери единственного существа, придававшего смысл его жизни. Столик, за которым раньше сидела Ивонна, теперь пустовал, словно печальное напоминание о ее пропаже. Молина превратился в изможденную тень того человека, каким он был раньше. На борцовском помосте этот неукротимый зверь, прежде изливавший свою ярость в песне, не обращая внимания на поверженных соперников, теперь стал похож на заезженную лошадь. Его воли едва-едва хватало, чтобы изобразить хоть какое-то подобие сопротивления. Знаменитый борец так ослабел и зачах, что его партнерам по рингу приходилось делать громадные усилия, притворяясь, что они валятся под натиском чемпиона. Обычно выступление борцов завершалось схваткой с кем-нибудь из зрителей, решившимся оспорить чемпионство Молины. Как правило, на арену вылезали толстяки, расхрабрившиеся от выпитого шампанского. Юноша обходился с ними гуманно. Никто не чувствовал себя униженным. Пара оборонительных захватов – и противник уже покидает поле боя. Однако как-то раз Андре Сеген с беспокойством наблюдал, как один борец-любитель среднего роста, который в обычной ситуации не выстоял бы против Молины и тридцати секунд, чуть было не завалил чемпиона на обе лопатки. В ту же ночь управляющий вызвал Хуана Молину в свой кабинет. Молина сначала принял душ; ему не нужно было долго гадать о причинах этого приглашения. «Без работы я не останусь», – говорил певец сам себе, к тому же он знал, что в самом крайнем случае ворота судоверфи открыты для него и теперь. Наверное, это и к лучшему: если кабаре превратилось для него в Стену плача, то, возможно, расставание с «Рояль-Пигаль» поможет ему позабыть Ивонну.

В ожидании примерно таких слов Молина покорно подсел к письменному столу напротив непроницаемого Сегена.

– Молина, – управляющий сделал паузу, подыскивая правильную формулировку, – дела идут не лучшим образом, и вам это известно.

Борец кивнул, не глядя на собеседника.

– Поверьте, я сам об этом сожалею, но так дольше продолжаться не может. Это никак не устраивает ни меня, ни вас.

Молине было бы удобнее, если бы Сеген обошелся без пролога.

– В таком состоянии на ринг выходить вы больше не можете.

Хуан Молина собрался тут же встать со своего места и уйти.

– Самое лучшее для вас – это на некоторое время удалиться из «Пигаль»…

Юноше было известно значение официальной формулировки «на некоторое время».

– Я подумал, может быть, вам нужно немного изменить амплуа.

Управляющий выдержал внушительную паузу и в конце концов договорил:

– Я хочу, чтобы вы спели в «Арменонвилле».

Певцу стоило большого труда понять смысл этой короткой фразы.

– Если вы согласны, мы могли бы назначить ваше первое выступление на ближайшую субботу.

Молина поднял голову и уставился на Сегена с таким выражением, словно только что пропустил боковой удар в челюсть. Он не знал, что ответить. Он не знал, что и думать. Певец ощутил свою неимоверную удачу как удачу другого человека, словно бы это происходило с кем-то другим, а он был лишь невольным свидетелем событий. А еще Молина почувствовал, что это известие не доставило ему никакой радости.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11