Речь через завесу. Стихи
ModernLib.Net / Поэзия / Андрей Цыганов / Речь через завесу. Стихи - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(Весь текст)
Андрей Цыганов
Речь через завесу
стихи
«Этот сборник стихов есть результат моего творчества, начиная с тринадцати лет. Не так много стихотворений осталось с того раннего времени, но какие-то стихи, родившись тогда, прошли сквозь все эти годы почти неизменными, и даже часть из них вошла в эту рукопись, а хороши они или плохи – мне не так-то просто оценить. Спасибо, что Вы открыли эту книгу.
И еще: спасибо всем тем, кто помогал и помогает мне на жизненном пути, и без кого эта книга вряд ли бы с остоялась. В первую очередь моим родителям, брату и близким, а также друзьям, особенно Валере Шахбазяну, Ане Севортьян и Владимиру Трошину».
Андрей Цыганов
Пасха во Флоренции
Проста погода, без лукавства, не моросит, но и не греет. Собор и баптистерий – Пасха, католик празднует еврея в век эволюции христианства. Река людей течет по пьяцце, мелькают лица, бедра, арки, ветшают улочек изнанки, в такт карусельному эрзацу шныряют по толпе цыганки. Давид не внемлет фотовспышке, его глаза остекленели. Венеры томны в башни вышке, старик раввин давно не дышит, висит в картинной галерее. Века прошли – мне это снилось. Путеводитель на закладку. Тут все давно уже случилось, лишь крыши стройно держат кладку от возрождения к упадку. Терраса, плотный запах неба, вдали торчит какой-то купол. Безвременье. И я здесь не был. А что осталось? – только небыль и птицы – вечный Божий рупор. Развеян дым и улетает, торговец маслом драит склянки. Пасхальный саван тихо тает, по улице бредут цыганки, бредут и выручку считают. Зарисовка: Поезд. Незнакомка
Тамбур поезда для поэзии снов. Для чтения – смерч переезда. Стихи прорастают совестью слов. Велика плата проезда. Многих много куда-то едущих, Вереницы людей-странников. Каждый делом своим ведающий, Стережет свой мир от охальников. Незнакомка напротив щурится, Изучая глазами сближенного. Спрятаться от глаз, зажмуриться, Душит взгляд ее черней выжженного. У нее своя печаль дождиком, У нее своей жизни меты. Если б был я в миру художником, Рисовал бы ее портреты. Небосвод в пыли околдован, Мысли роем летят в прострации, Каждый к месту, как гвоздь прикован, В ожиданье конечной станции. Паутинками нитей лепит Не Праведная и не Обманная, Влево-вправо мотает, слепит Жизнь-дорога обетованная. Часы секундной стрелкой отмеряют что-то …
Часы секундной стрелкой отмеряют что-то, похожее на время и, возможно, отмерили бы точное, но сложно. Щелк – и через мгновение – щелк — одни настенные, другие на столе. Щелк – и в ответ, как эхо – щелк — волна разносится частицей и во мне вращает электроны в ритме терций, и, напрягаясь слухом в декабре, проскальзывает тихо в ум и сердце. А на столе стоят конфеты, пьется чай, а может быть еще пока что кофе, а на стене портреты и вуаль от прошлого, и прошлого заботы. Висят портреты, взор из-под стекла такой таинственный, и все, что невозможно, описывают блеклые слова, которые отточено-серьезно ведут по переулкам декабря к ступеням лестницы в накрашенном подъезде, и вместе с ним стучатся погодя, в пространство времени, побуквенно идя. Часы настенные и на столе одни, щелчки того, что называют время, секундных стрелок шепот – погоди — приносит в жизнь таинственное зрение и знание, которое дано услышать нам, и, как бы в назидание, проводники проносят в мироздание, сквозь воздух, лишь слова и отставание. Я вглядываюсь в темноту во мне…
я вглядываюсь в темноту во мне, она трещит, расходится в каньоны. исследует души своей районы мой глаз, уже насытившись извне. щель между двух миров, как бесконечность, совсем неясно где-то проступает, и пустота объемностью зияет, определяя, что такое вечность. здесь прорастает лес, я в нем гулял, грибы, шиповник, красным земляника, любовь там не нашел, но потерял, любовь звалась, я помню, Вероника одно лицо сменяется другим, я, кажется, кого-то даже знаю, зло сотворенное свое припоминаю с намерением, как водится, благим. я внешнего для сходства не прошу, колодец вечности все за меня решает, он сам мне что-то мысленно вещает, а я автоматически пишу. вот появляется надгробная полынь, на Соловки раскалывая сердце. течет народ, свои и иноверцы, рекой составов в дальний Сахалин. то тут, то там вздымаются огни, картина ширится, уже дымят заводы, колонны маршируют, и они идут стирать с лица земли народы. и проступает весь двадцатый век первоосновой нынешней скрижали, где так звучало гордо Человек, и где его весь век с землей мешали. я вижу, как темнеет небосвод, последний праведник, отдав свои одежды, заходит в микву, он вернет собой, как прежде, земле обратно грех людской и пот. и он до дна доходит с головой, проточных рек вода снимает кожу, его несет течением, и все же, на берег выпадет он нагой. и тенью независимой за ним жена его выходит из пучины, и взглядом, обнимающим своим, показывает все первопричины. расширенный до крайности зрачок, он привлечен печалью гробовою и человечеством, заполнившим собою крутящийся космический волчок. Мой автобус следует по трассе…
I Мой автобус следует по трассе. Фонари мелькают. Вдоль лесочек. И поток, в какой-то общей массе, из цветных, неразличимых точек. Я купил билет свой захудалый. Черным в нем проставленная дата. Мой автобус тронулся усталый, в девять-двадцать, вечером когда-то. Раньше был он – новенький Икарус, но пахуч, как Авгиево стойло. А теперь с ним что-то видно сталось, и почти что выглядит пристойно. Путь проходит скомкано отсюда, от начала – к пункту назначения, как отростки кровяных сосудов, ответвления времени течения. Вот, мне кажется, я знаю это место. Я здесь был зачем-то или буду. Образ лепится из облачного теста и какой-то тьмы, из ниоткуда. За стеклом проносятся пейзажи. В мире все по принципу подобия. Человек здесь человека гаже, И поля – всеобщие надгробия. Очень трудно встретить добродетель по стране обставленной как зона. Здесь мутации обычны тех, кто светел, от нехватки, видимо, озона. II Я стою у входа Пантеона. Где-то в прошлом. Едет колесница. Трупы предков – времени основа. Проступают в муках чьи-то лица. Достигая жуткого предела, я живым иду за занавеску, заглянуть в сокрытые уделы, натянув свою судьбу, как леску. Наше прошлое – предтеча для сегодня. Мы – не просто будущего камень. Ничего не смыслим мы в Господнем, рефлексивно повторяя: «Амен». И, когда вдруг надоест потеха, если тут ты не успеешь спиться, умереть возможно, ради смеха в плоть вписавшись воина-финикийца. А потом ты станешь полководцем. А потом ты станешь Римским Папой. А потом родишься вдруг японцем. А закончишь – мишкой косолапым. И пойдешь ловить форель в предгорье. И забудешь, что судьба незрима. И когда в пространство канет горе, возвратишься в пригороды Рима. III Мне вчера открылось это знание. И сегодня жду посадки в зале. Этот рейс уходит в мироздание, так сказали на автовокзале. IV В пункте А справляют панихиду. В пункте Б давно все веселятся. Мой автобус, движущий планиду, у Творца проходит между пальцев. Пес в моей квартире вислоухий. Это в будущем. А нынче легкой птицей лист в саду свалился к небу брюхом, за предел шагнув самоубийцей. Не четкостью слога, не жирностью точки…
Не четкостью слога, не жирностью точки, Не в стройных теплицах взрастают стихи. До боли, до крови, разодранной в клочья, Пронзают и штопают душу они. До боли, до крови, врастающий в землю, И тянущий руки поднять в небеса, Всю правду и ложь каждодневно приемлет Учившийся верить всю жизнь в чудеса. И пишущий болью своей на бумаге, И сам удивляясь картине своей. Так мерно ступает по лунной дороге, Пытаясь достигнуть покоя на ней. В Риме давным – давно, пожалуй, что в прошлой жизни …
в Риме давным-давно, пожалуй, что в прошлой жизни, бывала она в кино, тоскуя чуть-чуть по отчизне, истоптанный Колизей, остаток чужих историй, здесь вовсе не Коктебель, иные совсем устои, здесь форум уводит взгляд к далеким истокам сути, здесь «тысячи лет назад» застыли в какой-то ртути, здесь было и есть вино, олива растет у дома, и что-то в районе шести быть нужно у Ипподрома, и после, когда заря окрасит тугие арки, пересчитать нельзя в шкатулке своей подарки, на ниточку нанизав живые доселе бусы, и ложечку облизав от пенки, кофейный вкус и ручная охапка роз, в копне утопают пальцы, остаток житейских грез, ложатся года, как сланцы, и слово за словом стансы. Играют джаз, подвал здания…
Играют джаз, подвал здания. Я нем – слушаю. Немота моя от незнания, Я просто звуком дышу. Гармоники неведомые, Звуков капельный храм. За блаженства мгновение, Что я взамен отдам? Белая комната – черным обоям…
Белая комната – черным обоям. Белая кожа – для черных одежд. В мире безумном минута покоя Неотделима от наших надежд. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
|
|