Веселье, шум, музыка – вот чего желала душа. Потому что под шумок можно было незаметно уединиться в одной из пустующих комнат, выйти на улицу будто бы проветриться, так же незаметно вернуться через некоторое время с уставшим, но счастливым видом, и продолжить мальчишник, праздник пошленький, оставляющий после себя, как правило, довольно гнусные воспоминания, но всё равно, может быть, даже этой пошлостью и гнусностью и привлекательный. Праздник долгожданный, редкий – дай бог один-два раза в жизни – и воспринимаемый в дальнейшей семейной жизни (ведь большинство участников мальчишника – женатые мужики) как некий сон эротического содержания, в котором он, человек, которому этот сон снится, ну вот ни капельки не виноват. Сон есть сон, за него ни перед кем не надо ни краснеть, ни держать ответа.

Саше хотелось, чтобы гул голосов за столом, звон тарелок, рюмок, вилок и ножей, весь этот гул многолюдного праздника никогда не кончался. Интуитивно он чувствовал, что дальше этих удовольствий с Любашей у него ничего не произойдёт. Она действительно была девушкой, случайно попавшей сюда, и не должна окунуться в грязь непристойных человеческих отношений, о которых и взрослому-то, видавшему виды человеку, не хочется вспоминать как о том, что было не во сне, а наяву. Он сидел бы так и час, и два рядом с прелестным созданием, рядом с готовым вот-вот распуститься нежным цветком, к которому ещё пока никто не прикасался. Никакой похоти не было в этом общении, Саша чувствовал лишь пульсирующее волнение в груди, в голове, затянутой туманом, и не давал волнению опуститься ниже живота.

Какая девушка! Казавшиеся в полумраке чёрными глаза оказались синими. Густые каштановые волосы выбились из высоко поднятой причёски и прядями спускались на плечи. Белая кожа, тонкий румянец… господи, какая нежная, полупрозрачная кожа, без малейшего изъяна! Щёчки пухлые, зубки белые, всё своё, так щедро отпущенное ей природой. Райское яблочко, персик, налитый сладчайшим нектаром, манящий, притягательный. Понимает ли она сама, как она хороша?

Саша поймал ускользающее от него вчера ощущение, когда в детстве он был влюблён в «милого Светика». Она тоже была, как налитый соком плод, только у неё ещё были ямочки на щеках, когда она улыбалась.

– Сашка, спишь, что ли? – крикнул у него над ухом Толян, опекаемый толстой блондинкой.

Музыка уже вновь гремела, пары покачивались в ритме медленной песни. Любаша сидела смирно, успев выдернуть у него из руки свою ладошку и уже обувшись в скинутую до того туфлю.

– Пошли выйдем. – Кивнул Толян в сторону выхода и стал пробираться между танцующими, пристроив виснущую на нём блондинку к свободному партнёру.

Саша с Любашей встали и тоже пошли к выходу. У самого порога Любаша, встав на цыпочки и пользуясь тем, что вокруг пока был шум и ничьи уши, кроме Сашиных, ничего не услышат, шепнула:

– Я тебя люблю.

Кровь бросилась ему в лицо, а удовольствие, прежде струящееся исключительно в районе груди, разлилось повсеместно, в том числе мощно отдалось внизу живота.

– Ч-ч-чёрт! Сигареты забыл! – вскрикнул Толян и бросился обратно в дом, захлопнув за собой дверь и оставив парочку на крыльце, освещённом рассеянным светом от зашторенных окон.

Любаша подняла руки и обвила шею Александра. Её губы коснулись его губ, и он не смог не ответить на её трепетное прикосновение. После краткого поцелуя он отодвинул своё лицо, вглядываясь во вновь почерневшие и ставшие масляными глаза Любаши, погладил её волосы, нежную, будто светящуюся изнутри щёку. Она взяла его руку и положила на свою грудь:

– Я люблю тебя.

– Любаша…

– Ну же…

Он чуть сжал ладонь, покоящуюся на её груди, и потерял голову. Эта грудь, плотная, круглая, высокая, она тоже напоминала плод, готовый брызнуть распиравшим её соком. Стиснув грудь, ничем, кроме тонкого шёлка, не прикрытую, он другой рукой прижал готовую отдаться хоть сейчас ему девушку к себе, провёл с дрожью по плечу, по такой же плотной крупной руке, поймал кисть, мгновенно просунувшую свои пальчики между его грубых пальцев и ответивших сильным пожатием. Их губы вновь нашли друг друга, и в этот момент появился Толян:

– Оп-п-почки-и-и… вот именно…

Любаша с усилием оторвалась от Саши и нехотя чуть отступила. Он же всё ещё был без ума от этой плоти, так и стремящейся доставить ему неземное блаженство.

– Иди, Любушка, домой, – раскачиваясь с носков на пятки, произнёс ласково Анатолий. – Иди, детка.

– Не называй меня деткой! – со злостью и со слезами в голосе закричала Любаша. – Это не твоё дело!!!

– Ты хоть представляешь, сколько ей лет? – шепнул он, наклонившись к Саше.

– Я его люблю! И он заберёт меня отсюда! Ведь правда, Сашенька, милый? Ведь ты тоже… ведь не можешь же ты… Ну…? Ну посмотри на меня!

– Тебе нет ещё и шестнадцати, – грубо оборвал её Толик.

– Он врёт!!! Не слушай его! – Слёзы уже лились по её щекам, она обмякла, будто её уличили в каком-то преступлении, а когда Саша попытался пожалеть её, она разревелась в голос. – Всё равно я уеду отсюда! Хоть с кем! Хоть куда! К чёрту на кулички!

– Уедешь, уедешь, – кивая головой и укоризненно глядя на Сашу, сказал Анатолий. – Ты же не хочешь, как сестра твоя, закончить?

– А может хочу! Тебе-то какое дело?

Она ревела, по щекам катились чёрные слёзы, и взрослая девушка превращалась в преждевременно созревшую, но всё ещё глупенькую и наивно верящую в сказки про принцев девочку. Хотя и звучал ещё надрыв в её ставших более спокойными рыданиях, но по всему было видно, что она смирилась со своей сегодняшней участью – остаться всё той же деревенской, никому не нужной девчонкой. А ещё ей надо отправляться домой к вечно пьяной, грязной и нелюбимой матери, которой до неё и дела-то нет. И которая скорее бы обрадовалась, чем расстроилась, если бы дочь вдруг неожиданно исчезла.

Саша, ещё не остывший от недавнего возбуждения, ошалело глядел на девочку-женщину, так нечаянно и быстро созревшую в этой глухой глубинке.

«Как Светик… как милый, милый, родной, любимый, незабываемый Светик… Такая же пухленькая, плотненькая… вкусненькая… только без ямочек на щеках…»

Чтобы окончательно развеять наваждение, чуть не толкнувшее его на преступление по отношению к ребёнку, он шагнул к бочке со всё ещё не слитой на зиму водой. Окунул руки, ополоснул лицо, потом и вовсе нагнулся вниз, почти полностью погрузив в ледяную воду голову.

– У-у-ух! – Встряхнулся, как животное, вынырнувшее из реки.

Любаша попятилась от холодных брызг, а он взял её за руку, притянул к себе поближе и стал умывать её лицо с размазанной косметикой.

– Милая, милая Любаша, девочка ты моя, не плачь, всё будет хорошо, – приговаривал он, смывая её грязные слёзы и охлаждая раскрасневшиеся веки. – Ну, ты веришь мне?

Он чувствовал себя обязанным защитить, обласкать испуганное, глупенькое существо, так доверчиво бросившееся в объятия первого встречного. Ему даже самому стало страшно от того, что вместо него мог на этом месте оказаться какой-нибудь подонок, который не задумываясь взял бы и растоптал нежный цветок, а потом бы ещё и посмеялся.

– Ты меня презираешь? – Подняла на него мокрое лицо Любаша.

Боже, как хороша она была! Без косметики она стала ещё лучше. Нежное девичье лицо, всё в полутонах, без резких переходов и ярко очерченных линий. Саша пригладил её мокрые волосы, поцеловал её в щёку и сказал:

– Нет, конечно.

– Но ведь я вела себя плохо?

Саша вздохнул – он не знал, что ответить этому милому ребёнку, не желающему больше жить так, как она жила до этого. Но и жить по-другому ей ещё рано – налицо тупик, из которого вроде бы нет выхода.

– Ладно, ничего страшного не произошло, – раскурив наконец сигарету, проговорил Толян, глубоко и часто затягиваясь. – Иди, чай, не заблудишься. Кстати, вон твоя куртка – на перилах.

– Спасибо, – послушно пробормотала Любаша и пошла одеваться, в тонкой блузке на улице действительно было зябко, и у неё уже начал от холода подёргиваться подбородок. – А вы обо мне плохо не думайте, – вновь обратилась она к Саше. – Я совсем даже не такая.

– Хорошо. – Кивнул Саша, помог ей одеться и оглянулся на Толяна. – Я провожу.

– А! – Толян махнул рукой и отвернулся.

Огонёк от его сигареты то вспыхивал красной точкой, то исчезал. Но Саша с Любашей не оглядывались назад, они, низко склонив головы, шли к маленькому домишке в самом конце улицы. С тёмными окнами, покосившемуся и как будто подпиравшему такой же покосившийся, но только в другую сторону, фонарный столб с разбегающимися от него в разные стороны проводами.

– А вы мне очень, очень понравились, правда, – уже у самого своего дома, вновь подняв на него свои чёрные глаза, сказала Люба. – Это неправда, что я за любого встречного…

– Я знаю, Любаша. Ты очень хорошая.

– Нет, наверное, я плохая.

– Не говори так. Тебе просто надо подрасти.

– Ага, все хорошие парни тогда уже женятся. Мне что, навеки в этой дыре пропадать?

Саше стало жалко девчушку, которая не видит иного пути выбраться из глуши и нищеты, кроме как с кем-нибудь сбежать из дому.

– Знаешь что, – с воодушевлением сказал он. – Давай пообещаем друг другу, что достойно дождёмся того времени, когда ты вырастешь.

– Правда? – В её глазах блеснул огонёк. – Значит, я вам тоже, хоть чуточку, но понравилась?

– Очень понравилась! Ты даже не представляешь, как понравилась. Ведь ты необыкновенно красивая девушка.

Видно, ей нравились комплименты, она улыбнулась, а потом решительно произнесла:

– Клянусь, я буду ждать вас, сколько надо. Вы за мной приедете?

– Э… да. – Кивнул Саша в замешательстве, хотя только что сам и предложил ей поклясться в верности.

– Нет, вы поклянитесь.

– Клянусь, – сказал он и, увидев неподдельную радость в её глазах, не пожалел о бездумной клятве.

Конечно же, эта девочка и не подумает несколько лет дожидаться того, кого она, в общем-то, совершенно не знает. Чуть повзрослеет – и выскочит замуж за какого-нибудь рубаху-парня из её же окружения. Займётся домашним хозяйством, народит кучу ребятишек. Будет рано вставать и поздно ложиться в погоне за иллюзией, что непосильным трудом и строжайшей экономией добьётся вожделённого благополучия. Будет таскать тяжёлые вёдра, ворочать мешки, будет сгребать навоз, полоть грядки, раздавая попутно шлепки или оплеухи мешающим трудиться сопливым детям. Её сильные руки станут грубыми, лицо обветрится, взгляд постепенно приобретёт сердитое выражение. Её фигура обрюзгнет, душа перестанет рваться ввысь, и к 30-ти годам, а то и раньше, она превратится в заурядную деревенскую бабу неопределённого возраста с детьми-подростками – дай бог, чтобы не проклинающими своё родное гнездо и не мечтающими любыми способами сбежать из постылого места.

«Милый Светик… милый Светик… – Саша возвращался в дом Валеры, не замечая, что шмыгает отчего-то вдруг ставшим заложенным носом и моргает сверх меры щиплющими по непонятной причине глазами. – Такая же была свежая… аппетитная… румяная, с сияющими от счастья глазами… с ямочками на щеках… красавица…»

Он не хотел видеть образ повзрослевшего и уже чуть состарившегося Светика, ошеломившего его при случайной встрече. Образ непорочной милой девочки, образ Светика из детства и образ отчаянной Любаши, попытавшейся наивной хитростью заманить его в свои пока ещё неопытные сети, объединился у него в единое целое. Прелестная девочка, девочка-мечта, счастье, надежда, девочка-мгновение – чуть сморгнёшь, и мимолётная молодость уже превращается в дымку, через которую проступают морщинки, зрелость, преждевременная старость… Нет, это несправедливо! Так не должно быть!

Вернувшись в дом, уже ходящий ходуном от безудержного веселья и вседозволенности, Саша подошёл к столу, налил себе полный стакан водки и, не отрываясь, выпил всё до дна. Услышал одобрительный кряк – мужики, улыбаясь, тоже потянулись за стаканами. Разбегающимися в разные стороны глазами Саша смог увидеть Толяна, что-то возбуждённо обсуждающего с двумя другими парнями – кажется, Михой и Серёгой, а также пожилого мужика, уже почти седого.

Он встряхнул мутной головой – нет, точно в этой кучке одни мужики, а ведь он был уверен, что Толян забавляется сейчас с толстой блондинкой…

– Ну что, Санёк? Давай-ка в люлю. – Встал Толян, видя, что Саша еле держится на ногах. – Эка тебя…

– Подожди, – Саша заупрямился.

– Ну? – Ласково поглядел на него почти трезвый Толька Парамонов, а на самом деле будто папаша Тольки Парамонова, на которого тот шибко был похож в детстве.

– Толян, ты?

Парни заржали, а старик, прищурившись на Сашу, сказал:

– Нет, не помню.

Саша дёрнулся в сторону старика:

– А ты кто?

– Дед Мороз, – засмеявшись, ответил тот.

Парни опять заржали. Саша махнул на них рукой и побрёл в сторону своей спальни, поддерживаемый Толяном. Перед тем, как улечься, Саша ещё успел поерепениться, отталкивая Толяна и вопя:

– Выпить хочу! Хочу – и всё!

Но Толян был несгибаем:

– Хватит.

И Саша, чувствуя, что уже проваливается в сон, но желая ещё поцепляться за незакончившийся мальчишник, строго спросил, отчего-то вдруг вспомнив про кусок золота из найденного клада:

– Ты обещание своё помнишь, Толян?

– Помню, помню.

– Смотри. Где золото?

– Тс… что кричишь? Всё путём.

– Где, спрашиваю. Покажи.

– Бес знает, – хохотнув, ответил Толян и укрыл друга одеялом.

Саша состроил презрительную гримасу от непонятного юмора, тут же сдвинул строго брови:

– Бес, говоришь? Какой, к чёрту, бес?

– Обыкновенный, Санёк. С рожками, с хвостом. Спи, гигант русской мысли. Историческая наука не простит нас, если с тобой что случится.

Саша, заулыбавшись, расслабился и в тот же момент потерял связь с окружающим.

Намёк на то, что мысли Саши всегда направлены в историческое русло, имел под собой веские основания. Действительно, заинтересованный и пытливый взгляд в прошлое, которое он неизменно связывал с настоящим и будущим, делал Александра незаурядным мыслителем и человеком, способным нестандартно взглянуть на общеизвестные вещи, если обнаруживались какие-то новые штрихи или подробности, противоречащие устоявшимся понятиям. Вот и теперь, после того, как у него в руках побывала вещь, каким-то образом связанная с ушедшей в небытиё царской династией, все мысли, независимо от того, чем он занимался и о чём в данный момент думал, всё равно крутились вокруг того, что его волновало.

А волновало его прошлое России, вовсе не такое уж отсталое и позорное, как принято считать. И поносимая, особенно в советские годы, монархическая власть, вполне благотворно управлявшая Россией, тем более в последние годы перед своим концом. Перед Октябрьским переворотом (Октябрьской революцией) Россия, как никогда, окрепла. Как никогда, стала богатой, намечались прорывы во всех отраслях экономики, науки, искусства. Нет же, какие-то силы сломили махину, подточили устои общества. Это сказки, что верхи не могли больше жить по-старому, а низы не хотели. Власть сменилась посредством огромного вливания денег. А вот кому это было надо? Уж точно не низам, которые всего-то с полсотни лет, как избавились от рабства, а теперь вверглись в пучину невиданной нищеты и бесправности.

Революцию вершила горстка людей. А лишённый нормальных заработков пролетариат (ввиду развала экономики), конечно же, с лёгкостью подхватил красивые демагогические лозунги, тем более новая власть цинично именно их, пролетариев, объявила новыми хозяевами всего и вся. Как не вспениться одурманенным мозгам?

А вот бесславный и действительно закончившийся подлым, незаконным расстрелом всей Семьи конец династии, всячески замалчивался. Сначала громко растрезвонив, попытались потом скрыть расстрел, попытались уничтожить трупы, улики. Но не получилось так, как рассчитывали первоначально. Ходили разные слухи, версии. Разговоры стихали, снова всплывали, и снова захлёбывались в домыслах, догадках, неверно пущенных слухах.

Все эти многочисленные «якобы», «будто бы», «по слухам», «по легендам», по тому, что хочется, но не можется, потому, что получается, но не хочется, мешали пытливому уму поставить окончательную точку в деле конца династии Романовых, что поспешили уже сделать российские (да и зарубежные) историки.

Сашины мысли всколыхнулись от прикосновения к вещи, касающейся царской власти. Замечая или не замечая этого, но он жил как бы двойной жизнью. Той, столетней давности, и этой, жизнью русского человека XXI века. Той, которую часто покрывают ложью в угоду политике ли или устоявшемуся брэнду России, как огромной отсталой страны, и этой, современной, тоже не бесспорной, творящейся у нас на глазах историей.

Прошлое, настоящее, будущее… Сашины мысли без устали ворошили всё, что он когда-то читал, что он когда-то знал о том времени, когда была расстреляна семья последнего русского императора Николая II.