Глава 4

Первое января

– Я не люблю тридцать первое декабря, – сказал Мудвин. – Я люблю первое января. Лучший день в году – это первое января. Особенно круто было в детстве. Ты – маленький, раньше всех спать лег, и вот: первого числа просыпаешься, везде тишина, взрослые храпят, квартира в разрухе, а на кухне – полный стол недоеденной жратвы! Ложку берешь – и оливье, прямо из тазика, с черным хлебом…

– О боже, – сказала Мила и зевнула. – Умеешь ты, Мудвин, рассказывать – я только что поела, и опять хочется.

– Да, – сказала Монахова. – Я то же самое хотела сказать, но постеснялась.

Мудвин вежливо улыбнулся.

– Вы, Маша, не стесняйтесь. Стеснять себя вредно для здоровья. Говорите, что хотите, ведите себя естественно. И тогда, – он поднял лицо к потолку, – великая энергия ци будет свободно течь через ваше стройное тело.

– Тогда я спрошу, – объявила Маша, несколько порозовев от комплимента. – Стесняюсь, но спрошу. Что такое «Мудвин»?

Мудвин улыбнулся еще более вежливо.

– Мудрый Гудвин, – ответил он. – Сокращенно – «Мудвин». Кстати, там чей-то телефон звонит.

– Это Бориса телефон, – сказала Мила. – Сейчас его товарищ приедет. Кирилл такой. Ты его не знаешь. Хочет лично поздравить. Только, по-моему, это будет трудно.

Монахова засмеялась.

– Не просто трудно, – сказала она. – Невозможно. Горчаков храпит, аж стекла дрожат… Один вы, уважаемый Мудвин, с первыми петухами на ногах. Да еще бегать отправились. Я раньше и не знала, что такие мужчины остались. Первого января в семь утра по зимнему лесу бегать…

– Господи, – сказал Мудвин. – Лес, воздух, снег, солнце, Новый год – чего ж не побегать?

Мила взъерошила Мудвину волосы.

Он ей всегда нравился. Идеальный лучший друг любимого мужа. Такой не поведет по бабам, не втянет в неприятности, – наоборот, сам из любых вытащит.

– Не приставай к нему, – велела она Монаховой. – Он у нас этот, как его… – она рубанула воздух ребром ладони, – сэнсэй, поняла? Черный пояс.

– Ого, – сказала Маша. – А по нему не скажешь.

– Прекратите, девушки, – сказал Мудвин. – Ерунда это всё. Пояс нужен, чтоб штаны не сваливались.

– Люблю скромных мужчин, – пробормотала Маша. – Слушайте, сэнсэй, а вы знаете японскую чайную церемонию?

– В общих чертах, – ответил Мудвин, разливая по чашкам заварку. – Только это тоже ерунда. Если вы, уважаемая Мария, хотите выпить чаю – просто наливайте и пейте. Без всяких церемоний.

Маша посмотрела в окно и очаровательно испугалась – чуть более очаровательно, чем обычно; специально для Мудвина, догадалась умная Мила.

– Там кто-то идет.

– Это он и есть, – сказала Мила, выглянув. – Бориса друг. Кирилл. Калитку на ночь не закрыли, он и вошел.

– Он что же, пешком приехал?

– Не знаю. На такси, наверное. Он не водит машину.

– Черт, – сказала Монахова. – А такие люди еще бывают?

– И не такие бывают, – деловито пробормотала Мила. – Пойдем, впустим человека.

Как обычно, Кирилл поздоровался мягко и негромко и стоял на крыльце, не делая попыток войти, пока Маша, на правах хозяйки, специально его не пригласила. Щуплый неяркий мужчина, внешности странной и даже почти отталкивающей – лицо круглое, нос маленький и острый, глаза за очками, – но Мила познакомилась с ним почти полгода назад, давно составила полное мнение и знала: он возьмет свое, когда начнет говорить.

– Хороший дом, – благожелательно произнес он, оглядываясь.

– Спасибо, – ответила Монахова. – Жаль, не мой. Родня уехала за границу, а я присматриваю.

– Ага, – сказал визитер, снимая пальто и поправляя перед зеркалом отменный узел отменного галстука. – Ну, дам я вижу. А джентльмены?

Костюмчик, впрочем, вполне бюджетный, подумала Мила.

– Слушайте, мне неловко, – сказала она, – но… Борис еще спит. Сейчас пойду разбужу.

Гость активно замахал руками, понизил голос до шепота:

– Ни в коем случае! Не вздумай! Я на минуту.

– На минуту или нет – хватит им уже валяться.

– Вы присаживайтесь, – предложила Маша. – Хотите чая?

– Пожалуй, – ответил Кирилл после небольшого энергичного раздумья, как будто это было очень важно. – Только, Людмила, я тебя прошу: не буди его. Пусть спит. Это грех большой, человека спящего будить. Я оставлю подарок и уеду; дел куча. Так будет даже красивее: парень проснется, а вы ему – «приходил Дед Мороз, подарочек притаранил…»

Визитер поддернул брючины и сел прямо у двери на краешек стула.

– А разбудишь – обломаешь, – продолжил он, глядя поверх очков. – Сама подумай: он просыпается, голова болит, первый день нового года и даже нового десятилетия, хочется в постели полежать, о жизни поразмышлять, о любви… А тут к нему врываются и кричат: вставай, к тебе пришли! И вот он, вместо того чтобы не спеша принять ванну или, например, снегом обтереться…

Мила засмеялась.

– Ну, вы о нем слишком хорошо думаете. Снегом – это вряд ли.

Гость опять осмотрелся, с вежливым любопытством, и строго ответил:

– Я Бориса знаю двадцать пять лет. Он самый лучший парень на белом свете. Попомни мое слово: он проснется и пойдет обтираться снегом.

Из кухни бесшумно вышел Мудвин, протянул руку.

– Олег.

Гость встал, пожал, всмотрелся и просиял.

– Олег! Я вас знаю. Вы – Брянцев, да? Второе место на первенстве Москвы. Две тысячи третий год.

– Это было давно, – ровным голосом ответил Мудвин.

– Вы были хороши, – сказал Кирилл.

– Он и сейчас хорош, – вставила Монахова.

– Охотно верю, – кивнул гость и перевел взгляд на Милу – она едва успела опустить глаза.

Очень забавный тип. Когда молчит – почти уродец. Маленький, шея тонкая, жилистая, хрящеватые уши торчат, и нос. А произнесет фразу, другую, третью – и преображается: умные глаза блестят, голос хриплый, вкрадчивый, но вкрадчивость не липкая, не опереточная, как у соблазнителей, а здоровая юмористическая вкрадчивость человека, которому нравится беседовать с ближними.

Умеет говорить. А еще больше умеет слушать.

Он вытащил из внутреннего кармана конверт, протянул.

– Передашь Боре. Это мой подарок.

– Пойдемте, наверное, на кухню, – предложила Маша. – Там теплее. Дом большой, в сильный холод плохо топится.

Гость кивнул, встал и принял особенную позу, словно хотел сказать что-то старомодное, типа «как вам будет угодно, сударыня» – но не сказал. На кухне молча примостился с краю, сел ровно, ладони положил на стол.

– Вам с сахаром?

– Чай? Э-э… ну, да, наверное. Хотя… – он задумался. – Нет. Без сахара, и покрепче. Спасибо.

Он вздохнул, приязненно посмотрел на Мудвина, на Милу с Машей, на батарею пустых бутылок вдоль стены.

– Молодцы. Уважаю. Новый год на природе, прекрасный дом, тишина, умиротворение, камин горит, сидят люди красивые, пьют вино красное – вот как надо жить! Я вами восхищаюсь, ребята. Так и живите.

– А вы не так живете? – спросила Маша, двигая к гостю блюдо с конфетами.

Гость усмехнулся.

– Нет. Я, извиняюсь, старый задрот. Я так не умею. Борис мне друг, я его люблю, но таких, как он, у меня еще несколько человек, хороших товарищей, и мне сегодня всех надо объехать, лично поздравить, подарки раздать… Я старше вас, я более гнилой, я всё время боюсь, что меня забудут, не позовут, не предложат чего-то. Боюсь перестать быть нужным.

– Прекратите, – велела Маша. – Вы на себя наговариваете. Оставайтесь с нами, выпейте вина. Проснутся наши мужики – поедем кататься на снегоходе, потом шашлыков пожарим…

– Спасибо, хозяйка, – сказал Кирилл. – Вы очень сердечная и добрая девушка. Но мне пора. Кстати, поздравляю всех с Новым годом.

– И вас, – сказала Мила. – Желаем достичь своих целей. Чтобы вас везде звали и вы были везде нужны.

Гость рассмеялся, кивнул, двумя глотками допил чай. Еще раз покрутил головой, останавливая внимательный взгляд то на огромном холодильнике, то на винном шкафу, то на висевшей против окна картине, изображавшей, в манере Брюллова, богиню Афину в полном боевом доспехе, включая нагрудник, поножи и спартанский щит с полукруглым вырезом, украшенный надписью, по-русски: «ПОРВУ ЛЮБОГО!»

Уже в дверях он подмигнул Миле, но не развязно, а по-деловому, сократил дистанцию до интимной и произнес:

– Борису привет. И передай, что если подарок понравился – пусть думает быстрее. И звонит. На мобильный или в офис.

Мудвину поклонился, церемонно, держа руки по швам.

– Рад знакомству, Олег. Вы еще выступаете?

– Давно закончил, – ответил Мудвин. – Годы не те. Сейчас детей тренирую.

Гость кивнул.

– Это еще труднее, – сказал он.

Мудвин улыбнулся.

Едва визитер исчез, Мила заглянула в конверт. Там лежали несколько новых купюр номиналом в пятьсот евро и фотография старой машины, двухместной, с забавными раскосыми фарами.

– Чудак, – сказала Маша. – Конверт не заклеил.

Вернулись в кухню, опять включили чайник. Вернее, попросили Мудвина. Хорошо, когда первого января есть мужчина, которого можно попросить включить чайник. Вчера было очень весело, намешали бакарди с текилой, но не похмеляться же двум современным бодрым девушкам?

– Это не он чудак, – сказала Мила. – Это ты дура. В таких случаях конверт не заклеивают. Правила хорошего тона.

Маша пожала плечами.

– Понятно. Этот дядя, типа, весь на правилах.

– Типа того.

– Странный мужик.

– Да, – сказала Мила. – Есть немного. Но видно, что жизнь понял.

– Ему сколько лет?

– Не знаю. Сорок, сорок пять.

Маша щелкнула пальцами.

– Да. Эти, кому за сорок – они все странные. Я давно заметила. Кому шестьдесят и больше – старики, типа наших родителей, – они нормальные такие, более-менее все в порядке, бодрые, не унывают… У нас, у молодежи – ну, мы вообще лучше всех… Правда, Лю?

– Да, дорогая. Мы лучше всех, это не обсуждается. Дай, поцелую тебя.

Они потянулись друг к дружке и звучно облобызались – лучшие подруги, десять лет вместе.

– Вот я и говорю, – продолжала Маша, хищно схватив очередное сдобное печенье. – У нас всё хорошо, у стариков – тоже неплохо, а эти, которые между нами, среднее поколение – там всё наоборот. Не люблю их. Что-то в них не то. Или пьяницы, или зануды. Комплексы какие-то жуткие… Вдруг меня никто не позовет, вдруг я перестану быть нужным… Первого января – примчался подарок дарить. И все они такие же. С тараканами в голове.

– Как твой Дима, – сказала Мила.

– Ну, Дима еще ничего, – ревниво возразила Монахова, – а есть такие экземпляры… Я в позапрошлом году на работу устроилась, шеф был – просто страшный человек. Сорок три года. Стихи писал. Платил каким-то дизайнерам нехилые деньги, они ему клипы монтировали, и он их на Ютьюбе вывешивал. Видеопоэзия. Псевдоним – Ваня Гнутый. А? Что тут можно подумать? Причем весь отдел знал, что он – никакой не Иван Николаевич, а Ваня Гнутый, чуть не вслух за спиной говорили, и только он один не знал, что все знают… У мужика сто тыщ белого оклада, начальник отдела, в подчинении сорок человек – а он, значит, в глубине души сам себя называл «гнутый».

Мудвин кашлянул и сказал:

– Зря вы так, девочки. Может, он взял псевдоним по принципу «от противного». Прикинул так: если назовусь «Иван Несгибаемый» – надо мной точно смеяться будут. Лучше буду «гнутый». Вроде как намек на какой-то трагический надлом…

Маша ткнула Мудвина в грудь.

– Вот. Вы молодец, Мудвин. Нашли точное слово. В них – надлом! Этот Кирилл – нормальный такой дядька, всё при нем, манеры, галстук, говорит – заслушаешься, а в глаза посмотришь – сломанный человек.

Мудвин вздохнул, помолчал и произнес:

– Я бы так не сказал. Я бы сказал, он других ломает. А вообще – интересный тип, да. Очень расслабленный. Давно такого расслабленного не видел.

Глава 5

Свободная касса

Удачно вышло, подумал Кирилл, закрывая за собой калитку (ржавые петли протяжно скрипнули). Девка не обманула, дом действительно нежилой. Сюда приезжают редко, только чтобы присмотреть. И приезжает – женщина. Мужчина заметил бы ржавчину, смазал. А сходил красиво, ага. Точно и быстро. Зашел, произвел приятное впечатление, исчез. Заодно и каратиста живьем увидел. Кстати, не забыть: «каратист» – неправильное слово. Надо говорить: «каратэка». И это большая удача, что лучший друг сладкого мальчика Бори попался мне на глаза именно сейчас, когда затея только раскручивается. Почему-то я заочно считал каратэку быком тупым. И ошибся. Нет, он не костолом с двумя извилинами. Умница, само спокойствие. Такой себе самурай немногословный. Детей тренирует – значит, терпеливый и добрый. Это плохо. Добрые очень опасны. Предсказуемы – но опасны. Каратэка будет мешать, про него надо помнить, его надо каким-то способом отодвигать… А я, Кирилл Кораблик, – дурак. Совсем про него забыл. Потому что думал по шаблону. Каратист, спортсмен – значит, болван. Нельзя думать по шаблону.

Пошел к машине. Шофер увидел его, завел двигатель и осквернил смрадным дымом лубочную картинку дремлющего в лесном кислороде дачного поселка.

Сколько раз твердил себе: не суди о людях поверхностно. Вообще не суди. Пожирай, пользуйся – но не суди, не надо.

А сладкий мальчик Боря пусть себе спит, ага. Отдыхай, друг, ты это заработал. Проснешься, а тебе скажут: Кирилл приезжал, подарок привез и сразу отбыл. Ах, как неудобно вышло, подумает Борис. Серьезный человек Кирилл первого января уже дела делает, а я – сплю. Я слабак, а он крутой. Еще одна монеточка в копилочку, еще один камень в фундамент отношений. Кирилл сверху, Борис снизу. Кирилл серьезный, Борис – лох. Кирилл старше, Боря – сопляк зеленый. Кирилл уже в офисе, а Борис еще в постели. Кирилл пожиратель, а Боря – пища его. Против природы не пойдешь. Всё от века расставлено по своим местам, повсюду строгая иерархия: я жру тебя, не потому что я плохой, а потому что ты рожден пищей. Ты гамбургер, понял?

Свободная касса!

Конечно, никому не понравится, если его пожирают. Когда мышка бежит от кошки, ей это не по душе. Но мышка не встает в позу, не задвигает красивых речей, не подбивает собратьев создать милицию для защиты от котов. Науке такие случаи неизвестны. А люди сами себя путают и обманывают. «Все равны», «никто не круче» – что за демагогия? Разумеется, никто не круче. Кот тоже не считает себя крутым, он просто догоняет мышь – и жрет.

– В Москву? – спросил таксист.

– Да, – сказал Кирилл. – В Люблино. Дальше я покажу.

Шофер шмыгнул носом.

– То есть, это сколько денег будет?

Он был крупный, бесформенный мужчина, примерно ровесник Кирилла, и он совершенно не боялся Кирилла, и это не нравилось Кириллу. Ты везешь, я оплачиваю – разве мы на равных? Однако рыхлое, натужно сопящее существо с животом и золотым зубом с самого начала пыталось говорить Кириллу «ты» и непрерывно курило дешевые сигареты.

– Столько же и будет, – сказал Кирилл, зевнул и – едва машина заскрипела колесами по плотному снегу проселка – сделал вид, что задремал.

Он не водил машину и своей не имел. С конца восьмидесятых, когда у него появились первые деньги, – ездил на такси. Шоферюги его забавляли, он их любил. Кирилл Кораблик – тогда еще юный фельдшер скорой помощи, скромный продавец димедрола – застал старое поколение столичных таксистов. Зубры, выжиги, романтики, они были неистощимы на истории о тайной ночной жизни большого города. При коммунистах на такси катались представители тончайшей прослойки обеспеченных граждан: богема, профессора-академики, генералы, уголовнички, лихая публика с длинным северным рублем, моряки, летчики и прочие неординарные люди. Потом – спустя несколько лет, когда Союз Советских почил в бозе, – кое-кто из профессоров и летчиков уже сам вовсю крутил баранку, но так было еще интереснее. Выходишь на дорогу, поднимаешь руку, садишься в поцарапанную тачку и знакомишься с лауреатом Ленинской премии, или народным артистом, или знатоком санскрита.

Теперь всё иначе. В такси идет либо закоренелый неудачник, либо мальчишка, приехавший с Кавказа. Хлеб шофера тяжел, крутить баранку хорошо по молодости, пока идет поиск более спокойной и денежной работы; кто не сбежал вовремя – тот пропал.

Спать действительно хотелось, вокруг всё спало, скользили мимо белые обочины, белые поля, белые крыши, зима, утром было минус девятнадцать, ничего не хотелось, кроме как залезть в теплую берлогу и дремать. Кирилл пожалел, что не взял с собой фляжку с коньяком, но потом вспомнил, что врач запретил пить коньяк на морозе: сосуды сыграют, и организм подведет в самый неподходящий момент.

Зимой нельзя делать дела. Мудрые предки зимой дела не делали, сидели по домам, у печки. Организм не хочет работать зимой. Он даже коньяка не хочет. Разве что самую малость. А его, организма, владелец, Кирилл Кораблик, делает дела круглогодично, без пауз и перерывов. Надо же питаться. Нападать, хватать, проглатывать.

– Жрать охота, – сказал шофер и выругался.

Кирилл сделал вид, что очнулся.

– Да, – сказал он. – Это точно. Жрать охота. Здесь направо. Ты хорошо сказал. Пора пожрать. На том светофоре – налево.

Он попросил остановить возле двухэтажного здания районного отдела внутренних дел, вздохнул и достал волшебную красную ксиву.

– Документы давай.

Лицо шоферюги пошло пятнами, нос побелел, сильно выступили фиолетовые склеротические сосуды. Несчастный вытащил засаленный бумажник. Кирилл заглянул, извлек деньги, швырнул на колени примолкшего бедолаги. Всмотрелся в водительское удостоверение.

– Юрий Алексеевич, – вслух прочитал он. – Ага. Как у Гагарина. Слушай сюда, Юрий Алексеевич. Я оперативный работник, провожу оперативно-следственное мероприятие. Вчера ночью совершено убийство, есть свидетель, он запомнил машину. Такси, как у тебя. Синяя девятка, сверху оранжевые «шашечки».

Он сунул бумажник таксиста в свой карман.

– Командир! – вскричал бедолага. – Ты что? Да я… Да как… Какое убийство? Я вчера вечером дома сидел! Водку пил! Новый год же! У меня жена, она подтвердит! У меня дочка, и зять, и мать старая! И вторая дочка, с хахалем! Мы все сидели, водку пили! Все подтвердят, когда проспятся!