От автора

Автор выражает благодарность всем, кто способствовал появлению этой книги и помогал ее формированию, – Фонд Александра Меня и в первую очередь Павла Вольфовича Меня, предоставившего доступ к фотоматериалам Фонда и возможность использовать их при публикации, а также внесшего ценные уточнения в текст.

Я благодарю Марианну Ионову за поддержку идеи о написании этих глав об о. Александре Мене и не раз обсуждавшей со мной их формат.

Я искренне благодарю прихожан отца Александра – Олега Степурко, Андрея Лихачева, Анну Борзенко, Софью Рукову, Сергея Бессмертного и Ирину Языкову, откликнувшихся на просьбу о предоставлении фотоматериалов.

Я от всей души благодарю Андрея Богословского, заинтересовавшегося рукописью и осуществившего основную работу по превращению ее в книжный текст.

Я сердечно благодарю всех редакторов, корректоров и художников, принявших участие в создании книги.

Я также благодарю всех читателей, участвовавших в обсуждении ее страниц на страницах Фейсбука и вдохновивших меня своими откликами на новые главы и темы.

И, конечно же, я благодарен тому, кто дал основной импульс для ее написания, так же, как и для многого другого в моей жизни, – отцу Александру Меню, священнику и человеку.

Странный сон

Несколько лет подряд мне снился один и тот же сон – я узнаю, что о. Александр жив, но служит сейчас где-то в другом месте. И вот я, счастливый этим известием, отправляюсь с ним на встречу. Доехав до какой-то незнакомой мне церкви, я вижу отца Александра и не узнаю его.

Чуда, которое сопровождало его в те годы, когда мы с ним постоянно общались, больше не было. Не было бесконечного, опережающего все остальное свечения любви, ощущения невероятных возможностей твоих и мира вокруг тебя, не было того странного эффекта, когда одно присутствие этого человека снимало все страхи, внутренние конфликты, обиды, не было больше ощущения близости чего-то небывалого, изначального, невероятного. Передо мной стоял обыкновенный средних лет священник с немного потемневшим (без внутренней подсветки) лицом, печальный, усталый. И я, ничего не понимая, во сне же себя спрашивал – как это может быть? Что же с ним случилось, что он стал таким… обыкновенным? Куда все подевалось? Разве он мог стать таким?

Этот сон был одним из самых страшных за мою жизнь. А ведь я увидел во сне печального, правда, немного усталого, но хорошего человека. Так чему же здесь ужасаться?

Я думаю, что в ответе на этот вопрос и заключена суть того, чем был при жизни для меня о. Александр Мень. Я пишу «для меня», потому что знаю, как далеко могу уйти от тех его литературных портретов, которые уже созданы за эти годы. И все же, несмотря на то, что некоторые из них мне не по душе и к тому же не кажутся достоверными в главном, все они, тем не менее, словно компасные стрелки, из всех широт и долгот указывают на одну точку – север, или, другими словами, удивительную личность, которая служит ориентиром для местоположения в человеческом пространстве и неотступным поводом для того, чтобы о ней написать еще раз.

И еще одно уточнение – «для меня, того, каким я был в период с 83-го по 90-й год». Думаю, что я теперешний и я тогдашний – это два разных персонажа. Я упоминаю об этом лишь потому, что такой временной разрыв не может не внести искажения в воспоминания об о. Александре. Но даже этот факт меня сегодня отчего-то радует.

Кризис и встреча

В 82-м году я сильно болел – мучительная слабость, бессонница, депрессия. До этого я много пил, ел транквилизаторы горстями, пытался открыть для себя наркотики. Несколько раз приходил к заключению, что с меня хватит…

За плечами было детство в Сочи, московская школа, университет, телевидение (зарубежный отдел), потом работа грузчиком в магазине, журналистом в мытищинской газете «За коммунизм», стихи в стол, многолетняя работа на стройке, и вот теперь – диван в коммуналке, с которого я вставал далеко не каждый день. На улицу я выходил все реже – не было сил. Недуг поселился во мне и набирал силы. Я был в отчаянии. Мне было 35 лет, и я не верил, что такое могло случиться именно со мной. И это после вполне романтической юности и великих надежд. Время от времени приходили недолгие периоды улучшения, и тогда я мог выбираться на улицу и даже ездить на транспорте. Но они становились все более короткими. Месяцами я спал по 2 часа в сутки. Я боялся сойти с ума.

Помню, как однажды ночью вышел на кухню, попить воды, в одних трусах, и в отчаянии лег на грязный рваный линолеум. Уставившись в потолок, я забормотал, неизвестно к кому обращаясь: если ты есть, помоги! Сделай хоть что-нибудь! Я до сих пор вижу эту штукатурку с желтыми разводами на потолке и ночное глубокое окно, похожее на колодец.

В один из периодов улучшения я оказался в церкви на Братовщине по Ярославской дороге, где настоятелем был архимандрит Иосиф, с которым мама познакомилась в Боткинской больнице. Не знаю, зачем я к нему приехал. Вероятно, потому, что больше ехать было просто некуда. Вероятно, это было то самое рефлекторное движение утопающего, который хватается за соломинку. Поездка далась мне нелегко. Тем не менее, я засыпал священника вопросами, на которые у него не было ответа. И тогда он сказал: я дам вам рекомендательное письмо к одному человеку, тоже священнику, который все вам расскажет и сделает это более компетентно, чем я. И он написал письмо. Помню, я отметил торжественность минуты – мне еще ни разу не давали рекомендательных писем, а тем более к священнику. Зачем такое письмо понадобилось, я понял позже. В общем, оно удостоверяло, что я не засланный органами, а самый обычный.

Через три дня я добрался до Новой Деревни. Меня привезли с дачи на мопеде. Утро было солнечным, начало лета, пели птицы. Я вошел в храм, подошел к «ящику» и попросил передать свое рекомендательное письмо священнику, отцу Александру. Пока шла служба, я вглядывался в священника, и издалека он показался мне какого-то купеческого, кустодиевского вида – плотный, бородатый. Потом служба закончилась, и народ стал расходиться. Я стоял у двери и когда в очередной раз поднял глаза, увидел, что отец Александр идет ко мне. Он больше не был похож на купца. Более того, он смотрел на меня с такой радостью и любовью, словно встретил старого друга после долгой-долгой разлуки. Ситуация явно была искусственной – я понял, что здесь что-то не то, что это не мне, что он действительно кому-то очень рад, и что, вероятно, тот, кому он так радуется, стоит у меня за спиной. Я обернулся. Там никого не было. Его любовь и его улыбка предназначались именно мне, человеку, которого он видел в первый раз в жизни. Помню, что меня это тогда сильно поразило. Так было не принято. Такое вообще встречается в жизни довольно-таки редко. Если вдуматься – исключая светский механический этикет и мускульные улыбки официанток – почти никогда. Но ни официантки, ни светские люди никогда не будут смотреть на вас как на ближайшего друга, из глубины глубин, сияя глазами, полными искренней любви… – я думаю, тут не надо ничего больше объяснять.

Не помню точно, о чем мы тогда говорили в первый раз, сидя на деревянной лавке под вешалкой. Лавки эти служили сиденьями и помостами для гробов во время отпевания, на них же закусывали во время обеда. Я из своей застывшей судороги, в которую был тогда постоянно упакован, как гнутый саксофон в плохой футляр, сказал, что мне хотелось бы узнать, как выглядел Иерусалим при жизни Христа, потому что писал поэму с главой, посвященной Распятию, и отец Александр пообещал принести книжку, назначив день и час. Я поблагодарил и пошел на дорогу. Посидел на обочине, выкурил сигарету. Через двадцать минут приехал мопед, и меня увезли на дачу.

Отступление. Забегая вперед

Меня вот что поражает, обгоняя события. Недавно я пересматривал фильм, снятый на любительскую камеру в 1989 году во время выступления о. А. перед студентами-психологами. Многое из того, что он тогда говорил, мне сегодня не кажется чем-то особенным, но не надо забывать, что всего этого никто из его слушателей никогда не слышал.

Даже Библию достать было трудно. Но информация устаревает. Манера речи меняется. Каждое время по-своему говорит о Высшем, находит для этого новые слова и образы. Но что-то остается неизменным – то, вокруг чего выстраивается событие. «Это слова влюбленного человека», – сказала моя жена, которая смотрела запись вместе со мной. Думаю, что она увидела главное. Он не просто любил Бога, а любил его той влюбленностью, о которой говорит Христос в Апокалипсисе, называя ее «первой любовью», которая, по удивительному Его сообщению, не должна кончаться. Он говорил о своем Высшем так, что все остальное отступало на задний план, но, что самое удивительное, отступая, это всё одновременно и приближалось, потому что живое присутствие своего Бога он видел в каждом из присутствующих. Он не видел в людях того, что они видели сами в себе и в других: грубость, например, или эгоистичность, жажду поспорить, утвердиться – эти качества словно выпадали из поля его внимания, хотя в боковом зрении, скорее всего, присутствовали как память о чем-то неважном, об ушедшем событии, – он видел в слушателях тайный свет, отражение и воплощение Источника. Когда его перебивали и не давали говорить особенно последовательные правдоискатели, атеисты и книголюбы, он не сердился, а с готовностью замолкал и ждал, пока оратор выскажется. Он напоминал большую птицу, которую щелкнули по носу, и от этого она сейчас вобрала голову в перья и нахохлилась единственно для того, чтобы, как только представится возможность, сразу же продолжить делать то, что она делала только что – скажем, петь или кормить птенцов, тут же забыв о небольшой помехе. Тут было много нежности. И это присутствие другого мира, о котором великий поэт, неудачливый политик и странник сказал, что его сила движет звезды и солнца, было главным в этом выступлении. Семь процентов внимания занимает у слушателя сам смысл сообщения, все остальное – интонация и мимика. Я вообще узнал об о. А. много для себя важного, приглядываясь к жестам и мимике, а не к словам. Я помню, с какой нежностью на другой видеозаписи он укутывает взрослого, вышедшего из крестильной купели, в простыню и как точны его движения. Высокий, беспомощный от своего сильного тела, словно скованный им мужчина, и человек, которому он вверен, как ребенок, рядом – в этом жесте отчетливо была видна та любовь, которая движет руки матери, бережно и быстро укрывающей от холода своего единственного и ненаглядного. Разница и удивление заключались в том, что ни один из них не был ни матерью, ни ребенком. Хотя, если вдуматься, то можно догадаться, что же тут было реальностью, а что видимостью. Слова еще возможно заучить и подделать, в том числе и слова любви, жесты такого рода – бесполезно.

Первые впечатления

В следующий раз после службы одна из прихожанок отвела меня в деревенский дом – это был период, как я потом узнал, когда о. Александру запретили принимать посетителей в церковной сторожке, и для серьезных разговоров он пользовался домами в Новой Деревне, которые снимал кто-нибудь из его прихожан-москвичей.

Я шел за этой суровой и приветливой женщиной и пытался найти точку опоры – то ли в воздухе, то ли в кренящихся улицах – мне надо было хоть за что-то зацепиться. Тогда для меня это было вечно насущной проблемой. В комнате деревенского дома я сел за стол и стал ждать. Через какое-то время пришел отец Александр. Я забросал его вопросами. Я спрашивал, почему в мире так много зла и боли, почему Бог, если он есть, это терпит, что в жизни надо делать. Думаю, что я был вполне не в себе, потому что, когда внезапно очнулся, вынырнув из лихорадочного монолога, обнаружил, что оттеснил священника в угол и продолжаю что-то бормотать, сбивчиво и, вероятно, бессвязно. Я остановился. Попросил прощения. О. Александр ничего не стал говорить в ответ. Он подошел ко мне, обнял и поцеловал. Думаю, что он понял, что, сколько бы я ни обманывал сам себя и сколько бы ни придумывал для этого проблем и причин, боль моя была настоящей, и это дружественное прикосновение священника было тем, в чем я больше всего тогда нуждался. Кажется, я заплакал…

Домой я ехал на электричке, и в сумке у меня лежала книга с подробными фотографиями макета Иерусалима, сделанного Иерусалимским университетом. Ее привез о. Александр, и я с ней не расставался ближайшие несколько месяцев.

В этот же период я попросил его помолиться обо мне, по поводу моей болезни. Я хорошо запомнил, что он согласился не сразу, а словно бы после небольшого раздумья. Для меня до сих пор загадка – о чем он тогда советовался со своим внутренним голосом.

Как бы то ни было, через несколько дней мы с ним встретились в Пушкине, в одном из двух семи-восьмиэтажных домов, которые стоят между железной дорогой и парком. Думаю, что и сейчас смог бы их найти. Меня в квартиру привела его прихожанка, которая ее тогда снимала. Через некоторое время пришел о. Александр. Он попросил хозяйку выйти на кухню, зажег под иконой свечку и начал молиться. Я сидел на кровати и видел лишь его спину. Слова я слышал не все, только последние несколько фраз: «Господи, распрями его тело! Господи, распрями его душу!» Он молился довольно долго. Потом повернулся ко мне, положил руку мне на голову.

Прошло несколько дней, и ничего не произошло. Более того, я остался один в квартире – все родственники были на даче. Мое состояние ухудшалось с каждым днем. На стадионе внизу репетировали какой-то спортивный праздник, и литавры и крики в мегафон вплетались в мой маленький ад с 6 утра, лишая единственной возможности уснуть хотя бы на полчаса. Я лежал на диване, на полу рядом со мной стоял большой железный чайник с водой – чтобы не тащиться лишний раз на кухню, потому что на маршрут не было сил. Когда на четвертый день приехала жена, ходить я не мог. Кажется, она испугалась, вызвала такси, вместе с водителем они спустили меня на улицу в лифте и усадили в машину. Мы доехали до дачи на такси, и там я лег в своей комнате, окно которой выходило на летний участок с березами.

Мать съездила к о. Александру и поделилась своим беспокойством по поводу ухудшения моего состояния. Пусть читает мои книги, – сказал о. Александр, – понимает он их или нет в таком состоянии – неважно. Пусть читает их хотя бы механически.

И я лежал и читал его книгу «Истоки религии», которая, кажется, вышла недавно в брюссельском издательстве «Жизнь с Богом». На третью ночь я понял, что, кажется, пора прощаться. Мне больше ничего не могло помочь. Смешно описывать, как ты когда-то умирал, думаю, что больше никогда не буду этого делать. Слишком много пафоса.

Обыкновенное чудо

Я лежал, как всегда, без сна и смотрел в окно. Я слышал, как набирает скорость, отходя от станции, далекая электричка, и видел полную луну в окне.

Через какое-то время я понял, что этот сияющий предмет не луна. Во-первых, его окружность была какой-то наоборотной, незамкнутой, ну, что-то вроде тех колес, которые идут сразу на четыре стороны, а во-вторых, оно находилось одновременно за миллиарды миль от меня и тут же совсем рядом. Луна была только отправным образом. Потом я, словно нечаянно, увидел, что в нем все мучительные противоречия, боли и ужасы этой жизни, нет, не исчезали, но, оказываясь в сфере живой белизны, внутри которой шло движение, встречали такое свое дополнение, развитие, совмещение с недостающей им природой, что прежние качества оказывались утраченными, а приобретенные были самой свободой и игрой и глубиной, откуда все, том числе и я сам, появилось к жизни. Там и в том, что описать довольно-таки трудно, и что я сейчас за неимением другого слова называю «глубиной», таился ошеломляющий, простой и радостный ответ на все мои мучительные мысли о страшном мире, в котором я оказался, на мысли о смерти и болезни, на все и все мои физические мучения. Я только помню чувство огромного облегчения из-за того, что такое возможно, потому что вот же оно есть. Возможно бытие в гармонии, возможен я без муки и боли, возможен без муки и боли весь мир – залог этого был у меня перед глазами.

Это было настолько просто и очевидно и настолько не нуждалось ни в каких пояснениях и дополнениях, что у меня не возникло ни единого вопроса, кроме одного, о котором немного позже.

Постепенно и как будто случайно я стал осознавать, что вижу те части нашего двора, которые видеть не мог, потому что их закрывали стены дома. Я видел сарай и деревья сквозь стены и даже не удивлялся этому. То главное, что я видел, то, что было в центре всего, начавшись как Луна, обладало теперь еще одним поразительным качеством – максимальной реальностью, я бы сказал качеством Первореальности. Это свойство было настолько мощным, что так называемая реальность мира рядом с ним истлела у меня на глазах – березы у крыльца стали полупрозрачными, просвечивающими насквозь, утратившими наглядный модус бытийности, сделавшимися вторичными по отношению к Существу (НЕ-Существу). Наверное, будет яснее, если я сравню их в его присутствии с отработанной копировальной бумагой, взятой на просвет. Когда впоследствии я читал то место в Библии, где Моисей восходил на Сион, а тот колебался и дымился – мне было ясно, о чем идет речь – с моими деревьями произошло то же, что со святой горой в соседстве своего Творца, материя утратила свою обманчивую наглядность – стала неверной и словно дымящейся, вернее, состоящей из вещества дыма.

Поскольку в то время я, естественно, строил свои познания о Христе и Евангелии во многом на знаменитом романе Булгакова и лишь недавно стал читать Евангелие, я задал единственный вопрос, который меня тогда мучил: я спросил, кто автор Евангелия?

Ответ последовал мгновенно: голос внутри меня мягко и мощно произнес единственную фразу: это Мои слова.

Я понимаю, что многие не любят мистиков и их видения – ни Сведенборга, ни Беме, я и сам последнее время остыл к таким сочинениям. Но то, что я сейчас написал, не является вымыслом или болезненной фантазией, просто я соприкоснулся с тем, с чем мы отвыкли соприкасаться. Однако это было далеко не очевидно для окружающих, как это показало наступившее утро.

Когда все кончилось – а я никогда не мог определить, сколько эта встреча занимала времени, и иногда сомневаюсь, что она вообще происходила во времени, – я встал кое-как с дивана, взял пачку «Беломора» и пошел во двор. На диване тихо спала жена, она так и не проснулась. Я спустился на слабых ногах с крыльца и сел на столик под березу. Всходило солнце – до сих пор ясно могу вызвать в памяти длинные, словно розовые, лучи, идущие вдоль стволов и ветвей, зеленую листву, бледное небо, а также доски стола, на них старую пачку папирос. Я закурил, выдохнул и понял, что не умру. Понял, что теперь я начну выздоравливать.

Через час я сидел на постели и возбужденно рассказывал жене и матери все, что со мной произошло в эту ночь, и что я теперь выздоровею, и что все будет по-новому, и вдруг увидел, как они быстро и понимающе переглянулись. Это заставило меня оборвать мое вдохновенное повествование. Сумасшедшим в глазах окружающих быть не особенно приятно.

Больше того. Мне стало казаться, что я со своей тайной вообще буду логично и последовательно принят за сумасшедшего, с кем бы я этим событием ни поделился. Этого я боялся больше всего. Поэтому, когда через несколько дней я добрался до о. Александра, мне было не по себе. Я неуверенно начал рассказывать ему о происшедшем той ночью. Результат оказался неожиданным.

– Если бы не это, – сказал отец Александр, имея в виду мой рассказ о Встрече, – у меня ни на что не хватило бы сил. Источник сил и вдохновения – только оттуда.

Он не стал продолжать. Он вообще не любил разговоров о «запредельном» и не поддерживал их. В дальнейшем, когда я попытался заговорить с ним о Вечной Женственности в связи с любимым им Вл. Соловьевым, он ограничился одной суховатой фразой о том, что «лично у него такого опыта нет». Но в тот, первый раз он высказался ясно и определенно.

И я стал выздоравливать. Я неожиданно начал встречать людей, которые направляли и уточняли мое выздоровление. Через несколько месяцев я был здоров. Я бегал по парку, купался в зимнем заливе и обливался водой из колодца на даче при минус 25. Никогда, кроме детства, я не чувствовал себя так хорошо.

Предисловие к книге. Приход в Новой Деревне

Через несколько месяцев я закончил свою книжку стихов, из-за которой и приехал в свое время за планом Иерусалима, и о. Александр написал к ней предисловие. Его неожиданно высокая устная оценка придала мне дополнительных сил.

Меня до сих пор удивляет настойчивость, с которой один из прихожан, тоже поэт, узнав об этой рецензии, повторял мне в течение нескольких лет, что о. Александр дал такую оценку авансом, что его надо отработать, что он это сделал, чтобы меня поддержать. Думаю, что отчасти это правда. Потом я узнал, что предисловия к книгам о. А. писал чрезвычайно редко, и, возможно, ему следовало сначала написать предисловия более заслуженным и смиренным членам прихода.

Поэтому несколько слов о приходе, в котором я оказался. В основном это были москвичи из интеллигенции, преимущественно из еврейской. Я смотрел на них как на носителей некоторой запредельной тайны, до которой мне еще предстояло подняться. Все они читали Бродского-Бердяева-Лосского-Франка-Лёва-Каффареля-Солженицына. Эти магические имена тогда завораживали, и в этом нет ничего странного – многие из этих книг были, действительно, великолепны. Общение с новыми друзьями мне многое дало, и я до сих пор поддерживаю дружеские отношения с некоторыми из тогдашних своих знакомых. Но временное отдаление и перспектива дали мне возможность увидеть нас, тогдашних, со стороны в несколько ином ракурсе.

Некоторые вещи, которые я узнал позже, меня удивили. Некоторые из тогдашних прихожан сказали мне позже в доверительном разговоре, что в Бога они не верили ни тогда, ни сейчас. Когда я спросил, зачем же они ездили в Деревню, один из них ответил – из-за о. Александра, а второй вообще не стал говорить на эту тему.

В период гонений на церковь в приходе действовала огромная сила правды и сопротивления. В людях открывались глубинные и лучшие в их душе ресурсы. У них, действительно, могли быть большие неприятности, вплоть до тюремного срока. И это не выдуманная история – один из отошедших потом в сторону прихожан действительно сел за «антисоветскую пропаганду». Сам о. Александр постоянно находился под той же угрозой, и положение в общине было «военное». Поэтому почти все, кто тогда ездил в маленький храм, так или иначе проявляли мужество – они имели дело с возможными неприятностями не виртуального, а вполне реального характера. Настоятель церкви, второй священник явно работал на КГБ в роли осведомителя и не очень даже это скрывал. Все, что происходило в приходе, становилось тотчас известным на Лубянке. Когда я общался с о. А. в сторожке, несколько раз я видел две черные «Волги», которые демонстративно стояли рядом с окнами – «слухачи», как мне кто-то тогда шепнул. Потом, в 85-м, кажется, году вышли два фельетона в газете «Труд». Один из них назывался «С крестом на совести» и обвинял о. Александра в таких грехах, за которые либо сажали, либо отправляли за границу. За границу о. А. уезжать не хотел. Однажды он сказал, что его мечта – быть тюремным священником. Думаю, что человека с такими устремлениями ни заграница, ни слава особенно не привлекали, а тюрьма особенно не пугала. После публикаций в «Труде» о. Александра стали вызывать на многочасовые допросы почти ежедневно. Я как-то спросил его – не страшно ли ему. Он задумался. «Нет, – сказал он, – не страшно. Просто каждый раз, когда я туда еду, я не знаю, вернусь я назад или нет».

Вообще преследования иногда непредсказуемым образом отражались на его литературных трудах. Как-то он обмолвился, что начал писать словарь по Библеистике, потому что ожидал ареста, и большую вещь затевать было не с руки. А короткие статьи можно было писать между делом, в электричке, где он работал, подкладывая под листки свой толстый портфель, в котором он переносил для меня и для других из своего собрания книг массу раритетной литературы. Просто брал в руки, клал в портфель и тащил. Для меня это было началом того, что впоследствии и я определил себе как снятие кавычек с евангельских цитат. Простые действия руками и ногами, а не только ораторские упражнения.

Гонения очищают веру. Я тогда этого не понимал. Те, кто шел тогда в церковь, должны были рисковать. Сила веры у них автоматически должна была быть выше страха и желания комфорта, иначе в той церкви было просто нечего делать. Т. е. людьми руководила сила, большая, чем сила страха, а иногда даже большая, чем сила жизни. Понимаете, что-то большее жизни и смерти… – оно одно способно сделать человека достойным или «благородным», как говорили в юности моей бабушки. Сделать его действительно человеком. Это была хорошая школа. Страх смерти и кары переставал управлять нами, если не постоянно, то в какие-то отдельные моменты. Во всяком случае, так было со мной. Это было великолепно. Это была правда.

Одна моя знакомая, которая сейчас живет в США, а тогда «боролась с режимом» и один раз подбивала меня пойти на демонстрацию сопротивления («я дам вам пистолет»), говорила: «Да кому нужен ваш о. Александр, что вы всех пугаете, что он в опасности, это же все шоу, Андр-ю-ша, это же все несерьезно», – интонировала моя прекрасная подруга, грациозно картавя, не зная, что через год «шоу» плавно перетечет в убийство.

Думаю, что я до сих пор слишком серьезно отношусь к вещам второстепенным, да и к собственной персоне, и это мешает мне окрасить тогдашние события бодрящим светом юмора.

Так вот, о приходе.

Слишком близко к свету…

Соседство выдающейся личности может сказаться двояко. Первый вариант – это когда свет этой личности дарует тебе возможность расти вместе с ним, разгоняет тебя вперед, бросает вызов твоей ограниченности и сметает те рамки, которые ты сам себе установил, вовлекая тебя в твой собственный духовный рост, в твою собственную внутреннюю работу.

Но это редкий вариант. Присутствие такой личности, вообще, – огромное искушение. И поэтому чаще всего здесь начинает работать второй вариант – гипноз влюбленности. Ощущение избранничества, не дай бог, к тому же еще и духовного.

Это похоже на тех поэтов, которых подмял Бродский, и они так и не могут выйти из завороженности его стилем и судьбой. Многих подмяли другие творцы и другие их качества. Я знаю пожилых людей, которые в разговоре с незнакомцем со второй фразы перечисляют своих «великих знакомых», и им это не кажется смешным.

Одним словом, близость к о. Александру была сильнейшим испытанием.

Повторяю – рядом с этим человеком проблемы и страхи уходили, в душе воцарялся мир и свет, мужество и молитва. И многие из нас не хотели замечать, что это не наша молитва и не наш свет, что они – заемные. И все разговоры о духовном совершенствовании и духовном росте в основном оставались разговорами. Зачем мне развиваться, зачем мне делать что-то со своим эгоизмом, со своими внутренними блоками (которые у большинства никуда не ушли), запирающими меня от Света Высшей силы, от Творца и Духа, зачем мне возиться со своими катастрофическими изъянами, если достаточно приехать на исповедь к о. Александру или просто побыть с ним рядом, и боль от этих блоков, от этой разъединенности с Богом уходит.

Рядом с духовной мощью этого человека тени в душе исчезали, не выдерживая его присутствия. Но при этом душа оставалась почти той же самой – не росла, не карабкалась по собственной тропке, не устанавливала более скромные, но неповторимые собственные отношения с Богом. Он словно один проделывал работу за весь приход, за сотни людей, и нам только казалось, что мы растем и приближаемся к Богу, на самом деле, по большому счету, мы почти не менялись. Во всяком случае, так было со мной. Что значит создать свои собственные отношения с Богом и начать работу с собственными недостатками – мне довелось узнать намного позже.

Он часто говорил: «Христианство – это не теплая печка, к которой так хорошо прислониться…», говорил, что это подвижничество и труд, и многие цитировали эти слова, не замечая, что сам о. Александр уже давно стал для многих этой самой теплой печкой. Мы много не замечали. Например, того, что о. Александр в центр жизни ставил Христа, говоря о нем совершенно особенные слова – у него даже голос менялся, когда он начинал говорить об Иисусе, становился нежнее, теплее, глубже – а мы в центр жизни, говоря про Христа, ставили на деле отца Александра, что, думаю, было действием не только обратным тому, к чему он призывал, но во многом и противоположным по отношению к делу всей его жизни.

В Москве, конечно же, существует то, что можно назвать «войной приходов». И, конечно же, «интеллигентные» приходы осведомлены по поводу Бога лучше, чем «народные», а «народные», конечно же, верят более правильно, чем «интеллигентные». И те и другие друг над другом посмеиваются, и каждый боготворит своего настоятеля.

Пока о. Александр был жив, сияние его любви пронизывало всех нас, вызывая к жизни лучшее. Когда же его не стало, раскаленная «лава веры» стала остывать, отливаясь в некоторые необязательные и затверженные формы, которые я называю цитатами в широком смысле этого слова – неживые информационные объекты, утратившие свою первоначальную чудесную пламенность.

Конечно, я сейчас в основном говорю о себе и о тех людях, которые воспринимали положение дел примерно так же, как и я, – были и другие случаи и другие верующие… Но в целом в ситуацию близости к духовному подвижнику всегда вбит клин испытания, от которого вполне способна пойти трещина, что впоследствии и произошло, когда после смерти приход сначала треснул и разделился на два, а позже многие из прихожан вообще перестали ходить в церковь. В миниатюре с нами произошло то же, что и со всей церковью, которая утверждалась на огненной, подобной лаве, вере подвижников, а продолжалась расколами и, даже торжествуя и прославляя Христа (а чаще забывая о Христе во имя православия или католичества), но не следуя ему, все больше и больше теряла и теряет силы. Ибо для Христа и церкви важна лишь внутренняя работа меня самого с самим собой. И не понарошку, а в жесткой духовной реальности. Церковь состоит из Бога, меня и тебя. И в зависимости от того, каковы мы есть, это и будет – либо церковь понарошку, либо та Невидимая церковь, о которой говорил Иисус за несколько часов до ареста.

К слову сказать – на одном сайте, который поместил у себя эти воспоминания, я прочел комментарий примерно такого содержания: мы (евреи) пытаемся что-то делать доброе в этой стране, а нас тут убивают – вот и о. Александра убили, и Гершензона (почему именно Гершензон оказался в этой ситуации, мне непонятно. – А.Т.). Надо нам заниматься собой и на своем поле.

Мне кажется, что постановка вопроса в корне неверна. Христа убили не за то, что Он еврей, и о. Александра убили тоже не за это. Присутствие такой личности, как Иисус, или Павел, или Жанна д’Арк, или сотни неведомых нам праведников, всегда расценивается бытовым сознанием в качестве преступного, посягающего, угрожающего стандартному типу жизни, мышления и стандартному типу личности. Результат – убийство, устранение. Причины могут быть разные – политические, из зависти и т. д., суть – одна.

Идея же возделывать свою страну не может не вызвать уважения. «Во Христе нет ни эллина, ни иудея» – для о. Александра это была не красивая цитата, а реальность. Мой товарищ в телефонном разговоре отозвался недавно, что это – слишком высокая реальность, ну, так он в ней и жил, в высокой реальности. И нам – зачем нам стремиться к более низкой? Даже недостигнутая цель – маяк правильного курса.

Священник и прихожане. Церковь и «церковная организация»

Пока о. Александр был жив, огонь его веры высвечивал лучшее, что в нас было, а когда он ушел, сообщество стало остывать.

Тот внутренний огонь, который один и есть Церковь, постепенно погасал, и мы стали перед простым и очень болезненным выбором – либо начать развиваться с нуля, осваивать те пространства, которые были освоены не нами, а о. Александром, а это значило начинать многие вещи с нуля, оставаться в позиции неумелых учеников не на словах, а на деле, что всегда не очень комфортно, либо гордо донашивать старые одежды, делая вид, что они вечные.

Без о. Александра наш «приход интеллигентов», остывая, стал все более и более интеллигентской церковью – не костром веры, расплавляющим все человеческие слабости, недостатки, а именно «церковной организацией» (по словам Антония Сурожского) со своими традициями, преданием, анекдотами и цитатами. Слово «цитата» я употребляю в широком смысле этого слова, обозначая им все «истины», которые утратили первоначальное состояние текучей и обжигающей плазмы и, остынув, приобрели твердые и куда более удобные в обращении формы, которые можно воспроизводить в любом удобном случае, даже никогда не соприкоснувшись с их изначальной плазменной природой. Этот процесс, к сожалению, одинаков и для «народных», и для «интеллигентских» церквей.

Собственно говоря, «церковь», совсем недавно больше похожая на костер, чем на офис, постепенно стала больше офисом, «церковной организацией», вибрирующей на куда менее высоких частотах, чем церковью.

Сегодня я убежден, что нельзя пройти свой путь к Богу за чужой счет. И надо не только рассказывать про о. Александра, а прежде всего сделать то, что сделал он сам, – пройти вместе с Христом свой собственный духовный путь к единению с Ним и сделать это на свой страх и риск. «Раскавычить» евангельскую цитату. Превратить ее в дело. Иначе происходит стагнация, уход к поверхности, к объектному и цитатному образу жизни. Печальная судьба прихода Антония Сурожского – это типичная судьба прихода, существовавшего за счет лидера.

Хочешь быть учеником Будды – стань Буддой. Хочешь быть учеником Христа – стань Христом. Раздели его природу, войди в его единство. Это не мои слова, это слова самого Христа. Без этого риска, без ошибок и падений на этом пути нет контакта с Богом, есть имитация, есть комфорт пребывания в «духовном» коллективе, дающий ощущение безопасности, избранности, «правильности». Но это все вещи внешние. Путешествие ко Христу – это путешествие внутреннее. И даже в тот миг, когда ты остаешься один, в оторванности от Бога, в бессилии и отчаянии, ты все равно остаешься наедине с Его отсутствием, а не наедине с отсутствием человека, Его представляющего. Тут все по правде. По высшей мере реальности. И я вовсе не призываю к «одинокому пути» – это удел немногих, и Христос этого не предлагал. Для себя я понял, что внутренний путь – всегда одинок. Мой эгоизм будет умирать моей болью, а не отвлеченной. Я пройду через свою смерть, а не чужую. И мне надо вытерпеть свое преображение, а не учить других, как это делается. Но один, без единомышленников, я просто не смогу восстановить свои силы, навести духовный компас на цель. Мне нужно общество верующих, каждый из которых тоже идет своим одиноким путем. Одиночества, сливаясь на глубине, оказываются Единством.

Один из моих друзей по приходу в Новой Деревне (Л. В.), ориентированный на «твердое православие», как-то сказал мне после радиопрограммы, на которую я его пригласил, что о. Александр не рекомендовал причащаться в Католической церкви и что он не одобрил причащения Вл. Соловьева у католиков. Что ж, я вполне допускаю, что в разговорах с различными людьми о. Александр мог высказываться по-разному, что слова могли звучать противоречиво. Общаясь с человеком, он всегда общался с конкретной личностью и с конкретной ситуацией и, кстати говоря, придавал такому подходу принципиальное значение. Однажды он обратил мое внимание на то место в книге Ельчанинова, где священника из города, приехавшего посетить монастырь со строгим уставом, мудрый настоятель монастыря, к неудовольствию монахов, уложил спать на удобной постели, а не на жестком ложе, как того требовали монастырские правила. На ропот братии настоятель ответил примерно так: вы здесь живете и для вас это привычно – ночь на жесткой постели не помешает вам отдохнуть и восстановить силы, а наш гость к этому не привык и будет назавтра без отдыха плохо себя чувствовать.

В силу такого разного подхода, обусловленного не «цитатой», а любовью, во всех духовных книгах (если это действительно духовные книги) вы найдете массу противоречий. Непротиворечивы только недуховные книги. Поэтому и о. Александр высказывался в зависимости от ситуации по-разному.

В 1984 году мы с женой собрались поехать к нашим друзьям в Ригу. Зная, что в Риге церкви в основном протестантские и католические, я спросил отца Александра, могу ли я в них заходить и участвовать в службе. «Конечно!» – был ответ. «А причащаться?» – «Причащайтесь».

Как же я был ему благодарен! Как я благодарен ему до сих пор!

Знаете, он убирал все те «векторы» и переборки, которые могли бы затруднить путь к Христу. Но насколько он хорошо был понят? Тогда и сейчас? Мной, например, понят он был плохо. Единственное, что я видел тогда, – другая любовь, которая постоянно горела в этом человеке, и это был указатель на то, что такое возможно в нашей жизни, и это как-то связано со всем тем, что он говорил нам о Боге.

Ведь в Евангелии, в духовной жизни каждый видит себя, каждый читает себя самого, а не то, что там написано. Каждый видел о. Александра, как участника собственной жизни, как то, что имело именно к нему отношение. Собрание эгоистов и эгоцентриков – вот чем является любой приход по определению, святым не надо создавать прихода (об этом хорошо написал Достоевский в своем «Сне смешного человека»). Исключением не была и наша церковь. Эгоцентрика всегда будет волновать «его отец Александр», его право на жизнь рядом с ним. Большинство книг об о. А. написано как раз в этом ключе, и это немного печально. Думаю, и я отчасти не избежал этого качества в моих записках, которые, тем не менее, не торопился писать, догадываясь, что «собственничество» и «избранность» фигуры повествователя все равно дадут о себе знать. Как хорошо было бы исчезнуть вовсе, как хорошо, если бы воспоминания о Христе писал Будда, а о Будде Христос. О Франциске Серафим Саровский, а о Серафиме архангел Гавриил… Но, скорее всего, такие воспоминания имели бы форму чистого и анонимного сияния, не уверен, что языкового характера…

Однажды я был свидетелем ситуации почти комической. Я стоял в небольшой очереди на исповедь к о. Александру, которая шла параллельно службе, и поневоле стал свидетелем того, как одна из прихожанок, которая ему исповедовалась, принялась отчитывать о. Александра, уличая его в измене, непонимании и прочих грехах. Случай редкий, но не необычный. Необычным было то, что священник смиренно все это выслушал, словно это он пришел на исповедь к своей прихожанке, а не она к нему. Он так и стоял и слушал, не возражая ни словом, не прерывая гневную девушку ни на мгновение, до тех пор, пока ее обличительный пыл не начал иссякать и терять силу. Произошло это совсем не скоро, но в конце этого периода, когда все утихло, я снова услышал его ободряющий, низкий голос, а через некоторое время «исповедовавшаяся» прихожанка сошла с клироса совершенно сияющая и, видимо, успокоившаяся.

В один из первых месяцев знакомства я оказался у него дома вместе с сыном моей первой жены. Мы поднялись на второй этаж, занавески были распахнуты, было лето, и в комнату влетела то ли оса, то ли шершень. О. Александр открыл окно шире и стал выгонять гостью в окно сложенной газетой. Оса, кажется, быстро догадалась, что ей предлагают сделать, и уверенно нашла выход на улицу. О. Александр повернулся к нам и как-то даже смущенно прокомментировал: «Я стараюсь их не убивать».

Единственный наш снимок вдвоем, который у меня сохранился, оказался совершенно фантастическим: две наши головы на чернильно-черном фоне – его сияющее чело и мое лицо – как два светлых острова – фотография была сделана как раз против света того окна, куда улетела оса.

Вообще его отношение к природе было совершенно особым. Когда я несколько раз жаловался ему на приступы депрессии, он говорил такие вещи: Сейчас служба кончится, не торопитесь домой. Идите, прогуляйтесь к лесу. Любое дерево, любой куст хотят помочь вам. Возьмите в руку ветку, постойте так какое-то время, почувствуйте жизнь дерева, которую оно вам протягивает. Только не забудьте представить себе, что это не просто ветка, а это рука, которую вам протягивают, рука помощи.

Он видел мир по-другому…

Человек, находящийся в постоянном контакте со своим источником, и человек, находящийся в постоянном контакте со своим эгоизмом, – это представители двух разных рас. Такие люди видят все различно.

Я думаю еще более различно, чем крот и орел. И если из первых состоит большинство населения земного шара, то из вторых – меньшинство. Нормой всегда воспринимается видение большинства. Именно под видение большинства подстроены действующая этика, мода, политика, нравственность, и никогда не наоборот. И нравственность, и правда всегда следуют за бытовым мышлением большинства. Они всегда под него подстраиваются. Это выглядит и комично, и трагично. Однажды общество слепых, довольно-таки могущественное и многочисленное, решило объявить, что именно они являются зрячими. И, как ни странно, им все поверили. Слепые ввели свои законы, свою правду и свою этику. А также свой совет, на котором решали, кто этой правде соответствует, а кто нет. И когда однажды среди них появился зрячий и обратил внимание членов многочисленного общества на дефект их зрения, реакция была обычной. На совете было принято решение, что этот человек с его способностями не соответствовал правде и представлениям о нормальных способностях человека как они есть на самом деле. Поэтому на совете его приговорили к смертной казни. Имя совета было Иудейский синедрион, а имя преступника Иисус из Назарета.

Такие люди, как Рамакришна, Франциск, Сергий, видят мир совсем не так, как мы. И у них в этом мире «своя выгода», отличающаяся от нашей. Именно в силу того, что они находятся в постоянном контакте с Первоисточником Бытия, Отцом, Матерью (неважно, кто как это называет), рядом с которым гора дымится, березы истлевают в своем смысле, а масштабы меняются и наводятся на непривычную резкость – только они и видят реальность, а не сны. Но почти все дорожат именно собственными снами, тем более отождествляя их с единственной реальностью. Мы подстраиваем под них Библию и Нагорную проповедь. При помощи снов и фрагментов сновидений в качестве оптического и смыслового инструмента уважаемые сновидцы трактуют и объясняют Библию и действия Христа вместо того, чтобы проснуться. Все они – чаще всего порядочные люди. И руководитель Церкви, Патриарх или Папа, всегда будет воплощенной правдой сновидцев, а не пробудившихся слепцов, а не Христа. Этот факт одно время меня сильно удивлял. Потом возмущал. Сейчас я принял это как есть. Но этот факт может и не иметь надо мной власти…

О. Александр видел мир по-другому. У него в мире была «своя выгода» которую никак не могли уловить люди, так или иначе с ним связанные. Чтобы ее уловить, нужно было проснуться, но для большинства пробуждение равнозначно самоубийству. Поэтому эту выгоду не могли понять те люди из органов, которые меня допрашивали в 91-м году, назначив мне встречу в отделении милиции на Беговой улице. У меня сняли отпечатки пальцев, что тогда было совсем не такой распространенной процедурой, как сегодня при выезде в те или иные страны, и стали задавать множество вопросов по поводу отца Александра. Тогда расследование убийства священника как-то обреченно зашло в очередной тупик, а для отчета нужна была та или иная версия. В связи с формированием очередной меня и вызвали. Я должен был уличить одного из священников в гомосексуализме, чего я не сделал, а также найти кого-то из своих знакомых на нескольких фотографиях. Никого из знакомых на них не оказалось, и лишь на одной из них человек, снятый со спины, показался мне похожим на о. Александра, о чем я и сказал своим «собеседникам». Они презрительно улыбнулись. «Туда вашего Александра и на версту не подпустили бы, – презрительно заметил мужчина в штатском, – не тот калибр». Он давал мне понять, что на фотографии были изображены некие высшие и самые уважаемые чины Русской церкви. «Не уверен, что их пустят туда, где он сейчас», – пробормотал я, но они даже не удосужились мне ничего ответить – чего разговаривать с идиотом.

Знаете, я тогда почувствовал, что стену эту не пробить. Главное, что она, эта стена, сновидцами не ощущается, они предпочитают жить и чувствовать так, как будто их реальность – главная и единственная. Больше того, я сам на три четверти все еще продолжал жить в этой общей с ними реальности, просто я противодействовал им в этой же реальности. Это не было иным качеством жизни. Я спал вместе с ними. Чтобы проснулся весь мир, мне надо было проснуться самому.