Пролог

Вызовы к начальству – это неприятность уже сама по себе! А если вызов неожиданный? И срочный? Причем начальство не родное и близкое – непосредственное, – и даже не через одну ступень, а гораздо выше?

Все эти мысли вихрем проносились в голове у капитана ГБ Степана Киреевича Кобзева, когда он поднимался по ступенькам самого «высокого» в столице дома. Как шутили препровождаемые сюда острословы: «Из кремлевских окон хороший вид на Красную площадь, а из лубянских – на Воркуту».

Не рассчитывал Кобзев оказаться здесь снова. По крайней мере, так скоро. Всего лишь три года прошло с тех пор, как он спустился по этим самым ступеням в качестве куратора проекта хи-хи на объекте ха-ха в пэ-я уго-го. Одним словом – в глубокой заднице. Чего-чего, а мест, куда можно было бы загнать проштрафившегося, на Руси всегда хватало. Спасибо уж и на том, что только в ссылку и даже звание прежнее сохранили. Не та нынче хватка. В прежние времена эхо от залпа затихало раньше, чем чернила на приговоре высохнуть успевали.

И вот – на тебе!

Кобзев в очередной раз старательно перебрал в уме все возможные причины вызова. Грешков за ним особых числиться не должно – в тихом захолустье, которое, откровенно говоря, представлял собой номерной городок, особо нагрешить было сложно, даже имея соответствующее желание. В могущие вдруг вскрыться происки враждебных разведок майор верил еще меньше, чем, например, в ино-планетян и астральных духов – ибо последними усиленно занимались его соседи по городку и вроде бы даже достигли каких-то результатов. По крайней мере, более значимых в глазах руководства, чем успехи его подопечных.

Даже если какой-нибудь Джеймс Бонд и ухитрился бы проникнуть в городок, ознакомиться хотя бы с частью ведущихся там разработок и сообщить о них своим шефам – а на это, по мнению капитана, решился бы далеко не всякий психически нормальный разведчик, – встревоженное начальство, скорее всего, поспешило бы отозвать своего агента из страны, пребывание в которой так скверно сказалось на его душевном здоровье.

Но что же тогда? Что?! Что?!

Эта мысль продолжала яростно стучать в висках капитана все время, пока он шел по коридору, останавливался перед заветной дверью, суетливо поправлял галстук, делал глубокий вздох и, словно в прорубь, шагал навстречу хлынувшему из двери потоку солнечного света.

– Разрешите?

– Проходите, товарищ Кобзев.

Генерал-лейтенант КГБ Подгорных почти не изменился. Все тот же светло-серый пиджак, привезенный им в 69-м из Женевы – «или не тот, больно хорошо выглядит», подумал капитан, «кто его знает, может, он десяток таких костюмов приволок»; две сигареты в пепельнице у правого локтя – их всегда было либо две, либо три, и никому не удавалось засечь момент, когда в пепельнице была только одна сигарета, равно как и увидеть сам процесс генеральского курения. Злые языки судачили, что Подгорных просто-напросто, уходя, оставляет в пепельнице одну сигарету, а пепельницу прячет в сейф, подальше от уборщиков.

И все тот же тяжелый, холодом пробирающий душу взгляд.

Зато второго присутствующего в кабинете капитан увидеть никак не ожидал.

Конечно, официальных причин, по которым генерал-майор ГШ ГРУ Богданович не мог оказаться в кабинете высокопоставленного кагэбиста, не существовало. В конце концов, одно ведь дело делаем, общее. Но каждый чуть по-своему. И все дело в этом самом «чуть».

Да и не полагается вообще-то знать капитану, кто именно этот сухопарый генерал-майор с ранней сединой в висках. Чистая случайность, что именно ему поручили тогда в очередной раз проверить личные дела сотрудников одного зарубежного посольства. Тщательно проверить.

Тогда Богданович был еще только полковником.

– Мы тут с товарищем Богдановичем изучали представленные вашими подопечными материалы. И, приходится признать, сочли себя не совсем компетентными в данной области.

Ну, еще бы, подумал Кобзев, тут даже тучные стада экспертов не помогут, потому как та теория, на которой проект, собственно, и базировался, мимоходом обрушивала парочку других, почитавшихся ныне основополагающими. А какой же ученый будет рубить тот сук, на котором сидит? Только такой псих, как Дробов.

– Самих товарищей ученых мы решили не беспокоить, – продолжил Подгорных. – Поэтому пришлось вызывать вас, товарищ капитан. Вы, так уж получилось, единственный, кто может лично растолковать нам суть проводимых в институте разработок. Ну, и при этом ответить на ряд вопросов уже нашей с вами специфики.

– Я только прошу меня заранее извинить, товарищ генерал, за допущенные неточности, – сказал Кобзев. – Все-таки я не физик и в детали проекта вникаю в той мере, в какой это требуется для проводимых мною мероприятий.

– И хорошо, – слегка улыбнулся Подгорных. – Мы ведь с Глебом Александровичем тоже не дипломированные ядерщики. Тем более в такой специфической области.

Да уж, подумал Кобзев, более специфической, пожалуй, днем с огнем не сыщешь.

– Исходным толчком для начала работ, – оттарабанил гэбист заученно, – послужило предположение профессора Дробова о том, что наша вселенная имеет двенадцатимерную структуру. При этом n-мерный континуум может быть подвергнут преобразованиям…

– Стоп, – сказал Богданович. – Я прошу простить меня, но, товарищ Кобзев, нельзя ли объяснить мне, чугунной армейской башке, еще более наглядно. Без этих… преобразующихся континуумов.

Кобзев вздохнул.

– Человеческие органы чувств, – начал он, – рассчитаны на фиксацию четырех измерений. В стандартной координатной системе их обычно обозначают икс, игрек, зэт…

– Грубо говоря, длина, ширина и высота, – кивнул Богданович. – А четвертый?

– Время, – ответил Кобзев. – Координата Тэ. Мы умеем фиксировать время – с помощью часов, и даже перемещаемся в нем, правда, с постоянной скоростью и только в одном направлении. На самом деле, согласно расчетам профессора… – Кобзев осекся, сглотнул враз набежавшую слюну и продолжил: – Так вот, теория Дробова сводится к тому, что существуют еще и другие… координатные оси. И мы можем научиться их определять и даже перемещаться вдоль них.

Кобзев замялся, тщетно пытаясь припомнить еще какое-нибудь изречение профессора, хоть немного подходящее к данной ситуации. Припоминалось мало. Будучи в нормальном состоянии, профессор Дробов изъяснялся исключительно научной заумью, причем такой, что не то что у Кобзева, а и у научного контингента – минимум кандидаты, а в большинстве своем полные доктора – начинали закатывать шарики за ролики. Будучи же пьяным – а происходило это не так уж и редко, благо доступ к чистейшему медицинскому спирту был практически неограничен (среди сотрудников проекта уже успело родиться выражение «межизмерительная трубка», применяемая для наблюдений за, соответственно, межизмерительными процессами. Вмещал сей чудо-прибор ровно ноль запятая четыре литра спирта, который в ходе опыта благополучно испарялся в загадочной межизмерительной пустоте)… так вот, будучи в подпитии, профессор принимался орать на весь корпус русско-еврейско-украинские песни. Где он их нахватался, было известно только ему да богу, но никак не Кобзеву. Три раза прошерстив всю дробовскую родословную, он не обнаружил ни малейших следов не то что злосчастной национальности, но даже банальных татар. Профессор был настолько русским, что это казалось подозрительным.

– Возьмем, допустим, – с уверенностью, которой он на самом деле отнюдь не испытывал, объяснял Кобзев, – школьный учебник по геометрии. И представим, что на одной из его страниц, 147-й например, обитает цивилизация разумных э-э… квадратов.

Генералы дружно улыбнулись.

– А на странице, например, 319-й обитают такие же разумные эллипсы. Эти цивилизации будет отделять друг от друга всего лишь несколько миллиметров бумаги. Но… это миллиметры оси зэт, о которой эти существа просто-напросто не подозревают. Они двумерны. И до тех пор, пока у них не появится устройство, способное перелистнуть…

– Достаточно!

Теперь Богданович не улыбался.

– И как далеко, – осведомился он опасным голосом, – вы сумели продвинуться в создании этого «перелистывающего» устройства?

– Сейчас проходит комплексные испытания четвертый образец, – сообщил Кобзев, а про себя подумал: «Сука вы, товарищ генерал-майор. Башка, значит, чугунная? Да вы больше моего об этих опытах знаете».

– И? – Военный подался вперед.

– В ходе экспериментов приборами было зафиксировано образование так называемых «фридмановских проколов», каналов, соединяющих э-э… наш мир с каким-то еще. Что подтверждается косвенными данными.

– Какими?

– Менялся состав воздуха в рабочей камере, – ответил Кобзев. – И… ряд других параметров.

– А! – разочарованно махнул рукой Богданович. – Знаем мы этот «состав воздуха». Здоровенный агрегатище, проводков и трубочек в нем уйма, что по каким подается – сам черт копыто сломит.

– Какого размера были эти ваши «проколы»? – отрывисто спросил Подгорных.

– Пять, восемь и одиннадцать сантиметров, – поспешно ответил Кобзев. – В диаметре. Большие размеры пока получить не удавалось.

– И на это вы угробили столько времени и сил? – возмутился Богданович. – На дырку, в которую и кулак-то толком не пропихнешь?

– Пока получить большие размеры не удалось, – повторил Кобзев, – хотя эксперименты в этом направлении ведутся.

– Это которые 17-го числа? – уточнил Подгорных.

– Да. Проводился опыт с целью получения стабильного канала диаметром в один метр, с последующей засылкой телеметрического робота…

– Ну и?

– При попытке увеличить размер «прокола», – вздохнул Кобзев, – выяснилось, что потребляемая при этом мощность возрастает даже не по экспоненте, а… в общем, – поправился он, – чтобы увеличить размер в два раза, надо в пять раз больше энергии, а в три – в двадцать.

– Обесточили весь город и еще треть области, – тихо сказал Подгорных.

– Так на… – Богданович смял окончание фразы. – И чем вы сейчас занимаетесь?

– Профессор Дробов высказал предположение, – торопливо зачастил Кобзев, – что «коэффициент G», – ну, он так назвал силу, которая мешает увеличению «прокола», – не является одинаковым по всей планете. И последние два месяца он и его сотрудники занимались обработкой спутниковых данных с целью выявления наиболее подходящих…

– Вот это?

Подгорных осторожно вытащил из папки мятый синий лист, представлявший собой карту мира, небрежно исчерканную разноцветными карандашами.

Кобзев молча кивнул, не в силах отвести взгляд от жирного пятна на границе Индии и Пакистана – следа от профессорского бутерброда с лососиной.

В Северном полушарии между пятидесятой и шестидесятой параллелями выстроились разделенные примерно одинаковыми расстояниями пометки. На розовую, как младенческая попка, одну шестую часть суши пришлось три из них – в Белоруссии, за Уралом и в Приморье.

– И что вы можете сказать… – Остро заточенный кончик карандаша Подгорных покружил над Западной Европой и уперся в размашистый черный крест, обведенный красным кружком.

– В Англии? – переспросил Кобзев. – Эта, если я не ошибаюсь, точка совпала с местной археологической достопримечательностью. Стоунхередж или Стоунхедж какой-то. Кстати, в Аркаиме тоже обнаружены мегалитические сооружения. Профессор Дробов считает, что это совпадение не может быть случайным, и, таким образом…

– Оно, – выдохнул Богданович, вставая, – не случайно! Оно, мать вашу за ногу, совсем не случайно!

– Дело вот в чем, – устало сказал Подгорных. – По линии… Глеба Александровича пришло сообщение, что американцы уже нащупали свой, как вы говорите, «прокол». И сейчас, в данный момент, у них идет подготовка к вторжению. Через, насколько нам известно, этот самый Стоунхендж.

– А?!

Внутри у Кобзева что-то с тихим хлюпаньем оборвалось.

Это даже не конец, отрешенно подумал он. Просто п…ц, полный и окончательный. Утечка информации с подконтрольного объекта, да еще… Сделают стрелочником, трибунал и… Но когда эти твари-штатники успели?!

– По всей видимости, работы у них начались раньше, чем у нас, – сообщил Подгорных, не заметив – или сделав вид, что не заметил, – что при этих словах Кобзев буквально-таки восстал из мертвых.

– Где-то в середине шестидесятых, – подтвердил Богданович. – Они тогда находились под большим впечатлением от нашего рывка в космос и запустили массу программ, могущих при успехе послужить альтернативой. Идеи разрабатывались самые бредовые. Денег, правда, с самого начала давали немного, а после лунного успеха и вовсе едва не прикрыли – флот каким-то образом взял лабораторию на свой бюджет. Похоже, держалось это у них на кучке маньяков-энтузиастов, нормальные штатники давно бы плюнули и подались в более перспективное дело. В позапрошлом месяце им удалось наконец пробить полномасштабный опыт и…

– У них получилось? – выдохнул капитан.

– Эти данные относятся к высшей категории секретности, – отрезал Богданович. – Но нам достаточно и косвенных. Сразу после опыта начался, как мы говорим, «шорох». ЦРУ, АНБ и Пентагон срочно выделили людей – не самых плохих – в свежеобразованный отдел, – Богданович на секунду задумался, – «Уризен». Этот отдел немедленно развил бурную деятельность. Арендовал у англичан участок в три сотни гектаров неподалеку от Стоунхенджа, и сейчас там полным ходом идет какое-то строительство.

– Сам Стоунхендж, правда, пока для туристов открыт, – заметил Подгорных. – Мы там организовали постоянное наблюдение. Возможно, он им потребуется позже. Закроют под видом реставрации и…

– Он им может и не понадобиться, товарищ генерал, – внезапно сказал Кобзев, припомнив один из монологов доцента Каширо. – Там очень мощная аномалия, и этих каменных колец по окрестностям разбросана чертова прорва. Стоунхендж просто самый знаменитый из них.

– Что?! – приподнялся Богданович. – Это значит, они уже могли начать операцию по «вторжению», а мы?! Опять проспали, как в сорок первом?!

– Ну, настолько они нас вряд ли могли опередить, – успокоил Подгорных. – По нашим данным, они только-только формируют группировку для предстоящей операции. Имя предположительного командующего этой группировкой – адмирал Дженнистон.

– Адмирал? – удивился Кобзев.

– Проект финансировал флот, припоминаете? – улыбнулся Богданович. – Дженнистон командовал в свое время морской пехотой, он и начинал как морпех… старый «ястреб».

– Короче, – Подгорных четким ударом припечатал карту к столу. – Майор Кобзев, сколько вам потребуется времени, чтобы открыть с нашей стороны достаточно широкий «прокол»?

– А? – только и сумел произнести бывший опальный капитан, в мгновение ока вознесенный обратно к вершинам.

– Постоянно действующий проход шириной… метров десять, я думаю? – осведомился Подгорных у Богдановича.

– Самое малое. Лучше пятнадцать.

– М-м-м… месяца три! – Кобзев наконец сумел собраться с мыслями. Сам он не был уверен, что такое возможно и за три года, но тут уже или грудь в крестах…

– Три дня, – отрубил Богданович. – И не минутой больше.

– Ну, это вы уж, пожалуй, совсем круто загнули, Глеб Александрович, – глядя на побледневшего Кобзева, примирительно сказал Подгорных. – Пара недель у вас, товарищ майор, есть. Но потом действительно ни минутой больше. Или мы через полмесяца имеем полноценный проход, или… Ну, вы сами понимаете… Мы не можем позволить американцам опередить нас ТАМ!

– Т-так точно, товарищ генерал, – выдавил Кобзев. – Понимаю.

Подгорных сухо кивнул и выложил на стол черную кожаную папку.

– С этой минуты, – начал он, – вы назначаетесь исполняющим обязанности руководителя проекта «Шеллак». Здесь ваши новые документы, полномочия, они теперь у вас, – Подгорных слегка улыбнулся, – практически неограниченные, а если все же их не хватит, свяжетесь непосредственно со мной или с Глебом Александровичем. Отчитываться будете также перед нами. И только перед нами! – резко добавил он. – Никто другой, будь он хоть сам… Подгорных оборвал фразу на полуслове и после многозначительной паузы продолжил: – Надеюсь, мера возложенной ответственности вам также ясна. До конца.

Кобзев молча кивнул, жалея в этот момент лишь об одном – что нельзя вытащить из кармана платок и стереть к чертовой бабушке выступивший на лбу липкий холодный пот.

– Какую аномалию будете проверять первой, белорусскую или уральскую? – спросил Богданович.

– Ну… – замялся Кобзев. – Скорее всего белорусскую. Район все-таки более обжитой, железная дорога неподалеку – соответственно, необходимую технику удастся подтянуть быстрее.

– Ладно, – кивнул Богданович. – Я свяжусь с командованием округа.

– Я, со своей стороны, – Подгорных осторожно коснулся папки кончиками пальцев, – также обеспечу соответствующую поддержку со стороны местных партийных и… остальных компетентных органов. Так что, – он резко толкнул папку, и она, пролетев через весь стол, замерла точно перед Кобзевым, – действуйте, майор!

Майор Обри Норденскольд начинал напоминать себе Железного Дровосека, поставленного злой ведьмой Запада вместо статуи у трона. То, что вместо злой ведьмы выступал адмирал Дженнистон, а троном ему служило сделанное по спецзаказу кресло, дела не меняло. Молча стоять по стойке «вольно», которая для Дженнистона мало отличалась от стойки «смирно», и тревожно следить, не слишком ли затягиваются паузы в беседе, – удовольствие и так не из первых. А Обри к тому же очень не нравились ни человек, сидевший напротив адмирала, ни направление, которое принимал их диалог.

– Все это очень интересно, – проговорил адмирал с напором, – но чему я обязан подобным визитом?

Обри обо всем догадался десять минут назад, и глупость адмирала его уже не бесила. Она его пугала. До безъязычия и нервных судорог.

– Мы хотим отдать группу вторжения под ваше командование, адмирал, – ответил человек в штатском, чьему хладнокровию майор Норденскольд мог только позавидовать. – Вы не только обладаете огромным боевым опытом, что само по себе делает вас перспективнейшим кандидатом на эту должность. Ваша карьера проходила в Корее и Вьетнаме, и вы знакомы со спецификой боя в джунглях.

«Вот об этом не надо было напоминать, – подумал Норденскольд, закатывая глаза в безмолвной муке. – Если адмирала сейчас скрутит приступ…»

Но в тот момент приступа не последовало. Позднее Обри горько об этом сожалел. Если бы адмирал заранее продемонстрировал следствия своей контузии лощеному франтишке из Центрального разведывательного, ему, разумеется, не предложили бы командовать вторжением и судьба самого майора сложилась бы гораздо спокойнее. Но в тот момент мятежная душа Обри Норденскольда обращала к небесам страстные мольбы утишить электрические бури в адмиральском сером веществе, и небеса – в виде исключения – решили откликнуться.

Дженнистон со значением прокашлялся.

– Это большая честь для меня – послужить стране, – чопорно ответил он. – Морская пехота США сможет захватить любой плацдарм и удерживать его любой срок – дайте только патроны.

Фраза произвела на цэрэушника неизгладимое впечатление. Обри был бы впечатлен куда больше, если б слышал ее в первый раз. Адмирал имел привычку отвечать подобным образом на всякое предложение, с которым был согласен.

– Значит, решено, – проговорил цэрэушник. – Теперь… – Он пошарил в чемоданчике. – Прошу подписать.

– Что это? – с привычным подозрением осведомился адмирал.

– Клятва о неразглашении, – спокойно объяснил тип в штатском. – Вы должны понять, адмирал, речь идет о проекте, способном перевернуть наши представления о государственной безопасности. И мы не можем делать исключений ни для кого. Невзирая на боевые заслуги.

Дженнистон тяжело подышал, наливаясь дурной кровью, но, увидав, что его пантомима не производит на хладнокровного цэрэушника никакого впечатления, все же поставил выверенную до микрона роспись.

– И вы, майор… Норденскольд. Прошу. – Перед фамилией Обри цэрэушник помедлил миг, как бы вспоминая что-то.

Обри вывел в указанном месте свою аристократическую закорючку, даже не потрудившись прочитать, что же именно подписывает.

– Очень хорошо, – промолвил агент, убирая листы обратно в чемодан.

Дженнистон расписался на столе.

Обри подсунул ему под руку лист желтоватой дешевой бумаги. Адмирал расписался еще раз. Потом еще. Лицо его оставалось трагически сосредоточенным и могло бы послужить моделью для барельефа «Генерал Ли на третий день битвы при Геттисберге».

Цэрэушник взирал на этот процесс, приоткрыв рот.

– Простите, адмирал, – прошептал он, – что это за балаган?

– Можете не шептать, – ответил Обри. – Все равно он ничего не слышит. У него припадок.

Майору было очень обидно. Ему казалось, что он только что совершенно зря дал подписку о неразглашении, ибо разглашать ему будет нечего.

– Какой… припадок? – выдавил агент.

– Эпилептоидный, – пояснил Обри. – Пти маль. После контузии с адмиралом такое бывает. В этом состоянии он ничего не слышит и ничего не запоминает.

– И… часто с ним такое? – поинтересовался цэрэушник.

– Не очень, – честно признался Обри. – Только когда он сильно не в духе. Или волнуется.

– Вы хотите сказать, – медленно, словно не в силах поверить своим словам, произнес агент, – что мы только что доверили важнейший проект со времен Манхэттенского человеку, который впадает в ступор от малейшего стресса?

Обри очень хотелось промолчать, но честность не позволила.

– В общем… да.

Агент сосредоточенно сломал авторучку.

– А переиграть уже нич-чего нельзя, – прошептал он.

– Почему? – машинально переспросил Норденскольд, не очень надеясь на ответ.

– Потому что русские ведут раскопки в районе двух точек перехода, – резко ответил цэрэушник. – Потому что стоит нам промедлить хоть на пару месяцев, и мы рискуем оказаться вторыми. Как нам подгадили наши афганские друзья!

Обри поднял брови.

– Советы ведут в Афганистане полномасштабную войну, – объяснил агент. Майор Норденскольд решил, что после выполнения задания его непременно расстреляют, и он уже заверил свое согласие подписью. Иначе такую откровенность объяснить было невозможно. – Мы потеряли всякую возможность следить за переброской их войск – слишком их много, в то время как нам придется перекидывать морпехов в Англию кружным путем и по одному. А остановить эту войну мы не можем по… политическим соображениям.

Обри не стал спрашивать, по каким.

– Судьба мира решится в ближайшие месяцы, – тихо и внушительно проговорил цэрэушник. – И если адмирал Дженнистон окажется не способен нести эту ношу… она ляжет на ваши плечи, майор.

– Сэр! – Норденскольд невольно вытянулся во фрунт.

– Кто подсунул мне чистый лист? – капризно осведомился Дженнистон. – А… Проклятая контузия! Так о чем мы говорили?

– А с вами, майор Норденскольд, – продолжил цэрэушник, игнорируя адмирала, – мы побеседуем позднее. Вы получите… особые инструкции.

Пучеглазая рыбина лениво шевельнула плавниками и приблизилась к самой поверхности воды.

Там, наверху, был ослепительный свет, справа – огромное, зеленое и еще… что-то еще, и рыбу тянуло к нему… чуть-чуть вперед…

– Иллиен-на!

Девушка упрямо мотнула головой, но было уже поздно – крик, резанув по ушам, скомкал, сбил отрешенную сосредоточенность, – сорвавшаяся с незримого поводка рыбина мгновение висела на прежнем месте, а потом, опомнившись, стремглав ринулась назад, в привычную темную глубину омута.

– Ну вот!

С досады девушка собралась было запустить вслед рыбине гладким камешком, но в последний момент сдержалась. Не пристало истинному эльфу проявлять эмоции столь бурно. И уж тем более ученице самого…

– Иллиена! Илли, ты где?

– Здесь я, здесь! Да, да, иду! – крикнула девушка, ловко соскакивая с нависшего над водой ствола на песчаный берег. – Обязательно было кричать на весь лес?

– Илли! – Мать попыталась было возмущенно нахмуриться, но получилось это у нее плохо – случись рядом человек, он бы, вероятно, нашел это зрелище даже комичным.

– Ну что «Илли», мама? Мне уже и от дома отойти нельзя?

– А ты еще помнишь, как он выглядит, дом-то? Чуть солнце из-за верхушек глянет – она сразу шасть, и нет ее до вечера. А дома…

– …А дома скотина не кормлена, брухимы не доены, – закончила Иллиена. – Мам, ну мы что – люди?

Несколько секунд две эльфийки молча мерили друг друга хмурыми взглядами. Иллиена первой не выдержала и заливисто, на весь лес, рассмеялась.

– Ей еще и смешно! – всплеснула руками мать. – Ах ты, наглая девчонка…

– Сама смеешься, сама смеешься…

– Вот тебе…

– Не поймаешь, не поймаешь! – Иллиена ухватилась за ствол молоденькой березки, закрутилась и бросилась бежать. – Не поймаешь!. А еще Шиллиела – легконогая!

– Не поймаю! Да я…

Но Илли уже неслась по лесу, перепрыгивая корни кедров, проскальзывая сквозь ветки кустов, которые словно отклонялись в сторону, давая ей дорогу, мчалась навстречу солнцу – и его луч, прорвавшись сквозь зеленый полог, брызнул ей в глаза ослепительным огнем.

…А земля вдруг вздыбилась рыжей вспышкой и плеснула вокруг острым, пахучим металлом, и жалобно вскрикнула березка, чей подрубленный ствол осел на землю, и могучий кедр отозвался протяжным стоном, а в воздухе повис сизый дым, и…

Илли замерла, словно налетев с разбегу на невидимую преграду. Набежавшая сзади мать, смеясь, схватила ее за плечо, развернула к себе и тоже застыла, глядя на разлившийся в дочкиных глазах ужас.

– Ох, мама, – выдохнула девушка, зарываясь лицом в расшитый ворот Шиллиелиной курточки. – Я… я видела… Везде и по всем ветвям будущего…

Лицо старшей эльфийки враз отяжелело, став совершенно человеческим.

– Будь проклят! – прошептала она. – Будь проклят твой дар!

Человеческое наследство, порченая кровь – потому что эльфы не бывают провидцами.

– Успокойся, дочка, – выговорила Шиллиела, переведя дыхание. – Что бы это ни было, это, верно, касается лишь людей.

– Нет. – Ее дочь медленно, обреченно покачала головой. – Это горела пуща.

Глава 1

Тяжелые солнечные лучи пылающим потоком заливали пыльный дворик.

– Так вы говорите, полковник, это ваша лучшая пара? – спросил штатский, отвернувшись от окна.

Этот визитер сразу не понравился полковнику. Если сопровождавший его майор представился, как и полагается, полностью, назвав имя и звание, то тип в сером пятисотдолларовом костюме и дешевых солнечных очках небрежно выцедил сквозь сжатые губы «АНБ» – и этим ограничился.

«Если бы ты только знал, – устало подумал полковник, – сколько тебе подобных уже прошло через этот кабинет. И из какой только чертовой задницы вы все появляетесь, такие одинаковые? АНБ, ЦРУ, АСА – Служба армейской безопасности, – даже ФБР. Одинаково выбритые, одинаково подстриженные, одинаково наглые и уверенные, что все, что вы сделаете, будет всегда оправдано «высшими интересами США». Если бы ты только знал, как вы все мне надоели! Сидите у меня… по самое тут».

– По-моему, – сказал он вслух, – в досье все изложено достаточно ясно. Тридцать девять подтвержденных ликвидаций. Медали. Конечно, если вы рассчитывали найти второго Карлоса Хэчкока…

– Нет, нет, – вмешался майор. – Кандидатура старшего сержанта Седжвика нас вполне устраивает. Не так ли, Алекс?

– Во Вьетнаме он был? – скучно осведомился аэнбэшник.

– Нет, – сказал полковник. – Седжвик с самого начала служил у нас.

– Нам желательны люди с боевым опытом, – сообщил аэнбэшник, глядя в стену справа от полковника.

– Старший сержант Седжвик провел в джунглях уже без малого семь лет, – заметил полковник. – А я на основании собственного опыта не могу сказать, что кампучийские джунгли намного превосходят колумбийские – например, по количеству паразитов на квадратный метр.

При этих словах на лице майора заиграла чуть заметная усмешка.

– Впрочем… – Полковник потянулся, точнее, сделал вид, что тянется к стопке папок. – Если вам нужны непременно люди с вьетнамским опытом… то вот, например, сержант Коул. Тринадцать подтвержденных ликвидаций…

– К сожалению, – заявил майор, прежде чем аэнбэшник закончил открывать рот, – у сержанта Коула есть семья. Жена и двое, если не ошибаюсь, – полковник кивнул, – двое детей. Старший сержант выглядит в этом свете гораздо более предпочтительной кандидатурой. У него, как я понимаю, вообще отсутствуют близкие родственники.

– Да, – подтвердил полковник. – По крайней мере, никаких данных про таковых у нас нет.

– А этот, второй… – Определенно процесс выговаривания стоил типу из АНБ каких-то совершенно неимоверных усилий, подумал полковник. Ему бы стоило продавать свои слова поштучно, по пять баксов за слово. Впрочем, возможно, именно этим он и занимается.

– …Крис.

– Капрал Кристофер Рид, – расшифровал майор.

Когда рев моторов «геркулеса» плавно перешел в убаюкивающий монотонный гул, капрал Корпуса морской пехоты США Кристофер Рид откинулся на жесткую спинку сиденья и закрыл глаза.

Спать ему не хотелось. Просто он вдруг отчетливо увидел далекую аризонскую степь, долговязого мальчишку с «марлином» 22-го калибра, пляшущее в прицеле крохотное пятнышко суслика…

…И то неповторимое, пьянящее чувство, когда он плавно надавил на спуск, уже зная, что не промахнется.

Он вспомнил, как бежал – нет, летел, ноги словно не касались земли – все двести семьдесят ярдов, как недоуменно смотрел на крохотное, жалкое тельце зверька, а потом – жар, духота и подошедший следом отец недоуменно смотрел на него, ползавшего среди остатков собственного завтрака.

– Понимаешь, пап… суслик… ну, ведь это нечестно. Он ничего мне не сделал, он просто стоял себе на солнышке, такой маленький, а я… ведь у него не было ни одного шанса!

– Ну да, – улыбнулся отец. – Вот если бы у него был револьвер, и у тебя был револьвер, и вы стояли бы на пыльной, залитой солнцем улице…

– Нет, пап. Но суслик… он же был ни в чем не виноват. Вот если бы это был койот, который напал на кур дяди Слима….

– Или рыжий Билл, который трепал тебя в школе на прошлой неделе.

– Да! – запальчиво отозвался Крис, а потом представил себе рыжего Билла, лежащего так же, как суслик, – в нелепой, вывороченной позе, с остекленевшими, сохнущими глазами.

– Нет!

Но что-то в нем дрогнуло от этой сцены, мелькнула какая-то потаенная мысль, которую он тут же прогнал. Мысль о том, что теперь он знает – стоит ему захотеть, всего лишь очень захотеть, и здоровяк Билл, так лихо таскавший его за воротник… Стоит всего лишь плавно потянуть за спуск.

Конечно, Билл не заслужил такого наказания. Но, с другой стороны, суслик заслужил его еще меньше.

– Пап! – Голос Криса предательски дрогнул. – А, пап. Давай похороним суслика.

– Давай, – серьезно кивнул отец.

Вторую пулю из своей новенькой винтовки Крис выпустил в темнеющее аризонское небо, салютуя первому убитому им врагу.

– Ну вот… – Отцовская ладонь мягко опустилась ему на плечо. – А завтра мы насобираем пивных банок за домом дяди Слима.

– Пап, – обернулся Крис. – Сейчас ведь лунные ночи, да? А как ты думаешь, койот, который загрыз дядиных кур, он как подбирается к курятнику?

Негритенок сверкнул белозубой улыбкой и, повернувшись, бросился бежать.

– Стой!!!

Быстро-быстро ходят вверх-вниз худые лопатки.

– Сто-о-ой!

Черт, как он уже далеко, метров тридцать, только пятки сверкают, кто-то из кубинцев хватает за руку и тут же летит кубарем, но на это уходят драгоценные секунды…

Вспышки почти не видно, только столб серой пыли ударяет вверх, а когда он опадает, становится видно крохотное скорчившееся тельце. И звон в ушах. Мерзкий, надоедливый звон.

– Вяземский слушает.

– Товарищ полковник. – Голос дежурного был какой-то странный. Мнущийся, что ли. – Вам приказано срочно явиться в штаб.

Полковник покосился на лежащие на тумбочке часы.

– Что, прямо сейчас?

Два часа пополуночи. Тиха украинская ночь, чтоб ее…

– Так точно, товарищ полковник. Машина уже вышла.

Полковник вздохнул.

– Через семь минут выйду, – сказал он и, не глядя бросив трубку, откинулся на подушку.

Потолок был с трещиной, рисунком напоминавшей пальму.

– Добрый день, товарищ полковник.

– Здравия же… то есть здравствуйте. – После четырехчасового перелета Вяземский даже не сразу сообразил, что на сидящем за столом человеке нет не только погон, но и каких-либо других атрибутов военной формы.

– Присаживайтесь, пожалуйста. Чай, кофе?

– Кофе, если можно, – выдавил полковник.

Сидящий за столом прижал кнопку селектора, немедленно отреагировавшего противным хрипом.

– Нин, сделай нам, пожалуйста, два кофе… Вам сахар, сливки?

Вяземский мотнул головой.

– Просто два кофе, – закончил штатский, посмотрел на полковника, покачал головой и добавил: – И пару пирожных.

– Извините, а не подскажете заодно, где у вас тут… уборная? – спросил полковник. – Я прямо с аэродрома, на транспортниках, знаете ли, с удобствами туго, а встречающим было, похоже, приказано передать меня с рук на руки.

– Вечно у нас так – все, что не нужно, исполняют от и до, – вздохнул штатский. – А что нужно… Направо в конце коридора.

Через несколько минут Вяземский, запив горячим кофе последний кусочек пирожного, пришел к выводу, что счастье в жизни все-таки есть. И полному его наступлению мешало лишь существование сидящего напротив субъекта. Мешало, впрочем, не сильно.

– Ну вот, – округленько вымолвил штатский, проследив, как Вяземский аккуратно ставит беленькую чашку на столь же белоснежную скатерть. – Теперь, думаю, вы в состоянии воспринимать окружающую реальность более адекватно.

Господи, где он слов-то таких нахватался, подумал полковник. У него же на лбу четыре класса образования и школа партактива… или КГБ? Диссидентов, что ли, курировал?

– Я – майор Комитета госбезопасности Кобзев. Степан Киреевич.

«Имя-то какое редкое», – отметил про себя полковник.

– Должен вам сообщить, что вы, в числе прочих, были отобраны для выполнения правительственного задания особой важности, – заявил гэбист и выжидательно уставился на полковника.

«И что мне теперь – вытянуться по стойке «смирно» и заорать гимн?» – устало подумал Вяземский.

– Товарищ майор, простите, а кем отобран?

– Вышестоящим командованием, – отрубил Кобзев.

– Дело в том, – пояснил полковник, – что я совсем недавно вернулся после выполнения другого важного правительственного задания.

– Нам это известно, – сообщил майор.

Вяземский с трудом подавил сильнейшее желание зевнуть.

– Разумеется, вы можете отказаться, – сказал майор тоном, яснее всяких слов говорившим: «лучше, сволочь, не пробуй». – Тогда вам надо будет просто дать мне подписку о неразглашении, и на этом наш разговор завершится.

– О неразглашении, простите, чего? – осведомился полковник.

– Самого факта разговора, – пояснил Кобзев. – Равно как и его содержания.

Ну да, местонахождение здешнего толчка является самой охраняемой гостайной, подумал полковник.

– Я согласен. То есть, – поправился Вяземский (боже, как спать хочется!), – готов оправдать высокое доверие, оказанное мне партией и правительством.

Майор кивнул и, вытащив из верхнего ящика стола тоненькую стопку листов, протянул ее полковнику.

– Вот. Внимательно ознакомьтесь и распишитесь под каждым листом. Это, – он слегка улыбнулся, но до глаз улыбка не доходила. Такого вежливого кривлянья губ полковник насмотрелся вдосталь, и пакостное выражение лица собеседника его уже не коробило, – тоже подписка о неразглашении, но немного другая. Она необходима для получения допуска к проекту.

– Извините, а ручка у вас есть? – спросил Вяземский.

– Да, вот. Возьмите.

Полковник быстро пробежал глазами листы, каждый абзац на которых начинался либо с «запрещается», либо с еще более грозного «карается», и, размашисто подмахнув под каждым, вернул их гэбисту.

– Кстати, а откуда у вас фамилия такая – Вяземский? – спросил Кобзев, пряча листы обратно в стол.

Поздно же вы, батенька, спохватились, подумал полковник. Ну да ладно, ловите… бризантным.

– Это фамилия моей прабабки. Она действительно была Вяземская, из тех самых, князей. Мужа, правда, нашла себе классово чуждого – красного командира. Так что быть мне выходило Потаповым, да вот только когда прадеда-комкора в сороковом, – полковник криво усмехнулся, – взяли, он успел кинуть записку, «так, мол, и так, будь лучше, сынок, потомком князьев, чем сыном врага народа».

Вяземский вздохнул.

– Выпустили его через год, – продолжил он. – В мае, как раз за месяц. Ну а потом было уже не до фамилии. Так вот и остались мы Вяземскими, – закончил полковник и откинулся на спинку стула.

Наблюдать сейчас за гэбистом, подумал он, было сплошным удовольствием. Тот нервно побарабанил пальцами по столу, потянулся было за листами, но моментально отдернул руку, словно на их месте внезапно объявился скорпион, суетливо покрутил в пальцах ручку, бросил ее, полез во внутренний карман, долго там чего-то искал. Не обнаружив искомого, Кобзев наклонился и начал яростно грохотать выдвигаемыми ящиками стола. На четвертом ящике он издал приглушенно-радостное «угум», и на свет божий появилась мятая пачка «Примы». Гэбист лихорадочно вытряхнул из нее сигарету, прикурил от протянутой Вяземским «зиппы», от волнения даже не обратив внимания на идеологически враждебный предмет, и глубоко, с наслаждением, затянулся.

– Ах, да! – спохватился он. – Берите, товарищ полковник.

– Спасибо, я пока воздержусь.

Вяземский с тоской подумал о блоке «Житана», покоившемся на дне его чемодана. Вот его бы сюда или, еще лучше, пару этих французских сигар, которыми его угощали летчики «тушек» морской разведки. Сигары, откровенно говоря, были хуже кубинских, но зато выглядели…

Впрочем, подумал полковник, товарищу майору и без того сейчас хорошо. Привлечь в секретный проект товарища с такой анкетой – ай-яй-яй, что скажут наверху! Могут ведь и выводы сделать, что среди нас появились такие товарищи, которые нам совсем не товарищи. И до тех пор, пока некоторые товарищи, которые нам совсем не товарищи… нет, только не замполит Полищук, чур меня, чур и вообще – изыди!

– Итак, – прервал затянувшуюся паузу майор, яростно вминая окурок точно в центр пепельницы. – Теперь, когда предварительные формальности закончены, я могу ввести вас в курс дела – вкратце, разумеется. Более подробные инструкции вы получите позже и, скорее всего, не от меня, а от вашего будущего непосредственного начальства.

– Вам, товарищ полковник, предстоит войти в состав командования спецчасти, которая будет выполнять э-э… важное правительственное задание по оказанию братской помощи сопредельным народам.

Лихо, подумал полковник. Это каким же сопредельным народам мы еще не успели оказать братскую помощь?

– Насколько я понимаю, вы уже имеете опыт оказания подобной помощи?

– Так точно, – отозвался Вяземский, глядя куда-то мимо Кобзева. – Имею.

Палящее африканское солнце в зените, и облако пыли целиком заволокло позиции, даже вспышки выстрелов с трудом пробивают его. Залп. Нас по этому облаку можно со спутника засечь, говорит он Петровичу, а что делать, спрашивает тот, водой, что ли, прикажете полить? Видели бы в Союзе эту воду, которую мы пьем, да меня бы от этих личинок наизнанку бы вывернуло, три дня бы потом в противохимическом костюме ходил бы, не снимая, а здесь подцепил пальцем, выкинул из стакана и пьешь дальше. И сразу – колонна на шоссе, у «града» рассеивание по дальности больше, чем по фронту, и зона накрытия образует вытянутый эллипс, вот под него колонна и попала. Гиены неплохо поживились, да и остальные стервятники тоже, один гриф до того обожрался, что даже взлететь не сумел, и головной броневик по нему проехался – в лепешку.

– Ну вот, – кивнул Кобзев, словно бы радуясь, что не ошибся. – Но здесь, сразу говорю, вероятный противник посерьезнее. Не исключено соприкосновение с… – гэбист нарочито затянул паузу, – американцами.

Неужто к латиносам, подумал полковник. Гренада какая, что ли?

– Про местные условия более подробно я смогу вам рассказать попозже, – Кобзев слегка развел руками. – Потому как сам пока всей полнотой информации не располагаю.

Надо же, признался.

– Сейчас же… – Гэбист встал. – Вас доставят в базовый лагерь. А уж оттуда…

– Лететь хоть далеко? – спросил полковник.

– Лететь больше не нужно, – ответил гэбист. – Это место, куда вы направляетесь… Оно как бы и чертовски далеко, а, с другой стороны, можно сказать, что и совсем рядом. Смотря как смотреть.

Надо же, мать его за ногу, подумал полковник, он еще и философ. Доморощенный.

– А, простите, на это правительственное задание отправляют меня одного? – поинтересовался он запоздало.

– Нет, – отрезал Кобзев.

Туманный Альбион, словно вопреки своему названию, встретил Криса ярким солнечным светом и зычным рыком мастер-сержанта:

– Ну, чего расселись?! Быстрее, быстрее.

Крис вопросительно оглянулся на Седжвика. Старший сержант, ничуть не торопясь, встал, потянулся, подхватил сумку и спокойно зашагал к выходу, где продолжал надсаживать глотку комитет по встрече.

– Так, построиться, остолопы! Вас что, нигде ничему не учили?! Так…

Тут он заметил спокойно выходящего Седжвика, осекся, начал было разевать пасть, чтобы набрать воздух для нового, особого рыка, увидел нашивки Седжвика и осекся снова.

– Снайперы?

Седжвик кивнул.

– Вам к капитану Томлинсону, сектор А-3, блок 4, 42-я комната.

Мастер-сержант сделал пометку в блокноте и, разом утратив к Седжвику с Крисом всякий видимый интерес, повернулся к остальным вновь прибывшим.

– Чего уставились! – заорал он так, что ближайший к нему морпех – здоровенный, под два метра, негр, – чуть подался назад.

– Я вас спрашиваю, учили вас хоть чему-нибудь в той поганой дыре, откуда вы свалились на мою голову?

– Сэр, да, сэр! – выдохнула шеренга.

От Томлинсона путь снайперов лежал в арсенал и только оттуда – в казармы. Крис Рид проделал его в некотором обалдении. Он еще не до конца свыкся с мыслью, что из снайпера второго сорта стал настоящим, полноценным бойцом – старшим пары. Но винтовка очень помогала утвердиться в этом.

Крис еще раз любовно повел ладонью вдоль ствола. Новенькая, только что из Квонтико, М40А1. Не просто обычная «ремингтон 700 варминт», как у Седжвика, а доработанная модель. Ствол «Арткинсен» из нержавеющей стали. Пластиковая, армированная стекловолокном «Макмиллан» ложа. И на сладкое – десятикратный «Унерлт», просветленная оптика с износостойким покрытием из фторида магния. Мечта, а не винтовка.

Окончательно же Крис поверил в чудеса тогда, когда возле его койки материализовался такой же новенький и так же отчетливо, как и его винтовка, отдающий учебным центром морской пехоты «Квонтико» рядовой.

– Э-э, капрал Рид, сэр?

Крис неохотно оторвался от созерцания чуда оружейной мысли и перевел взгляд на рядового.

– Да.

Рядовой выронил сумку и вытянулся в стойке.

– Рядовой Боллингтон прибыл в ваше распоряжение, сэр, – отрапортовал он.

Несколько секунд Крис молча смотрел на него сверху вниз… и широко усмехнулся. Заулыбался и рядовой.

– Вольно. – Крис ткнул в соседнюю койку. – Садись. Давно из учебки?

– Две недели, сэр, – выдохнул рядовой, устраиваясь на койке.

– А здесь?

– Второй день кантуюсь, – вздохнул Боллингтон.

– И что слышно? – полюбопытствовал Крис.

Интерес его отнюдь не был праздным. Распоряжение об его откомандировании в «сводную группу особого назначения» (что бы это ни значило) было сформулировано настолько двусмысленно, что понять, в чем будет заключаться его новое задание, Крис так и не смог.

– А ничего! – Боллингтон взмахнул длинными руками, точно идущий на взлет аист. – Одни носятся, словно наскипидаренные, другие, как я, ходят без дела, на Стоунхендж пялятся. Тут недалеко. А совсем под боком – другой круг камней, постарше и не такой красивый.

– Стоунхендж? – переспросил Крис. О древнем могильнике он что-то слышал, но не думал, что повидает его своими глазами. – Да что мы вообще делаем в Англии? Переброски ждем?

Боллингтон замялся.

– Говорят – да, – выдавил он наконец. – Но я не понимаю, как. Здесь нельзя посадить достаточно самолетов на всех или тяжелый транспорт.

– Ничего, – успокоил его Крис. – Скоро все узнаем.

Полковник Вяземский осторожно положил окурок на край пепельницы и прислушался, стараясь не обращать внимания на звон в ушах. Задание еще не началось, а избыток чая давал о себе знать. Полковник предчувствовал, что не успеет еще оказаться в той загадочной дыре, о местонахождении которой Кобзев предпочитал говорить глухо, как перейдет на зловещие шоколадки без этикетки, содержавшие, как подсказал ему знакомый военврач, лошадиную дозу фенамина, и будет жрать их до самого возвращения на Большую землю.

– Так и я говорю, – отчетливо донеслось из-за окна. – Кому он хочет повесить лапшу? Ну какой, спрашивается, из него Иванович, когда отец его всю жизнь был Шмулем и Шмулем же…

Полковник вздохнул и принялся бегло просматривать разбросанные по столу бумаги.

Он как раз успел запихнуть в ящик стола изрядно разбухшую синюю папку, когда за дверью раздался дробный топот.

– Ну и шо ты имеешь мне сказать, майор? Ой, простите, товарищ полковник, с очередным вас. И шо ж вам-таки нужно от бедного еврея, шо потребовалось выдергивать его среди ночи из постели, да еще и не его, а молодая девушка, между прочим, от таких фокусов запросто может заработать дефект речи, а?

Вяземский потянулся было за новой сигарой, но раздумал.

– Дело есть, Аркаша.

– Ой, да шо, не знаю я ваши дела, товарищ полковник, – замахал руками вошедший. – Вас опять будут посылать в какую-нибудь Эфиопию или другую Тмутаракань помогать местным макакам строить развитой социализм, хотя они и без того спокойно жрали свои бананы, и вы хотите, шобы Аркадий Наумович поехал на этот раз с вами, потому что в прошлый раз вам без него было грустно и одино-ко и некому было доставить свежий номер родной газеты «Правда» погибающей от дизентерии части? Ну шо, скажете, я не прав? А потом ваши подопечные макаки начнут запихивать снаряд не тем концом, и то, что от вас останется, упакуют в банку из-под шпрот, и ваша безутешная вдова, рыдая, повиснет у меня на шее и спросит: «Аркаша, ну почему ты его не уберег, почему не прикрыл своим телом от вражеской пули?»

В качестве наглядного подтверждения своих слов говоривший выпятил вперед и без того немаленький живот. Вяземский решил, что за таким брюхом вполне мог бы укрыться мотострелковый взвод вместе с приданной бронетехникой.

– Ну, так и оно мне надо, скажу я вам, товарищ полковник? У меня, между прочим, справка есть. А еще жена с пятью детьми и любовницы во всех крупных городах нашего родимого Союза. Как в песне поется, – полковник заранее сморщился, фальшивил Аркаша просто немилосердно, – «Мой а-адрес не до-ом и не у-улица, мой а-адрес – Советский Союз!».

Вяземский нарочито медленно вытянул из обертки сигару, щелкнул «зиппой» и с наслаждением вдохнул душистый дым.

– Ты… все сказал? – осведомился он, выдыхая почти идеальное колечко.

– Почти. Хорошие у вас, товарищ полковник, часики. «Сейко», да? Не продаете, случаем?

– Нет! – отрезал Вяземский.

Часы эти ему подарил вождь племени мбеле – колоритнейшая личность, успешно сочетавшая племенные традиции с докторской степенью Сорбонны и автопарком из трех белых лимузинов, прокатиться на которых не погнушался бы и сам дорогой Леонид Ильич. Вождь обладал забавным видением социализма, которое однажды изложил Вяземскому в ходе полуторачасовой аудиенции – Большая Родина Слонов поставляет ему на халяву оружия на пару «лимонов» «зеленых», а он за это объявляет всем, что вот-вот пойдет по пути социализма и в качестве первого шага проводит демократические выборы в свой новый гарем – кстати, в этом вопросе советские товарищи тоже могли бы поспособствовать.

Вяземский тогда было едва не посоветовал ему съездить на очередной фестиваль Дружбы Народов, но вовремя вспомнил о нехороших слухах, ходивших среди местных про племя мбеле в целом и самого вождя в частности, – учитывая то, что простым каннибализмом местных не удивишь, жрали потихоньку все… – и вовремя прикусил язык.

А еще полковник точно помнил, что Аркаша Либин пытался купить у него часы уже пятый раз (предыдущие четыре раза – именные «Командирские») и каждый раз наталкивался на решительный отказ. Впрочем, отказов снабженец просто не принимал. Вообще. Жить с ним рядом от этого становилось нелегко, зато работать – одно удовольствие.

– Вот что, Аркаша, – проговорил Вяземский негромко и, как мог только он, веско. – Это тебе не Ангола. Это гораздо хуже. Поэтому мне нужен снабженец. Такой, как ты. Чтобы в Сахаре мог льда добыть.

Польщенный Либин напыжился, отчего стал совершенно шарообразен, и Вяземский в очередной раз испугался, что его собеседник выкатится из кресла.

Самым забавным было, что Вяземский почти не приврал. День, когда неимоверно небритый Аркаша с хриплым матом в одиночку приволок откуда-то ящик из-под патронов, полный дынь, стал для застрявшего посреди пустыни батальона счастливейшим в жизни его бойцов. Откуда снабженец достал дыни, он так никому и не рассказал – очевидно, считал профессиональной тайной, – а чем он расплачивался, тоже осталось неясным, потому что ничего не пропало. Злые языки поговаривали, что через девять месяцев по Туркменистану забегают узкоглазые евреи, потому что больше у Аркаши ничего при себе не было.

– Ну, – сдался Аркаша через полчаса улещиваний и уламываний, – ладно, товарищ полковник. То есть что я говорю – «так точно»! Так точно! И где мы будем исполнять интернациональный долг? Среди каких гоим?

Вяземский мстительно улыбнулся. Вообще-то он не слишком сожалел о потерянном времени, но шумный Либин настолько его раздражал, что полковник позволил себе маленькую месть.

– В Барановичах, – проговорил он, с наслаждением наблюдая, как опадают полускрытые неуставной бородой пухлые щеки. – В Барановичах, Аркаша.

Вытолкав оцепеневшего от таких новостей снабженца, Вяземский вернулся было к синей папке и остывшему чаю, плавно переходящему в чифирь, но не тут-то было.

Дверь, как и в прошлый раз, распахнулась без стука.

– Разрешите, товарищ полковник? – Первый из вошедших, высокий блондин, четким движением кинул руку к виску. – Поручик Ржевский в ваше распоряжение прибыл!

– Как-как?! – опешил Вяземский.

– Виноват, товарищ полковник! – В голубых глазах – «Черт, – подумал полковник, – да он еще и голубоглазый. Тоже мне, Зигфрид на мою голову, бабы небось штабелями под такого ложатся» – плясали смешинки. – Старший лейтенант Ржевский.

– Так-то лучше, – усмехнулся Вяземский. – А то ведь ввели у нас одно звание из тех. Я, грешным делом, и подумал – уж не прапорщик ли вы?

– Никак нет, товарищ полковник! – вскинулся Ржевский. – Осмелюсь доложить…

– Ну-ну, – подбодрил его полковник. – Доложайте, тьфу, то есть продолжайте. Кстати, вы всегда изъясняетесь в подобном стиле? Или только с новым начальством?

– Никак нет, товарищ полковник, – отозвался Ржевский. – Само как-то получается. А что касается звания прапорщика, то его обесценили уже в Первую мировую, когда из-за убыли кадровых офицеров начали шлепать погоны всяким… отличившимся.

– Их еще «химическими» называли, – сказал полковник. – Из-за того, что знаки различия приходилось химическим карандашом рисовать.

– Ну а сейчас, – старлей пожал плечами, – это не звание, а, простите, анекдот.

– Достаточно, хм, спорное утверждение, – заметил Вяземский и перевел взгляд на второго вошедшего – смуглого, с четким орлиным профилем и орлиным же взором. В общем, если Ржевский выглядел истинным арийцем, то в его спутнике с первого взгляда угадывался сын гор.

– Ну а вы, надо полагать, корнет Оболенский?

– Старший лейтенант Мушни Кордава прибыл в ваше распоряжение, товарищ полковник, – бодро отрапортовал кавказец и, опустив руку, уже обычным тоном добавил: – Товарищ полковник, вы на этого шута горохового внимания не обращайте. Он такой по жизни, даром что артиллерист – каких днем с огнем не сыскать.

– Ну это мы проверим. – Полковник задумчиво постучал карандашом по столу и неожиданно для самого себя спросил: – Товарищ Ржевский, а вы на гитаре играете?

– Товарищ полковник! – Возмущение старшего лейтенанта было почти не наигранным. – Да я в училище…

– В хорэ ты пел в училище, – напомнил Кордава.

– Да, и что? – с вызовом отозвался Ржевский. – Сам играю, сам пою…

– Сам по библиотекам старые песни разыскиваешь и за свои выдаешь, – докончил абхазец.

– Я тоже когда-то играл, – вздохнул полковник. – Да вот только профессия у нас… немузыкальная. Теперь вот только батареей и дирижировать.

– Чтоб как Валэра играть, большого слуха не нужно, – съехидничал Кордава. – Водка нужна, да, а слух не нужен.

«Интересно, сколько раз они эту сцену репетировали? – подумал полковник. – Тоже мне, Тарапунька и Штепсель».

– Слушай ты, да! – Ржевский картинно тряхнул чубом. – Я…

– Отставить! – тихо скомандовал полковник. – Команды «Вольно» не было.

Оба лейтенанта моментально подтянулись, старательно пожирая начальство преданными взглядами. Ну точно – шуты гороховые, утвердился полковник в своей первоначальной мысли и неожиданно для себя улыбнулся.

– Вольно… поручик.

– Ух, – выдохнул Ржевский. – Товарищ полковник, разрешите обратиться?

– Обращайтесь.

– Нам сказали – откомандированы для выполнения особо важного и секретного задания партии и правительства, – начал Ржевский, – но в чем оно будет заключаться – никто не говорит. Зато подписок о неразглашении мы уже столько подмахнули, что можно эту комнату оклеить.

– Хоть одним глазком намекните, товарищ полковник, – присоединился к товарищу Кордава. – Мы ведь под вашим командованием будем, да?

– Под моим, – подтвердил полковник. – В составе специального сводного подразделения интернациональной помощи.

– Помогать, значит, будем, – задумчиво сказал Ржевский. – А кому именно, конечно, не скажете?

– Пока, – улыбнулся Вяземский, – не могу. Впрочем, вы скоро сами узнаете. Одно могу твердо обещать – угадать не угадаете, зато, когда увидите, удивитесь так, что на всю оставшуюся жизнь хватит.

– На Марс летим, да? – немедленно предположил Кордава, картинно выкатив глаза.

– Ну, – полковник сделал вид, что задумался, и серьезно кивнул, – что-то в этом роде.

«А все-таки неплохая подбирается команда, – не без удовольствия подумал он. – Пожалуй, мне даже удастся пару часов поспать».

Тауринкс ит-Эйтелин вошел в деревню в тот неурочный час, когда мужчины уже разошлись по полям и пастбищам, а женщины, занятые домашними делами, прятались по чистеньким беленым хатам, украшенным зелеными и охряными узорами. Так и вышло, что первыми друида заметили дети.

– Э-эй! Эгей! Друид идет, орехов несет!

– Друид идет – уши надерет! – отшучивался Тауринкс, не пытаясь, впрочем, разогнать малышню. Он давно привык к таким вот встречам – да и как не привыкнуть, когда сам он в детстве вот так же приветствовал восторженным визгом забредавших в его родные края чародеев. И его тогда не пугали ни чужекрайний выговор, ни незнакомые лица – все затмевал чародейный знак на плече или груди. Так и серебряная гильдейская бляха, напаянная на застежку плаща, притягивала взгляды здешней детворы, как камень-магнит – кованое железо, и никто не обращал внимания, что зашлый друид явно был родом не из этих краев.

На восточные окраины Эвейна Тауринкса занесло случайно. Большую часть срока ученичества и не один год после того он провел на юге, где помощь лесных чародеев требовалась всегда – то эльфийские пущи вдруг принимались подминать под себя честной лес, то грязевые потоки с гор прокатывались по узким долинам, смывая поля и дома. То местное зверье беситься вдруг начинало, то опять же дикари запредельные в побег пускались – а до передовых дозоров имперского гарнизона не один день пути, пока еще весть дойдет без редких в том краю чародеев… поневоле друиду приходилось останавливать оголодавших безумцев своей силой. Работа всегда находилась.

Какая блажь понесла Тауринкса из родных краев в странствия – он и сам не мог толком объяснить. Захотелось увидеть своими глазами непроходные дебри востока. Кроме привычки, его ничто не держало на южном пределе – семьей он, вечный странник, так и не обзавелся, не в гильдейском это обычае, хотя детишек по себе оставил, верно, больше, чем самый исправный семьянин. Жаль, не всегда дар передается наследникам… О доме и речи не могло идти – это Тауринкс понимал, еще принося самый первый обет. Так что сборы его не были долгими. С котомкой за плечами и улыбкой на губах друид прошел весь срединный Эвейн, средоточие мощи Серебряной империи. И вот уже второй год он мерил шагами владения Бхаалейн, Картроз, Финдейг, Шориел и Такнаир. На пятерых эти роды поделили огромный и почти не населенный участок между Беззаконной грядой и заливом Рассветного океана, глубоко вдававшимся в эвейнские земли. Поговаривали, что за морем тоже есть какая-то земля, но байки эти друид слушал вполуха. Во-первых, Серебряной империи они уже не принадлежали, а значит, под защитой ее соединенных гильдий не находились. Пусть тамошние жители сами разбираются со своими чащами. А во-вторых, моря лесной чародей профессионально не любил и побаивался.

– Ну а староста ваш где? – спросил Тауринкс у всех малышей разом, и, конечно, ответили ему тоже хором, да таким нестройным, что друид разом осознал свою ошибку. Его уже много лет не переставало удивлять, что со зверями общаться куда проще, чем с людьми, хотя последние вроде бы несравненно умнее.

– Ты! – ткнул он пальцем в первого попавшегося мальчишку. – Так где староста?

– Да в поле он, где ему быть! – пискнул паренек. – От, в той стороне, у реки, за заливным лугом.

– Спасибо. – Тауринкс отсыпал советчику из кармана горсть лущеных кедровых орешков.

– У-у! – восхищенно взвыл мальчишка и тут же для сохранности упихнул гостинец в рот. – Можа, ваш провожыш?

– Ну, проводи, – покладисто согласился друид.

По дороге Тауринкс озирал деревушку хозяйским взглядом. Хорошо, право же, живут на востоке! Покойно. Разве на югах позволил бы кто себе поселиться без крепкой ограды? Сумасшедший или отщепенец, не ценящий ни своей жизни, ни чужой. А здесь – ни палисада, ни даже изгородки самой завалящей; вот дом, вот огород, а за ним – сразу луга, и поля, и лес где-то там подальше. Тихая здесь, верно, жизнь. Тауринкс бы от такой тишины озверел на третью неделю. Ему и дома-то, где житья не было от налетчиков-ырчей и диких драконов, казалось скучновато.

Деревня стояла почти на самом берегу Драконьей реки, отделенная от воды широким заливным лугом. Имя свое речка получила, само собой, не от того, что в ней водились водяные драконы. Даже лишившись и так невеликого умишка, дракон не смог бы подняться по течению из родных морей в реку. Слишком мелкой была она, и галечные перекаты, искрившиеся на солнце, напоминали драконью чешую.

На краю того самого луга столпились деревенские мужики – на взгляд Тауринкса, все до единого. Собрание перешло уже через взаимные обвинения и перебранку к тому томительному молчанию, когда все уже сказано, но ничего не решено, потому что ни у кого не хватает духу примириться с отвратительным и неизбежным. Староста стоял поодаль, понурив голову.

– Дядь Тоур! – гаркнул мальчуган, уже прожевавший угощение и теперь отчаянно сожалевший, что было орешков так мало. – Дядь Тоур, друид пришел!

Староста медленно поднял голову и, завидев серебряную бляху на плече Тауринкса, просветлел лицом.

– Коун друид! – промолвил он и замолк, будто не зная, с какого боку приступить к описанию своих горестей.

– Добре вам, оннате, – наскоро отмолвился Тауринкс, подходя поближе. Знаем мы этих деревенских. Сами такие были. Чай, не городские – тем как заповедано суетиться по делу и без. Не пожар, не страда – значит, обождет. А мужики смурные стоят, как бездетные. Что-то случилось, а не подогнать их – сусоли сусолить станут до кукушкиных похорон.

– Что за беда стряслась? – без обиняков спросил друид, обводя острым взглядом столпившихся вокруг деревенских.

– Эт, коун друид… – Староста помялся совсем уж неуместно – точно девка на выданье.

– Тауринксом меня кличут, – резковато бросил чародей. – Тауринкс ит-Эйтелин, друидской гильдии чародей в полном праве. А вы, верно, оннат Тоур будете?

– Тоур ит-Таннакс, – кивнул староста, едва ли не краснея.

«Э, – понял Тауринкс, – да ему не к делу приступать боязно. Стыдно ему. И впрямь – ровно пацаненок нашкодивший стоит. Невеликая у них беда, в самом деле, только своими силами не сдюжить, а чужих в подмогу звать – стыдно. Эк гордыня заела, надо ж! Ничего, сейчас я ему мозги-то прочищу».

– Так что стряслось-то, оннат Тоур? – повторил друид. – Беда страшная, что всю деревню на сход созвали?

– Да нет… – с трудом промолвил староста. – Беда-то невелика…

– Это тебе, Тоур, невелика! – гаркнул из толпенки горластый мужичок, одетый скудней прочих. – Не тебе, чай, скотину пасти!

– Пасти не мне! – озлился староста. – А владетельское мыто платить – не всем? Ты бы, Норик, постыдился рот разевать!

– А чо? – возмутился мужичонка. – Как сено косить, так Норик корову потравил, а как старшой пришел, так невелико горе? Что за справедливость-та?

Таких Нориков Тауринкс навидался изрядно – и по молодости, и в зрелые годы. Почти в каждой деревне найдется человечек, которому работать не так почетно и приятно, как наводить тень на чужой труд, а пуще того – на чужое понятие и мнение, благо своего нет, и охаять можно сегодня – одно, а завтра – и обратное, лишь бы соседское! А особенно такие людишки рвутся наводить справедливость и, дай им волю, – наведут, да так, что камня на камне не останется! Среди чародеев такие попадаются редко, а коли попадутся – то из городских гильдейских, где волшебники сидят друг у друга на шее и, чтобы выделиться, надо показать совершенно уж особенный дар. Только там и может разгуляться настоящий, отприродный завистник.

Завистников друид недолюбливал. А потому, естественно, целиком и полностью принял сторону старосты против тощеватого Норика, не разбирая, прав тот или нет.

– Керуна еще попрекни, – бросил он, подпустив в голос побольше яду. – Так что стряслось-то, люди добрые, объяснит мне кто-нибудь?

По толпе пробежал смешок. Видно, всем и взаправду представился Норик, донимающий лесного дия укорами, точно злая теща. Керун ведь, известно, к людям недобр. У него свои заботы, а у рода людского – свои.

– Так, коун друид… на лугу горцова трава завелась, – выдавил кто-то из-за плеча старосты.

– Эк!..

Тауринкс крякнул. Вообще-то мог и сам догадаться – вон какими колтунами сбилась трава. Друид сделал пару шагов, раздвигая заросли, сорвал покрытый мелкими синеватыми чешуйками стебелек, принюхался, попробовал на язык, сплюнул горечь. Она, как есть она, клятая! Теперь отчаяние крестьян было ему понятно – почитай, пропал луг. Мало того что жесткая, вроде проволоки, горцова трава превращала косьбу в сущую муку – косы тупятся, трава ровно не ложится, стебли спутывают ее в тугие снопы. Но сорняк этот и для человека был знатной отравой, а для скотины – втройне. Даже несколько случайно попавших в стог сена побегов могли оставить деревенских без буренки.

Понятны становились и попреки настырному Норику. Тот, верно, недоглядел за скотиной, а та по невеликому уму нажралась горькой травы – как только рубец наизнанку не вывернула от эдакой дряни!

– От! – подтвердил мужичонка будто по подсказке. – А говорят – не стряслось! Дело-то скверное!

Последние слова он выпалил с особенной радостью. И что за веселье иным людям с беды, хоть бы и своей?

– Да не то чтобы очень, – отмолвил Тауринкс, только чтобы не согласиться с мужичонкой. – Запущено, конечно… ой, как запущено… нешто своего друида в округе нет?

– В округе-то нейма, – признался староста. – Мало у нас друидов. Редкий в наших краях дар-то, и семей таланных нет. Вот при кирне Бхаалейн прижился один, на нем все и держится. Так он – один, а деревень во владении, почитай, три десятка! До лугов ли потравленных? Скажет: пасите на других, что за деревня об одном лугу?!

– Да-а… – протянул Тауринкс. – Это скверно… скверно весьма…

Собственно, друид ожидал чего-то в этом роде уже по состоянию окрестных лесов. Неухоженные леса, не совсем дикие, а словно бы заброшенные. Теперь нечего дивиться. Будь Тауринкс единственным земным чародеем на владение, да еще такое обширное – у него бы тоже не до всякого медвежьего угла руки доходили.

А насчет недостатка в таланных родах… Тауринкс вздохнул про себя. Он уже догадался, куда староста поведет речь позже, когда работа будет выполнена. Беспременно ведь найдется в деревне молодка незамужняя, а то и не одна, а то и мужняя жена, и коли хоть одна да заполучит дитя от захожего друида – то-то радости будет! Хотя… ребенка заделать девке невелик труд, а вот передать ему дар – посложней будет, и тут никакие усилия не помогут. Только диев моли, когда веришь. Тем более что дар друидов наследуется неохотно и сложно, не то что способности огневых чародеев или движителей. Сам Тауринкс, в свое время живо интересовавшийся этим вопросом (с подачи некоей молодой особы бешеного нрава, всерьез положившей на него оценивающий глаз), знал лишь три рода, в которых подобный его собственному дар был наследственным и два из них имели владетельское достоинство.

Но попробуй все это объясни деревенским, да еще с пограничья! Еще повезет, коли удастся страждущих юниц выстроить в очередь. А ну как перебранку устроят из-за старшинства? Да ну их, право слово, к демонам стоячих камней!

– Ничего… – пробормотал Тауринкс, прислушиваясь своим даром к трепету жизни на лугу. – Как ни запущено, а справимся.

Он шагнул вперед, по грудь в разнотравье, распростер руки и замер, прислушиваясь к биеньям жизни, к неторопливому, упорному шелесту растущих стеблей, к току вод от корней к листьям, к мельтешенью букашек и жучков вокруг. Это несведущему человеку кажется, будто трава растет привольно, а глянешь – какое там! Едва не локтями пихаются. Но все это соперничество имеет один исход – равновесие. На каждое рождение – своя смерть, отмеренная на Керуновых весах.

А для друида главное – не раскачать эти весы слишком сильно, чтобы диев гнев не выплеснул содержимое обеих чаш да не пришлось вести отмер заново. Действовать следует осторожно. Вот… так.

Стебелек, который Тауринкс машинально сжимал пальцами, ощутимо обвял. Друид повел руками, проверяя – не затаилось ли где в глубине почвы зловредное семя.

– Все, – объявил он. – Только с неделю обождите, а лучше – две, покуда не засохнет совсем.

Староста начал было бормотать невнятные слова благодарности, но друид нетерпеливо оборвал его.

– Ничего мне не надо, – отрубил он. – Разве провизии в дорогу. Буду еще проходить вашими краями – заверну, проверю, не нанесло ли опять. А вы, коли хотите мне отплатить добром, разведали бы, откуда эта дрянь взялась в ваших краях.

– Да что тут разведывать! – бросил кто-то из деревенских. – Ясное дело, со стоячих камней нанесло, вон как их разбудило!

Тауринксу показалось, что он ослышался.

– Что, говорите, со стоячими камнями случилось? – переспросил он.

– Да… – Староста собрался наконец с силами и начал изъясняться внятно: – Тут такое дело, коун Тауринкс – недели, значится, три назад это началось. Можа, и раньше было, только не сведал никто. А тут – ночью дело было – видим, за рекой, точнеха в той стороне, – он махнул рукой на северо-запад, – зарево зеленое на полнеба! Думали – все, дракон летит, огнем палит! Ан нет – потрепетало ровно костер, да и угасло. И потом пару раз так же полыхало, да все недолго. А там, в Картрозовой стороне, – оннат Тоур сплюнул, показывая тем самым неизбывное презрение бхаалейнцев к заречным подданным владетеля Картроза, – как раз камни стоячие в лесу на холме торчат.

– А еще, – вступил стоявший рядом широкоплечий мужик, – брехал разъезжий один, что видел черную птицу без крыл, да побольше та птица избы будет. И летела проклятая от стоячих камней. Недобрый знак, коун друид, не будь я Арвир ит-Перуникс!

– А чего ж ему добрым быть, – встрял неугомонный Норик, – когда всем ведомо, что от стоячих камней никакого добра быть не может, а одни только ши из них ползут!

– Это я припомню, – отозвался Тауринкс насмешливо-спокойным голосом, – если про тебя спросят, так и отвечу – так его предки же со стоячих камней вышли, от них никакого добра не жди.

Деревенские так и грянули хохотом над затрепанной шуткой. Норик покраснел и, слава диям, заткнулся.

На самом деле Тауринксу хотелось не лясы точить с этими землепашцами, а бежать сломя голову к ближайшему броду. Неужели никто из них не понимает, что будет твориться здесь очень скоро, если только странные вспышки над стоячими камнями – не плод чьей-то подогретой крепким медом фантазии? Нет, видно, не понимают.

– Со стоячими камнями я разберусь сам, – заявил друид с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал.

– Оно и след, уж не в обиду вам будь сказано, – довольно заметил староста. – Так что же, коун друид, пойдемте, устроим в вашу честь такой пир, чтобы им за рекой икнулось?

– Нет, – отрезал Тауринкс. – Я ухожу. Сейчас же.

Такая тревожная поспешность прозвучала в его голосе, что староста, собравшийся было настоять, опешил.

– Если не будет меня… дней… десять, – прикинул в уме друид, – не мешкая, шлите весть владетелю. Пусть уж тогда его наймиты разбираются.

Оннат Тоур молча боднул воздух. Суетливый Норик с перепугу зажал рот обеими ладонями, да так и стоял, точно мальчишка, ляпнувший сгоряча поносное слово на знакомого колдуна.

Тауринкс развернулся и торопливо зашагал прочь от деревни, к ближнему броду через Драконью реку. Его манило громоздящееся где-то в лесной чаще кольцо установленных неведомо кем стоячих камней.

– Скажет мне кто-нибудь, куда меня везут? – взвыл Лева Шойфет, не в силах более сдерживаться.

– Не велено, – лениво отозвался его сопровождающий дюжий дядя, чьи знаки различия Лева не сумел бы распознать даже под угрозой военного трибунала.

Мимо промелькнул дорожный указатель с надписью «Барановичи – 15 км».

Лева с омерзением оглядел свой новый – по названию, но не по сути – костюм, состоявший из уставных штанов, тельняшки и мундира. И кирзовых сапог. Сапоги натирали. Нет, это все какая-то ошибка!

Хотя для ошибки дело зашло слишком далеко. В том, что случилось обычное недоразумение, Лева был уверен куда раньше – два дня назад, когда его вызвали к ректору. Он и тогда решительно не понимал, за что его будут пинать. Разве что настучали на очередной анекдот, пересказанный памятливым Левой. Потомок борцов за революцию Шойфет страдал патологическим неумением отличать опасные темы от безопасных, за что неоднократно подвергался репрессиям – конечно, в своем понимании, потому что за спиной юного Левы стоял дедушка, Рувим Израилевич, занимавший должность не то чтобы высокую, зато крайне выгодную – зам. зав. чего-то там в системе снабжения продуктами ветеранов войны. Поэтому обижать Леву было рискованно. Ректор, прикормленный ветеранской икрой, это тоже знал. Значит, дело не в том…

В кабинете Леву ждали. Зрелище увешанного звездочками военного вогнало аспиранта в такой ступор, что глумливые реплики ректора долетали до него обрывками: «Один из лучших… молод и перспективен… прекрасный ученый… потомственный коммунист».

Последнее соответствовало истине не вполне. Коммунистами оставались дед и отец Шойфеты, сам же Лева, избалованный благоденствием, был оторван от реальной жизни настолько, что никакая идеология в его мозгу поселиться не могла, не имея под собой почвы – так не растут на голом камне деревья. Все притязания и мечты юноши сосредотачивались на научной карьере, ей Лева намеревался отдаться всецело, и сообщение, что он, выпускник иняза, должен будет отряхнуть пыль с получаемых за претерпленные на военной кафедре унижения лейтенантских звездочек, повергло его в шок.