Тьмать
ModernLib.Net / Поэзия / Андрей Вознесенский / Тьмать - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 2)
Припадаешь, как к телескопам, к неподвижным мужским зрачкам… Я брожу с тобой, Верка, Вега… Я и сам посреди лавин, вроде снежного человека, абсолютно неуловим. 1958BЕЧЕРИНКА Подгулявшей гурьбою все расселись. И вдруг — где двое?! Нет двух! Может, ветром их сдуло? Посреди кутежа два пустующих стула, два лежащих ножа. Они только что пили из бокалов своих. Были — сплыли. Их нет, двоих. Водою талою — ищи-свищи! Сбежали, бросив к дьяволу приличья и плащи! Сбежали, как сбегает с фужеров гуд. Так реки берегами, так облака бегут. Так убегает молодость из-под опек, и так весною поросли пускаются в побег! В разгаре вечеринка, но смелость этих двух закинутыми спинками захватывает дух! 1959ЁЛКА За окном кариатиды, а в квартирах – каблуки… Ёлок крылья реактивные прошибают потолки! Что за чуда нам пророчатся? Какая из шарад в этой хвойной непорочности, в этих огненных шарах?! Ах, девочка с мандолиной! Одуряя и журя, полыхает мандарином рыжей чёлки кожура! Расшалилась, точно школьница, иголочки грызёт… Что хочется, чем колется ей следующий год? Века, бокалы, луны… «Туши! Туши!» Любовь всегда — кануны. В ней — Новый год души. а ёлочное буйство, как женщина впотьмах, — вся в будущем, как в бусах, и иглы на губах! 1959ГОЙЯ Я – Гойя! Глазницы воронок мне выклевал ворон, слетая на поле нагое. Я – Горе. Я – голос войны, городов головни на снегу сорок первого года. Я – Голод. Я – горло повешенной бабы, чьё тело, как колокол, било над площадью голой… Я – Гойя! О, грозди возмездья! Взвил залпом на Запад — я пепел незваного гостя! И в мемориальное небо вбил крепкие звёзды — как гвозди. 1959ПАРАБОЛИЧЕСКАЯ БАЛЛАДА Судьба, как ракета, летит по параболе обычно – во мраке, и реже – по радуге. Жил огненно-рыжий художник Гоген, богема, а в прошлом – торговый агент. Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмартра, он дал кругаля через Яву с Суматрой! Унёсся, забыв сумасшествие денег, кудахтанье жён и дерьмо академий. Он преодолел тяготенье земное. Жрецы гоготали за кружкой пивною: «Прямая – короче, парабола – круче, не лучше ль скопировать райские кущи?» А он уносился ракетой ревущей сквозь ветер, срывающий фалды и уши. И в Лувр он попал не сквозь главный порог — параболой гневно пробив потолок! Идут к своим правдам, по-разному храбро, червяк – через щель, человек – по параболе. Жила-была девочка рядом в квартале. Мы с нею учились, зачёты сдавали. Куда ж я уехал! И чёрт меня нёс меж грузных тбилисских двусмысленных звёзд! Прости мне дурацкую эту параболу. Простывшие плечики в чёрном парадном… О, как ты звенела во мраке Вселенной упруго и прямо – как прутик антенны! А я всё лечу, приземляясь по ним — земным и озябшим твоим позывным. Как трудно даётся нам эта парабола!.. Сметая каноны, прогнозы, параграфы, несутся искусство, любовь и история — по параболической траектории! В Сибирь уезжает он нынешней ночью. …. А может быть, всё же прямая – короче? 1959МАСТЕРА Поэма ПЕРBОЕ ПОСBЯЩЕНИЕ Колокола, гудошники… Звон. Звон… Вам, художники всех времён! Вам, Микеланджело, Барма, Дант! Вас молниею заживо испепелял талант. Ваш молот не колонны и статуи тесал — сбивал со лбов короны и троны сотрясал. Художник первородный — всегда трибун. В нём дух переворота и вечно – бунт. Вас в стены муровали. Сжигали на кострах. Монахи муравьями плясали на костях. Искусство воскресало из казней и из пыток и било, как кресало, о камни Моабитов. Кровавые мозоли. Зола и пот. И Музу, точно Зою, вели на эшафот. Но нет противоядия её святым словам — воители, ваятели, слава вам! BТОРОЕ ПОСBЯЩЕНИЕ Москва бурлит, как варево, под колокольный звон… Цари, тираны, в тиарах яйцевидных, в пожарищах-сутанах и с жерлами цилиндров! Империи и кассы страхуя от огня, вы видели в Пегасе троянского коня. Ваш враг – резец и кельма. И выжженные очи, как клейма, горели среди ночи. Вас моё слово судит. Да будет – срам, да будет проклятье вам! I Жил-был царь. У царя был двор. На дворе был кол. На колу не мочало — человека мотало! Хвор царь, хром царь, а у самых хором ходит вор и бунтарь. Не туга мошна, да рука мощна! Он деревни мутит. Он царевне свистит. И ударил жезлом и велел государь, чтоб на площади главной из цветных терракот храм стоял семиглавый — семиглавый дракон. Чтоб царя сторожил. Чтоб народ страшил. II Их было смелых – семеро, их было сильных – семеро, наверно, с моря синего или откуда с севера, где Ладога, луга, где радуга-дуга. Они ложили кладку вдоль белых берегов, чтобы взвились, точно радуга, семь разных городов. Как флаги корабельные, как песни коробейные. Один – червонный, башенный, разбойный, бесшабашный. Другой – чтобы, как девица, был белогруд, высок. А третий – точно деревце, зелёный городок! Узорные, кирпичные, цветите по холмам… Их привели опричники, чтобы построить храм. III Кудри – стружки, руки – на рубанки. Яростные, русские, красные рубахи. Очи – ой, отчаянны! При подобной силе — как бы вы нечаянно царство не спалили!.. Бросьте, дети бисовы, кельмы и резцы. Не мечите бисером изразцы. IV Не памяти юродивой вы возводили храм, а богу плодородия, его земных дарам. Здесь купола – кокосы, и тыквы – купола. И бирюза кокошников окошки оплела. Сквозь кожуру мишурную глядело с завитков, что чудилось Мичурину шестнадцатых веков. Диковины кочанные, их буйные листы, кочевников колчаны и кочетов хвосты. И башенки буравами взвивались по бокам, и купола булавами грозили облакам! И москвичи молились столь дерзкому труду — арбузу и маису в чудовищном саду. V Взглянув на главы-шлемы, боярин рёк: – У, шельмы, в бараний рог! Сплошные перламутры — сойдёшь с ума. Уж больно баламутны их сурик и сурьма. Купец галантный, куль голландский, шипел: – Ишь, надругательство, хула и украшательство. Нашёл уж царь работничков — смутьянов и разбойничков! У них не кисти, а кистени. Семь городов, антихристы, задумали они. Им наша жизнь – кабальная, им Русь – не мать! …А младший у кабатчика всё похвалялся, тать, как в ночь перед заутреней, охальник и бахвал, царевне целомудренной он груди целовал… И дьяки присные, как крысы по углам, в ладони прыснули: – Не храм, а срам!.. …А храм пылал вполнеба, как лозунг к мятежам, как пламя гнева — крамольный храм! От страха дьякон пятился, в сундук купчишко прятался. А немец, как козёл, скакал, задрав камзол. Уж как ты зол, храм антихристовый!.. А мужик стоял да подсвистывал, всё посвистывал, да поглядывал, да топор рукой всё поглаживал… VI Холод, хохот, конский топот да собачий звонкий лай. Мы, как дьяволы, работали, а сегодня – пей, гуляй! Гуляй! Девкам юбки заголяй! Эх, на синих, на глазурных да на огненных санях… Купола горят глазуньями на распахнутых снегах. Ах! — Только губы на губах! Мимо ярмарок, где ярки яйца, кружки, караси. По соборной, по собольей, по оборванной Руси — эх, еси — только ноги уноси! Завтра новый день рабочий грянет в тысячу ладов. Ой, вы, плотнички, пилите тёс для новых городов. Го-ро-дов? Может, лучше – для гробов?… VII Тюремные стены. И нем рассвет. А где поэма? Поэмы нет. Была в семь глав она — как храм в семь глав. А нынче безгласна — как лик без глаз. Она у плахи. Стоит в ночи. … И руки о рубахи отёрли палачи. РЕКBИЕМ Вам сваи не бить, не гулять по лугам. Не быть, не быть, не быть городам! Узорчатым башням в тумане не плыть. Ни солнцу, ни пашням, ни соснам – не быть! Ни белым, ни синим – не быть, не бывать. И выйдет насильник губить-убивать. И женщины будут в оврагах рожать, и кони без всадников – мчаться и ржать. Сквозь белый фундамент трава прорастёт. И мрак, словно мамонт, на землю сойдёт. Растерзанным бабам на площади выть. Ни белым, ни синим, ни прочим – не быть! Ни в снах, ни воочию – нигде, никогда… Врёте, сволочи, будут города! Над ширью вселенской в лесах золотых я, Вознесенский, воздвигну их! Я – парень с Калужской, я явно не промах. В фуфайке колючей, с хрустящим дипломом. Я той же артели, что семь мастеров. Бушуйте в артериях, двадцать веков! Я тысячерукий — руками вашими, я тысячеокий — очами вашими. Я осуществляю в стекле и металле, о чём вы мечтали, о чём – не мечтали… Я со скамьи студенческой мечтаю, чтобы зданья ракетой стоступенчатой взвивались в мирозданье! И завтра ночью блядскою в 0.45 я еду Братскую осуществлять! …А вслед мне из ночи окон и бойниц уставились очи безглазых глазниц. 1959ОСЕНЬ С. Щипачёву
Утиных крыльев переплеск. И на тропинках заповедных последних паутинок блеск, последних спиц велосипедных. И ты примеру их последуй, стучись проститься в дом последний. В том доме женщина живёт и мужа к ужину не ждёт. Она откинет мне щеколду, к тужурке припадёт щекою, она, смеясь, протянет рот. И вдруг, погаснув, всё поймёт — поймёт осенний зов полей, полёт семян, распад семей… Озябшая и молодая, она подумает о том, что яблонька и та – с плодами, бурёнушка и та – с телком. Что бродит жизнь в дубовых дуплах, в полях, в домах, в лесах продутых, им – колоситься, токовать. Ей – голосить и тосковать. Как эти губы жарко шепчут: «Зачем мне руки, груди, плечи? К чему мне жить, и печь топить, и на работу выходить?» Её я за плечи возьму — я сам не знаю что к чему… А за окошком в юном инее лежат поля из алюминия. По ним – черны, по ним – седы, до железнодорожной линии протянутся мои следы. 1959ТУМАННАЯ УЛИЦА Туманный пригород как турман. Как поплавки – милиционеры. Туман. Который век? Которой эры? Всё – по частям, подобно бреду. Людей как будто развинтили… Бреду. Верней – барахтаюсь в ватине. Носы. Подфарники. Околыши. Они, как в фодисе, двоятся. Калоши? Как бы башкой не обменяться! Так женщина – от губ едва, двоясь и что-то воскрешая, уж не любимая – вдова, ещё твоя, уже – чужая… О тумбы, о прохожих трусь я… Венера? Продавец мороженого!.. Друзья? Ох, эти яго доморощенные! Я спотыкаюсь, бьюсь, живу, туман, туман – не разберёшься, о чью щеку в тумаке трёшься?… Ау! Туман, туман – не дозовёшься… 1959ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕКТРИЧКА Мальчики с финками, девочки с фиксами. Две контролёрши заснувшими сфинксами. Я еду в этом тамбуре, спасаясь от жары. Кругом гудят, как в таборе, гитары и воры. И как-то получилось, что я читал стихи между теней плечистых, окурков, шелухи. У них свои ремёсла. А я читаю им, как девочка примёрзла к окошкам ледяным. На чёрта им девчонка и рифм ассортимент? Таким, как эта, – с чёлкой и пудрой в сантиметр?! Стоишь – черты спитые, на блузке видит взгляд всю дактилоскопию малаховских ребят. Чего ж ты плачешь бурно, и, вся от слёз светла, мне шепчешь нецензурно — чистейшие слова?… И вдруг из электрички, ошеломив вагон, ты, чище Беатриче, сбегаешь на перрон! 1959* * * Мы писали историю не пером – топором. Сколько мы понастроили деревень и хором. Пахнут стружкой фасады, срубы башни, шатры. Сколько барских усадеб взято в те топоры! Сотрясай же основы! Куй, пока горячо. Мы последнего слова не сказали ещё. Взрогнут крыши и листья. И поляжет весь свет от трёхпалого свиста межпланетных ракет. 1959ТИШИНЫ ХОЧУ!
Шестидесятые
Между кошкой и собакой Лиловые сумерки Парижа. Мой номер в гостинице.
Сумерки настаиваются, как чай. За круглым столом напротив меня сидит, уронив голову на локоть, могутный Твардовский. Он любил приходить к нам, молодым поэтам, тогда, потому что руководитель делегации Сурков прятал от него бутылки и отнимал, если находил. А может, и потому, что и ему приятно было поговорить с независимыми поэтами. Пиетет наш к нему был бескорыстен – мы никогда не носили стихи в журнал, где он редакторствовал, не обивали пороги его кабинета.
В отдалении, у стены, на тёмно-зёленой тахте полувозлежит медноволосая юная женщина, надежда русской поэзии. Её оранжевая чёлка спадала на глаза подобно прядкам пуделя.
Угасающий луч света озаряет белую тарелку на столе с останками апельсина. Женщина приоткрывает левый глаз и, напряжённо щупая почву, начинает: «Александр Трифонович, подайте-ка мне апельсин. – И уже смело: Закусить».
Трифонович протрезвел от такой наглости. Он вытаращил глаза, очумело огляделся, потом, что-то сообразив, усмехнулся. Он встал; его грузная фигура обрела грацию; он взял тарелку с апельсином, на левую руку по-лакейски повесил полотенце и изящно подошёл к тахте.
«Многоуважаемая сударыня, – он назвал женщину по имени и отчеству. – Вы должны быть счастливы, что первый поэт России преподносит Вам апельсин. Закусить».
Вы попались, Александр Трифонович! Едва тарелка коснулась тахты, второй карий глаз лукаво приоткрылся: «Это Вы должны быть счастливы, Александр Трифонович, что Вы преподнесли апельсин первому поэту России. Закусить».
И тут я, давясь от смеха, подаю голос: «А первый поэт России спокойно смотрит на эту пикировку».
Поэт – всегда или первый, или никакой.
БЬЮТ ЖЕНЩИНУ Бьют женщину. Блестит белок. В машине темень и жара. И бьются ноги в потолок, как белые прожектора! Бьют женщину. Так бьют рабынь. Она в заплаканной красе срывает ручку, как рубильник, выбрасываясь на шоссе! И взвизгивали тормоза. К ней подбегали, тормоша. И волочили, и лупили лицом по лугу и крапиве… Подонок, как он бил подробно, стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг! Вонзался в дышащие рёбра ботинок узкий, как утюг. О, упоенье оккупанта, изыски деревенщины… У поворота на Купавну бьют женщину. Бьют женщину. Веками бьют, бьют юность, бьёт торжественно набата свадебного гуд, бьют женщину. А от жаровен сквозь уют горящие затрещины? Не любят – бьют, и любят – бьют, бьют женщину. Но чист её высокий свет, отважный и божественный. Религий – нет, знамений – нет. Есть Женщина!.. …Она, как озеро, лежала, стояли очи, как вода, и не ему принадлежала, как просека или звезда, и звёзды по небу стучали, как дождь о чёрное стекло, и, скатываясь, остужали её горячее чело. 1960ГИТАРА Б. Окуджаве
К нам забредал Булат под небо наших хижин костлявый как бурлак он молод был и хищен и огненной настурцией робея и наглея гитара как натурщица лежала на коленях она была смирней чем в таинстве дикарь и тёмный город в ней гудел и затихал а то как в рёве цирка вся не в своём уме — горящим мотоциклом носилась по стене! мы – дети тех гитар отважных и дрожащих между подруг дражайших неверных как янтарь среди ночных фигур ты губы морщишь едко к ним как бикфордов шнур крадётся сигаретка 1960* * * По мотивам Расула Гамзатова
Если б были чемпионаты, кто в веках по убийствам первый, — ты бы выиграл, Век Двадцатый. Усмехается Век Двадцать Первый. Если б были чемпионаты, кто по лжи и подлостям первый, ты бы выиграл, Век Двадцатый. Усмехается Век Двадцать Первый. Если б были чемпионаты, кто по подвигам первый, — нет нам равных, мой Век Двадцатый!.. Безмолвствует Двадцать Первый. 1960БАЛЛАДА 41-го ГОДА Партизанам Керченской каменоломни
Рояль вползал в каменоломню. Его тащили на дрова к замёрзшим чанам и половням. Он ждал удара топора! Он был без ножек, чёрный ящик, лежал на брюхе и гудел. Он тяжело дышал, как ящер, в пещерном логове людей. А пальцы вспухшие алели. На левой – два, на правой – пять… Он опускался на колени, чтобы до клавишей достать. Семь пальцев бывшего завклуба! И, обмороженно-суха, с них, как с разваренного клубня, дымясь, сползала шелуха. Металась пламенем сполошным их красота, их божество… И было величайшей ложью всё, что игралось до него! Все отраженья люстр, колонны… Во мне ревёт рояля сталь. И я лежу в каменоломне. И я огромен, как рояль. Я отражаю штолен сажу. Фигуры. Голод. Блеск костра. И, как коронного пассажа, я жду удара топора! 1960КРОНЫ И КОРНИ Несли не хоронить, несли короновать. Седее, чем гранит, как бронза – красноват, дымясь локомотивом, художник жил, лохмат, ему лопаты были божественней лампад! его сирень томилась… Как звездопад, в поту, его спина дымилась буханкой на поду!.. Зияет дом его. Пустые этажи. На даче никого. В России – ни души. Художники уходят Без шапок, будто в храм, в гудящие угодья, к берёзам и дубам. Побеги их – победы. Уход их – как восход к полянам и планетам от ложных позолот. Леса роняют кроны. Но мощно над землёй ворочаются корни корявой пятернёй. 1960ПРОТИBОСТОЯНИЕ ОЧЕЙ Третий месяц её хохот нарочит, третий месяц по ночам она кричит. А над нею, как сиянье, голося, вечерами разражаются глаза! Пол-лица ошеломлённое стекло вертикальными озёрами зажгло. …Ты худеешь. Ты не ходишь на завод, ты их слушаешь, как лунный садовод, жизнь и боль твоя, как влага к облакам, поднимается к наполненным зрачкам. Говоришь: «Невыносима синева! И разламывает голова! Кто-то хищный и торжественно-чужой свет зажёг и поселился на постой…» Ты грустишь – хохочут очи, как маньяк. Говоришь – они к аварии манят. Вместо слёз — иллюминированный взгляд. «Симулирует», – соседи говорят. Ходят люди, как глухие этажи. Над одной горят глаза, как витражи. Сотни женщин их носили до тебя, сколько муки накопили для тебя! Раз в столетие касается людей это Противостояние Очей!.. …Возле моря отрешённо и отчаянно бродит женщина, беременна очами. Я под ними не бродил, за них жизнью заплатил. 1961МОНОЛОГ БИТНИКА Лежу бухой и эпохальный. Постигаю Мичиган. Как в губке, время набухает в моих веснушчатых щеках. В лице, лохматом, как берлога, лежат озябшие зрачки. Перебираю, как брелоки, прохожих, огоньки. Ракетодромами гремя, дождями атомными рея, Плевало время на меня, плюю на время! Политика? К чему валандаться! Цивилизация душна. Вхожу, как в воду с аквалангом, в тебя, зелёная душа. Мы – битники. Среди хулы мы – как зверёныши, волчата. Скандалы, точно кандалы, за нами с лязгом волочатся. Когда магнитофоны ржут, с опухшим носом скомороха, вы думали – я шут? Я – суд! Я – Страшный суд. Молись, эпоха! 1961НОЧНОЙ АЭРОПОРТ B НЬЮ-ЙОРКЕ Автопортрет мой, реторта неона, апостол небесных ворот — аэропорт! Брезжат дюралевые витражи, точно рентгеновский снимок души. Как это страшно, когда в тебе небо стоит в тлеющих трассах необыкновенных столиц! Каждые сутки тебя наполняют, как шлюз, звёздные судьбы грузчиков, шлюх. В баре, как ангелы, гаснут твои алкоголики, ты им глаголешь! Ты их, прибитых, возвышаешь! Ты им «Прибытье» возвещаешь! * * * Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес… Пять «Каравелл» ослепительно сядут с небес! Пять полуночниц шасси выпускают устало. Где же шестая? Видно, допрыгалась — блядь, аистёнок, звезда!.. Электроплитками пляшут под ней города. Где она реет, стонет, дурит? И сигареткой в тумане горит? Она прогноз не понимает. Её земля не принимает. * * * Худы прогнозы. И ты в ожидании бури, как в партизаны, уходишь в свои вестибюли. Мощное око взирает в иные мира. Мойщики окон слезят тебя, как мошкара, Звёздный десантник, хрустальное чудище, сладко, досадно быть сыном будущего, где нет дураков и вокзалов-тортов — одни поэты и аэропорты! Стонет в аквариумном стекле небо, приваренное к земле. * * * Аэропорт – озона и солнца аккредитованное посольство! Сто поколений не смели такого коснуться — преодоленья несущих конструкций. Вместо каменных истуканов стынет стакан синевы — без стакана. Рядом с кассами-теремами он, точно газ, антиматериален! Бруклин – дурак, твердокаменный чёрт. 1961BСТУПЛЕНИЕ Открывайся, Америка! Эврика! Короную Емельку, открываю, сопя, в Америке – Америку, в себе — себя. Рву кожуру с планеты, сметаю пыль и тлен, спускаюсь в глубь предмета, как в метрополитен.
Страницы: 1, 2, 3
|
|