Во сне совершенно понятно: Рэтлскар – остров и город. Город занимает остров до самого края, до окружающей его Горькой воды, кое-где отделенной от суши скалами. В этих местах городу не нужны стены, потому что скалы непреодолимы для человека, для горной свиньи, для крысы и даже для птицы. Впрочем, горных свиней, – отмечал посторонний комментатор, сопровождавший сон с пугающей систематичностью, – на острове не осталось – шкура их нежна, как животик младенца, а из копытцев делают лучшие рукоятки для ножей. Да и остальная тушка идет в дело; в общем, не было у горных свиней ни одного шанса пересечь скалы Мастго ни туда, ни обратно.

Остров, скалы, воды и стены. Рэтлскар отделен от вод древними стенами, построенными в едва памятные времена неведомыми тёсарями и пильщиками, соединителями и бурильщиками. Бурильщики необходимы: без них рыбохоты города не вышли бы в воду, а как же без этого? Пускай Рэтлскар богат травой, скалами и камнями, а когда-то – горными свиньями и лесными мохнарями, но мало в нем земли под огороды и посевы, и вообще земли мало – пришлось прирастать лесными вырубками, поворотными огнями и арбалетами. Все это извело на острове леса, а вместе с ними мохнарей, прочую вольную живность и съедобные деревянные ягоды. Тогда бурильщики и стали строить рыбохотам ходы для свернутых плотов, плавательных пузырей и травяных сеток с уловом. В воды рыбохотов уходит больше, чем возвращается, а вырастить рыбохота непросто: слишком многое он должен знать. Как пройти ходом, как выйти в воды, разложить плот, победить рыбу, вернуться с правильным уловом и что сказать страже. Ходы порой рождают ужас, напускают его на людей. Никто в смиренном товариществе рыбохотов не знает, что именно интересует ужас, – улов или сами они (обычно просторные и мягкие люди – каждый рад похитить такого и съесть в укромном местечке под стеной), но дело есть дело. Рыбохоты пропадали, еды не становилось больше.

Жителям пока хватает еды, а больше всего их радует крепость стен Рэтлскара – гладких рыжевато-коричневых стен, оттеняющих цвет деревьев. В городе на острове остались деревья. Надо же где-то гнездиться птицам и куда-то привязывать ленточки, чтобы Жуки позволяли рыбохотам возвращаться, а ужас не подходил ближе ходов. Ленточки часто помогают, но никто не знает, какая поможет, а какая нет, и каждый старается завязать побольше.

Сезон на острове всегда один – фол. Жителям известно из Кодекса, что сезонов бывает и больше: например, сев, сбор, снег и цвет, но все эти суетливые перемены остались в прошлом, где не было стен, ходов, были свиньи и леса, а Военачальник только заложил город на острове. Сейчас же сезон стал один – иногда идет дождь, иногда гремит буря, но всегда падают желтые листья, а потом появляются новые. Сразу желтые и иногда красные, то ли прядями, то ли кровавыми разрезами в желтизне. А может быть, это ленточки?

Он видит этот город на острове и хочет разрушить его, срубить под корень, как… нелепый куст, который уничтожил накануне. Во сне он дает зарок никогда больше не видеть омерзительный остров, а если увидит – уничтожить его. Или никогда больше не спать, чтобы не видеть его никогда, никогда, и он слышит музыку. Кто-то снова касается его, и он опять сбрасывает руку, кто-то кричит и выбегает, и это хорошо, потому что иначе «кто-то» мог бы пострадать. Как можно это слушать? Он смотрит на мир глазами человека, который, наверное, на полвека старше его нынешнего, пятнадцатилетнего. У него такие же реакции, и он так же не выносит, когда врут. Спящий осторожно, стараясь не рассердить этого взрослого, старшего человека, проверяет одной рукой другую, затем тихонько касается левой скулы под глазом и – совсем тайком – его волос. Осмотр убеждает его в чем-то, во сне он кивает удовлетворенно и снова, в агонии, как будто втиснутый в объятия усаженной шипами железной девы, хватается за себя – за голову. Рядом кто-то врет. Кто-то… глаза заливает кровь, и плохо видно. Это снова город – другой, но и здесь есть вода, мало, всего лишь река, довольно широкая и холодная. Это какой-то мальчишка, ему лет двадцать (мне пятнадцать, пытается изо всех сил напомнить себе спящий, мне самому еще пятнадцать), и в ушах у него как будто затычки с музыкой, а мальчишка не слышит, как музыка врет, врет бесконечно и бесстыдно. Если он, с кровью в глазах и пульсирующим разрезом на скуле, не прекратит ее, она разрушит не только его, но и все… совсем все.

Сначала он хотел сбросить его в реку, но потом просто уничтожил музыку, а парень убежал.

Наконец Винсент нашел учителя в одном из тех многочисленных крохотных селений, которые не наносят на карты, потому что даже если они вымрут полностью, в мире от этого ничего не изменится. И тот спросил его:

– Кто научил тебя владеть оружием?

– Я и не знал, что умею владеть оружием.

– Ты говоришь лукавые слова и не отвечаешь на вопросы.

– Потому что я пришел к вам именно с этой целью.

– С какой целью?

– Задавать вопросы и получать ответы, не наоборот.

– Ты понимаешь, что ученику пристало смирение, а не дерзость?

– Это риторический вопрос, на него не нужен ответ.

– Я не понимаю тебя.

– Обычно наоборот, ученик не понимает учителя… первые двадцать-тридцать лет. Но у меня нет столько времени.

– Тогда уходи и не мешай моим занятиям.

– Я добирался сюда битый месяц, принужденный при этом «владеть оружием». Вас охраняют, как какой-то драгоценный чай.

– Чай? Что ты говоришь?

– Удивительно. Вы не знаете истории о чае, накрытом халатом? Один крестьянин преподнес богачу немного чая. Тот решил, что чай хорош, и преподнес его провинциальному чиновнику. Тот решил, что чай достоин лучшего и преподнес его государственному чиновнику. Тот, осознав, что чай превосходен, преподнес его главе Палаты церемоний, а тот оценил чай и, уверившись, что чай достоин высшей похвалы, преподнес его императору. Император, отведав чая, наградил главу Палаты церемоний алым халатом, а тот передал халат государственному чиновнику. Последний, исполненный скромности, отдал его провинциальному чиновнику, тот же в свою очередь отдал халат богачу, с которого начался путь чая наверх. Тогда богач – достойный богач из доброй сказки – отнес императорский халат крестьянину. А крестьянин, доведя этот подъем и спуск до абсолюта, пошел и накрыл драгоценным шелковым халатом кустик чая. Так вот, вас, учитель Жэнь, охраняют тщательнее, чем этот знаменитый чайный куст, укрытый халатом.

Сказав это, Винсент бросил к ногам учителя связку сухих веток. Жэнь помолчал, подумал о чем-то, потом рассмеялся характерным простоватым смехом.

– Который ты срубил.

– Хм.

– Зачем ты уничтожил достояние Поднебесной, ученик?

– Учитель назвал меня учеником! Учитель назвал меня учеником! Вот для этого я и срубил под корень этот несчастный куст, а халат принес вам.

– Ты над всем смеешься. Что ж, молодец, ты убил Будду. Ты хотел показать мне, что дошел до конца пути?

– Нет. Я хотел дойти до самого известного учителя в Поднебесной и дошел до него.

– А чайный куст?

– Он попал мне под горячую руку.

– Тебе пятнадцать лет. Тебе пристало смирение, как я уже сказал.

– Ко мне ничто не пристает, учитель. Смирение – это передача чая и халата вверх-вниз по лестнице. Даже и не знаю, что могло бы заставить меня встать на нее.

Жэнь опять помолчал, качая головой. Потом сказал:

– Да, не все мудрые целыми поднимаются по лестнице и спускаются с нее: некоторым суждено скатиться вниз, не дойдя до верху. Где же твое место, ученик?

– Где-нибудь сбоку, Учитель. Моя задача – чтобы появлялся лучший в Поднебесной чай и чтобы существовали императоры, способные расплачиваться за него халатами, а уж крестьяне, принимающие эти халаты, никуда не денутся.

– Это место – не для того, чтобы его занимали люди.

– Если есть место, то есть и человек, который займет его, Учитель.

Жэнь вздохнул тяжело, как тысячелетняя криптомерия[37].

– Если так, то не я научу тебя найти его. Ты знаешь главное: .

– There was always war[38], – эхом отозвался пришелец.

Затем юноша кладет к ногам учителя драгоценный алый шелк, шитый драконами, встает и уходит, унося с собой свиток, исписанный иероглифами. Как хорошо, думал Винсент, что он умеет спать и что в Китае есть опиум.

Как бы то ни было, в первые же дни июня 1902 года наш герой покинул Кантон, пересек на очередной пиратской фелюке неширокий пролив и прибыл в Макао, португальский форпост, с которого в шестнадцатом веке начиналось европейское «достижение Луны» – проникновение в Китай. Еще когда шестнадцатилетний подросток всходил на пиратскую джонку «Серебряный цилинь», он знал, что может явиться в тамошнюю миссию и никто не станет задавать ему вопросы о том, почему он уже больше двух лет не является подопечным эвакуированного монастыря: в крайнем случае он мог просто подойти к органу и воспользоваться инструментом. Так и произошло.

Вычурное здание старой иезуитской миссии в Макао, коллеж Св. Павла – самая большая семинария на Дальнем Востоке, ее считают первым западным университетом во всем регионе. Третьего июня в строение на улице Барра неподалеку от набережной легким шагом вошел высокий худой юноша с черными волосами почти до плеч. Он прошел прямиком в приемную главы миссии отца Бенедикта Мендозы и, будучи допущен к начальству, пробыл в заветном кабинете минут десять. В конце аудиенции отец Бенедикт лично довел посетителя до архива, располагавшегося в южном крыле миссии, и велел архивариусу оказывать молодому человеку посильную помощь. На вечер был назначен органный концерт: концертами юноша расплачивался за такого рода услуги, добывая средства для дальнейших перемещений.

Усевшись за стол и под пристальным взором архивариуса мсье Турнона тщательно перелистав семь томов подшивок формата in folio[39], переплетенных в старую зеленую кожу, молодой человек взялся за восьмой и перелистал его столь же методично. Затем поднялся, переложил подшивку на стол архивариуса и, вежливо попрощавшись, вернулся к отцу Бенедикту. На этот раз секретарь озабоченно поднялся с места, пытаясь сказать, что преподобный отец занят. Проговорив эту фразу, он, впрочем, сел назад и препятствовать допуску органиста в кабинет больше не стал. А Винсент Ратленд (ибо это был конечно же он) вошел вуже знакомое помещение, жестом остановил поднявшегося отца Бенедикта и опустился в кресло для посетителей. Затем он протянул руку ладонью вверх и сказал:

– Дайте мне, пожалуйста, переданное вам на хранение письмо отца Иоахима Гийона.

– Какое письмо?

– Вы знаете какое. Я прочту и верну его вам ровно через минуту. Не бойтесь.

Чего мог бояться преподобный Бенедикт Мендоза в собственном кабинете в глубине старейшего европейского форпоста на всем Дальнем Востоке? И почему этот молодой человек, не проведший на земле еще и двух десятков лет, говорил ему «не бойтесь» так, будто знал, что тот боится? Как бы то ни было, отец Бенедикт, недолго поборовшись с собой, поднялся, подошел к конторке, отпер незаметный ящичек, достал искомое письмо и, вложив вожидающую руку, пошел к двери. Юноша же принялся разворачивать бумагу, добавив негромко:

– Пожалуйста, не выходите. Я прочитаю и уйду.

Он исполнил обещание: прочел и вернул письмо, а затем покинул миссию. Вечером он дал концерт. На концерте отцу Бенедикту почему-то стало плохо, а остальным слушателям хорошо. Они тайком признавались себе: повезло – услышать подобное во второй раз не доведется. Не потому, что таинственный органист не давал больше одного концерта в одном месте, но потому, что его музыка заполняла слушателей до того предела, за которым уже не было ничего.

После концерта Винсент Ратленд на месяц пропал из поля зрения автора. Поэтому компенсируем этот пробел письмом, которое наш герой запомнил дословно.

Через месяц мы снова находим Винсента Ратленда в макаоском порту. Час назад он расстался с тремя молодыми людьми, с которыми держал совет в каком-то опиумном притоне неподалеку (ни одного из участников совета выбор места встречи не смутил). Четверо обменялись записками и о чем-то условились. Их ждали разные корабли и даже разные страны. Только в багаже этих троих были громоздкие и ценные музыкальные инструменты, а в багаже у Ратленда не было почти ничего, ведь органисты не возят с собой органы. Оставив позади сольную карьеру музыканта-разбойника с большой дороги, Винсент решил, что ему нужно возвращаться к истокам собственного дара и руководить другими – оркестром. В Макао оказались три человека, умевших «не врать», – скрипач, пианист и флейтист, и Винсент не сомневался, что в Европе найдутся другие. Перед отъездом маленький оркестр выступил на американском военном корабле Oregon[40] – слава «мальчика-сенсации» обгоняла нашего героя. Винсент впервые не играл сам: три музыканта сопровождали хор миссии. Заказчики были в восторге, музыканты – в страхе. Дирижер почти все время работал с закрытыми глазами, а когда ближе к концу гайдновского хора из Stabat Mater сестра Сяо Мэй вдруг не попала в ноту, посмотрел на нее, и стоявшим рядом Сяо Ин и Серхио пришлось сделать по шагу друг к другу: закрыть место, где стояла упавшая без чувств Сяо Мэй: она услышала, всего на несколько секунд, настоящую музыку. Три музыканта, согласившиеся работать с Винсентом, понимали, на что шли.

Итак, в багаже Винсента Ратленда не было ничего музыкального, даже дирижерской палочки. Читатель вспомнит, что при нем всегда имелся камень с волшебным содержимым и старинный стилет. Еще он вез какие-то книги, два ветхих свитка в запертом на мудреный замок футляре, плоскую толстенькую коробочку с сухими ягодами и немного исписанной нотной бумаги, которую выбросил за борт, когда корабль потерял из виду макаоский берег. Винсент обладал хорошей памятью и свои музыкальные произведения, которым, впрочем, не придавал особого значения, помнил так же хорошо, как письмо отца Иоахима «мяснику Шу». Наизусть. Он бы и хотел не помнить, но помнил.

Помнил все, что было в Китае, даже сны.