– Ни того, ни другого, – я попытался улыбнуться, – только ногой двинуть невозможно».

Принесли завтрак. Кофей сделал свое дело: все мысли осели в голове, я успокоился и стал ждать развития событий. Доктор посмотрел ногу, удовлетворенно промычал что-то Троссеру и удалился.

«Что вы намерены делать со мной?» – спросил я управляющего, и в эту минуту высокая молодая женщина вошла к нам. Троссер произнес по-польски короткую фразу, но она оставила ее без ответа. Я приподнялся на кровати и глядел во все глаза. Это была красавица, скажу я вам! Не мастер я описывать внешности, скажу только, что поразила меня несомненная примесь восточной крови, которая, однако, делала ее еще обворожительней. «Нет ли у старика одалисок, спрятанных по башням?» – мелькнуло в голове. Она, между тем, встретившись с моим взглядом, ничуть не смутилась и разглядывала меня весьма бесцеремонно. Уже не знаю, кого ожидала она увидеть на этой кровати, принца ли, седовласого ли генерала, но там возлежал я, и меня-то она и увидала.

«– Графиня Радовская», – поспешил представить замешкавшийся было мсье Троссер и назвал ей мое имя.

Я обратился к ней по-французски с изъявлениями благодарности за оказанную помощь, она отвечала мне сильным низким голосом на том же языке. Вкратце я описал ночное приключение, упустив, впрочем, некоторые подробности. Она спросила, откуда я родом, к какому полку принадлежу и еще что-то в таком духе. «Как просто разговаривать с женщиной, отвергшей Наполеона», – подумал я, хотя и не верил в эту легенду. Я старался как мог забавнее представить эпизод с собаками и добился своего – она даже слегка улыбнулась.

«– Мне сказали, что собака попала на старую рану, – спросила она, – где вы получили ее?

– При Лейпциге, графиня.

– Сказывают, что это было кровопролитнейшее сражение?

– О, да, почти как Бородино, – улыбнулся я.

– Лейпциг на западе, Бородино на востоке, и между ними Польша, – ответила она тоже с улыбкой».

Так мы беседовали около часа.

– Неумолимый Троссер – это имя врезалось мне в память, – вздохнул дядя, – всё время находился в углу, даже не присев. Просто стоял и имел при этом самый отрешенный вид. Выйди он хоть на минутку, я не знаю, на что бы решился, ведь я привык быстро принимать решения. Я, верно, сказал бы ей, что не беден, довольно знатен, что смогу оставить службу, когда сам того пожелаю, что я не прошу ничего, кроме одного – только стоять рядом с ней, дышать с нею одним воздухом и смотреть на нее. Больше ничего. Я готов был ехать куда угодно: в Европу, в Американские штаты, хотя бы и к каким-нибудь дикарям, не знающим металла. Глаза мои застилало туманом, и я почувствовал на лбу капли пота, выступившие от волнения. Всеми силами я подавлял в себе эти глупости, прекрасно понимая, что фантазии мои настолько нелепы, что не стоит даже открывать рта, чтобы сказать об этом. В то же самое время я был удивлен, с каким пристальным вниманием, а пожалуй и жадностию, слушала моя собеседница самые незначительные замечания, касающиеся до внешней жизни, до жизни, которая обтекала глухие стены старого замка, как речная вода обтекает лежачий валун. Я понял это очень верно и на какой-то миг почувствовал себя поваренком, во время дворцового переворота оказавшимся рядом с пустым троном и в суматохе способным занять его на одну минуту.

Когда Радовская в сопровождении управляющего вышла от меня, я в бессилии откинулся на подушки и едва не заплакал от беспомощности.

И уже через два часа оправдались самые худшие мои опасения: с утра по округе были разосланы верховые гайдуки в поисках какой-нибудь армейской части. Неудивительно, что очень быстро они обнаружили лагерь семеновского полка и скоро безжалостный топот копыт оглушил меня. Графа я так и не увидел, передав все мои благодарности через щуплого Троссера, был уложен в полковой дормез и в компании веселых конвойных, беспечные лица которых на мгновение сделались мне противны, покатил со двора. Я тоскливо оглянулся. И в дверном проеме замковой часовни, прилепившейся сбоку к одному из флигелей, мне привиделся нечеткий силуэт и светлое пятно лица, обращенного к аллее. Если это была она, о чем хотела просить Господа? Я представил себе беленые стены, черные дубовые балки и резное распятие, на которое никогда не упадает солнечный свет. Если бы потребовалось изменить веру, я сделал бы и это…

Сказка кончилась – осталась только пыльная дорога, по которой, привязанная к дормезу, постукивала копытами моя лошадь.

«Ланской с утра поскакал за вином», – весело сообщил мне Перевезенцев.

Ланской была фамилия бледного улана. Два ящика отличного шампанского ожидало нас. По пути я отмалчивался и отвечал на вопросы сослуживцев до обидного односложно. Вечером я имел объяснение с командиром полка и после этого напился пьян. Мой Федор крестился беспрестанно, я, помнится, рыдал у себя в палатке и страстно желал ни о чем не думать, но бредовые планы так и роились у меня в голове. Я, впрочем, отдавал себе отчет, что даже в таком состоянии я просто не мог ничего поделать. Оставалось одно – надеяться на случай, но и случая не было видно. Что ж, надо было создать его, однако… о каком похищении могла идти речь? Надо было видеть глаза этой женщины – ее взгляд способен был опустить ружья роты солдат и отвернуть в сторону черные жерла пушек. При одном лишь взгляде на нее всякая мысль об обмане исчезала как противоестественная. И то, что приходится ждать нечто, что не имеет никакой возможности случиться, наполняло меня яростью…

Дядя замолчал. Наш кофей, так и не тронутый, совсем остыл.

– Через день мы получили приказ выступать. Нога не слушалась, я уже был не в отчаянии, а какое-то ледяное равнодушие сковывало меня… Через два месяца я уже находился в Петербурге и посмеивался над своим нечаянным сумасшествием.

Мы все помолчали, впечатленные услышанным и произнесенным. Что выпадет на нашу долю? Будет ли у нас прекрасная принцесса, ночи, полные тайны, и мужественные шрамы, известные лишь посвященным?

– А что же мой отец? – спросил Неврев. – Вы упоминали что-то о какой-то услуге, оказанной им.

– Да-да, – печально сказал дядя, – простите, я увлекся. Ведь тот артиллерийский капитан, указавший мне дорогу к усадьбе Радовских, и был ваш батюшка.

– Но, дядя! – воскликнул я, кое-что припомнив. – Ведь у этой истории есть продолжение, не правда ли?

– Есть продолжение, но нет конца, – промолвил он. – Однако об этом в другой раз.

Его заметно расстроили воспоминания, и он предоставил нас самим себе. Когда он поднялся и зашагал к двери, я посмотрел на его твердо ступающие ноги и подумал, какая же из них несет на себе узор французской картечи и клыков безродного пса, сокрытый бежевыми немного старомодными панталонами. Не знаю почему, я так и не спросил об этом.

В воздух прокралось ощущение осени. Мимолетные ее запахи, которые исчезают прежде, чем дашь им определение, появились в нем. Публика потянулась в город: общество неторопливо влезало в чиновный сюртук, скроенный отцом и пошитый дочерью, с золотыми пуговицами куполов и со стоячим воротником Дворцовой площади. У нас ведь издавна повелось так: даже если и не служишь, всё равно находишься на службе.

Сероватое однообразие Адмиралтейского бульвара расцветили нарядные туалеты собранных дам. Разглядывая афишную тумбу, я поджидал Неврева, который в тот день раньше меня прибыл в город. В Петербург приехала Тальони, и мы непременно решили увидать премьеру.

Напротив тумбы, на скамье, расположился невысокий старичок в ветхом мундире итальянского моряка, длинные седые волосы свободно падали ему на плечи, старческие мутные глаза глядели добро и виновато, тонкие губы были тронуты извинительной улыбкой. Вокруг себя разложил он стопки цветной бумаги и ножницами вырезывал из нее профили прохожих. Когда ко мне подошел Неврев, две дамы позировали старичку; он, двигаясь по-обезьяньи, ловко кроил свои листы, бросая молниеносные взгляды на лица своих клиентов. Рядом хлопнула подножка экипажа, и кто-то назвал мое имя. Обернувшись, я увидал перед собой смеющегося Николеньку Лихачева:

– Ты пропадаешь, тебя решительно не найти! – почти закричал он своим всегда восторженным голосом. – Я заходил к твоему дяде раза два, но тебя нет и нет. А мы с м-ль Старицкой спешим на «Берту», она вечером идет в Петергоф. Говорят, капитан сегодня обещает нечто удивительное.

Я взглянул на двухместную карету и за занавесками заметил хорошенькие любопытные глазки, изучающие нашу компанию.

– Ну, ехать пора, – сказал Николенька, направился к карете, но на полдороге остановился, взмахнув пухлыми руками. – Кстати, ты будешь на балу у Турыниной? Там, между прочим, будут и барышни Локонские, – лукаво сощурил он глаза.

– Я незнаком с нею, – крикнул я ему в ответ.

– Ничего, можно достать приглашение. Тебе и твоему товарищу? – он вопросительно взглянул на нас.

– Корнет Неврев Владимир Алексеевич, – сообщил я Николеньке. – Ты пойдешь? – обратился я к Невреву.

– Пожалуй.

– Я постараюсь, – обещания Николеньки утонули в фиолетовом мраке экипажа. – Оставлю у твоего дяди.

Дверца захлопнулась, лакей покачнулся на запятках, мелкая монета зазвенела в шляпе у старичка с ножницами.

– Говорят, будто этот художник бывший виконт или граф, – пояснил я Невреву, заметив, с каким интересом следит он за спорой работой ножниц. – Француз из эмигрантов.

– Какая насмешка судьбы, – скривив лицо, произнес Неврев.

– Да-да, – согласился я и задумался, может ли человек среди гомона звуков угадать тот несуществующий, с каким рвется тончайшая нить, прядомая мойрами, и невинным завитком ложится на их острые колена. Когда бы это знать! Я крикнул извозчика и еще раз оглянулся на старичка-художника. Он, опустив руки вдоль туловища, ссутулившись, смотрел на нас невеселыми глазами. Порыв ветра потащил за собой красный недоделанный профиль – старик всплеснул руками и бросился за ним.

Экипажи врывались на театральную площадь и замирали в живописном беспорядке. Фонари уже излучали бледный свет, хотя было еще светло. Мы заняли ложу, которую дядя, не любивший театра, впрочем, держал за собой, как он сам говорил, «на всякий случай». С моим появлением в Петербурге случай тут же превратился в правило. Бывало, право, очень весело разглядывать в астрономические трубы безвестных красавиц, раскинутых по ложам, а того интереснее лицезреть знаменитостей, про которых столько слышал, но ни разу еще не видел. Театр в России – средоточие новостей, особенно тех, которые он сам рождает неосторожными взглядами, печальной задумчивостью или чрезмерной веселостью своих почитателей. Сколько романов завязывалось здесь в гулких стенах, совпадая очень часто с первыми звуками представления, столько и находило свой конец с последними.

В тот вечер давали «Итальянку в Алжире» Россини. Что принадлежит до декораций, они были роскошны. Я с жадностью северянина вбирал в себя буйные краски юга и томился под властным гнетом очаровательной музыки.

– Куда ты смотришь? – спросил я Неврева, когда заметил, что голова его постоянно повернута от сцены.

– В одну точку, – отшутился он. – Мне надо будет выйти ненадолго. Если не вернусь до конца, встретимся у подъезда.

В начале третьего акта он исчез. Я посмотрел туда, куда, как мне казалось, было обращено его внимание, и как будто различил в дальней ложе легкое движение. В полутьме я различил, правда, только скупо пробивавшуюся позолоту барьера и ежик седых волос, принадлежащих высокому господину, лицо которого показалось мне знакомым.

Уже близился финал, а Неврева всё не было. Я спустился вниз и, поискав его в возбужденной толпе, оставил это занятие – слишком много людей мелькало перед глазами. Он сам скорее бы меня заметил, одиноко шагающего у дверей. Однако время шло, и уже только одна, неизвестно чья, карета мокла под мелким моросящим дождем.

Напрасно прождав около часа, я подозвал мальчишку, сунул ему монету и велел пригнать извозчика. Хмурый, как эта погода, приехал я к дяде.

А утром в десятом часу принесли конверт от Николеньки. Я вскрыл его, и на стол выпала картонка приглашения. Оно было в единственном числе и на мое имя. Еще была записка: «Странное дело, но для твоего приятеля не удалось мне добыть билета. Приезжай, если это важно, обедать к Valon'y. В четыре я буду там и все расскажу».

Записка эта несказанно меня удивила, ибо Николенька чувствовал себя в свете как рыба в воде. Он легко обделывал куда более важные дела, и то, что у него не получился такой пустяк, как достать приглашение на вечер, намекало на чрезвычайные обстоятельства. Я наказал швейцару, что ежели появится Неврев, без доклада вести его на мою половину. Никто, однако, не приходил, и к четырем я отправился на свидание с Николенькой.

По правде говоря, меня немного обижало молчание Неврева относительно его тайных дел. Упорное нежелание отвечать на мои настойчивые вопросы задевало, но очень скоро я понял, что тянуть из него откровения просто нелепо, справляться у товарищей пожалуй и бесчестно, да и бесполезно, и я решал загадку, используя только свои предположения.

Никаких родственников, как мне было известно от самого Неврева, у него в столице не было, в театр один он никогда не ездил – оставалось одно, самое простое решение – не было ли у него каких-нибудь свиданий в городе, не замешана ли здесь женщина, одним словом. Воображение тут же помогло рассудку: ночь, луна, густой сад, заветные письма, передаваемые верной горничной, спешная подготовка к побегу из дома родителей, не дающих согласия на брак, – приблизительно такую пирамиду событий воздвигло оно передо мной. А может быть, – тоже тайком – проникает он под крышу юной девушки, отданной на заклание старику-мужу со звездой и выпадающими зубами. Так или иначе, я постепенно склонялся к мнению, что, часто странное, поведение моего приятеля объясняется делами сердечными.

С такими мыслями я отдал шляпу лакею и направился туда, где Николенька уже изнемогал от вида поданного обеда, запивая голод вином.

– Прочитал мою записку? – спросил он.

– Еще бы, – отвечал я.

– Тогда слушай. Турынина очень дружна с Сурневыми, их дочь ее крестница. А вот эта самая Елена Сурнева в каких-то связях с твоим приятелем, с этим Невревым.

– Так и что?

– Да то, что Ольга Ивановна так мне и сказала: родители Елены просят его не звать.

– Почему? – не совсем еще понял я. – Откуда же они знали, о чем ты хлопочешь?

– Ничего не знаю, – замахал руками Николенька. – Волочится он за нею, что ли. Толком я и сам не знаю… Но Ольга Ивановна так добра со мной, вот она и намекнула в двух словах…

– Николенька, – попросил я, – ты об этом никому не говори. Это ведь не шутки для молодого человека.

– Не то слово, – отвечал он, подзывая полового. – Но ты-то будешь?

«Вот оно что, – подумал я, когда Николенька с пухлой папкой в руке умчался в свою канцелярию. – Хм, Сурневы… Знакомая фамилия». Я старался вспомнить, откуда она известна мне, но никак не мог. Надо было разыскать Неврева, но с наступлением осени я почти перебрался к дяде. Пришлось ехать в полк, в свои царскосельские комнаты, хотя я и имел еще два свободных дня. Заехав за коляской, я спросил дядю:

– Что за люди Сурневы, дядюшка?

– Сурневы? – удивился он. – Как же ты не знаешь, они же наши соседи по подмосковной!.. Так они ведь были у меня этим летом на сеансе мсье Пуссена.

– Да-да, я тогда очень торопился, посмотрел чуть-чуть и пошел.

– Александр Егорович – генерал-майор в Генеральном штабе. И супруга его Ольга Дмитриевна, матушка их отлично знает. У них дочка твоих примерно годов.

– Что вы говорите? – сказал я дяде и вышел на улицу.

Вчерашняя выходка Неврева уже не так раздражала меня, и я в недурном расположении считал верстовые столбы, выкрашенные свежей краской.

Неврев, увидев меня, крикнул солдата, и тот понес кипятить помятый медный чайник.

– Это от отца остался, – сказал Неврев, кивнув на чайник, – с самого детства его помню. Ты уж извини за то, что вчера вышло…

– Ладно, ладно, – я перешел сразу к делу. – Владимир, я невольно стал свидетелем происшествия, до тебя касающегося. Тебе приглашения к Турыниной я не привез. Помнишь, давеча говорили на бульваре? И знаешь почему?

– Почему? – спросил он, едва выдавив из себя это слово.

– Да ты, я вижу, сам догадываешься. Кое-кто просил не давать тебе билета.

– Вот как, – тихо произнес он и уставился в пол.

Мне показалось, что он стыдится этой ситуации, и я поспешил успокоить его:

– Неприятное, конечно, дело. Можешь мной располагать, если… – я имел в виду какую-нибудь захватывающую роль поверенного – того голубя, который поднимает на головокружительную высоту торопливо заполненные чернилами и слезами листки счастья.

Неврев взглянул на меня так, как будто имел намерение приготовить меня к чему-то значительному.

– Мне денег нужно, – произнес он наконец с видимым усилием и отвел глаза.

Постучался солдат, принесший чайник.

– Сколько же тебе? – спросил я, ожидая услышать страшную сумму.

– Рублей триста, – ответил он и потер ладони о рукава рубахи.

Мы, попив чаю, отправились ко мне, и я вручил ему двести тридцать рублей – все, что у меня было.

Назавтра он уехал в Петербург.

Я скучал целый день, пролежав его на кровати с книгою в руках. «Антон Райзер» увлек меня главной своей идеей: впечатления путешественника куда богаче тех, что томятся в душных книгах, так что я в полном согласии с этой истиной под вечер придумал заглянуть к Ламбу, рассчитывая встретить там общество живых людей.

Ламб жил в казарменной квартире, но на роскошную ногу. Он занимал сразу восемь комнат, обставленных с военной строгостью, но отнюдь не с походной простотой: шкуры медведей с оскаленными мордами, целый арсенал кавказских сабель, размещенных на удивительной работы персидских коврах, десятка два пятифутовых черешневых чубуков с константинопольскими янтарями, какие-то вазы, бесчисленные склянки с духами, ширмы и ширмочки с китайскими драконами, перегородившие пространство в самых неудобных местах, – все это великолепие было призвано оглушить тех мотыльков, которые весьма часто залетали сюда на любезный свет старинной бронзовой лампы, исполненной в виде жеманной Афродиты и угасавшей почти с рассветом. Эта квартира с ее многозначительным беспорядком походила на аукционную залу, наполненную вещами умершего вельможи, не имеющего наследников.

Ламб, одетый в немыслимые красные шаровары, сидел на диване и почти плавал вместе со всей своей лавкой древностей в голубом и на первый взгляд непроходимом табачном дыму. Не успел я присесть, как появился Елагин.

– Ну что, видел ее? – лениво спросил Ламб.

– Да, видел, – тем же тоном отвечал Елагин. – Только пора с этим заканчивать. Чуть что, тут тебе и слезы, и упреки… Не могу этого терпеть. Я свободен и никому ничего не должен.

Он взял трубку и взглянул на меня:

– Кстати, твой приятель, оказывается, серьезный игрок.

– Какой приятель? – удивился я.

– «Никакой Неврев» играет по крупной, – расхохотался он.

– Почем ты знаешь? – быстро спросил я и наверное покраснел.

– Да видел его в игорной на Мойке.

– Скверное это место, – безразлично молвил Ламб, вытянув перед собой руку и разглядывая ногти.

Я почувствовал себя почти обманутым и испытал едва ли не благодарность Ламбу за эти слова, ибо Елагин произнес свои таким тоном, как будто знал, на чьи деньги играл Неврев в притоне.

Вот, значит, где исчезает Неврев, вот откуда привозят его без чувств, вот что за надобность ему в деньгах!

Себе мы готовы простить все что угодно, достигая порой этой цели такими изощренными софизмами, таким лукавством, такой утонченной хитростью, что, право, становится обидно, почему этот арсенал не пущен в ход для другой причины. Зато уж никак не будем мы снисходительны к людям, в которых заметили свои пороки. Пороки, нам не знакомые, ни разу не испытанные, разглядываем мы с холодностию врачевателя, наблюдающего разверстые раны, но недостатки, носителями которых являемся мы сами, вызывают в нас брезгливость, а это ощущение не оставляет места безразличию. К тому же, человек порочный (будь то морфинист или игрок) – без сомнения, человек зависимый, ибо находится в плену у предмета своей страсти, а следовательно, существо в известном смысле с подавленной волей. Это как будто дает нам право почитать такого человека ниже себя, а главное, позволяет в разговоре с ним взять назидательный тон. Одни только влюбленные не слывут у нас людьми порочными, и слава богу, хотя своей одержимостью зачастую превосходят каких-нибудь жалких карточных игроков или поклонников бутылки.

Собрав воедино все свои горькие упреки, я решился поговорить с Невревым начистоту. К счастью, повод был очень хорош, чтобы удовлетворить моему любопытству. Одно меня смущало: вексель на эти двести рублей, который он почти насильно засунул мне за обшлаг рукава, – безнравственные моты так не поступают.

На следующее утро после развода я так и спросил Неврева, рассматривая темные круги вокруг его глаз:

– Ты что же, играешь?

Сразу стало ясно, что удар был силен. Неврев весь как-то съежился, взгляд его в секунду стал виноватым, как у собаки, тянущей морду к руке, от которой минуту назад получала она побои. И еще какой-то образ мелькнул в голове – образ старичка-эмигранта, ножницами снискивающего себе пропитание.

Задай я подобный вопрос Ламбу, да еще с похожей интонацией, он бы, верно, посмотрел на меня как на сошедшего с ума.

Увы, любовь – не порок, и я горько просчитался. Впрочем, поделом. Мы отвели лошадей в конюшню и пошли обедать к полковнику.

– Что это вы невеселы, господа, – заметил он. – Не отчаивайтесь, под Рождество что-нибудь да выйдет. Вы, может быть, из-за конька своего переживаете, – отнесся он ко мне, – и-и, пустое. То ли еще бывает. Вот, помню, – тому уж наверное лет десять – перед самим государем с лошади свалился. Остолоп мой напился, что ли, – он разумел своего денщика, известного в полку отменным пьянством, – да и не затянул подпругу как следует… И смех и грех. Вот только колено расшиб – две недели лежал, не вставая.

Ворожеев похлопал себя по этому колену.

– Тоже, знаете, переживал, дело такое. Чего только не передумал, а тут вдруг сам Васильчиков – он тогда был корпусным командиром. Как, мол, твое колено, говорит… Никогда не знаешь наперед, чем обернется… А то, бывало, весь полк ночью не спит из-за какого-нибудь пустяка. Офицеры все в отлучке, в Петербурге или еще где. Поди собери! К разводу-то едва поспевали.

После обеда, когда мы с Невревым вышли на улицу, сквозь тучи пробился слабый луч солнца.

– Я хотел бы объяснить тебе кое-что, – сказал Неврев.

– Насчет чего? – я сделал непонимающий вид.

– Насчет денег, – с досадой посмотрел он в сторону.

Когда мы прибыли ко мне, он протянул мне измятый конверт.

– Что это такое? – я повертел его в руках.

– Это одно личное письмо. Прочти его сейчас, – сказал он и бросился на диван.

Я недоуменно извлек из конверта сложенный лист, развернул его и вопросительно взглянул на Неврева.

– Читай, это удобно, – сказал он, заметив мою нерешительность, – я тебя прошу.

И вот что я прочел:

«Милостивый государь,

Владимир Алексеевич.

Пишу к Вам, видит Бог, не с легким сердцем. После смерти Вашего батюшки я принял в Вас самое близкое участие, отнесся к Вам едва ли не как к родному сыну. Заклинаю же Вас – не губите мою дочь! Она неопытное юное создание, Вы также молоды, а молодость способна ввести в заблуждение, в ошибку даже человека таких достоинств, какими обладаете Вы. Я старше Вас и тоже был молод и также, а может быть и в превосходной степени, был подвержен «милым сумасбродствам». Поверьте, все пройдет, через два-три года Вы будете вспоминать себя сегодняшнего с ироничною улыбкой на устах, Вы убедитесь, что главное в жизни – устойчивость, так сказать, корни, которые позволяют дереву стоять в любую непогоду, лишь изгибаясь и сбрасывая с себя ненужные, отжившие листы. Вы куда лучше моего знаете свое положение. Имения у Вас уже нет никакого – Владимир Алексеевич, не поймите меня превратно, – вот-вот из пансиона выйдет Ваша уже взрослая сестра. Надобно и о ней подумать, и о ней позаботиться. Но представим себе, – я говорю, предположим, – что Вы и Елена соединились. Сладостный дурман первых счастливых месяцев рассеется, а что за ним? Жизнь на жалованье, позволяющее свести концы с концами одному, но совершенно недостаточное для содержание семьи. Я разумею, конечно же, достойное содержание, содержание, приличествующее положению в обществе моей дочери и Вашему, как офицера на службе государя. Вы же знаете Елену, помилуйте! Она не удовлетворится ролью гарнизонной дамы в каком-нибудь затхлом белорусском местечке, не захочет кочевать, не пожелает свесть знакомство с теми женщинами, которые перебираются с армией с места на место, а одиночество невыносимо, ибо даже самый преданный супруг, будучи постоянно занят службою, не сможет заменить женщине прелестей живого общения с окружающим миром. И она восстанет, не сразу, конечно, но лучше бы так, потому что до этого в наемной неуютной квартирке поселятся сначала скука, потом раздражение, за ним – расстроенные нервы и, наконец, недоверие, от которого до неприязни – один шаг. Печальную картину нарисовал, но поверьте, это сама жизнь. Она все время норовит ввести нас в заблуждение и не прощает тех ошибок, что совершаем мы по ее наущению. Ведь не будете Вы служить в Петербурге век. Чтобы расти, чтобы развиваться, необходимо будет сменить полк, отдать дань армии. Так, юноша-мореход не сделает жизнь на берегу – ему непременно нужно плавание, и потом он снова приветствует родину уже зрелым умудренным капитаном. И дети, дети! Подумайте о них. Какая огромная ответственность ложится на нас с появлением этих доверчивых беспомощных существ – та самая ответственность, которая движет сейчас мое перо.

Я понимаю, Вы, верно, возразите мне, воскликните: “Любовь! А как же любовь? Что делать с ней?” И я дерзну ответить Вам: ее нет, не существует, хотя Вам кажется, что сердце подсказывает обратное. Литература выдумала ее, но не воплотила, а, как известно, литература – это более игра холодного ума, нежели результат душевных движений. Но я знаю иную любовь – ту, о которой в книгах не сказано ни слова. Это настоящее чувство, оно не так восторженно, зато устойчиво, не столько опьяняюще, сколько постоянно. И Вы узнаете ее, поверьте старику. А опьянение проходит очень быстр, о и мимолетное удовольствие сменяется раскаянием и головной болью. У Вас вся жизнь впереди, не повторяйте чужих досадных промахов, идите к своей истинной цели и кто знает! Быть может, достигнув ее, обретя подлинное счастие, Вы добрым словом помянете и это мое послание…»

– Так у тебя есть сестра? – спросил я Неврева.

– Прочел? – он приподнялся с дивана, на котором лежал, заложив руки за голову.

– Так точно.

– И понял?

– Чего же здесь непонятного?

– У меня была… признаться ли?.. право же, так это глупо… была последняя надежда, точнее, и ее не было – я сам ее выдумал… Сыграть, сыграть, чего не бывает, столько историй на слуху – в одну ночь становятся богачами. Смешно, конечно. Деньги твои я все спустил до копейки, да и своих сто рублей туда же. Так оно и должно было случиться, я не Плещеев, но я думал: а вдруг? мало ли что?

– По мне уж лучше синица…

– Так нету синицы-то, – перебил он меня.

Теперь я осознал, в какую крайность загнала Неврева жизнь, которая казалась мне такой мягкой, податливой, с задорным личиком той актрисочки, что недавно крестила меня на особый лад в пропитанной духами комнатке, на незнакомой улице.

Как это было странно, что мы мучительно старались свалить вину на бедность, хотя оба смутно чувствовали, что нехватка средств лишь одна сторона монеты, а если уж говорить открыто, так это называется «он ей не пара», и мне даже показалось, что это суровое заключение было определено задолго до того, как Неврев обнаружил свои чувства.

Вот сидим мы с ним, одинаковые во всем, даже роста одного, но одинаковые до тех лишь пор, пока на нас мундиры и сапоги. Что мог я поделать? Чем был я в состоянии помочь ему? Не мог же я поменяться с ним ролями и сделаться в одночасье Владимиром Невревым с тем, чтобы он назывался мною, а главное, воспользовался некоторыми преимуществами, которыми обладал я по праву рождения. На мгновенье я представил, что был рожден не в уютном московском доме под возбужденные возгласы собранных по всему городу повитух, а на жесткой лагерной койке или на окраине уездного городишка, и меня пробрал озноб.

Прошло с лишним два месяца. Когда я постиг, что Неврев обложен обстоятельствами, как волчица поджарыми легавыми, то всем своим видом я принял живейшее участие в том, чтобы сбить со следа этих самых животных. То я вызывался идти к этому Сурневу и говорить с ним сам не знаю о чем, то порывался увидеть мифическую Елену, самое имя которой располагало к войне, и выяснить, не бесполезны ли мои глупые и пустые старания, а то предполагал дерзкие, но завораживающие своей романтичностью планы похищения, венчания в бедной и далекой деревенской церквушке, которую не в силах отыскать и Господь Бог, не говоря уж о родителях и властях. Все эти планы были, конечно, бредом, однако мне казались вполне осуществимыми, главным образом потому, что возникали они обычно тогда, когда бывал я пьян.

– Нельзя этого, это сказки, – вежливо и терпеливо твердил Неврев. Я и сам где-то в глубине души понимал неумолимую правоту его возражений, однако мне хотелось показать ему свою дружбу, выказать расположение. К тому же меня обдавало чарующим дыханием чужой тайны. То, что давно волновало мне грудь, теперь вдруг стало рядом, пусть не со мной, но с моим приятелем – в то время для меня это было одно и то же. Но иногда меня злила его обреченность, и тогда я говорил, повторяя, наверное, слова развязного Ламба:

– Ну, полно, какая радость убиваться. Того не стоит.

– Да ты знаешь ли, что это такое? – спросил он как-то.

Я призадумался. Мой любовный опыт ограничивался одним довольно тусклым эпизодом.