Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Васька

ModernLib.Net / Отечественная проза / Антонов Сергей / Васька - Чтение (стр. 7)
Автор: Антонов Сергей
Жанр: Отечественная проза

 

 


      — Я пошла, Таточка. — Жиличка вздохнула. — А вы непременно накиньте крючок. Непременно.
      — Ну вот, — рассердился шофер. — А молотит: здеся да здеся. Бензин задарма жгем.
      — Ах, горе горькое, — сокрушалась Чугуева. — Так ведь он с тобой ходит?
      — Чего такого? — подытожил Круглов. — С одной ходит, а с другой спит. Разделение труда. Пошли.
      Все стихло. Часы в столовой отщелкивали секунды. Тата победно распахнула дверь.
      — Досыпай! Все в порядке!
      Он посмотрел на белеющее в сумерках тело.
      — Какое там досыпать, — грустно проговорил он. — Я знаю этот котлован. Надо ехать.
      — С ними?
      — Не бойся.
      На улице с третьего раза завелся «газик». Машина развернулась. Шум ее стал удаляться.
      Как ни благоразумен был обман Таты, в нем обнаружилось что-то, что она тщательно скрывала от Мити, а может быть, и от себя.
      — Холодно, — она накинула халатик. — Значит, уходишь?
      — Ухожу.
      — Не забудь рулетку.
      — Не забуду.
      — Поцелуй хоть.
      Она сдула с лица волосы, подняла к нему виноватые глаза. Он принудил себя поцеловать ее в губы.
      С площадки было слышно, как Тата запирала дверь на крюк. Хладнокровно-деловые железные звуки неприятно отозвались в его душе.
      Он вышел на улицу. Дворничиха в белом фартуке мела тротуар. Поскребывание новой метлы по асфальту походило на могучий храп. Действительность, как всегда, оказалась смешнее и убедительнее сонных фантазий.
      «Джульетта, — усмехнулся Митя. — Надо же! Джульетта!» — и посмотрел в обе стороны. Трамваи еще не ходили. Улица была бесконечно пустынная. Первые утренние лучи скользили по мостовой, булыжники торчали выпукло, как черепа. Поежившись от холода, он зашагал к трем вокзалам, и смутная печаль, не отставая, двигалась рядом длинной черной тенью.

14

      Шофер боялся заснуть за рулем и велел Чугуевой разговаривать. А ей было не до разговоров. С тяжким сердцем ехала она на котлован. Спецовки для бригады пришлось вырывать с боем. И не обломилось бы ей ничего, если бы не наврала, что машину прислал лично комсорг Платонов. И по ее милости Платонову придется отчитываться за каждую пуговицу.
      Выйдя из больницы, Митя вел себя так, будто признание Чугуевой забыл начисто. Одна оставалась у нее отрада — хоть немного загладить свой незамолимый грех трудом, хоть чем-нибудь угодить Мите. Ей не везло. Ну какой бес дернул ее среди ночи врываться в Таткину квартиру? И Митю опубликовала, и девчонку под вопрос поставила. Очень распрекрасно!
      Утро было ненадежное, серое. Раннее солнышко поблескивало на татарском шатре Казанского вокзала, а за кокошником Ярославского небрежно репетировал гром. Дежурная с железной занозой у трамвайной стрелки распустила брезентовый зонт.
      Бригада встретила Чугуеву криками «ура!», вмиг расхватала спецовки. На дне котлована ждал заросший седоватой бородой сменный инженер Гусаров.
      Здороваясь с ним, Чугуева сошла с дощатого хода наземь и будто ступила на живую крысу, неглубоко закопанную. Крыса дышала под подошвой, норовила повернуться.
      «Плывун, зараза», — поняла Чугуева. А инженер уже ставил задачу: немедленно чинить опалубку, срочно крепить котлован бетонной стенкой. К бетону приступать нельзя, поскольку опалубка рассохлась, щели в палец.
      Постановку задачи пришлось прервать. Беременная комсомолка в железнодорожной форме принесла инженеру завтрак.
      — А зонтик зачем, Гусарова? — спросил инженер.
      — Гроза идет, Гусаров.
      — Это кто же тебе доложил?
      — Ванька-мокрый слезой пошел.
      — Это кто же такой Ванька-мокрый? Профессор Шмидт? А? Не слыхать, — он дурашливо отогнул ухо ладошкой.
      — Все ты позабыл, Гусаров. Адрес не позабыл? Домой зайдешь когда-нибудь?
      — Ванька-мокрый? Суеверием занимаешься, Гусарова. Наука дождей не объявляла.
      — Жуй быстрее. Опаздываю.
      — Как Люсик?
      — Легше. Горлышко чистое. Хоть бы белье пришел сменить.
      — Ступай. А зонтик напрасно таскаешь. Наука дождей не объявляла.
      Постепенно стало понятно, что Гусарову не больше тридцати пяти от роду. И еще поняла Чугуева, что он смертельно страшится дождя.
      — Теперь техника безопасности, — продолжал инженер, дожевывая французскую булку. — За провода не хвататься. На изоляцию не надеяться. Возле зумпфа земля замыкает. Кувалды проверить, чтобы с черенков не соскакивали. Висишь с топором, смотри, чтобы внизу не ползали. Вопросы есть? А? Не слыхать…
      «Не-е… — подумала Чугуева. — У нас, на сорок первой бис, гостей не так привечают…»
      Она не обижалась, просто засекала факт. Легче всего судить о положении дел на стройке по внешнему виду начальства. А здесь и без начальства было ясно, что огромный котлован держится на честном слове. Распорные стенки дышали. Не только ливня, а доброго грома хватит, чтобы они обрушились. Балки и подкосы ставились без ума, под диктовку страха. Где затрещит, туда и тыкали. К подпоркам были подвешены телефонные кабели, бетонные трубы водопровода, угрожающие при малейшей оплошности потопом, смертоносные подземные кабели высокого напряжения. Сквозь обмазку гончарных труб сочилась жижа и несло нужником.
      А на самой кромке, над пятнадцатиметровым обрывом котлована, стоял трехэтажный полукирпичный, полубревенчатый домик, украшенный жестяным орденом страхового общества «Саламандра». Фундамент, весьма скверно уложенный, цинготно обнажался, бутовый камень при малейшем движении рикошетил вниз по швеллерам и подмостям. Жилищное товарищество запретило в доме танцы. Но люди жили. На окне второго этажа висела клетка со щеглом.
      «Хоть бы птичку выпустили», — подумала Чугуева, не без опаски спускаясь вниз, в чащобу швеллеров, бревен, проводов и шлангов. Первый, на кого она наткнулась, был паренек в спецовке с закатанными рукавами и в сапогах с загнутыми голенищами, румяный, хорошенький, как конфетный фантик. Паренек грузил щебень совковой лопатой. Руки его были затянуты в лайковые перчатки, в женские лайковые перчатки цвета топленого масла.
      — Гляди, обновку порвешь! — улыбнулась Чугуева.
      — Ничего! — Он охотно откликнулся: — Брезент натирает мозоли. А эти рассчитаны на один бал. — Он напрягся, зачерпнул три-четыре камушка. — У нас таких перчаток — полная картонка.
      Чугуева подала ему вилы. Он поглядел недоверчиво. Его здесь часто разыгрывали.
      — Не бойся, — подбодрила она. — Спробуй.
      Он впился в черенок маленькими, как у мартышки, ручонками и подцепил столько, что едва поднял.
      — Чудесно! — обрадовался он. — Мерси! Благодарю вас!
      Трудился он на опасном месте. Как раз над ним нависал дом с оголенным фундаментом.
      — Кто тебя сюда определил? — спросила Чугуева.
      — Видите ли, во втуз принимают только с трудовым стажем, — ответил он дружелюбно. — Какой из меня выйдет инженер, если я не знаю, что щебень удобней грузить вилами.
      — Я не про то. Кто тебя поставил на это место?
      — Десятник. Никто почему-то не желает здесь работать. Боятся, что дом на них упадет, чудаки.
      — А ты не боишься?
      Он что-то ответил, но она не расслышала. Ее окликнул Митя.
      — Батюшки! — обрадовалась она. — А я тебя заискалась!
      — Кого не надо, ищешь, а кого надо, нет. — Митя сощурился. — Где Осип?
      — Кто его знает. Сейчас тут был.
      — Найди его. Пусть квач намотает и доски смазывает. Погоним опалубку и бетон потоком. Покажем темпы.
      Работа закипела. Незаметно подошел обед. Длинная очередь нарпитовской столовой говорила о погоде. Большинство склонялось к тому, что гроза пройдет стороной. А за окнами тревожно трепетали липы, и лоточник торопливо прибирал журналы, и кусок бумаги кроликом скакал по дороге. Гусаров внес предложение: паникерские настроения прекратить и разговоры о грозе считать недействительными.
      Ребята с 41-бис обязаны были отработать у Гусарова до шести вечера. А около четырех моргнула молния и вдоль неба щеголевато щелканул гром.
      — Хочешь, верь, хочешь, не верь, а грозы не миновать, — шепнула Мите Чугуева.
      Он не очень поверил, а все-таки отправился разведать, куда отводить водяные потоки. У настила, под которым отмерили участок ребятам 41-бис, было самое низкое место. К этому «блюдечку» круто сбегали боковые улицы — Верхняя и Нижняя.
      Чугуева была права. Гроза надвигалась. Над столовой хлопал кумачовый лозунг. Со стороны вокзалов медленно и низко, как бомбовозы на параде, ползли черно-лиловые тучи. Митя заспешил обратно.
      В котловане было сумрачно. Работали только насосы. Метростроевцы, местные и приезжие с 41-бис, сгрудились под настилом.
      — Завод имени товарища Петровского, — бормотал Гусаров, — обязался выдать двести пятьдесят тонн проката, паровозостроители — два трактора сверх плана… Композитор Василенко создает симфоническую поэму на тему челюскинской эпопеи, художник Бродский готовится отразить подвиг на полотне. Писатель Федин глубоко взволнован…
      — Что это? — спросил Митя Чугуеву.
      — Беседа, — отвечала она. — Начальник приезжал. Шумел, что слаба политическая заправка. Собери, говорит, людей. Подыми, баит, кузькина мать, настроение. Николай Николаевич никогда бы этого не позволил.
      Говорят, существуют люди, которые могут спать стоя, есть такие, что научились спать на ходу. Инженера Гусарова эти достижения ничуть бы не удивили. Он ухитрялся спать, разговаривая и даже читая вслух. Этим он и развлекал рабочих. А по настилу застучало сперва украдкой, потом уверенней и нахальней. Гусаров прислушался и продолжал:
      — А наша почетная задача — встретить героев успехами в вопросе опалубки и в вопросе бетона…
      — В вопросе бетона ничего не выйдет, — сказала Чугуева тихо.
      — Кто базарит? — вяло спросил Гусаров. — А? Не слыхать.
      — Я базарю, — откликнулась она. — В дождь бетонить не стану.
      Гусаров замолчал. Всем показалось, что инженер заснул окончательно.
      — Вот, полюбуйтесь, товарищи, — наконец проговорил он, — вся страна приветствует челюскинцев встречными обязательствами, а она базарит.
      — Челюскинцев спасли, чего их поминать, — возразила Чугуева. — Котлован спасать надо. Тебя же завалит, хоть ты инженер. А у тебя баба с пузом.
      Гусаров посмотрел на спорщицу клюквенно-красными от хронического недосыпа глазами.
      — Это чья? — спросил он.
      — Моя, — ответил Митя.
      «Опять Митьку подвела», — вздохнула Чугуева.
      — Она дело говорит, — продолжал Митя. — Гроза идет, а вы обедни читаете. Какой может быть бетон, когда у вас опалубка рассохлась.
      — Рассохлась? — Гусаров шутовски развел руками. — Да что вы?! Первый раз слышу!
      Ах, как захотелось ему рассказать, почему рассохлась опалубка.
      Он рассказал бы, что копать котлован начали еще год назад и работали по всем правилам: оградили площадку, выселили жильцов из трехэтажного дома, повесили доску показателей и ежедневно давали 120–130 процентов нормы. Его, Гусарова, за отличную организацию работ отметили Почетной грамотой и премией. Работы продолжались. На глубине пяти метров врезались в плывун, и с этого момента начались неожиданности. Не помогали ни водопонижение, ни замораживание, ни двойной шпунт. Песчаный кисель лез через все щели. Выработка снизилась катастрофически — до 20 процентов. Ему, Гусарову, влепили строгий выговор за развал работ и понизили в должности. А высшие руководители взялись за то, за что берутся любые руководители в щекотливых ситуациях: сели заседать. Заседали они без малого полгода, и, пока спорили, проводили консультации с немецкими, американскими и датскими специалистами, выискивали пораженцев и саботажников, ограждение котлована завалилось, а жильцы трехэтажного дома самовольно вернулись в свои покинутые квартиры. Выселять их второй раз Гусаров не решился, чтобы не прослыть маловером. Подошел январь. И оказалось, что крутые рождественские холода, как это не раз случалось, пособили больше, чем консультанты и политбеседы. Комсомольцы-молотобойцы продолбили крепчайший, как скала, грунт кирками, ломами, кайлами, клиньями и пробились до нижней отметки. Выходы плывуна были прижаты булыжной отсыпкой и подпорными стенками, опалубка и тепляки были возведены досрочно. Гусарову дали путевку на курорт и назначили начальником дистанции. Оставалось «зафиксировать» котлован, соорудить внутри его надежный железобетонный ящик и ехать в Сочи.
      Бригады были нацелены на круглосуточную работу. Бетонирование должно быть окончено безоговорочно, пока не пришло лето и не размок грунт.
      — Иначе, — предупреждали агитаторы, — оживет плывун и котлован превратится в братскую могилу.
      Бригады поняли важность задачи, взяли повышенные обязательства, укрепили партийное ядро, установили бетоньерки, заплели арматуру, возвели опалубку.
      И все бы кончилось благополучно, если бы был цемент. А цемента не было. Почему-то весной 1934 года на Метрострое цемента не оказалось.
      На слезные просьбы Гусарова метроснаб отвечал:
      — На складах ни одного килограмма.
      А высшие руководители советовали:
      — Выпутывайтесь как-нибудь.
      Как-то бессонной ночью Гусаров вспомнил, что Первый Прораб обещал ему: «Все дадим, что попросите. Меда надо — меда дадим!» И рано утром через головы многоэтажного начальства, на свой страх и риск, он добрался до засекреченного телефона. Энергичный баритон дал конкретный ответ:
      — Цемента у нас нет. Мы вас обеспечили прекрасным человеческим материалом. Потрудитесь руководить так, чтобы работы шли возрастающим темпом. Мы вам доверяем.
      А солнышко грело, опалубка рассыхалась, плывун ломал переборки, изможденные насосы выходили из строя.
      Вконец издерганный Гусаров бросился в Моссовет и предложил одну из своих двух комнат в обмен на вагон цемента. Одичавшего прораба пожурили за паникерство, комнату, конечно, не взяли, но и цемента не дали. А в случае срыва плана вежливо пообещали оргвыводы.
      Лето шло, а котлован каким-то чудом стоял, хотя и вел себя мистически. На днях, например, после небольшого грибного дождичка геодезисты обнаружили, что все его 100 метров длины, 30 метров ширины и 15 глубины, словом, весь котлован целиком аккуратно сдвинулся на шесть сантиметров в сторону от оси трассы, сдвинулся вместе со сваями, лебедками и паровыми котлами, с доской показателей и со сменным инженером Гусаровым.
      Наконец в июне месяце из города Вольска прибыл поезд с цементом. Поступило срочное распоряжение: вести бетонные работы широким фронтом. Распоряжение было правильное, но невыполнимое: за месяцы бесплодного ожидания специалисты-бетонщики разбрелись, а опалубка пришла в полную негодность. Поэтому и вызвали бригаду Мити Платонова, известную по всему радиусу под названием «беда и выручка».
      Все это промелькнуло в мыслях Гусарова за одну секунду, но он ничего не сказал. Спросил только Чугуеву: а все-таки как ваша фамилия?
      Ответить она не успела. Несколько голосов одновременно закричали, что садится бровка, и Гусаров взлетел наверх.
      Несчастье случилось неподалеку от настила, с той стороны, где висел над котлованом застрахованный в «Саламандре» от всех невзгод старомодный домик.
      Отягченный водой грунт прорвался на волю.
      Отвесные кручи котлована охранялись от обвала заборными досками. Толстые доски, привезенные специальными эшелонами из архангельских лесов, уложенные ребро к ребру одна на другую и прижатые снаружи стальными сваями, выглядели внушительно. Сваи были забиты часто, а все-таки горное давление брало верх. Упоры гнулись, дюймовые болты срезались в стальных косынках.
      Разбуженные дождем подземные силы пришли в движение, доска примерно на середине высоты котлована треснула, и серая жижа сотнями змей поползла вниз.
      — Ну, Васька, — сказал Митя. — Теперь нам тут до утра карасей ловить. Пошли к начальству.
      Гусаров стоял под дождем и пытался что-то записывать. В размытую брешь ребята таскали мешки с песком. А ливень набирал силу. Дальняя сторона опустевшей улицы едва виднелась за белесым водяным дымом. Минуты через три с небес полилось что-то сплошное, свистящее, белое, словно разбавленное молоко. На остановке встал переполненный трамвай. Ни один пассажир не вышел. Высовывались — и обратно. Простояв около минуты, трамвай двинулся дальше. Вокруг инженера, накрывшись пиджаками и куртками, словно всадники без головы, гарцевали техники и десятники.
      Шел торопливый спор. Гусаров предлагал извлечь сломанную доску, а остальные, верхние, осаживать по очереди. Ему возражали.
      Митя вызвался спуститься сверху в ушковой бадье, как маляр в люльке, и, не теряя времени, поставить новую доску. По его наметкам, на всю операцию уйдет не больше часа. Единственно, что надо сделать, передвинуть кран-укосину так, чтобы он находился над аварийным местом.
      Пока начальство советовалось, он собрал верных помощников, и под бурные аплодисменты ливня ребята начали перетаскивать укосину.
      Чугуева кинулась за инструментом. Она разыскала Осипа в техничке у слесарей, шумнула ему:
      — Вставай, подымайся! Отметь двухдюймовку на два двадцать. Платонов приказал!
      — А доска где? — прогундосил Осип. Он показывал фокус: засовывал спичку в нос и вынимал изо рта.
      — Любой ход пили. Время не терпит.
      — А пила где?
      — Вот она, ножовка.
      — Ножовкой не возьмешь. Пилу надо. Лес сырой.
      — Я привезла пилу. Где она?
      — Утопла.
      Чугуева выволокла своего постылого ухажера на волю, раскрутила на два оборота и выпустила. Он перекувырнулся через насосную кишку и плюхнулся в грязь. Пока он очумело хлопал глазами и, растопырившись, ждал, пока с него сцедится вода, пока хромал, выискивая в лужах лохматую кепку, Чугуева отмерила тесину и побежала наверх.
      Там все было готово.
      Митя велел Круглову направлять укосину, Чугуеву поставил к лебедке, а сам залез в бадью и закачался над головокружительной пропастью котлована. Как только он опустился до места, обнаружились неполадки, неизбежные в любом торопливо снаряженном деле. Началось с того, что грузная бадья ни с того ни с сего пожелала вальсировать. Митя кричал что есть силы, чтобы догадались, веревку спустили, зацепился бы за что-нибудь. Но в потопе его не было слышно, гремел гром, свистел белый ливень, надсадно выли центробежные насосы. Сверху кричат, учат чему-то, не разберешь. Никогда еще Митя не попадал в такое дурацкое положение: и рабочее место крутится, и вокруг все крутится каруселью, и голова кружится — ночью-то он не сны глядел. Отчаявшись, он просунул лом в ушко бадьи, дождался, пока подъехала металлическая стойка, и со второй попытки посчастливилось ему угадать концом ломика в дыру стальной косынки.
      Обливаясь грунтовыми и небесными водами, он вытащил по частям разломанную доску и стал заводить за стальные ребра котлована новую. Оказалось, сантиметра два надо стесывать. А в бадье воды по колено. Пришлось нырять за топором в зеленую цементную похлебку. Темнело. Ладно еще, молния подсвечивает. Стесал, стал ставить на место. Без лома работа подавалась туго. Да и неловко. Митя махнул рукой: подай, мол, бадью вниз. Круглов лежит ничком (к краю ребята подползали, как к полынье, на брюхе), не может угадать, в чем заминка. Хорошо, Васька подошла к самому обрыву (ей все нипочем, она не ползает), потрясла в руке ломом. Митя обругал себя на чем свет стоит, плюнул даже — хорош бригадир, комсорг, ломом-то он застопорился, заперся, ровно задвижкой. Теперь его троим не вытащить.
      И снова сообразила Васька. Побегла к лебедке, стала помалу майнить да вирить, и Митя постепенно, рывков за пятьдесят, выдернул лом.
      Крепкую доску он заводил в темноте. Заколотил, выкидывая топор на полный взмах. Надо бы покрепче закрепить, да, пока канитель тянулась, вода в бадье поднялась по пояс, и нырять на дно за гвоздями не было охоты. Махнул рукой — поднимай! Подняли. Страшенная гроза хлестала по глазам. С Верхней улицы неслась кипящая пена, а на Нижней вода сбросила чугунный люк со смотрового колодца. На той стороне, над нарпитом, билась пустая черная лента кумача. Все буквы смыло.
      Ни Гусарова, ни десятника не было.
      Пока толковали, что делать, плывун снова выбил доску, и все пришлось начинать сначала. На этот раз ошибки учли, о сигналах условились, стопорный ломик добыли, в бадье пробили дыру, чтобы сливалась вода, на тросе укрепили автомобильную фару. Чугуева посоветовала прежде, чем ставить доску, забить пустоты сеном. Сена плывун боится. И, когда Митя сказал «умница», потеплела ее душа и веселее стало работать.
      Деготь, фураж и прочее грабарское добро было свалено во дворе дома, застраховано в «Саламандре». Попадали во двор кружным путем, через переулок — парадные подходы были перерезаны котлованом. А до переулка путь один — бродом по Нижней. И Чугуева пошла по кипящему потоку, цепляясь за телеграфные столбы, за стволы истерзанных ливнем деревьев, за борта грузовиков, пережидающих грозу с зажженными фарами. Раза два гроза сбивала ее с ног, один раз она чуть не угодила в смотровой люк, а все-таки дошла.
      Во дворе стоял гвалт, плакали дети. Жильцы тащили из квартир чемоданы, перины, зеркала, керосинки, школьные глобусы, сундуки, штабеля Большой Советской Энциклопедии, клетку со щеглом. Гусаров пытался умерить панику словами, за которые его смело можно было штрафовать на двугривенный.
      Случилось то, чего все ждали. Нижний, кирпичный этаж застрахованного дома дал трещину.
      Чугуева обошла суматоху стороной, сгребла копешку сена, обняла ее, стала приминать, да так и не совладала с собой, пала в колючую, таинственно шуршащую мякоть. Родной аромат сена одурманил ее. И не сеном пахла прелая копешка, а сенями родной избы, подойником, сладким чадом самоварной лучины, тепленькой от утюга мамкиной кофтой…
      Она пролежала ничком целую минуту. Поднялась, туго утерла глаза, накатила увязанную вожжами копешку сперва на помойный ларь, а оттуда на спину. Протопала шагов пять — в животе дернуло. Тяжело. Не только до котлована, до ворот не донести. Перемогая боль, она пошла к сараю, уронила беремя на поленницу, убавила немного. Гроза унялась, ветер ослабел, а шагала Чугуева трудно, как стреноженная. В кромешной тьме светилась техничка камеронщиков. До нее было метров триста. «До технички дойти бы, — ободряла она себя. — А там рукой подать». Она не раз приваливалась к ноющим телеграфным столбам, силы покидали ее, но мысль бросить сено в воду не приходила в ее крестьянскую голову. «Дойду до технички. — мечтала она. — Там ящик. Копешку на ящик — сама передохну».
      Техничка — грузовой «газик» с фанерной будкой и верстаком — была ярко освещена. Ящик, о котором мечтала Чугуева, служил ступенькой. И когда глыба сена медвежьей тушей застряла в вырезе двери, ребята-слесари перетрухнули. Они не поверили, что такую ношу притащил один человек, да к тому же девчонка. При свете лампочки-переноски увидели, как тяжело всем своим грузным телом дышит Чугуева. Подивились, разделили сено на три охапки и понесли Мите.
      А Чугуева дышала, открывши рот, как рыба, собиралась встать, да сил не было.
      Ее окликнули.
      В машине, в фанерной будке слесарей, пригрелись еще двое, Осип и парнишка, мечтавший о втузе.
      — Эх ты, зенки бесстыжие, — попрекнула она. — Ребята вкалывают, а он копчик греет.
      — А кто меня из строя вывел? — Осип усмехнулся половиной губы. — Ты мне травму нанесла, ты за меня и отрабатывай.
      — Погоди! Увидит Митька!
      — Не найдет.
      — Я скажу. Он тебя перелопатит.
      — Скажи. Мы ему тоже кой-чего скажем.
      Он сунул руку за ворот брезентовой спецовки и из внутреннего кармана тельняшки, который сама Чугуева пришивала ему, вытянул склеенный из газеты конверт.
      К письмам Чугуева привыкла. Как только появился Гошин очерк, ей писали со всех сторон. Красноармейцы, студенты, моряки и кубанские казаки объяснялись в любви, девчата допытывались, что такое счастье. Одно письмо пришло на английском языке из города Вашингтона. Письма валялись сперва в управлении на Ильинке, потом в конторе 41-бис под ненадежным надзором секретарши Нади. Поначалу Чугуева читала их, потом и брать не стала.
      Это письмо было особое. Только отец, и больше никто, умел клеить из газеты такие квадратные конверты, только отец, и больше никто, писал «о» так же, как произносил, колесиком.
      — Отдай, а? — прогудела она жалобно.
      — Митьке скажешь?
      — Не скажу. Отдай.
      Он сунул конверт под тельняшку.
      — Ишь ты какая быстрая! Травму нанесла, а я ейные письма доставляй.
      — Отдай! — гудела Чугуева жалобно. — Я тебе что хошь…
      — А что с тебя взять? Чего у тебя осталось? — Он обернулся к парнишке. — Думает, мне ее интерес нужен… Не нужон мне от тебя никакой интерес, и сама ты мне не нужна, сучка. Письмо я тебе, конечно, отдам, поскольку его никто не купит. Только прежде исполни номер…
      — Какой?
      — Обыкновенно какой. Письмо пришло, пляши. По закону бы за все твои письма тебе полные сутки плясать надо. А я ладно. Полчаса хватит.
      — Да ты что!
      — Как хошь… — Он застегнулся на все пуговицы.
      — Ладно, ладно! — Она полезла в техничку.
      — Э-э, нет! На настиле мы и без писем спляшем. На воле давай!
      — Тут склизко… И дождь.
      — Как хошь.
      Чугуева уперлась одной рукой в бок, другую изогнула над головой дужкой, принялась переступать тяжелыми метроходами и поворачиваться. Тяжело ей было до слез. Глина приваривала к земле подошвы, ноги вынимались из сапог. Повернулась разок и поняла, до какой степени устала. Колени дрожали. Повернулась еще через силу, упала в грязь. Проговорила, не поднимаясь:
      — Не могу боле. Ноги не стоят, отдай.
      — Не-е, халтура. Какой это пляс! Давай «Курку»! Дело лучше пойдет.
      — Ей-богу, не могу… лучше я тебе пайку отдам.
      — Как хошь.
      Она собрала последние силы, принялась топтаться на месте, заголосила по-старушечьи:
 
Эх, курка бычка родила,
Поросеночек яичко снес…
 
      Поскользнулась, снова плюхнулась в грязь и услышала, как взвизгнул парнишка:
      — Вы не смеете! Я Гусарову доложу!
      Она увидела маленькие кулачки, сказала обреченно:
      — Шел бы ты отсюда, пацан. Нечего тебе тут глядеть… Наглядишься еще!
      — Это издевательство! — Парнишка ломал пальцы. — Это же… Это же, в конце концов, не по-комсомольски!
      — Кому касается! — протянул Осип ржавым голосом. — Сматывайся отсюдова!
      Послышались быстрые голоса. Чумазый, как черт, слесарь влетел в техничку.
      — Кепка! — завопил он. — Подай домкрат! Укосину завалило!
      Все-таки не зря дали Гусарову высшее образование, не зря читали ему лекции про угол естественного откоса. Он знал, что кран-укосина без надежной опоры долго не выдержит. Поэтому и не дал разрешения ставить подъемный механизм на проседающей бровке. Но и не запретил, поскольку не желал лишний раз прослыть маловером.
      Укосина стала накреняться, когда Митя запихивал в промоину последние пучки сена. Работа подавалась быстро. Он был увлечен и не замечал ни новой угрозы, ни грохотавшего грома, ни того, что бадья стала валиться на борт. Только потухшая фара образумила его. Он понял, что трос сорвало с блока. Если бы не стопорный ломик, загремела бы бадья на дно, а вместе с бадьей и он бы загремел. Да и загремит скоро. Ломик не долго выдержит.
      Первым сориентировался Круглов. Он осторожно выбрал на лебедку трос. Непосильная часть веса была снята с ломика. Что делать дальше, никто не знал. Митя висел в бездонной ночной темноте. Под ливнем метались электрические лампочки. Подъехали пожарники, умножая тревогу колоколами и сиренами. Сколько ни звони, аварийную лестницу не подвести ни снизу, ни сверху.
      Митя заставил себя загонять на место последнюю доску заборки — работа глушила страх. Метрах в двух под ним тянулся швеллер, один из сотни швеллеров, распирающих стальные сваи. Спрыгнуть бы на него и попытаться дойти до стремянки. Швеллер был двадцать четвертый номер, горизонтальная полка двенадцать сантиметров шириной. На земле Митя не только прошел бы, а пробежал по такой полке с закрытыми глазами. Мальчишкой по рельсу бегал, не срывался. А вот когда швеллер не на земле, а на высоте, другое дело. Если точно не угадаешь или угадаешь, да не удержишь баланса, придется лететь с трехэтажной высоты без пересадки до самого донышка.
      Хорошо бы перед началом работы настлать две-три доски, одним концом на швеллер, другим на обвязку. Тогда бы можно было спокойно прыгать…
      Взорвался гром. И в небе, и в самом котловане сверкнула зеленая молния. И в это мгновение Митя увидел парящего в воздухе человека.
      Ему не почудилось. Человек, конечно, не висел в воздухе, а шел по швеллеру. Это была Чугуева. Под мышкой она несла доску. Как только слесарь крикнул про укосину, она бросилась в котлован. Еще в пути она придумала то же, о чем только чтодумал Митя: выбрала двухдюймовку понадежнее и пошла. От усталости она не чуяла высоты и шла вроде бы в забытьи. За спиной в суматохе ливня мерещились ей призрачные голоса — то голос матери, то брата, то еще чей-то умоляющий «Пожалуйста, побыстрей… Побыстрей, пожалуйста…»
      Идти по швеллеру надо было метров шесть. Когда она прошла половину пути, погас свет. Кто-то вскрикнул дурным криком, и света в котловане не стало. И застыла Чугуева, как столпник над черной бездной. Стоять на высоте оказалось во сто крат трудней, чем двигаться. По спине и по бокам наотмашь хлестал ливень, выдергивал из рук распухшую от воды доску.
      — Монтера! — закричала Чугуева.
      И внизу закричали:
      — Монтера! Монтера!
      Дожидаться света было нестерпимо. Чугуева стала тихонечко скользить подошвой: одна нога вперед сантиметра на три, другая вперед сантиметра на два. Двигалась, двигалась, а конца не было. И ей вдруг подумалось, что рисковый переход этот, и мука ожидания конца, и мука оттяжки его до смешного напоминают ее нелепую, страшную жизнь.
      — Ты далеко хоть? — спросила она, не надеясь на ответ.
      — Ку-ку! — раздалось над головой совсем рядом. — Не спеши, Васька!
      Свет наладили. Чугуева стояла у самой дощатой заборки. Митя выглядывал из бадьи, как мокрый скворец из гнездышка. Рыжие лохмы его можно было тронуть доской. Чугуева подмостилась и пригрозила, как мать несмышленышу:

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13