Действительно, на склонах среди невысоких деревьев виднелись надгробия, какие-то заросшие лишайниками камни, и что-то вертелось и реяло в траве между могил, как будто духи тавров, существа размером не больше сусликов, плясали там, свившись в хороводы и цепи.
      – Что было в гранатовом соке? – спросил Онт.
      – Вот это, – Солнце протянула ему открытую руку – в центре ладони, там, куда сходились линии сердца, жизни и ума, лежала знакомая ему маленькая белая таблетка с выдавленной свастикой.
      – Это очень молодое вещество, совсем новое.
      Оно существует лишь несколько лет. Его назвали «севастикапа» – свастика собирающая. Но это веСВАСТИКА щество-младенец возвращает в очень древние и забытые миры. Возвращает в золотой век.
      Солнце вдруг подняла руку ко рту, сжала таблетку своими ровными белыми зубами, затем обняла Онта и поцеловала. В момент поцелуя она раскусила таблетку пополам – половинка таблеткисвастики оказалась во рту Онта, другая половинка – во рту Солнца.
      Оба проглотили свои половинки. Курский не поступил бы так, но здесь уже не было Курского.
      Был Онт.
      Ветер унес облака, и полная обнаженная луна сияла в зеленоватом небе. В почти фотографическом свете этой луны они увидели пещерный город: скалы были словно изъедены термитами, кое-где под сводами пещер горели костры, и таинственные фигуры сидели возле них. Как в подзорную трубу, Онт увидел их отдаленные лица в микроскопических подробностях, у некоторых перья торчали в волосах, а на лбу были нарисованы лабиринты, другие читали книги и курили или танцевали голые вокруг костров. Отзвуки песен, тамтамов, смеха и камланий – все это вместе с эхом блуждало между скал и уносилось ветром. Что-то страстное и, наоборот, отрешенное от страстей сплеталось и расплеталось на этом плато, напоминающем колоссальную пятипалую ладонь, протянутую луне. Кое-где в зеленой траве между валунов, завернувшись в одеяла, лежали на земле парочки, отдающиеся любви, и тут же восседали аскеты, застывшие в позе лотоса. Какие-то девушки, обходящиеся, несмотря на дикий холод, почти без одежд, тихо белели и исчезали между скал, и если случалось взглянуть в их вдохновенные лица, то становилось понятно, что они или же съели нечто, превращающее их в античных нимф, или же так долго пили лишь воду горных ручьев, что стали святыми.
      Они шли по тропе, пока не подошли к краю плато. Здесь высилась небольшая скала, напоминающая формой лежащего льва.
      – Познакомьтесь, Онт, это Львиный Бог, – сказала Солнце. – За ним находится место Ритуала.
      Онт зачарованно смотрел на голову Львиного Бога – она была огромна, камень, тесно испещренный складками, действительно очень напоминал львиную гриву.
      – Львиная грива, – произнес Онт зачарованно.
      – Когда-то я читал такой рассказ…
      – Львиный Бог – живой, в лунные ночи голова его смотрит вправо, а в безлунные – влево. Он охраняет нашу Площадку, и если кто-то захочет проникнуть сюда с целью осквернить священное место, Львиный Бог убивает такого человека: его потом находят упавшим со скалы. Иногда эту скалу называют Божий Лев, но это в безлунные ночи.
      – А грива у него тоже живая? – спросил Онт.
      – В живом все живое, – ответила Солнце.
      Они нагнулись и по очереди пролезли сквозь своего рода каменный лаз, образованный передними лапами Львиного Бога. Взорам их открылась Площадка: квадратная, просторная, состоящая из огромных плоских, плотно пригнанных друг к другу камней, словно ее вымостили свисающие с неба гиганты. С трех сторон она была защищена от ветров и взглядов скалами. Четвертая ее сторона обрывалась в пропасть, и с этого обрыва открывался умопомрачительный вид: далеко-далеко лежало море в лунном свете, чернели леса, столь далекие, что казались мхом, змеились внизу дороги, как нити во мху, россыпями тусклых искр мерцали далекие приморские селения… Этот ландшафт раскрывался как космически уютный покой – покой в обоих смыслах этого слова. Как шифоньер с секретами, решившийся насытить себя потоками кристально-соленого воздуха, что приходится братом ветру.
      Онт подумал: когда безветренно, это не значит, что ветра нет – просто ветер стал таким медленным, что пронизывает собой совсем другое время, пронизывает и медленно продувает его, крадучись.
      Ветер подошел к Онту и сказал:
      – Мы называем эту площадку Двойные Деньги.
      – Почему?
      – Это связано с одной легендой. Ты узнаешь, мы расскажем тебе. А теперь взгляни на это.
      Ветер посветил фонариком на ствол старого, низкого, кривого дерева, которое росло на обрыве, уцепившись за него корнями. На коре дерева вырезаны были свастики, но, видимо, сделали это так давно, что свастики невероятно вытянулись в длину вместе с ростом дерева и теперь их трудно было узнать. Такие же длинные искаженные свастики видны были на коре других похожих деревьев, росших на обрыве.
      На Площадке их поджидала довольно большая группа подростков – человек пятнадцать, не меньше.
      Видимо, члены секты «Солнце и Ветер». Почти всех этих девочек и мальчиков Курский видел на лекции Лиды Григорьевой. Там они щеголяли в свеженьких модных одеждах, были увешаны нарядными плейерами и телефонами, теперь же на их телах белели какие-то ниспадающие ткани – как бы римские тоги или древнегреческие туники.
      Присмотревшись, Онт понял, что это белые простыни с печатями их легочного санатория, умело подпоясанные лентами и шнурами. Эти как бы античные одежды наброшены были прямо на голые тела. Несмотря на холод, царящий на горном плато, множество костров, пылающих на Площадке, согревали собравшихся. Большие костры пылали по периметру Площадки, образуя круг, и дети группами сидели и стояли возле костров. Многие смеялись и обнимались – то ли желая согреть друг друга, то ли потому, что их опьянил гранатовый сок. Несколько больших чаш, наполненных темным соком, стояли на камнях, были и плоды граната, разложенные на тканях, среди них виднелись и другие фрукты. Но, кроме фруктов и сока, не присутствовало никакой другой еды и напитков.
      Онту поднесли новую чашу, и он стал пить терпкий сок мелкими глотками, хотя и так уже ум его уносился какими-то вихрями и пропитывался каким-то светом, словно действительно сам Господин Ветер и Госпожа Солнце снизошли до того, чтобы поиграть с детьми и со стариком, желая унести в даль и иллюминировать их мысли.
      Незаметно для себя он и сам оказался облачен в белые простынные одеяния жреца, и на белизне этих одежд кроваво светились случайные капли гранатового сока, а куда делась его одежда, где его паспорт, пистолет и мобильный телефон, этого он не знал.
      Жрецом он сидел на валуне, прислонясь спиной к старинному кривому дереву, а перед ним уже, видимо, постепенно вершился некий ритуал, начало которого он пропустил, задумавшись.
      В центре площадки имелся прямоугольник чистого песка. Солнце и Ветер, тоже уже в жреческих одеяниях, ходили вокруг этого песка. Солнце с тонким отточенным прутом в руках, Ветер – со странной метелкой.
      – Солнце рисует знаки, Ветер сметает их, – произнес Ветер.
      Солнце рисовала знаки на песке, Ветер время от времени сметал их легким движением метелки.
      Курскому иногда казалось, что он все еще сидит на лекции Лиды, но только самой Лиды нигде не было, да и произносимый текст стал страннее.
      Брат и сестра говорили по очереди, ровно и отчетливо, но Онт не был уверен, что слышит и понимает их правильно.
      – Свастика – это знак стихий, но стихия человека – это деньги. Деньги – это тот поток превращений, который заставляет все находящееся внутри человеческого мира узнайи изменяться или оставаться собой. Как без жестокостей и войн растворить микроприсутствие знаков на всех уровнях, включая Хрустальные Своды, как растворить их едкой кислотой Сваста без изуверства, без гонений на тайное и явное? Все люди К, и люди Ю, и люди И, и люди Т на этом плато хотели бы сделать один-единственный свободный вздох и раствориться, не подчиняясь той власти, которую имеют над ними Деньги. Но нельзя ударить по прозрачному нежному сетчатому телу всеплетенки: космовиньетка выстоит, безутешно страдая, и не нам мучить ее, излучающую страдания, – не нам. Но нас учат Мерлин, и фея Моргана, и фея Солейль, и фея Хорошая, и фея Енотик, и фея Каллипсо – надо удваивать и скрещивать знаки денег, чтобы освободиться от их власти. Так говорил мудрый Мерлин: поднеси королю зеркало, и он исчезнет.
      Необходимо скрещивать знаки, тогда повеет космосом и снегом, чистотой полей и вершин. Солнце, нарисуй Свастику Двойного Доллара.
      Солнце кивнула своей светящейся головой со струящимися светлыми волосами, стекающими вдоль голой смуглой спины, и кончиком прута мастерски нарисовала на песке симбиотический знак, состоящий из двух скрещенных знаков доллара, образующих «мягкую» свастику со вписанным в нее крестом.
      – Знак доллара – это перечеркнутая буква S, произнесла Солнце. – В чем смысл этого знака?
      Этот знак воспроизводит фигуру змеи, обвившейся вокруг дерева или вокруг двух деревьев, учитывая, что S перечеркнуто дважды. Таким образом, знак доллара представляет собой картину искушения Адама и Евы змеем. Обвившись вокруг двух священных деревьев райского сада, змей предлагает первым людям отведать запретный плод, содержащий в себе авенну – эликсир различения добра и зла. Перволюди наги, но, отведав авенны, они прикрывают тело одеждой. Их стыд означает, что им больше нет места в раю, их изгоняют. Знак доллара есть знак искушения и грехопадения, знак изгнания из рая и знак стыда.
      Поэтому он перечеркивает себя, и это делает его непобедимым. Его невозможно вычеркнуть, перечеркнуть, он и так уже перечеркнул сам себя.
      Но мы удваиваем этот знак, «кроем» его таким же. Образуется мягкая свастика с вписанным в нее крестом. Это знак возвращения в рай: алхимический круг трансформаций замыкается и преобразует авенну в севастикайу, в эликсир возвращения, эликсир восстановления невинности.
      Севастикайа – это эликсир вечной молодости, это эликсир Афродиты, который она принимает после каждого соития, чтобы вновь стать девственной.
      Поэтому, принимая этот знак, мы сбрасываем одежды. Только голыми мы можем вернуться в рай.
      Солнце сделала знак, и все сбросили с себя простыни, оставшись нагишом. Сделал это механически и Онт. Глянув мельком на свое тело в свете костров, он не обнаружил в нем ничего, что бы отличало его от собравшихся детей. Холод не ощущался – то ли из-за ярко пылавших костров, то ли согревал гранатовый сок.
      – Вторая свастика этого ряда должна быть образована удвоенным знаком фунта стерлингов, – произнес Ветер. – Начерти знак, Солнце.
      Солнце с видом настоящего каллиграфа-виртуоза начертила красивую свастику, образованную скрещенными знаками фунта стерлингов.
      Ветер продолжал:
      – Буква S, являющаяся основанием знака доллара, есть знак змеи как графически, так и фонетически: s-s-s-s-s-s образует звук змеиного свистящего шипения. В этом отношении ближе всего к знаку доллара стоит знак «фармакон» – знак фармацевтики.
      Лекарства и препараты представляют собой сверхвалюту, дублирующую функцию денег, поэтому таблетки упаковываются в фольгу, которая называется конвалютой. Солнце, нарисуй свастику, образованную двумя скрещенными фармаконами.
      Солнце нарисовала знак.
 
      – Знак евро представляет собой дважды перечеркнутую букву С или же дважды перечеркнутый полумесяц, что понятно в связи с конфликтом между Западом и исламом. Полумесяц перечеркнут двумя горизонтальными линиями, то есть математическим знаком равенства. Деньги есть основание эгалитарного принципа – все равняется всему посредством денег. Относительно новый знак евро может быть удвоен двумя способами. торые образуют статичный крест. Все знаки, кроВ первом случае это перечеркнутый икс, во вто-ме этих, являются динамичными. Далее отсчитываем в новом свастичном числовом ряду:ром – перечеркнутый знаком равенства ноль.
      Второй знак можно проинтерпретировать так:
      НАМ ВСЕ РАВНО или НИЧТО РАВНО СЕБЕ.
      Первый знак можно понять так: основанием равенства всех и вся является Неизвестное, Большой Икс. Наслаивая эти два знака, получим:
 
      Затем, конечно, необходимо получить свастику посредством удвоения мандалы инь-ян (она же 69). Напоминает делящуюся клетку, поэтому впишем в нее Свастику Двойного Доллара.
 
      Этот знак назовем знаком Мокши, которая является древнеиндийской богиней Остановки Рождений и Смертей. Число 4 есть, очевидным образом, число свастики: взяв, например, арабский числовой ряд: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 0, – мы можем убедиться в том, что все знаки, учетверенные по кругу, образуют различные свастики, кроме нуля и восьмерки – ничто и бесконечность, ко
 
      Внезапно Онт осознал, что все это исследование о знаках, вся эта ритуальная «лекция» – все это вовсе не произносится Солнцем и Ветром, а звучит у него в голове. Что же касается рядов новообразующих знаков, которые становились все сложнее, и казалось уже, что свастики ветвятся и произрастают как кустарники, – все это струилось за его закрытыми веками. Он открыл глаза. Голые дети в окружении костров, опьяненные гранатовым соком, ночью, магией и друг другом, предавались любви на священной площадке: сначала они разделились на парочки, свивающиеся по двое, затем парочки стали сплетаться друг с другом в одно большое ожерелье из тел, и, наконец, как и следовало ожидать, они образовали огромную живую свастику, пронизанную наслаждением и бредом.
      Свастика медленно вращалась, пульсировала в таинственном ритме многочисленных соитий, по ней, словно сигналы, пробегали оргазмы, освещая собой то один ее фрагмент, то другой. Бывало, жалобный и нежный девичий крик или стон уносился к луне, вздохи и приглушенные звуки поцелуев летали над оргией, но в основном звучали тамтамы и барабанчики, доносясь откуда-то из густой тени деревьев.
      Нефть совокуплялась с Газом, Алюминий с Никелем, Золото с Серебром, Уран с Водой, Коэффициент NASDAQ соединялся с Марганцевой Рудой, мальчик по кличке Лондонский Фондовый Рынок целовал между широко раздвинутых ног девочку по кличке Алмазы. И всем в радостном упоении мнилось, что их сладострастие, их счастье, сверкающие отблески их оргазмов – все это дождем ниспадает на мир, обеспечивая необозримый коловорот обмена, благословляя пугающий вензель, в который сплелись на Земле стихии, природные вещества, субстанции, добываемые из недр, люди, денежные потоки, электричество, вода, солнце, оружие, желание, страсти, усталость…
      Постепенно все это набирало обороты, и чаще звучали крики и стоны упоения. Казалось, мощная тайная вибрация пробирает Площадку. Казалось, завращались быстрее и быстрее все бесчисленные свастики, упомянутые в этом тексте, сотканные из пуха, бриллиантов, букв, чугуна, камня, смальты, людей и мыслей, цифр, из света и теней, из преступлений и наказаний. Все эти свастики превратились в пропеллеры, все они наращивали скорость вращения, чтобы поднять повествование на воздух, чтобы унести его прочь в просторы полета…
      Да, казалось, вот-вот – и детская оргиастическая свастика взмоет в небо, которое на глазах переставало быть ночным и волшебно преображалось в утреннее, казалось, что она вращающимся солнышком повиснет в далеких небесах, и миллиарды нитей-лучей протянутся от нее вниз, вращая другую свастику, которая называется миром.
      Онт наблюдал за оргией, постепенно врастая спиной в старое дерево, к которому прислонился.
      Дерево словно впитывало его в себя, он вдевал свои белые руки в его ветви, как в рукава пальто, и рук становилось множество, ноги утекали к корням, ветвясь, они пробирались в глубины горы сквозь трещины и расщелины камня и сосали влагу из загадочных резервуаров земли. Ему казалось, он и есть это дерево и смотрит на все происходящее древним древесным взглядом, и в то же время ему грезилось и другое. То вдруг чудилось, что он снова на Цейлоне, и давно забытые ароматы экзотических цветов щекотали ему ноздри. Видимо, этническая музыка и отсветы костров возвращали его туда, и снова тот ласковый и необычный дождь, который некогда обрушился на него в Галле, словно бы ниспадал на площадку, и он шептал, вспоминая:
 
Я расскажу про свастику в пыли,
Что сторожит святыню на Цейлоне.
В святыне той хранится соль земли,
Хранится соль, как едкий сок в лимоне.
Я расскажу про кладбища в песке,
Про океан, что ходит сам собою,
О девочке, танцующей в тоске,
Что, может быть, хотела б стать тобою.
 
      Внезапно одна фигурка отделилась от оргии – голая, девичья – и скользнула к нему. Он узнал Солнце.
      – «Здесь чудеса, здесь леший бродит, русалка на ветвях сидит», – произнесла она ему в ухо.
      Она гибко и молниеносно вплелась в него, влилась в узор его ветвей, он ощутил ее поцелуй – бесконечно пьяный и свежий поцелуй рассвета, потому что именно в этот момент первый луч еще невидимого солнца пронесся над морем. Языки их соприкоснулись, исследовали друг друга, и показалось в какой-то момент, что они обменялись глубинными знаниями, что отныне она сможет говорить на языке деревьев, он – на языке лучей.
      Тела их соединились в любви. Во время этого соития Солнцу, возможно, казалось, что ей лет семь и она до сих пор любит взбираться на деревья сада, и вспоминалось ей эротическое ощущение, когда она сидела голая и веселая на горячих от солнца ветвях, обхватив их ногами, ощущая нежной кожей мудрое прикосновение коры… На него же так щедро хлынула молодость из глубины ее тела, что в нем не осталось больше вообще никакой старости, даже древесной. Он стал просто совокупляющимся мальчиком или даже оранжевым кенгуренком, чем-то вроде пушистого футлярчика для мобильного телефона. В нем вспыхивали сигналы, через него проходили сложнейшие информационные потоки, скрученные в золотые жгуты или свитые в темно-синие косички, а он знай себе запрыгивал и запрыгивал в ее нежный кармашек, ни о чем не помышляя, кроме как об эйфории.
      Казалось, они кончили несколько миллионов раз, и столько же раз застывали в объятиях друг друга словно навечно, и каждый раз их уносили немыслимые видения, разворачивающиеся до тех самых пор, пока лишь ясный свет не оставался плескаться в анфиладах дворцовых комнат их сознания, выходящих окнами в светлую пустоту оргазматической нирваны. Но свастика снова начинала раскручиваться. Сначала медленно, потом быстрее, и они возобновляли свои простые движения…
      Потом они вдруг оказались стоящими на самом обрыве. Двумя взявшимися за руки детьми стояли они там, приветствуя восходящее солнце.
      – Ты все понял, Онт? – спросила Солнце.
      – Да, – ответил Онт. – Я все понял.
      – Тогда пришло время совершить чудо. Прыгнем вниз.
      – Чудо смерти?
      – Нет, чудо возвращения. Севастикайа – это свастика собирающая, она все возвращает. Поэтому, если мы прыгнем, ничего не будет. Мы не погибнем.
      Она вернет нас. Она нас соберет – в отличие от знаменитого Шалтая-Болтая, которого Вся королевская конница, Вся королевская рать Не может Шалтая, Не может Болтая, Шалтая-Болтая, Болтая – Шалтая, Шалтая-Болтая собрать.
      Да, не может, но если бы за это дело взялась севастикайа, то даже такой вконец расплескавшийся парень, как Шалтай, был бы собран.
      Они спустились еще немного и встали на узком уступе, напоминающем ступеньку. Прямо вниз уходила отвесная скала, и было так высоко, как вроде бы и не может быть. Далеко внизу у моря синели городки, где люди еще не проснулись.
      Онт посмотрел на себя и на Солнце. Севастикайа собирала их к истоку: они продолжали молодеть.
      Молодело и Солнце. Если в начале их соития они сравнялись в возрасте и было им лет по шестнадцать, то теперь бы они уже не смогли заняться сексом – тела их стали на вид семилетними, и они продолжали молодеть с нарастающей скоростью.
      Они постояли на уступе, закрыв глаза, наслаждаясь светом за веками, а когда открыли их, то уже двое четырехлетних стояли на обрыве.
      А четырехлетним чего бояться? И они прыгнули.
      Вначале они захлебнулись скоростью падения, а затем все замедлилось, они вздохнули свободнее и повисли, глядя на свои крошечные синие тени, упавшие далеко внизу на морщинистый камень.
      Затем словно медленно заработал какой-то засасывающий могучий механизм, словно поворачи валась обратно огромная катушка, и какая-то разлитая в воздухе сила стала поднимать их обратно, словно затягивая. И вот они снова стояли на уступе.
      И они снова прыгнули, и все повторилось: головокружение падения, потом торможение и реверс.
      То, что тысячи раз видано ими было в различных клипах и кинофильмах, то, что порою мелькало в сновидениях, теперь переживали они наяву.
      И снова они прыгнули…
      Чем больше они прыгали в бездну и возвращались, тем сильнее было наслаждение от игры, и они хохотали, и ветер развевал их младенческие волосы. Это напоминало секс – туда и обратно – ведь они вступали в сексуальный контакт с необозримо огромным и кристальным пространством…
      И становилось им три года.
      Два.
      Один.
      И вот уже парочка блаженно исчезающих эмбрионов плескалась над бездной.
      Курский открыл глаза. Обнаружилось, что он лежит на заднем сиденье автомобиля. Он приподнялся.
      Автомобиль двигался сквозь яркий солнечный свет, за рулем сидел Цитрус. Больше никого в машине не было. Они уже подъезжали к дому «Свастика». Курский вышел из машины и, протягивая руку Цитрусу, произнес:
      – Я хотел спросить про слова… – тут он запнулся, целый поток слез неожиданно пролился из его глаз, и ему пришлось доставать платок. – Эти слова – «узнайа», «авенна»… Откуда они?
      – Та Кристина и Рома придумывают, чисто прикалываются, шобы было интереснее, – пожал плечами Цитрус. – По типу индийские.
      – Спасибо, я возьму это на вооружение.
      Курский спрятал платок. Цитрус уехал. Курский поднялся по лестнице.
      Ему безумно захотелось спать. Но поспать не удалось. В коридоре он встретил старика Кушакова.
      – Парчова приболела. Всю ночь от кашля надрывалась.
      С ней это бывает: ночные кашли. Просила вас зайти к ней.
      Курский зашел к Парчовой. Она лежала в комнате с четырьмя железными кроватями, поставленными почти вплотную друг к другу. Старуха помещалась на одной из этих кроватей, и все это напоминало сцену в нищей больнице. Возле кровати больной топорщилась убогая тумбочка, заваленная какими-то старыми рецептами и лекарственными пузырьками. В углу стоял включенный телевизор, где шел фильм «Семнадцать мгновений весны». Дело было в канун Дня Победы, и фильмы про войну и разведчиков показывали целыми днями.
      – А, белый голубок! – приветствовала старуха.
      – Садись, кино посмотрим.
      – Я слышал, вам нездоровится, – участливо произнес Курский.
      – Помирать я собралась, а так ничего, – сказала Парчова своим резким неприятным голосом.:
      – Ну что вы, вы, наверное, еще сто лет проживете, – вежливо подбодрил ее следователь.
      – Сам живи свои сраные сто лет! – разозлилась Парчова. – Долгонько тебе еще здесь маяться.
      А мне пора – достаточно с меня. Надоело хуже горькой редьки. Мир весь гниет, гнилой он весь, труха одна… Гнилой мирок.
      – С одной стороны гниет, с другой расцветает, как подснежник. Так повелось, – сказал Курский, вспомнив оргию на рассвете.
      – Гниет, как подснежник в лесочке! – острила Парчова. – А чего ты сонный какой-то?
      – В гостях был.
      Курский вытер платком слезы. Парчова прищурилась.
      – Взяли тебя под белы рученьки, накапали яда в белы ушеньки! А я исповедаться тебе собралась, святой старец. Собралась я от вас от всех… Тебе еще долгонько тут маяться. Дай-ка руку.
      Она цыганским движением быстро схватила руку Курского, развернула, глянула на ладонь, плюнула и тут же отбросила.
      – Футы, свастичкой линии сходятся! Свастушкаматушка – это все она. Лидка-то влюбилась в тебя. Еще бы – свастика на ладошке, как гусь в лукошке.
      Курский посмотрел на свои ладони, но никаких свастик не увидел.
      Парчова вдруг резко привстала на кровати:
      – А ты из человеков ли, святой белый старичок?
      Ты сколько веков старичком-то ходишь? Может, ты ангел какой или черт?
      – Я не черт. Я дерево, – вежливо улыбнулся Курский.
      – Да какое ты дерево?! – Парчова вспылила, мелко затряслась. – Ты – День Победы, вот ты кто, – она ткнула пальцем в телевизионный экран.
      – «Этот праздник с сединою на висках, это радость со слезами на глазах». Вот и ты весь седой и в слезах, праздничек родной. Все оплакиваешь нас, грешных! Рано нас оплакивать! Мы сами себя давно оплакали!
      Очередная волна злобы накатила на старуху.
      – Завтра наступишь, праздничек, – произнесла она злобно и снова указала в телевизор, где в этот момент строгий, задумчивый Штирлиц выкладывал из спичек детского ежика на железном столе пыточной камеры гестапо. – Завтра наступишь ногою белокочанной своей на фашистского гада, а?
      Парчова хихикнула и стала быстро шарить по тумбочке, делая вид, что ищет какое-то лекарство.
      Но пузырьки, скопившиеся там, все выглядели столь старыми и пыльными, что ясно было – Парчова давно не принимает никаких лекарств, несмотря на свой кашель. Корявыми тонкими смуглыми пальцами она вдруг раздвинула какие-то пласты старых рецептов и квитанций, выдернула один ветхий конверт, порылась в нем и извлекла старую фотографию, которую быстро сунула Курскому.
      Фотография, пожелтевшая по краям, с обтрепанными уголками, запечатлела небольшую группу молодых фашистских офицеров. Снимались явно летом, все парни были загорелые, улыбающиеся, в расстегнутых мундирах и белых рубашках под мундирами. Позировали в полный рост, на фоне стены с большой свастикой. По мозаичному полу, по овальному окошку сверху он узнал лестничную площадку, где умерла Сулейменова.
      Между фашистами стояла улыбающаяся загорелая девушка лет пятнадцати в простом ситцевом платье.
      – Снимок времен немецко-фашистской оккупации Крыма? – спросил Курский, разглядывая фотографию. – Здесь, в этом доме снимали?
      Парчова кивнула.
      – А девоньку ты не признаешь? – Она сощурилась.
      – Это я, грибок. Пятнадцать годков мне. Вот он, мой любезный-то.
      Она ткнула пальцем в улыбающегося смуглого парня в униформе, стоящего рядом с девушкой на фото.
      – Влюбилась я тогда. Девочка молодая, сердечко нежное. Да и не только сердечко, – старуха похабно хихикнула. – Ничего не понимала, а просто подошел мужчина – молодой, красивый, приласкал умеючи, и сердечко-то у девочки и сгорело, нежное. Как любил-то, как миловал-то! Первый он у меня был, а по-сердечному и последний.
      А потом кто-то из наших чего-то украл у немцев, кто-то из мальчишек. А немчики выбрали наобум мальчиков – человек с десяток – и расстреляли.
      А всех остальных согнали смотреть, для острастки.
      А мой любезный – смотрю – там, среди них, спокойный такой, добрый, с сигаретой. На меня глянул, улыбнулся так ласково, как будто не он только что мальчиков наших у всех на глазах расстреливал.
      Вот с этой-то его улыбки я и повредилась душой, – старуха постучала пальцем себе по переносице. – Злая стала, ненавистная. Как нашито Крым освободили, я сразу на фронт пошла, медсестрой. Но не нравилось мне лечить бойцов наших раненых, мне хотелось фашистов убивать.
      А доброты у меня к нашим раненым не было. Бывало, кричит какой-нибудь с койки: «Сестричка!»
      А я ему: «Дикая лисичка тебе в лесу сестричка!»
      Так вот. Но, хоть и медсестра, а привелось мне убивать гадов этих – фашистских немцев. Стреляла я хорошо. Глаз ясный. И мне полегчало малость после этого. Только по ночам орала во сне: «Хорст!
      Хорст!» Милого своего звала в забвении. Так и начался у меня этот кашель. Тело ночью кричит:
      «Хорст! Хорст!» Уже не глоткой кричит, а грудным нутром. Душа-то забыла все, а тело – оно помнит.
      Душа – глупая пробка, а тело – умная бутылка, все помнит. Вот оно как, сокол. Кашель мне сердце рвет из тела, потому что гада полюбила, гадского, звериного изверга. Так и извергла бы его из себя, блеванула бы сердцем!
      Курский, казалось, без особого интереса внимал рассказу старухи. Он все рассматривал фотографию и потом спросил:
      – А это что еще за свастика на стене? Фашисты нарисовали?
      – Большая-то? Нет, она там всегда была, в камне долбленная. Для Тягуновых делали, злых колдунов. Я в этом доме проклятом с детства живу, все знаю про этот злой дом. Ее всегда каким-то хламом заставляли, чтобы глаза не ела, ее же не собьешь, не закрасишь – прямо в камне выдолбили, аккуратненькую такую. Чертов крест, прости Господи, у которого все перекладины пополам сломлены.
      Парчова замолчала, уставясь на Курского остановившимися янтарными глазами. Курский тоже молчал и словно скучал, посматривая то в окно, то в телевизор. Там Штирлиц в кожаном пальто шел по весеннему Берлину.
      – А стариков-соседей я убила, – вдруг пресно и без всякого выражения произнесла Парчова. – Отравила. Только ты не докажешь.
      – Чем же вы их отравили? – спросил Курский вяло.
      – Мое дело. Все тебе расскажи. А может, вот этим, – Парчова указала на пузырьки с лекарствами, стоящие на тумбочке. – Смешала, смешала, смешала, смешала – вышел яд-ядок, поросячий сок. На кой тебе ляд паучий яд? – Парчова снова затряслась.
      – Зачем же вы это сделали?
      – А из мести, по злобе. Первый, Лобнев-то, случайно умер. Не ему яд предназначался. Я Антонину убить хотела, Тоньку Руденко, гадину старую.
      С детства ее знаю, вместе тут вырастали.
      В детстве подружками были, неразлучницами, а потом возненавидела я ее. Это она украла тогда, она, я знала. Из-за нее любовь моя погибла, из-за нее мальчиков наших расстреляли. Она украла у майора и затаилась. А я-то знала, всегда знала. Если б не она, может, уцелела б во мне душенька моя девичья. А потом я двоих отравила. Дураки они были, не стоило им свет собой марать. Я хотела учительницу под монастырь подвести за то, что она чертову колесу, чертову кресту поклоняется.
      И детей невинных с ума сводит.
      – Вы к смерти этих стариков не имеете никакого отношения, Парчова, – произнес Курский сухо.
      – Не имею? – Парчова вдруг метнулась со своей кровати в угол, где стоял бедный шкафчик, стала рыться там, бормоча: «Чертов крест, чертов крест!»
      Вдруг она выдернула что-то и протянула Курскому.