Опять же, кадры, — директор неожиданно улыбнулся и снова стал шагать по кабинету. — Наши рабочие — сплошная молодежь, а как работают! Каких специалистов мы из них воспитали! А что было раньше? Да знаете ли вы, что я здесь, как в школе, родительские собрания проводил? Надо было воспитывать людей, учить их делу, а люди эти почти дети. Вот и приходилось вызывать отцов и матерей, чтоб общими силами… С того времени и повелось, что кадрами я сам занимаюсь. — Директор говорил спокойно, остывал и начальник цеха.
      — Вот что я вам хочу сказать, Игорь Борисович… Выпуская определенную продукцию, мы отвечаем перед государством за свой план. Брак нам тоже никто не простит, и бороться с ним мы обязаны всеми силами. Но дело в том, что мы отвечаем не только за часы, которые делаем. Мы отвечаем и за людей, которые приходят к нам. И на нас с вами, Игорь Борисович, лежит особая ответственность. У нас работает одна молодежь, и мы просто обязаны быть педагогами… Ведь вы и сами понимаете, что если к зрелому, немолодому человеку подход может быть иной, то к этим юношам и девушкам, — тут директор кивнул на Зою, которая сидела, опустив голову, — мы должны относиться, как к воску, из которого можем вылепить, что пожелаем. А мы желаем сделать из них настоящих, честных людей. Тут только раз не догляди, проморгай и можно все испортить.
      Директор вынул из пачки сигарету, зажег спичку, прикурил.
      — Так ли безнадежна эта Горбач? — спросил он. — Все ли вы о ней знаете? Если Ольга Николаевна увольнять не хочет, повременим. Это ведь, знаете, проще нет ничего: выставить человека за порог. Станет ли он от этого лучше…
      Игорь Борисович пожал плечами, развел руками, словно говоря: как хотите, вы — директор, вам видней.
      — Только имейте в виду, план я с вас потребую и брак должен быть ликвидирован, — сказал директор тоном, который давал понять, что разговор окончен.
      Пробормотав: «Я понял», начальник цеха пошел к двери.
      — А эту вашу Горбач, будьте добры, пришлите в обед ко мне, — сказал Иван Иванович, когда Игорь Борисович был уже у самой двери.
      Как только он вышел, директор положил в пепельницу сигарету, взял в руки Зоино заявление.
      — «Прошу уволить с работы», — начал он вслух. Прочитал, положил перед собою, внимательно оглядел Зою. Та встала перед ним, как перед учителем.
      Разговор директора с Игорем Борисовичем, который она только что слышала, произвел на нее очень сильное впечатление. В каком-то совсем новом свете увидела она и завод, и Ольгу Николаевну, и директора. В каком-то ином свете увидела и себя… Но если и Ольга Николаевна, и директор непомерно выросли в ее глазах, то сама себе она показалась совсем букашкой. Ей даже стыдно стало, что она вот тут торчит перед директором, без толку отнимая его дорогое время. Вместо того чтобы работать, она тут путается под ногами с заявлением. Но отступать было поздно.
      — Так почему же вы решили уволиться? — услышала она.
      И сказала первое, что пришло в голову, и что, казалось, могло выглядеть правдоподобно.
      — Я увольняюсь потому, что мы переезжаем отсюда. Едем в другой город…
      — Вот как, — директор снова взял из пепельницы сигарету. Она уже успела погаснуть, и он снова зажег спичку. — Что ж, жаль… — И, вынув из стакана для карандашей красный, написал на углу Зоиного заявления: «Уволить».
 
      Когда и назавтра Зоя не явилась в цех, Реня решила ее навестить и после работы направилась к своей ученице.
      Дверь открыла Антонина Ивановна. С Реней она была знакома, та уже однажды заходила к ним.
      — Ренечка, — обрадовалась она. — Как хорошо, что ты пришла!
      Антонина Ивановна смотрела на Реню добрыми глазами, и все лицо ее было доброе, и Реня, отзывчивая на всякую доброту, была ей за это благодарна.
      — Что вы, что вы, — сконфузилась она, когда Антонина Ивановна попыталась помочь ей раздеться. — Да не берите вы пальто, оно совсем мокрое…
      — Третий день дождь сыплет, — вешая пальто гостьи, говорила Антонина Ивановна. — Да ничего не поделаешь, глубокая осень. Хорошо еще, что октябрь стоял теплый.
      Вытирая носовым платком мокрые руки, Реня вошла в комнату. Михаил Павлович сидел за столом и что-то писал. Глянув на Реню поверх очков, он улыбнулся.
      — А где Зоя? — спросила Реня.
      — Сию минуту, Ренечка, придет, к портнихе выбежала, тут рядом, ты посиди, — попросила Антонина Ивановна.
      — К портнихе? — удивилась Реня. Она была уверена, что Зоя заболела. — Так разве она здорова?
      — Слава богу, здорова, а что? — испугалась Антонина Ивановна.
      — Почему же она не ходит на работу?
      Антонина Ивановна присела, сложила руки на коленях.
      — А разве она вам ничего не сказала? — удивленно спросила она и вдруг запнулась, словно не зная, говорить или не говорить того, чего дочка сама не сказала подруге.
      — Я ничего не знаю, — пожала плечами Реня. — А что случилось? — не дождавшись ответа от Антонины Ивановны, повернулась она к Михаилу Павловичу.
      Михаил Павлович снял очки, собрал исписанные листки, сложил их в зеленую папку.
      — Я и сам, Ренечка, только сегодня обо всем узнал, — сказал он. — Оказывается, бросила работу Зоя, уволилась. Трудно, видите ли, ей там, — последние слова он сказал довольно ехидно.
      — А и трудно, Мишенька, не будь трудно, не бросила бы, — повернулась к мужу Антонина Ивановна. Мягкая и ласковая еще минуту назад, она напряглась, взъерошилась, словно квочка, заметившая, что кто-то покушается на ее цыпленка.
      Михаил Павлович как и не слышал слов жены.
      — Вот, — поднял он зеленую папку, — воспоминания пишу. Обрадовался, что на пенсию вышел… полковник. А мне, видно, не воспоминаниями надо заниматься, а сегодняшним днем, — и он бросил папку обратно на стол. — В собственном доме порядка не наведу.
      — Как же так… Никому ничего не сказала, не посоветовалась… Мы все были уверены, что она болеет, — говорила Реня. Удивление и обида звучали в ее голосе.
      — Понимаете, — Михаил Павлович встал из-за стола и, волнуясь, заходил по комнате, — за всю жизнь пальцем не тронул, а тут, поверите, захотелось снять ремешок.
      — Ах, Мишенька, — всплеснула руками Антонина Ивановна, — ну разве можно даже говорить такое… Вот она и чувствует, что ты сердишься, потому и бегает где-то, дома сидеть не хочет.
      — Как же так, — все повторяла Реня. — Она ведь уже стала осваивать операцию… Еще немного, и работала бы самостоятельно…
      — А она говорит, не получалось у нее, — возразила Антонина Ивановна. — А в то, что трудно ей, как не поверить? В щепку исхудала за эти два месяца. А тут еще начальник на нее взъелся, ругал на собрании.
      — Вот дурочка, — закипятилась Реня. — Ругал… А кого он не ругал?.. Характер у него такой. А что трудно, так всем поначалу трудно. Просто она у вас не приучена к работе.
      — Вот, вот, — выставил палец Михаил Павлович. — А что я говорю? Распустила, разбаловала девчонку, — бросил он жене.
      — Знаю, знаю, одна я во всем виновата, слышала уже не раз… — уголки губ у Антонины Ивановны задрожали. — Одного ребенка потеряла, другого разбаловала…
      — Не надо, не надо, — заволновалась Реня. Она догадалась, о чем напомнила Антонина Ивановна. Зоя рассказывала ей о беде, постигшей их семью в первые дни войны. Теперь Реня испугалась, как бы разговор не перешел на то, что слишком тяжело для Зоиных родителей, и поспешила перевести его снова на Зою.
      — Просто даже и не знаю, что ей теперь посоветовать. Одно скажу, большую глупость она сделала, надо бы это как-то поправить, но как?
      — Поговорите с ней вы, Реня, — глядя куда-то в сторону, попросил Михаил Павлович. — Видно, такое сейчас время, что друзей слушают больше, чем родителей.
      Ему, похоже, было неловко, что жена при чужом человеке завела разговор, на который они и наедине друг с другом не всегда отваживались. Смущало его и то, что он, недавний командир, полковник, не в состоянии справиться с собственной дочерью.
      Антонина Ивановна глубоко вздохнула и вытерла глаза ладонью. Она, кажется, тоже была смущена и теперь уже не знала, что делать: до конца держать сторону дочери или соглашаться с мужем.
      — С Зоей я непременно поговорю. Как же так, — горячилась Реня. Ей обидно было и за Михаила Павловича, и за Антонину Ивановну, и за себя.
      — Так ты посиди, Ренечка, подожди, — снова попросила Антонина Ивановна. Недавно живая и быстрая, она вдруг словно обвяла и сейчас, грузно ступая, ушла в кухню.
      Михаил Павлович стоял у окна, заложив руки за спину, смотрел в черные стекла, залитые дождем.
      Реня сидела, облокотившись на цветастую бархатную скатерть. На глаза ей попался толстый красный альбом, лежавший на книжной полке. Она поднялась, взяла его. Отвернула первую страницу и сразу увидела два знакомых лица. На одной фотографии была Зоя в довольно эффектной позе, с другой, как показалось Рене, нагловато смотрел Женя. Не думая, насколько это прилично, Реня быстро вытащила и перевернула Женину фотографию: «Любимому Зайчонку от злого Волка» — красивым почерком было написано в уголке. Под этим трогательным посвящением стояла недавняя дата. «Так вот как далеко зашло у них… «Любимому Зайчонку»… О чем они думают, и она, и он… Нет, видно и об этом надо будет с ней поговорить. Вот тебе и малышка, бедняжка, — окончательно разозлилась Реня. — Я ее ребенком считаю, нянчусь с ней, помогать собралась, а она с женатым парнем любовь закрутила!»
      Чем больше Реня об этом думала, тем сильнее разбирала ее злость. На минуту она даже засомневалась: а стоит ли дожидаться Зою? Может, та еще и ее поучит, как жить на свете… Но тут же снова вернулись и жалость к девчонке, и страх за нее. «Нет, так не пойдет… Схвачу ее за плечи и буду трясти, пока она не проснется, не увидит, куда идет и чем все это может кончиться».
      Реня вставила фотографию на место. Стала листать альбом дальше. Каких только Зой здесь не было! Зоя летом, Зоя зимой, Зоя в городе и за городом. В купальнике, в пальто, в платье, в свитере. С мамой и с папой, одна и с подружками. Вся небольшая Зоина биография лежала тут как на ладони, и жизнь ее представала перед Реней сплошным праздником.
      Попадались и другие снимки. На одном из них Реня узнала Зоину маму и поразилась, как годы могут изменить человека. С трудом верилось, что красивая девушка с лучистыми глазами и пышными волосами — та самая женщина, которая только что сидела перед Реней и вытирала ладонью покрасневшие, с набрякшими веками глаза.
      Один снимок лежал изображением вниз, не вставленный в гнездышко. Реня перевернула его и отшатнулась.
      Юра… Снова склонилась над фотографией, впилась в нее глазами. Нет, это был не Юра. Но как похож… Те же глаза, те же черты лица, те же вьющиеся волосы над высоким лбом. Кто это? Да ведь это Михаил Павлович… Молодой… Боже мой, и бывает же такое…
      С чайником в руке вошла Антонина Ивановна.
      — Вот и чай готов, а Зои еще нет… Альбом рассматриваешь? Видала, какой был Михаил Павлович? Это в год нашей женитьбы…
      Реня смотрела на фотографию и никак не могла успокоиться.
      «Надо же! Так похож на Юру», — думала она. В тот день, когда Юра провожал ее из Калиновки в Минск, он был в такой же белой рубашке и так же расстегнут был у него ворот…
      Хлопнула дверь в прихожей, застучали каблучки. Вернулась Зоя. Реня закрыла альбом. Внутри у нее все дрожало, но она постаралась взять себя в руки. Предстоял неприятный разговор. И как начать его, с чего?..
      Увидев подругу, Зоя растерялась.
      — Давно пришла?
      — Да уже… порядком.
      — А я к портнихе бегала, — Зоя старалась говорить спокойно, даже безразлично. Лицо у нее было розовое от холода, на волосах росинки дождя. Она ходила по комнате, не зная, к чему приложить руки, куда девать смущение, неловкость. Антонина Ивановна стояла в дверях, разглаживая ладонями клеенчатый фартук, ждала, вероятно, что скажет Реня. Но Рене как раз не хотелось, чтобы Антонина Ивановна слышала их разговор. Сейчас ей надо было остаться с Зоей вдвоем. И Антонина Ивановна поняла Реню, сама ушла и увела Михаила Павловича, оставив девушек одних.
 
      Дождь моросил и моросил, казалось, все набрякло от него, нудного, бесконечного. Набрякли дома, деревья, раскисла земля. На асфальте стояли громадные лужи, в них отражался свет уличных фонарей, автомобильных фар.
      Реня ждала троллейбуса. Вот он подплыл, разбрасывая брызги из-под колес. Вскочила в него, села у окна, откинулась на спинку сиденья. За стеклами, залитыми дождем, плыла улица, но Реня туда не смотрела, ей вспоминались Зоины глаза — растерянные и колючие, злые. «Как скверно все вышло, — думала Реня. — Я ведь и не собиралась с ней ссориться. А сколько наговорили друг другу неприятного, и надо всем, сказанным и ею, и Зоей, звенело одно: «Не твое дело!»
      «А может, в самом деле, не мое? — думала Реня. — У нее есть отец и мать, пусть они отвечают за дочку. Бросила завод — пускай делает что хочет. Посмотрим, где она найдет себе легкую работу. Или она собирается работать там, где вообще ничего не надо делать, только зарплату получать?» Так она и сказала Зое.
      — Меньше всего я думаю о деньгах, они мне вообще не нужны, — небрежно бросила Зоя.
      — Ты так деньгами бросаешься потому, что цены им не знаешь, — упрекала ее Реня. — Не заработала пока. Жила на отцовские и, кажется, всю жизнь собираешься жить на чьи-то…
      — Не бойся, не твое дело, — снова слышит Реня Зоин голос, снова видит ее холодные, злые глаза.
      — Или, может, за Женю замуж собралась? Хочешь у жены его отбить? — уже не деликатничала Реня.
      Вспыхнула Зоя, залилась краской, и слезы, то ли стыда, то ли гнева набежали на глаза.
      — Не твое дело, не твое дело…
      «А может, и правда не мое дело, — горько думается Рене. — Зачем я лезу в чужую жизнь?.. Чужую жизнь… А почему — чужую?» Может, и сама виновата, что Зоя бросила завод… Ведь именно я была ее учительницей… Значит, не сумела научить… Ах, если бы можно было вернуть ее в цех. Глаз бы с нее не спускала. Но Зоя и слушать не хочет о том, чтобы вернуться. «Ты что! Только уволилась и нате — опять здрасьте! Да и кто меня снова возьмет?»
      «А вся эта история с Женей, — снова думает Реня, глядя через залитое дождем окно на темную улицу. — Антонина Ивановна, наверно, понятия об этом не имеет. Так неужели и здесь не мое дело? Неужели и здесь я не должна вмешаться?»
      Вышла из троллейбуса. Обходя лужи, торопясь, вбежала в подъезд общежития. Тетя Феня в толстой шерстяной шали, в ватнике дремала у своего стола. Услышав стук двери, открыла глаза, невидяще глянула на Реню, зевнула во весь рот, упала щекой на руку и снова задремала.
      Подруги уже спали. Осторожно, чтоб не разбудить, Реня разделась и забралась под одеяло. После холодной мокрой улицы так приятно было в теплой комнате, в постели. Скоро она заснула.
      Проснулась среди ночи, словно кто-то толкнул ее. Что-то ей приснилось. Приснилось важное, но Реня не могла вспомнить что. Потом ей показалось, что она все еще держит в руках Зоин альбом. Да, вспомнила! Ей приснилось, будто она снова листает Зоин альбом, разглядывает фотографии. Альбом, фотографии… Юра…
      Да, да, это ей и приснилось. А может, и не приснилось. Может, снимок так запал ей в память, что продолжала думать о нем и во сне… Юра… Так похож на Михаила Павловича…
      И вдруг словно током пронзило ее. Поднялась на кровати, села. Застучало, закружилось в голове, будто даже стало дурно. Сжала виски ладонями.
      «Они в войну потеряли мальчика, — вспомнила Реня Зоин рассказ. — Ему тогда было пять лет. В каком же году это было? Ну, конечно, скорее всего, в сорок первом, во время отступления. Значит, сейчас ему…» Никак не могла посчитать, сколько ему должно быть теперь, тому мальчику. Несколько раз начинала считать и все сбивалась. Наконец сообразила. «Сейчас ему двадцать два… Ну вот, Юре скоро будет двадцать два…»
      Она сидела на кровати, сжав виски ладонями. «Не может быть, чтобы такое сходство случайно. А Зоя… — обожгло догадкой новой, — мне всегда так приятно было видеть ее… Ведь и она похожа… Или мне уж сейчас так кажется… Или и это приснилось…» Ей захотелось сейчас же, сию минуту взять фотографию Юры и посмотреть на нее, сравнить по памяти с той, что видела сегодня у Булатов. Отыскать черты, общие с чертами Михаила Павловича, Зои.
      Она встала, впотьмах открыла чемодан, стоявший под кроватью, пыталась ощупью найти пакет с фотографиями. Пакет никак не попадался, и Реня стала выбрасывать на пол белье, коробку с новыми туфлями… Коробка стукнула об пол. Проснулась и заворочалась на кровати Валя.
      — Что там такое? — спросила сонно.
      — Ничего, ничего, это я, — прошептала Реня.
      Валя повернулась на другой бок, заснула. Наконец пакет у Рени в руках, но в комнате темно, нельзя зажигать свет, тревожить девочек. Осторожно, на цыпочках, крадется к двери, отворяет ее. В коридоре тишина, в самом конце тускло светит лампочка. Только теперь спохватилась, что вышла в одной рубашке. Не увидел бы кто… Вернулась, ощупью нашла халат, накинула на плечи. Высыпав на подоконник все фотографии, стала выбирать только те, на которых Юра. Вот последние, присланные им совсем недавно. В костюме, при галстуке… «Кажется, не похож», — огорчилась Реня. Но так показалось в первое мгновенье, смутили галстук, костюм. Вгляделась пристальнее и не могла не признать — похож, похож Юра на Михаила Павловича, не зря она там ахнула, показалось, что Юра.
      Перебирала фотографии дальше. Вот Юра в группке детей из детдома. Где-то здесь должна быть и она, но не в ней сейчас дело. Здесь Юра совсем еще мальчик, и Рене кажется, что он очень похож на Зою. «Или я выдумываю?» — не верит сама себе Реня. Она в одной рубахе, босиком. Халат свисает с одного плеча. Всматривается и всматривается в фотографии — одну, другую, третью. Собрала все, сунула в пакет, отложив те, на которых Юра. Надела халат, вернулась в комнату. Там темно и тихо. Который час? Три… Снова легла в постель. Ее всю трясло. Наверно, и от холода и от волнения, хотелось встать, одеться и побежать к Булатам, сию минуту, ничего, что ночь. Дело-то какое. То, что она сегодня поссорилась с Зоей, мелочь, ничего не значит. Она уже и поднялась, и села на кровати, да спохватилась. «А что, если все это выдумки… Разволнуешь Антонину Ивановну, Михаила Павловича, а потом окажется, что совсем не их сын!..»
      Снова легла, укрылась плотнее, стараясь согреться, успокоиться. «Надо завтра же пойти к ним и обо всем поговорить. Пока с одним Михаилом Павловичем. Нужно, чтобы он подробно рассказал, как все произошло, как они потеряли мальчика. Интересно, а как его звали… Я даже не знаю, не спросила тогда Зою… Надо и Юре написать. Только осторожно. Он не поверит. Скажет — один раз у меня уже нашлась мать… Но ведь это не то, это совсем другое…»
      И вдруг сердце у Рени захлебывается радостью. Пускай у нее нет никаких доказательств, что Юра — сын Антонины Ивановны и Михаила Павловича, в глубине души она чувствует, уверена даже, что это так, что не может быть случайным такое сходство. Она представляет, какое это будет счастье для всех, если догадка ее подтвердится, если родители найдут своего сына. Какое счастье будет и для Юры найти отца с матерью, сестру, о которых он совсем, совсем ничего не знает.
      «Спокойно, спокойно, — сдерживает себя Реня. — Может, все это и не так, может, все это мои выдумки…» И снова начинает считать годы, старается припомнить что-нибудь из того, что рассказывал ей Юра о своем детстве. Но только что она может вспомнить, если и сам Юра вряд ли что-нибудь знает.
 
      Реня так и не спала всю ночь, только под утро слегка задремала, но поднялась, не чувствуя усталости. И хотя день был такой же, как все, самый обычный, она все время чувствовала, что произошло необыкновенное. Девчатам Реня решила пока ничего не говорить. В этом, наверное, было какое-то суеверие: казалось, если кому-нибудь расскажет, все окажется неправдой. «А вот о том, что Зоя бросила работу, надо сказать. Во время обеда и скажу», — решила Реня.
      Она и не думала, что девчата так разозлятся.
      — Разве так можно? Никому ничего не сказала! — возмущалась Люба.
      — Нет, ты подумай, ее учили, ей деньги платили, а она на всех плюнула и ушла, — размахивала руками над тарелками Валя. — Пускай меня считают легкомысленной, я бы до такого не дошла!
      — Молодая еще, глупая, — с горечью сказала Реня.
      — Очень уж ты за нее заступаешься, — возразила Люба. — А тебе, между прочим, больше всех надо обижаться, ты ее учила.
      — Молодая, — ехидно улыбнулась Валя. — Как с женатым парнем любовь крутить, так не молодая…
      — Ай, брось говорить что попало, — махнула рукой Люба.
      Она, конечно, тоже слышала о встречах Зои с Женей, о том, что в кино их вместе видели, но считала, что ничего особенного в их отношениях нет и что девчонки просто разносят сплетни.
      — Послушайте, что я вам скажу, — наклонилась к подругам Реня. — Мне кажется, что там уже и в самом деле большее, чем просто дружба.
      — Вот видишь, — повернулась к Любе Валя. — А ты еще не верила…
      — Ну, если это действительно так, я просто не знаю, что с ним сделать надо. Я с его женой знакома… Она приезжала летом, — горячилась обычно спокойная Люба.
      — Мы должны пойти к Жене и поговорить с ним, как полагается! — сжала кулачок Реня.
      Как только закончился рабочий день, подруги направились в радиоузел. С Женей столкнулись у самой двери, он собирался уходить.
      — Вернись, кавалер, — взяла его под руку Валя. — Поговорить надо.
      Женя наивными глазами смотрел на девушек.
      — Что это вы, — смутился он, заметив строгие их лица, но послушно вернулся.
      — Зачем ты крутишь голову Зое? — с места в карьер ринулась Валя. — Она еще совсем ребенок, а у тебя жена!
      — А-а, так вот вы чего! — беззаботно рассмеялся Женя. — А я думаю, что за делегация такая.
      — Послушай, мы все считаем, что ты ведешь себя, извиняюсь, подло, — спокойно, но строго сказала Люба.
      — А какое, в конце концов, ваше дело? — разозлился Женя. — И насколько мне известно, Зоя больше не работает в вашей бригаде, так что вы опоздали со своей опекой.
      — Не работает в нашей бригаде! — воскликнула Люба. — Если не работает в нашей бригаде, значит, нам уже все равно, что с ней будет. Так, по-твоему? — подступила она к Жене.
      — Чего вы привязались, по улице с человеком нельзя пройти — сразу наплетут сорок бочек арестантов, — оправдывался Женя.
      — Я видела твою фотографию у Зои, — оборвала его Реня.
      — Еще и отказывается! — возмущалась Валя. — И не стыдно тебе? Пудришь девчонке мозги да еще отпираешься, мол, все это сплетни, ничего, мол, у меня с нею нет!
      Женя наконец понял, что девушки не шутят, и стал оправдываться всерьез.
      — Ну что вы налетели, как сороки? Как будто у нас с Зоей было что-то там такое… Мы просто дружим с ней. А если фотографию подарил, так что с того?.. Хотел приятное девочке сделать…
      — Приятное, — передразнила его Валя. — Подумаешь, счастье, золотце такое ненаглядное!
      — Она же знает, что я женат, я ее не обманывал, — снова стал злиться Женя. — Да и не делайте вы из мухи слона, ничего, кроме дружбы, у нас не было и нет!
      Разгоряченные, взволнованные, шли девушки домой. Ругали Женю, ругали Зою, винили себя, что не вмешались в эту «дружбу» раньше.
      — И как это он тогда у нас оказался? — недоумевала Люба. — Ну, тогда, в день твоего рождения.
      — Да я, собственно, Володю приглашала, — оправдывалась Реня. — А Женя пришел, наверно, потому, что с Володей они в одной комнате живут.
      — А вы думаете, очень поможет, что мы ему сегодня устроили баню? Так он нас и послушался! Надо его жене письмо написать, чтоб приезжала, — сказала Валя.
      В волнении она забежала вперед, и сейчас говорила, оглядываясь на Реню с Валей, едва поспевавших за нею.
      — Ну, это, по-моему, нехорошо, — поморщилась Люба, — некрасиво такие письма писать.
      Реня шла молча. Она вспомнила вчерашний свой разговор с Зоей, ее холодные, упрямые глаза. А ведь сегодня предстоит разговор с Михаилом Павловичем. Зоя подумает, что она пришла мириться… Ну и пускай… Какое это теперь может иметь значение?
 
      Вечером Реня завернула в бумагу все Юрины фотографии, положила их в сумочку и пошла. Она очень волновалась. Ей суждено было принести людям либо огромную радость, либо большое разочарование. И вместе с тем Реня считала, что не рассказать о своей догадке не может, не имеет права. Поэтому и решила, что будет пока говорить только с одним Михаилом Павловичем. Он — мужчина, ему легче будет во всем разобраться. Но как им остаться вдвоем? Разве что позвать на улицу и там поговорить?
      Еще не очень себе представляя, как это все будет и как ей удастся начать разговор, Реня нажала на кнопку звонка. Дверь открыл Михаил Павлович. Он был в темной пижаме, в домашних туфлях на босу ногу, в руках раскрытая книга. Реня решила здесь же, у дверей, пока никто их не слышит, сказать, что им обязательно надо поговорить наедине.
      — Со мною, лично? — удивился Михаил Павлович. — Может, что-то с Зоей? — встревожился он.
      — Нет, не с Зоей. Я о другом, — торопилась Реня. — Но обязательно только с вами.
      — Так проходите, проходите. Зои нет дома, а Антонине Ивановне нездоровится, лежит в спальне. Кажется, даже спит.
      Михаил Павлович помог Рене раздеться, провел ее в комнату. Там горела только настольная лампа с зеленым абажуром, она ярко освещала бумаги, книги на столе, а комната тонула в полумраке.
      Михаил Павлович тихонько подошел к двери в спальню, приоткрыл ее, прислушался и притворил плотнее.
      — Спит, — сказал он Рене. — Так что у вас? — спросил почти шепотом.
      Реня сидела в кресле и смотрела на портрет мальчика, висевший на стене. Спросила тоже тихо.
      — Скажите, Михаил Павлович, как звали вашего сына?
      — Александр, — ответил тот, только сейчас заметив, куда обращен взгляд гостьи.
      Надежды у Рени сразу поубавилось. Александр и Юрий — ничего общего. И все-таки надо было продолжать.
      Не спеша, стараясь унять дрожь в руках, вынула из сумочки пакет, развернула.
      — Вот, взгляните, — протянула Юрину фотографию.
      Михаил Павлович взял очки, лежавшие на столе, у настольной лампы, надел их, стал внимательно рассматривать снимок.
      — Красивый парень, но я его не знаю, — сказал он.
      — А кого-нибудь из ваших знакомых он вам не напоминает?
      Михаил Павлович снова стал внимательно вглядываться в фотографию.
      — Нет… Как будто нет, — неуверенно ответил он.
      — Где Зоин альбом? — поискала глазами Реня.
      Она поднялась, сама включила верхний свет. Сразу увидела альбом. Он лежал на прежнем месте, там, где вчера оставила его. Взяла альбом, стала торопливо листать.
      — Вот, посмотрите, — положила она рядом фотографии молодого Михаила Павловича и Юры. — И должна вам сказать, что на этом снимке он еще не так похож на вас, как похож в жизни… Здесь он в костюме, при галстуке, волосы приглажены, а этим летом, когда он был в такой же, как вот здесь у вас, рубашке с расстегнутым воротом… Вы понимаете, как только я увидела эту фотографию, я сначала подумала, что это он…
      — Кто он… где он, — вдруг севшим голосом спросил Михаил Павлович, и пальцы его, державшие снимок, задрожали.
      — Это Юра… Юра Новаторов. Я вместе с ним жила в детдоме… В Калиновке… Сейчас он в Ленинграде, учится в институте…
      Михаил Павлович откинулся на спинку кресла, на лбу его выступил пот.
      — Вам нехорошо? — испугалась Реня и коснулась рукой его плеча.
      — Нет, нет, — Михаил Павлович выпрямился, вынул из кармана пижамы носовой платок, стал вытирать лоб, лицо.
      — Кроме этих фотографий, у меня нет никаких доказательств… Вы сами видите, даже имя и фамилия совсем другие. Может, сходство случайное… Но, знаете, надо проверить… А вот здесь, на этом снимке, посмотрите, как он похож на Зою… — Реня и сама вся дрожала. Так же, как тогда, в коридоре общежития, когда разглядывала ночью, под тусклой лампочкой, Юрины фотоснимки. — Я оттого и решила говорить пока только с вами, не тревожить Антонину Ивановну.
      — Да, да, у нее больное сердце… Так в каком, вы говорите, детдоме, в Калиновке? Это где?
      — Это за Гомелем. А где он у вас потерялся?
      — Где потерялся? — переспросил Михаил Павлович. — Потерялся не там, но ведь по-всякому бывало… Так как, вы говорите, его зовут? Юра Новаторов? Нет, конечно, ни имя, ни фамилия… Но он в самом деле похож, — и Михаил Павлович снова наклонился над снимком. — Мне надо поехать в Ленинград… Надо обязательно его увидеть…
      — Подождите, не волнуйтесь, — успокаивала его Реня. — Юра должен скоро сам сюда приехать… На зимние каникулы… А вы мне лучше расскажите, как все случилось. Может, это поможет мне что-нибудь выяснить.
      Михаил Павлович поднялся, нетвердым шагом пошел к двери, ведущей в кухню. Реня слышала, как он звякнул там стаканом — пил воду. Потом в зеркале, висевшем напротив ее кресла, она увидела, как остановился он в дверях, потирая рукою грудь.
      Вернулся, снова сел на свое место и снова долго смотрел на снимок.
      — Он в самом деле похож на меня… Неужели такое возможно?..
      Седой человек, испытавший на своем веку немало и горя и радости, не раз смотревший в глаза смерти, наверно, никогда он так не волновался, как в эти минуты. Со смертью можно бороться, ее можно победить, а что можно сделать, чтобы надежда не блеснула тем обманчивым лучом, после которого становится еще темнее. Михаил Павлович смотрел на Реню, и во взгляде его были и страх, и радость, и надежда, и боль.
      Он снова поднялся, снова подошел к двери в спальню, заглянул туда. Казалось, он колеблется: не разбудить ли, не рассказать ли все и ей. Вздохнул, прикрыл дверь, вернулся к Рене.
      — Я с ними не был тогда, ничего сам не видел, но Антонина Ивановна много раз об этом рассказывала, так что, считайте, все подробности мне известны, — начал Михаил Павлович. Он старался взять себя в руки, и хотя голос у него еще дрожал, лицо стало спокойнее. — До войны мы жили в Гродно. Там стояла наша воинская часть. А когда началась война, вы же знаете, что творилось в первые дни… Хотя вы-то как раз и не знаете, не помните. Вы ведь тогда совсем ребенком были… как мой Шурик, наверно… Молодежь теперь только по книгам, по кино знать может…
      Так вот, наша часть заняла оборону… Стояли мы твердо, дрались до конца, не одна сотня фашистов навеки осталась в нашей земле, едва ступив на нее. Но и наших полегло немало. Гибли как герои, но мало кто знает о их подвигах. Вот почему я и взялся за свои записки. Хочу рассказать о тех, павших в самом начале.