Глава 44

ПОДВИГ ПРЫЩАВОГО

— Буби? Куда ты ходи, мой девочки? — прошептал капитан Порло уже не в первый раз.

Маленькая обезьянка, обернувшись, одарила своего хозяина все тем же встревоженным, очень серьезным взглядом и запрыгала дальше. Она завела капитана уже довольно далеко по лабиринту перепутанных коридоров. Сгустилась тьма, а светильники здесь, как назло, были развешаны редко. Колонны и странные скульптуры, стоявшие вдоль стен, отбрасывали длинные, причудливые тени. Капитану было нелегко поспевать за обезьянкой. Он пыхтел и бормотал проклятия по адресу своей неуклюжей деревянной ноги. Время от времени до его слуха доносились гулкие шаги стражников, обходивших дворец, и тогда капитан с обезьянкой прятались за колоннами или в густых черных тенях.

Теперь же стражники словно пропали. Это было хорошо, поскольку капитан изнемог от долгой ходьбы. О, как жгуче он ненавидел эту треклятую сушу за то, что здесь приходилось преодолевать такие большие расстояния. Пусть «Катаэйн» раскачивалась на бурных волнах, но ведь по палубе всегда было так легко добраться, куда нужно! Да и придержаться было за что...

Обезьянка, а следом за ней и капитан свернули за угол. В воздухе витали ароматы благовоний. Капитан наморщил нос. Ему этот запах казался омерзительным. А вот Буби он, похоже, взволновал. Она принялась подпрыгивать и царапать коготками створки золоченых дверей.

— Буби? — неуверенно вымолвил капитан, прохромал к двери, подергал за ручку. Дверь оказалась заперта. — Ты чего, мои девочка? Там что-то быть? Что-то такой, что надо повидай старые Фарис Порло? — Глаза капитана сверкнули. — Уж не сыскал ли ты сокровище, Буби? Нет? Что там такой? — Капитан сдвинул кустистые брови. — Кто-то плохо? Беда?

Тут Буби оставила в покое двери и пропрыгала по коридору дальше. Она остановилась около других дверей. Эти, тонкие, резные, вели на террасу. Обезьянка вцепилась в дверную ручку.

— Да что теперь такой, Буби? Надо ходи туда, ты так мне хотеть говорить? Попробуй залезать через окно, да? Не думай я, что старые Фарис Порло моги залезай в окно, ну да давай посмотреть, моя хорошенькие, а?

Капитан начинал нравиться себе. Он уже не сомневался в том, что где-то рядом кроется какая-то тайна, что Буби привела его к какой-то загадке. Капитан любовно всколыхнул воспоминания о собственной юности, о своих героических подвигах во время бомбардировки Варля, на далеких островах Ананда, в джунглях Ороконы. С ногой или без ноги, уж если кто был создан для приключений, так это Фарис Порло! Уж он покажет этим иноземцам, этим мерзавцам куатанийцам, которые повязывали свои дурацкие головы кухонными полотенцами!

Однако бравада, охватившая капитана, быстро пошла на убыль. Во-первых, он вдруг испытал сильнейшую физиологическую потребность, немедленное отправление которой стало намного важнее любого приключения, каким бы вожделенным оно ни казалось. Кроме того, вот-вот Порло предстояло освежить кое-какие неприятные воспоминания. Он следом за Буби вышел на террасу. Это оказалось просто: двери не были заперты. Буби пропрыгала в сторону и уцепилась за подоконник. Взобравшись на него, она принялась подпрыгивать и шипеть, давая тем самым капитану знак поспешить.

Но в это мгновение внимание капитана привлекло совсем другое шипение.

Он медленно развернулся и, осторожно перегнувшись через парапет, взглянул вниз.

Вот тут костыль вдруг выскользнул из-под мышки у капитана, а деревянная нога подвернулась, и Порло, рухнув на пол и пребольно ударившись, позорно обмочился. Ухватившись за парапет, он рыдал и стонал:

— Кобр-ра, кобр-ра!

Перепуганная Буби вернулась к поверженному хозяину и, дрожа от страха, прижалась к нему.

На этом месте гораздо позже их обнаружили стражники и сопроводили в отведенные капитану покои. Стражники предположили, что капитан напился запрещенной браги и заблудился во дворце.

— Старый дурак. Совсем из ума выжил. Да еще и штаны обмочил!

Ну и смеялись же они!

Не было тихо. Не было пусто. Даже темно — и то не было. Над «Царством Под» звучали скрипы и грохот из забегаловки наверху. Эти звуки казались уродливой, безобразной музыкой, к которой добавлялся стук капель, падавших на пол с промокшей от мочи мешковины. Свет проникал в каморку только через трещины в потолке, и в этом свете мелькнули подрагивающие усики, потом — вильнувший голый хвост, потом — тускло сверкнула лежавшая в углу перевернутая медная лампа.

— Ну, вот мы и дома!

Застонали ржавые петли крышки люка. Двое оборванцев спрыгнули вниз. Крысы разбежались.

— Куда они все подевались? — озадаченно проговорил Прыщавый, вглядываясь в темноту. — Видишь, что ты наделал, Писун? Все тебя ищут, поди.

— Я тебе не Писун.

— Ну, Малявка.

— И не так меня зовут.

— Хороша благодарность!

Мальчишка фыркнул и пошарил рукой по полу.

— Куда лампа подевалась?

— А где-то свечка должна быть.

— Ой, тьфу! Занавеска вся мокрая.

Малявка негромко выругался.

— Чего-то она мокрая, Писун?

— Обмочил кто-то, — победно отозвался мальчишка.

— Ладно, давай я тебя лучше Писуном звать не буду.

Ругаясь на чем свет стоит, Прыщавый зажег свечку, шлепнулся на грязный матрас, понял, что матрас промок, со вздохом поднялся и, побродив между мешками, бочонками и ящиками, вытащил откуда-то свернутый в рулон коврик. Развернув рулон, он расстелил коврик поверх матраса. Прыщавый сильно устал и был готов снова плюхнуться на матрас, но на миг коврик привлек его внимание. Уж очень богатым был рисунок, необыкновенно яркой — расцветка. Огонек свечки осветил завитки, спирали, пятнистые змейки, павлиньи перья с радужными «глазками».

— Что-то я тут раньше такого не видал, — пробормотал Прыщавый.

— Так его только вчера сперли. Султанский коврик.

— Чего-чего?

— А ты песню про султана не слыхал? — Малявка зевнул и ткнул пальцем в коврик. — Ну... было пять султанов, и у каждого — свое царство...

Прыщавый никакой такой песни не слыхал, но нагнулся ниже и стал рассматривать коврик более пристально. Вскоре рисунок перед его глазами преобразился, и какие-то его детали стали похожими на реки, а другие — на горы и деревья, а еще какие-то — на планеты и падучие звезды. В самой середине Прыщавый не без труда различил фигуры мужчин, хитро спрятанные за причудливым орнаментом. Все мужчины были в одеждах разных цветов, и каждый из них держал в руке, словно некий дар, сверкающий кристалл, и кристаллы тоже были разного цвета. От кристаллов исходили символически вытканные лучи. Они накладывались друг на друга, пересекались. Мелкие стежки, которыми были изображены лучи, тянулись до самых краев ковра.

На мгновение Прыщавый замер, словно его зачаровали. Но тут Малявка, устав от ожидания, бросился к матрасу и разлегся на лежащем поверх него коврике. Свеча угасла. Пьяные матросы наверху, в харчевне, затянули развеселую песню и стали притоптывать в такт. Чары развеялись. Прыщавый растянулся на матрасе рядом со свернувшимся калачиком Малявкой. Каким мягким оказался ковер, какой сладкий аромат исходил от него! Прыщавый перевернулся на живот, уткнулся лицом в пушистую, мягкую шерсть, блаженно вдохнул пропитанный запахом ковра воздух. Этот запах перебил мерзкие миазмы «Царства Под».

Прыщавому было тоскливо. Вообще-то говоря, ему всегда было тоскливо, но когда он обнаружил Малявку, притаившегося за башенкой на галерее, Прыщавый испытал победную радость. Гадать не приходилось: завидев страшного стражника-уабина, малыш вскарабкался вверх и спрятался, а потом боялся спуститься один. Так бы он и сидел в своем шатком убежище, а потом либо соскользнул вниз и разбился насмерть, либо его в конце концов заметили бы уабины. Ну и натерпелся же он страха, наверное! Сам Малявка в этом признаваться не желал, но это не имело значения. Прыщавый, словно кошка, перепрыгнул через провал, подхватил перепутанного малыша, а потом, продолжая ловко прыгать с крыши на крышу, в конце концов доставил мальчишку домой. Когда они мчались по извилистым проулкам к «Царству Под», грудь Прыщавого просто-таки распирало от гордости и счастья. Он лелеял мысль о том, как обрадуются его новые дружки. Более того, он представлял себя в роли настоящего героя. Его будут хлопать по спине, обнимать, целовать, выкрикивать его имя...

Каким же он был самонадеянным тупицей! Возвращение домой обернулось крушением всех надежд для Прыщавого. Вероятно, остальные могли вот-вот вернуться, но теперь Прыщавый понимал, что ни радости, ни благодарности он от них не дождется. Это было бы на них непохоже, и к тому же «поддеры» относились к Прыщавому с отвращением. Жизнь Прыщавого началась на каучуковой плантации, и там он мечтал только о побеге. Как ему хотелось убежать к морю! А потом, когда он попал на корабль капитана Порло, он снова стал мечтать — на этот раз о новой жизни в новой, незнакомой стране. И вот теперь он оказался в новой, незнакомой стране и опять предавался мечтам. Он вытянул покрытую разодранными в кровь прыщами худую руку, почесал шею. Песня, звучавшая наверху, в «Полумесяце», близилась к развязке. То была грубая матросская песня. Прыщавый ее уже не раз слышал.

Что бы это значило? Этого Прыщавый не понимал. Песню прервали грубые ругательства содержательницы притона. В наступившей тишине Прыщавый слышал, как где-то в углу копошится крыса, как шелестят бьющиеся о сваи причалов волны моря. Он вздохнул. Может быть, ему стоило вернуться на «Катаэйн»? Или лучше поискать другое местечко — где-нибудь посреди странного царства Унанг-Лиа? Прыщавый не знал, как ему быть. Он знал одно: что жутко, отчаянно устал. Нужно было постараться уснуть, пока матросы не разгулялись вновь, не принялись опять горланить свои песни и стучать по полу тяжелыми ботинками.

Прыщавый передвинулся поближе к Малявке и обнял мальчика. Тот дышал глубоко и ровно, но вряд ли уже успел заснуть. Ох, Писун, Писун... Какой же он был славный! Прыщавый нежно погладил грязные волосенки Малявки. Никто из остальных мальчишек ни за что бы его так близко к себе не подпустил. Самым противным был Губач, да и Сыр не лучше... На самом деле Прыщавый подозревал, что и господину Раджу он внушает отвращение — пусть тот и не выказывает своих чувств открыто. Но это было очевидно. Вспоминая о том, как спас Малявку, как вытащил его из-за башенки на галерее, как потом нес на руках, Прыщавый думал о том, как повели бы себя другие на месте малыша, если бы потребовалось спасать их? Небось отшатнулись бы от него, от его протянутых к ним, изуродованных прыщами рук? Нет, никого из них он не смог бы спасти. Не теперь.

— Ты спишь, Писун? — шепотом спросил Прыщавый.

— Я тебе не Писун, — прошептал в ответ малыш.

Они оба любили шептаться. Слишком часто им приходилось слышать крики, грубые шутки и смех. Пошептаться — это было для них особой, редкой и потому драгоценной радостью. Прыщавый опасливо глянул наверх — туда, где располагалась крышка люка. Прислушался — не доносится ли топот ног бегущих по проулку «поддеров»? Чары могли быть в любое мгновение разрушены. Он прижался губами к уху малыша.

— А как же тебя зовут на самом деле?

— Не знаю. Ну, то есть мама-то меня как-то назвала, а папаша меня просто Малявкой кличет.

— У тебя есть мать? — спросил Прыщавый недоуменно, словно самая мысль об этом показалась ему странной. — И отец есть?

— Мамы нет. Папаша ее продал... давным-давно.

— Ну а отец?

Малявка вздохнул.

— Да ты ж его знаешь. Его все знают, и все зовут как положено, по имени. Вот только у него сразу три имени.

Прыщавый крепче обнял малыша.

— Малявка, ты уж ли не про Эли Оли Али говоришь? — Эта новость сама по себе была удивительной, но Малявка трижды кивнул — вероятно, в знак каждого из трех имен отца. — Он твой отец — и засунул тебя сюда?

— Нужно же ему было куда-то меня пристроить. Ну, он так сказал. — Малявка пошевелился, теснее прижался к другу. — А ты, Прыщавый... Есть у тебя имя?

— Да было вроде, когда я маленький был. Вроде мужик главный его в книжке записал, когда меня заставили работать — ну, там где из деревьев каучуковый сок добывают. А чего раньше было — плохо помню.

— Ну а как тебя раньше звали-то?

— Знаешь, я пробовал вспомнить. Может, и не так было, да только вроде бы Джорвелом меня звали. Я спросил у одного матроса на корабле, так он мне сказал, что это вроде бы эджландское имечко. Может, так отца моего звали — не знаю. Ничего не знаю. Только по вантам лазать здорово умею. И по деревьям каучуковым еще.

Какое-то время оба молчали. Прыщавый рассеянно поглаживал ручонку Малявки и вдруг почувствовал, какой тот холодный. Сюда, в «Царство Под», редко проникала дневная жара, а если и проникала, то надолго не задерживалась, и мальчишки зачастую просыпались среди ночи, дрожа от холода. Прыщавый подумал: не порыться ли в груде тряпья и не найти ли чего-нибудь, чем можно было бы укутать Малявку, но ему хотелось еще немного продлить прекрасные мгновения задушевной беседы. Он крепче прижал к себе малыша, принялся растирать его холодные ручонки. Пусть они оба были голодны, пусть замерзли, пусть от них обоих неприятно пахло — но сейчас они были счастливы. По крайней мере — пока.

Малявка пробормотал:

— Прыщавый? Хочешь, я буду звать тебя Джорвелом?

Сначала в ответ прозвучал стон. А в следующее мгновение Прыщавый проговорил:

— Когда-нибудь назовешь меня так, когда у меня прыщи сойдут. А до тех пор я останусь Прыщавым. А все-таки приятно помечтать про то, что в один прекрасный день я стану Джорвелом... когда-нибудь...

И снова наступила тишина. Прыщавый и Малявка лежали, тесно прижавшись друг к другу, и слушали, как в другой стороне, у стенки подземной кладовой скребется крыса. Казалось, этот звук доносится откуда-то издалека. Как ни странно, мальчики чувствовали себя в полной безопасности на своем ковровом островке.

Вдруг Малявка пробормотал:

— Прыщавый? А может быть, тебе Султан поможет? Ну, сделает тебя покрасивее, в смысле.

— Султан? Какой еще султан?

— Из песни. Тот султан, про которого в песне поется.

И снова наступила пауза. Малявка задышал еще медленнее и ровнее, но Прыщавый шепотом позвал его:

— Писун? То есть... Малявка? А может, споешь мне эту песню?

— Не знаю... не вспомню.

Прыщавый стиснул руку друга.

— Ну попробуй вспомнить, Малявка.

Но малыш наконец уснул. Прыщавый снова погладил его. Он был просто переполнен любовью и нежностью. Как ему хотелось прямо сейчас взять Малявку на руки, поднять и унести куда-нибудь, где было бы красивее и лучше! Странные, спутанные мечты сгустились вокруг него в темноте, подобно облакам. Скоро, очень скоро Прыщавый должен был погрузиться в эти облака, утонуть в них с головой, но не сейчас, не сейчас... Вдруг им овладело другое, более острое желание...

Нет!

Прыщавый резко откатился подальше от малыша, в отчаянии сжал край ковра, уставился в темноту. О, это случилось давным-давно, до того, как он стал таким отвратительным. Теперь казалось, что это случилось не с ним, а с другим мальчиком, но он никогда, никогда не смог бы забыть ту жуткую боль.

Нет. Только не Малявка.

Откуда-то сверху в каморку проникал тусклый свет. Вот он мелькнул — и Прыщавый заметил плавные очертания металлического предмета. Это была лампа, лежавшая на боку. Прыщавый протянул к ней руку, взял, прижал холодную медь ко лбу, к груди.

— Прыщавый? Ты чего? Ты плачешь, что ли?

Нет-нет, он не мог заплакать — ведь от слез бы пребольно защипало кожу, покрытую прыщами.

— Уснуть не могу никак, вот и все.

— Спеть тебе песню?

Прыщавый что-то согласно пробормотал. Медленно и нежно, как нечто хрупкое, он гладил лампу, прижатую к груди, а Малявка тихонько, еле слышно, запел:

Наверное, если бы Малявка спел еще, Прыщавый попросил бы его объяснить смысл слов песни. Наверное, потом они бы зажгли медную лампу, сели бы рядышком на корточки и принялись бы рассматривать рисунок на ковре. Но все время, пока Малявка напевал, Прыщавый поглаживал лампу, и вот тут-то все и случилось.

Малявка замолчал.

Прыщавый вскрикнул.

Облако разноцветного дыма заполнило каморку. Дым местами чернел, местами сквозь него просвечивали вспышки молний. А потом столь же неожиданно дым развеялся, а рядом с Прыщавым и Малявкой на ковре очутился пузатый коротышка. Он уселся, скрестив под собой ноги и сложив короткие ручки на животе. Коротышка загадочно улыбался, и от него исходило странное свечение.

Прыщавый и Малявка испуганно вскочили, но не успели они раскрыть рты, чтобы задать коротышке вопрос, как тот сам им ответил — ну, если так можно выразиться. Глазки его засверкали, и он разразился потоком слов:

— Небось гадаете, кто я такой? И не замечаете сходства? Ну, приглядитесь же! Ох, да вы, похоже, простолюдины, — вздохнул коротышка. — Как бы то ни было, мой дорогой братец настаивал на том, чтобы я носил это дурацкое обличье. Да уж, братец! Столько времени миновало — узнает ли он меня? Бедняга Оман! И я бедняга! Какие ужасные страдания мне пришлось пережить! Солнцеворот за солнцеворотом я томился в этой лампе, а лампа валялась на дне сундука, принадлежавшего дряхлому старику, и я мечтал только об одном: чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь потер лампу. И кто же ее потер? Домечтался! Ее потер этот козлобородый негодяй, который пожелал оказаться здесь! А когда козлобородый забыл про лампу, я так боялся, что мне придется торчать в этой зловонной яме до скончания времен. В каком я был отчаянии, ребята, и не передать! — Коротышка выпучил глаза. — Но позвольте, однако же, представиться, а вас я знаю. Пожалуй, мой прыщавый дружок, ты более склонен к приключениям, чем козлобородый, а? Я так сразу и подумал, что ты обожаешь приключения — ведь ты столько всего увидел, просто держа в руках лампу! И услышал. Неплохое представление я вам устроил, а, ребята? — Джинн пристально уставился на Прыщавого. — Ну, надеюсь, ты не поведешь себя, как козлобородый? Более дурацких желаний мне еще никогда не...

— Заткнись! — вырвалось у Прыщавого.

— Прыщавый, осторожно! — прошипел Малявка. — Он же волшебник!

Как раз в этом Прыщавый нисколько не сомневался. Он держал в руке медную лампу, из носика которой все еще струился дым. Коротышка по-прежнему светился, а когда Прыщавый опустил глаза, то невольно зажмурился: таким ярким стал рисунок на ковре, озаренном странным сиянием.

Прыщавый посмотрел на коротышку.

— Кто ты такой? Чего ты хочешь?

Все это время улыбка не сходила с лица коротышки, а тут он громко расхохотался.

— О-хо-хо! Молодо-зелено! Ну ладно, извини, я тебя оскорбил в присутствии товарища, но ты ведь меня понял... Достаточно будет сказать, дружок, что я... — коротышка тяжело, сокрушенно вздохнул, — что я — джинн, раб той самой лампы, которую ты держишь в руках. И это означает, что я должен спросить у тебя, чего ты хочешь. — Презрительно скривившись, джинн добавил: — Господин.

— Г-господин? — с сомнением переспросил Прыщавый.

Джинн вытаращил глаза.

— ЖЕЛАНИЯ! Говори, какие у тебя есть желания, балбес прыщавый. Чего ты ЖЕЛАЕШЬ?

— Прыщавый, — прошептал Малявка, — ты понимаешь, что это значит?

— А ты-то понимаешь? — прищурился коротышка-джинн, взглянув на малыша, нетерпеливо перевел взгляд на Прыщавого и вздохнул. — Только не говори, что тебе надо подумать.

Но Прыщавый был слишком взволнован для того, чтобы понять, что его снова поддели. Он смело шагнул вперед.

— Я хочу, чтобы ты... унес нас отсюда!

— О-о-о... опять то же самое! — простонал джинн, щелкнул пальцами и исчез. В следующее мгновение коврик поднялся в воздух. Мальчики вскрикнули, присели, распластались ничком. «Мы же сейчас стукнемся о потолок!» — только об этом они оба и думали.

Но коврик плавно поднимался вверх и потолок преодолел так легко, словно был соткан из дыма. В полном изумлении мальчишки преодолевали этаж за этажом, пролетали мимо матросов, шлюх, слуг и рабов, одни из которых кряхтели, сидя на ночных горшках, другие покуривали джарвел, третьи — спали пьяным сном и громко храпели.

А потом они пролетели сквозь крышу.

Только потом они узнают, что медная лампа скатилась с ковра. Это произошло в то мгновение, когда ковер оторвался от пола. Лампа осталась в «Царстве Под».

Глава 45

ЧЕРЕЗ ЗАБОР

Богатый купец, пьяно пошатываясь, брел по проулкам неподалеку от Дворца с Благоуханными Ступенями, не зная о том, что ему вот-вот могла бы быть суждена крайне неприятная встреча. Запросто могло бы случиться так, что его губам больше не пришлось бы изведать изысканный вкус специй и приправ, шербета и прочих яств, подаваемых на роскошных пиршествах, а также поцелуев милашек-наложниц, не прикоснуться к трубке кальяна в полумраке курильни. А пока он был очень доволен и свое прекрасное настроение вложил в песенку. Золотые монеты в туго набитом кошельке негромко позванивали в такт.

У Губача глаза выпучились так, словно он заприметил свежего угря. Рыба бы не медля бросился следом за купцом, если бы его не придержал Фаха Эджо. Он схватил приятеля за руку и затащил в темную подворотню.

Купец, пошатываясь, прошел мимо.

— Фаха, так нечестно!

— Нечестно? Ты что, хотел бы, чтобы этот осел развопился, как свинья под ножом? Пошли, мы уже почти у цели.

Набитый монетами кошелек был одним из немногих свидетельств богатства, которые заметили оборванцы за время своего странствия по ночным улицам Куатани. Дворец калифа был окружен роскошными особняками, но мало кто из жителей города выставлял свое богатство напоказ. Дома прятались за высокими, неприступными стенами, которые сурово стерегли всю роскошь, все сокровища, таящиеся внутри. Все, что было бы выставлено напоказ, привлекло бы внимание грабителей, да и потом, кто из самых богатых горожан мог бы поспорить красотой своего жилища с калифом? Любая подобная попытка была бы чревата жестоким наказанием.

Приплясывая на ходу, компания Фахи Эджо пробиралась по улочкам мимо полчищ крыс, куч мусора и сточных канав. Луна для них была плохим проводником: ее свет едва проникал вниз сквозь широкие кровли.

Но вот наконец мальчишки выбежали на безлюдную рыночную площадь.

— Сюда!

— Ты точно знаешь, Фаха?

— Тс-с-с! Смотрите в оба, чтоб на уабинов не напороться!

Нырнув под полуразрушенную галерею, мальчишки-"поддеры" выстроились гуськом. Они оказались в пространстве между двумя стенами. Одна из них, гладко оштукатуренная, принадлежала дому. Только высоко виднелось единственное темное окно. Другая стена, сложенная из крупных шершавых камней, была намного выше дома, и ее венчали острые железные колья. За этой стеной, как был уверен Фаха Эджо, находились покои Мерцающей Принцессы. Раджал полюбопытствовал, откуда тому это было известно. Козлобородый прижал палец к носу и прошептал имя своего двоюродного братца, сводника.

Аист и Сыр, вожделенно ухмыляясь, прижались ушами к стене.

— Та-ам кто-то ш-шипит!

— С-с-с! С-с-с!

Мальчишки испуганно отскочили от стены и изобразили руками извивающихся змей. Фаха Эджо округлил глаза.

— Бросьте! Стена толстая, как... как Губач!

Сыр задрал голову.

— Да он же... без своих драгоценностей останется, ежели перелезет через эту стенку!

— Ага, и станет евнухом! — хихикнул Рыба. Он все еще сжимал в руке свой сушеный амулет. Рыба поднес его к своей набедренной повязке и другой рукой изобразил взмах ножа. — Ну а ты нынче с принцессой позабавиться собирался, ваган?

— Чего? — резко обернулся к нему Раджал.

Но прежде чем Рыба успел ответить, вмешался Губач:

— Эй, так нельзя! Вагану нельзя трогать принцессу!

— Тебе тоже, кусок жира! — внес ясность Фаха Эджо, цепко сжав руку Губача. — Слушайте меня, балбесы! Ваган с принцессой забавляться не будет. Он принесет нам ее чадру, и этого хватит. Ну а если камешков прихватит хороших — и того лучше будет.

Сыр хихикнул.

— Хватит! — буркнул Фаха Эджо. В проулке между стенами было почти совсем темно, но все же в тусклом свете луны было видно, как злобно сверкнули глаза козлобородого. — Через стену и назад, и все. Туда и обратно.

Сыр снова хихикнул.

— Слушай, заткнись. А потом он станет нашим братом — точно так же, как Прыщавый, и больше мы его испытывать не станем. Усекли?

— Все равно ваганам веры нету, — проворчал Губач.

— Во-во. Уж больно вонючие, я так скажу, — брезгливо пробормотал Сыр.

— Нет, не скажешь, — процедил сквозь зубы Фаха Эджо и ткнул пальцем в конец простенка. — Сыр. Ступай в ту сторону. Станешь на стреме — и гляди в оба, чтоб уабинов не пропустить. Губач, а ты дуй в другой конец.

— Я? — обиженно протянул толстяк. — А я хотел поглядеть, как ваган сверзится!

— Оттуда и поглазеешь. Да и за уабинами заодно приглядывай. Готов, ваган? Ну, кто в дудку дуть будет?

— Я! — выкрикнул Сыр и проворно развернулся.

— Я! — с готовностью вызвался Рыба.

Фаха Эджо отбросил их руки, потянувшиеся к дудке.

— Аист, ты будешь дуть.

— Й-я-а? Д-а я и-игра-ть не у-умею.

— Не надо играть. Просто дуй, и все.

Аист сжал дудку беззубыми деснами и дунул. Дудка издала писклявый и хриплый звук. Фаха вырвал ее у Аиста.

— Не так громко, дуралей.

— А-а как на-адо?

— Надо потише, — посоветовал Раджал. — Веревка слушается, даже когда совсем тихо играют.

— Ну, начнем? — предложил Фаха Эджо.

Однако образовалась заминка. Губач вразвалочку вернулся из своего конца простенка.

— Не нравится мне это, — сообщил он. — Ваган мухлюет.

— Как это — мухлюет?

— Прыщавый-то на мечеть Пяти Ветров сам забирался. Безо всяких там фокусов с веревками и дудками. Поверим вагану — и он нас надует, как пить дать.

Тут и Сыр вернулся.

— Правду Губач говорит. Это что же за испытание, ежели с колдовской веревкой? А еще ваганы воняют.