В начале века весьма известным в России гастролером был актер Мамонт Дальский. Слава его была несколько скандальной, он вечно попадал во всевозможные истории и устраивал дебоши. Как-то пришлось ему гастролировать в одном из городков на Украине. Он должен был выступить в роли Гамлета. Спектакль был готовый, мизансцены — незамысловатые, а потому не было ни одной репетиции.
      Как и полагается, в самом начале представления на сцене появился артист, изображавший тень отца, и он заговорил с сильным малороссийским акцентом:
      — Хамлету, сынку мый…
      Услыхав такое, Мамонт Дальский взглянул на публику и сказал:
      — А ну вас на хер с такой родней!.. После этого он повернулся и ушел со сцены.
      В свое время в Московском театре Сатиры играл артист Н. М. Плинер. Он был не только одаренным драматическим актером, но и с успехом выступал на эстраде.
      До революции Плинер работал в варьете, и у него была такая афиша:

«ТАНЦ-КОМИК, КУПЛЕТИСТ

И ЕВРЕЙСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

НИКОЛАЙ МАТВЕЕВИЧ ПЛИНЕР»

      В каком-то городе тот же самый антрепренер, которому принадлежало варьете был и хозяином драматической труппы. И вот однажды заболел актер, играющий в «Ревизоре» роль Осипа. Тогда антрепренер просил Плинера выступить вместо захворавшего коллеги. Тот, разумеется, согласился. Затем он купил четверть водки и отправился к наборщикам в местную типографию.
      — Ребятки, — сказал им Плинер, — вы уж меня в афише не обидьте…
      — Какой разговор, — сказали наборщики. — Будьте покойны, Николай Матвеич!..
      И вот в городе появилась такая афиша:

Н. В. Гоголь

РЕВИЗОР

комедия в пяти действиях

Действующие лица и исполнители:

      Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, городничий — г-н Зерцалов
      Анна Андреевна, его жена — г-жа Нарцисова
      ………………………………………
      Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга — г-н Маевский
      Осип, слуга его

ТАНЦ-КОМИК, КУПЛЕТИСТ

И ЕВРЕЙСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

НИКОЛАЙ МАТВЕЕВИЧ ПЛИНЕР

      Уже в советское время в театре Сатиры был такой эпизод. Молодой актер, не получивший прибавки жалованья, говорил:
      — Нет, уйду отсюда!.. Зачем мне терпеть этих хамов?.. Если они меня не ценят, я перейду в Художественный театр…
      — Там тебя не возьмут, — сказал ему Плинер.
      — Почему это меня не возьмут? — вскипел актер.
      — В Художественном театре у гардеробщиков своя артель, они со стороны не берут, — невозмутимо отвечал Плинер.
      Примечательной фигурой был актер и руководитель Малого театра Александр Иванович Южин. (Настоящая его фамилия — Сумбатов-Южин, и поговаривали, что он — грузинский князь. Впрочем, про Грузию было известно — обладатель одного барана там считается дворянином, а трех — князем.)
      Рассказывали, что Южин на каком-то спектакле ухитрился сбить самоё Ермолову. Они играли любовную сцену, и ему надлежало с тревогой произнести реплику — «Ваш муж!» На что партнерша отзывалась: «Мой муж?»…
      Так вот Южин почему-то произнес это так:
      — Вах мух!
      На что Ермолова и отвечала:
      — Мох мух?
      В труппе Малого театра работал известный артист — Михаил Францевич Ленин. При временном правительстве он опубликовал в газете объявление, что он, дескать, ничего общего не имеет со своим однофамильцем — большевистским главарем и германским шпионом.
      В январе 1924 года А. И. Южин, тогда занимавший должность директора Малого театра, говорил с кем-то по телефону:
      — У нас сегодня спектакля не будет… Объявлен траур… Ленин умер… Да, нет!.. Типун вам на язык!.. Не наш, не Михаил Францевич!.. Этот, ихний — в Кремле…
      Южин был плотный, широкоплечий, невысокий человек с большой головой на очень короткой шее. И при том обладал могучим голосом. Всеволод Мейерхольд называл его так:
      — Комод с граммофоном.
      Как известно, Мейерхольд всех своих сотрудников рано или поздно объявлял «врагами». Было ли это родом мании преследования или обычное в театральной среде вероломство — судить трудно.
      Художник Василий Комарденков, приятель и собутыльник Есенина, оформлял один из спектаклей Мейерхольда. Дело шло к премьере, и вот Комарденков встретил режиссера в мужском туалете театра. Были они там вдвоем, и художник сказал ему так:
      — Слушай, Мейерхольд… Я твой нрав хорошо знаю. После премьеры ты начнешь трубить на всю Москву, что я своим оформлением погубил тебе спектакль, что я — бездарность… Так вот предупреждаю: если я это услышу, то не посмотрю, что ты народный артист, что театр — твоего имени… Прилюдно набью морду. Как в пивной… Понял?..
      Мейерхольд не ответил Комарденкову ни слова, но так и не обругал ни его работу, ни самого художника.
      В двадцатых годах на Никитской улице помещался какой-то театрик миниатюр. В труппе его был замечательный комический актер Владимир Лепко. Он рассказывал Ардову об одном поразительном эпизоде.
      У них шла пародия на распространяющийся тогда новый советский обряд комсомольские свадьбы. В частности сценическая «невеста» была на сносях, с огромным брюхом, а жених — лихой моряк в бескозырке. Его-то и изображал Лепко.
      На одном из спектаклей актер вдруг увидел, что в ближайшей к подмосткам ложе сидит в своей форме легендарный командарм С. М. Буденный. Лепко помахал ему рукой и, не выходя из образа, воскликнул:
      — Здорово, братишка Буденный!
      Эффект это имело самый неожиданный. Герой гражданской войны вышел на сцену и произнес краткую речь, в которой поздравил «молодых» и пожелал им счастья…
      В Москве был такой театральный директор — Игорь Владимирович Нежный. В начале тридцатых годов он был во главе Мюзик-холла. Там шло обозрение Демьяна Бедного «Как 14-я дивизия в Рай шла». Однажды автор пьесы сидел в кабинете директора и был свидетелем, как И. В. Нежный круто распекал своего нерадивого сотрудника. Когда тот ушел, Демьян сказал:
      — Я вижу, ты такой же Нежный, как я — Бедный…
      В вахтанговском театре играл актер Михаил Державин (Отец того, что теперь служит в театре Сатиры.) Во время войны ему пришлось где-то пировать с армейским начальством. Когда генералы подвыпили, случилось неизбежное, один из них сказал артисту:
      — Прочтите нам что-нибудь.
      — Хорошо, — отвечал Державин, — я вам что-нибудь прочту, только вы нам сначала «что-нибудь выстрелите»…
      Во время войны Соломона Михоэлса командировали в Соединенные Штаты, дабы агитировать богатых американских евреев в пользу Сталина и Советского Союза. Сам Альберт Эйнштейн пригласил Михоэлса к себе в Принстон. Тут надо заметить, что в военные годы в Америке были какие-то ограничения на автомобильные поездки, и это дало Эйнштейну повод пошутить. В телефонном разговоре он сказал Михоэлсу:
      — Если вас спросят: зачем вы едете в Принстон — по делу или для удовольствия, вы отвечайте, что по делу… Что же это за удовольствие видеть старого еврея…
      Во время свидания Эйнштейн вдруг спросил своего гостя:
      — Скажите, а в Советском Союзе есть антисемитизм?
      Михоэлс, который прибыл со специальным заданием, хотел было это с жаром отрицать, но хозяин остановил его жестом.
      — Оставьте. Я ведь знаю, что антисемитизм — тень еврейского народа, которую он отбрасывает, где бы не появлялся…
      Кажется, именно Михоэлсу принадлежит замечательный афоризм:
      — Талант — как деньги. Когда есть — так есть, а когда нет — так нет.
      Ардов встретил Михоэлса в Доме работников искусств незадолго до его гибели. Артист сказал с грустью:
      — В Москве осталось только два еврея — Я и Зускин. Все остальные бросили эту профессию.
      В сороковые годы на сцене Большого театра соперничали два тенора Козловский и Лемешев. Их поклонницы делились на две враждующие партии «козловитянок» и «лемешисток». Однажды Козловский явился на улицу Качалова, в Дом звукозаписи, но забыл дома свой паспорт. По этой причине милиционер отказался его пропустить.
      — Поймите, — говорил певец, — я — народный артист Советского Союза Иван Козловский… Меня сейчас ждет в студии целый оркестр… Если вы меня не пустите, сорвется запись… Я — Козловский…
      Милиционер отвечал:
      — Да будь ты хоть сам Лемешев, я тебя без документа не пущу!..
      После этих слов Козловский повернулся и пошел прочь.
      Запись так и не состоялась.
      Весьма колоритной фигурой в театральном мире был актер и режиссер А. Д. Дикий. (Нрав его отчасти соответствовал фамилии.)
      Несмотря на то, что Дикий был в свое время репрессирован, после войны ему доверили сыграть в кино роль Сталина. (Картина, если по ошибаюсь, называлась «Сталинградская битва».) С этим связана прелюбопытная история, которую рассказывал В. А. Успенский.
      Дело в том, что Дикий рискнул играть роль вождя, не прибегая к грузинскому акценту, он говорил правильно и чисто по-русски. Это обстоятельство сильно смутило кинематографических начальников. Они вызвали актера и с возможной деликатностью заговорили:
      — Алексей Денисович, ваша игра произвела на всех нас очень хорошее впечатление. Но есть один смущающий момент. Нам кажется, вы недостаточно точно воспроизводите речь Иосифа Виссарионовича. Вот мы сейчас поставим пластинку с подлинной записью выступления нашего дорогого вождя. Послушайте это, быть может, вы почувствуете его манеру говорить. Прослушали пластинку.
      — Алексей Денисович, — спрашивают, — вы не уловили некую разницу между тем, как говорите вы и как говорит Иосиф Виссарионович?
      — Нет, — отвечает актер, — не уловил.
      — Ну, хорошо, — говорят ему, — отложим это на денек. Подумайте, пожалуйста, на досуге. А завтра мы вас опять сюда доставим…
      Так повторялось несколько раз. Ситуация была, как в детской игре «да» и «нет» — не говорите. Никто из чиновников под страхом смерти не смел произнести слово «акцент», а уж тем паче «грузинский акцент». Это было бы неслыханным «оскорблением величества», а потому и приходилось прибегать к иносказаниям…
      А Дикий твердил свое:
      — Никакой разницы между моей речью и речью товарища Сталина не замечаю.
      С каждым днем драматизм усиливался, ибо уже пора было показать готовый фильм самому Сталину. В конце концов, оттягивать «высочайший» просмотр было решительно невозможно, и, трясясь от страха, чиновники повезли картину к кремлевскому начальству.
      Эффект был самый неожиданный. Сталину игра Дикого очень понравилась, и тому были две существенные причины. Во-первых, потому, что в отличие от низкорослого оригинала актер был довольно высок, а во-вторых, именно потому, что он говорил без грузинского акцента. Это особенно импонировало тирану, который в те годы мнил себя эдаким всероссийским императором, а отнюдь не сыном сапожника из Гори. Благоволение Сталина к его игре Дикий не без основания воспринял, как своего рода индульгенцию, и он стал позволять себе слова и поступки, которые любого другого человека в те годы просто бы погубили.
      Дикому позвонили с Мосфильма:
      — Мы вас просим сняться в роли Иосифа Виссарионовича. По размерам роль небольшая, но для картины это самый важный эпизод…
      — Хорошо, — отвечает актер, — я у вас снимусь за сто тысяч.
      — Мы никак не можем заплатить вам сто тысяч. У нас по положению максимальная плата актеру за роль — шестьдесят тысяч.
      — За шестьдесят сниматься не буду. И Дикий кладет трубку. Через некоторое время раздается новый звонок.
      Тот же голос говорит:
      — Алексей Денисович, мы все уладили. Вы получите свои сто тысяч. Шестьдесят заплатим мы, а сорок — ЦК из своих средств.
      — Нет, — отвечает Дикий, — я сниматься не буду…
      — Как? Почему?
      — Я не могу, чтобы Центральный Комитет партии платил мне меньше, чем Мосфильм…
      Дикий поставил какой-то спектакль.
      На генеральную репетицию пришли начальники и театроведы.
      По окончании — обсуждение. Высказывались и похвалы, и критические замечания.
      Последним берет слово сам Дикий.
      — Простите, — обращается он к одному из сидящих, — вы из газеты «Правда»?..
      — Да, — отвечает журналист.
      — Прошу вас, — говорит режиссер, — пересядьте, пожалуйста, вот сюда… А вы — из газеты «Советское искусство»? Пожалуйста, вот туда сядьте… А вы — из Комитета по делам искусств?.. Вы — сюда…
      И так он в течение нескольких минут перемещал всех присутствующих…
      — Все уселись? — сказал режиссер, наконец. — Вот и хорошо… И после паузы:
      — А теперь идите-ка все отсюда — к такой-то матери! Ясно?
      В Малом театре, где в то время служил Дикий, было собрание труппы. Обсуждалось поведение актрисы Валентины Серовой. Она, бедняжка, была алкоголичкой, а потому пропускала и спектакли, и репетиции.
      И вдруг на ее защиту поднялся Дикий.
      — Эти фарисейки, — говорил он, указывая на старейших актрис театра Яблочкину и Турчанинову, — они ополчились на юное дарование…
      И далее в том же тоне.
      Когда собрание окончилось, к Дикому подошла трясущаяся от обиды и возмущения Яблоч-кина.
      — Алексей Денисович, как вы могли позволить себе такое… В этих стенах… которые помнят еще Марию Николаевну Ермолову…
      Дикий при этом невозмутимо курил. Потом он погасил огонек плевком, бросил окурок на паркетный пол и раздавил ногою.
      — С тех пор, мама, — сказал он Яблочкиной, — здесь два раза ремонт делали…
      Одним из постоянных собутыльников Дикого был драматург Константин Финн. Кто-то из тогдашних шутников заметил, что имена этих двух пьяниц увековечены на постаменте памятника Пушкину — «финн и ныне дикий».
      У Дикого была довольно большая библиотека, но в конце концов книги он продал, а деньги пропил. И вот кто-то из его друзей вдруг заметил, что все книжные полки — пусты.
      — Алеша! — вскричал гость. — А где же твои книги?
      Дикий сделал широкий жест и возгласил:
      — Все прочитано!
      Артист Григорий Ярон составил целую эпоху в отечественной оперетте. Карликового роста, чрезвычайно комичной внешности, превосходный танцор, он был к тому же очень остроумным человеком.
      Один из гостей как-то зашел в общую Ярона с женой спальню. Там стояла новая неподходящая для малютки-хозяина, огромная — на полкомнаты кровать.
      — Гриша, — сказал гость, — наверное, когда ты в ссоре с женой, вы с ней в этой кровати даже не встречаетесь?
      — Встречаемся, но не раскланиваемся, — отвечал Ярон.
      Одно время театром оперетты руководил режиссер Туманов, которого, надо сказать, Ярон терпеть не мог. Литератор Лабковский как раз тогда сочинил музыкальную комедию и пытался ее пристроить. Встретив Ярона, автор пожаловался ему:
      — Ты представляешь, ведь мы с Тумановым вместе учились в гимназии. А он теперь не хочет ставить мою пьесу… Каков подлец!
      — А у вас вся гимназия такая, — сказал Ярон.
      Когда Туманова назначили главным режиссером театра имени Пушкина, Ярон сказал:
      — Ну, теперь это — театр имени Дантеса.
      Ярон почти во всякую роль вставлял то, что у актеров называется «отсебятиной», то есть сам придумывал себе текст. При его остроумии это иногда бывало совсем не дурно.
      Например, в спектакле «Сильва», играя роль комического старика, он рассказывал о своем когда-то бывшем свадебном путешествии:
      — Мы отправились в роскошном автомобиле…
      Тут его перебили:
      — Когда вы женились, никаких автомобилей еще не было!
      — Да, да, — подтверждал Ярон, — автомобилей еще не было… Но лошади уже попадались…
      Вообще же тексты музыкальных комедий часто оставляли желать много лучшего. Ардов вспоминал такую историю. В какой-то оперетте хор в частности исполнял такое:
 
Кем Руан был город взят?
Генрих Пят…
 
      Среди тогдашних литераторов возникла игра, они изощрялись, придумывали «вариации» на эту тему. Например, так:
 
Кто поэтами воспет?
Генрих Трет…
 
      Однако же, лучшим экспромтом был признан такой:
 
Кто приехал из Мытищ?
Генрих Тыщ…
 
      А вот пример в ином роде. В оперетте «Екатерина II» автор стихов сочинил такой припев к куплетам заговорщиков против очередного фаворита императрицы:
 
Пусть носит башмаки Петра,
Пусть носит он носки Петра,
Но скипетра, но скипетра
Ему не увидать!
 
      Актер Владимир Яковлевич Хенкин любил юмор и шутил при любых обстоятельствах. Во время спектакля в театре Сатиры у него случился инфаркт, после которого артист так и не поправился. Его уложили за кулисами, вызвали скорую помощь. Прибывший врач спросил актера:
      — На что жалуетесь?
      — Прежде всего на дирекцию театра, сказал комик. — А потом на отсутствие репертуара.
      Тот же Хенкин был болезненно ревнив к чужому сценическому успеху. Однажды кто-то рассказал ему, что в Московском цирке публике очень нравятся выступления дрессированной свиньи. Хенкин выслушал и мрачно сказал: — Рад за товарища…
      В одном из городов на Кавказе играли «Отелло». В пятом акте, как и положено, мавр задушил свою супругу и задернул занавес, скрывающий альков. Потом он вышел на авансцену и произнес положенный в этом месте монолог… После чего снова открыл альков. И тут зрители увидели, что Дездемона лежит, приподняв голову с подушки, с папиросой в зубах, а к ней наклонился помощник режиссера с зажженной спичкой в руке…
      Сначала в зале ахнули, потом раздался смех и даже аплодисменты… И тут, перекрывая шум, прозвучал голос с сильным восточным акцентом:
      — Правильно задушил, слушай, на минуту оставить нельзя…
      Режиссер Николай Павлович Акимов был человеком чрезвычайно умным и острым. В шестидесятых годах секретарем обкома партии в Ленинграде был некто Толстиков, и при его «губернаторстве» в городе была введена своя, особая цензура.
      Акимова тогда спросили:
      — Почему спектакли и фильмы, которые идут в Москве, запрещают к показу в Ленинграде?
      — Я удивляюсь, что в Ленинграде еще принимают московские деньги, отвечал Николай Павлович.
      После путешествия в Америку Акимов делился своими впечатлениями в Доме искусств. Среди заданных ему вопросов был такой:
      — Где актеры живут лучше — у нас или в Америке?
      Он отвечал:
      — Плохие актеры живут лучше у нас, а хорошие — в Америке.
      М. однажды шел с Акимовым по одной из лестниц в Театре Комедии. Там было полутемно, и М. спросил главного режиссера:
      — Николай Павлович, почему у вас половина лампочек не горит?
      Акимов резко повернулся к нему и сказал:
      — Не я, не я разгонял Учредительное собрание.
      Году эдак в шестьдесят пятом состоялся вечер памяти режиссера Таирова. Там выступал Н. П. Акимов, и он в частности сказал:
      — За годы моей довольно продолжительной жизни мне удалось открыть такую закономерность: палач, как правило, живет дольше своей жертвы.
      Никита Алексеевич Толстой рассказываал:
      — Однажды я спросил Акимова: «Как ты думаешь, способен ли МХАТ возродиться? Из теперешнего унылого и рутинного заведения превратиться в театр живой, творческий?.. Николай Павлович мне ответил: „То есть ты спрашиваешь: может ли уха стать аквариумом?“»
      Большим чувством юмора отличается актер Театра Советской Армии Иван Халецкий. В одной из бесчисленных анкет, которые ему довелось заполнять, в графе — «Есть ли у вас изобретения и рационализаторские предложения?» он написал:
      «Я изобрел примус».
      После чего он имел неприятное объяснение с военным начальством.
      Мой приятель актер Лев Любецкий говорил:
      — Все женщины делятся на две категории — «мармулеточки» и «сраматушечки».
      Актер Никита Подгорный как-то был свидетелем закулисной ссоры между Михаилом Царевым и Игорем Ильинским. Они обменивались колкостями, и при этом у каждого на лацкане сияла золотая звезда Героя Труда. Подгорный прокомментировал эту злобную пикировку строкою из Лермонтова:
      — И звезда с звездою говорит.

      Федор Шаляпин нанял в Петербурге извозчика. Возницу крайне заинтересовала импозантная фигура великого артиста.
      — Барин, а ты кто есть? Помещик?
      — Нет.
      — Купец?
      — Нет.
      — Может, ты генерал?
      — Тоже нет… Я артист.
      — А что же это такое — артист? — удивился извозчик.
      — Ну, я пою, — пояснил Шаляпин.
      — Это и я, когда пьяный, пою, — отозвался возница.
      — А когда я пьяный, — задумчиво сказал Шаляпин, — Васильев поет…
      (Он назвал фамилию своего дублера в труппе Мариинского театра.)
      В Большом театре один сезон служил тенор Викторов, обладатель сильного голоса, но человек с неважным слухом. Его уволили. При обсуждении состава труппы на следующий сезон кто-то заметил:
      — Придется все-таки взять Викторова. Мы не можем обойтись без амплуа героического тенора.
      На это отозвался главный дирижер театра, В. И. Сук:
      — К этому героическому тенору возьмите себе и героического дирижера, а я с ним работать не буду.
      В Москве открылся «театр музыкальной драмы». Побывавши там на спектакле В. И. Сук сказал:
      — Когда расходятся муж с женой, то что — семейная драма. А когда расходится оркестр с хором, то — музыкальная драма.
      Известный журналист В. М. Дорошевич невзлюбил какого-то скрипача. Сочиняя рецензию о концерте, где скрипач этот должен был выступать, Дорошевич (сам на концерте не бывший) отметил:
      «По обыкновению плохо играл И. Н.».
      Скрипач прислал в редакцию письмо о том, что в этом концерте он участие не принимал.
      В виде опровержения Дорошевич напечатал: «В нашей рецензии было ошибочно указано, что плохо играл И. Н. На сей раз играл не И. Н., а другая бездарность».
      Среди музыкантов бытовало множество рассказов о знаменитом одессите Столярском, который был в свое время лучшим преподавателем игры на скрипке. Он считался одним из самых уважаемых лиц в Одессе, а музыкальная школа, где он был директором, носила его имя.
      Столярский был по какому-то случаю в Москве, а в это время в Одессе решалась судьба одаренного ребенка. И вот туда пошла телеграмма:
      «Поступите его в школу имени меня».
      Столярский с женой сидели в ресторане. К ним очень долго не подходил официант. Наконец, он приблизился со словами:
      — Знаю, знаю… Вы сейчас скажете: дайте меню…
      — Почему только меню? — удивился Столярский и, указав на жену, добавил. — И ей тоже…
      Столярского пригласили посетить флагманский корабль Черноморского флота — линкор «Червонна Украина». Старика водили по всему судну, угостили обедом в кают-кампании, а затем на адмиральском катере доставили к пирсу. Там Столярского ждала машина. От катера к автомобилю его почтительно вел один из офицеров. И уже усаживаясь на сидение, старик сказал провожающему:
      — Я сейчас приеду домой, и жена меня спросит, где я был?.. Так что я ей должен сказать? Какой это был пароход? Грузовой или пассажирский?..
      Когда Святослав Рихтер учился в Московской консерватории, всем был ясен масштаб его дарования. А потому было важно, чтобы имя его появилось на «золотой доске», где значатся самые одаренные выпускники. Но вот беда, великий пианист никак не мог сдать экзамен по марксизму-ленинизму. Он этот предмет не воспринимал. И тогда в консерватории была предпринята попытка преодолеть препятствие. Экзаменаторам загодя объяснили, что этот студент необычный и что ему надо задать самый простой вопрос.
      Рихтера спрашивают:
      — Кто были Карл Маркс и Фридрих Энгельс?
      Пианист на минуту задумался и сказал:
      — Первые социалисты-утописты.
      В сороковые и пятидесятые годы вообще все деятели искусств обязаны были сдавать экзамены по марксизму-ленинизму. Преподаватель спросил известного дирижера Небольсина:
      — Каковы условия захвата власти пролетариатом?
      Музыкант учтиво посмотрел на экзаменатора и переспросил:
      — Пардон, кем?
      В пятидесятых годах в труппе Белорусского национального театра играла актриса по фамилии Ржецкая. Она единственная во всей республике имела звание «народной СССР». А ее дочь была замужем за местным композитором, по национальности евреем, который носил фамилию — Вагнер. В качестве зятя знаменитой актрисы он был прикреплен к больнице для местного начальства, так называемой «минской кремлевке». Как-то пришлось композитору лежать в этой лечебнице. Палата была двухместная, и соседом его был типичный советский начальник средней руки. Этот последний не без удивления смотрел на музыканта, ибо тот своей внешностью и манерами выделялся на фоне прочих больных, принадлежащих к минской номенклатуре. И вот сосед спросил Вагнера:
      — А ты кто по профессии?
      — Композитор.
      — А фамилия у тебя какая?
      — Вагнер, — отвечал музыкант.
      Это не произвело никакого впечатления. Но тут, как нарочно, из репродуктора послышался женский голос, который анонсировал:
      — Композитор Вагнер. Увертюра из оперы «Тангейзер»…
      И сейчас же грянули мощные аккорды…
      Тут сосед повернулся к музыканту и с неподдельным восхищением сказал:
      — Ну, ты даешь!..
      В хрущевские времена состоялся очередной съезд композиторов. После его окончания, как водится, правительственный прием. Проводила это «мероприятие» министр культуры Е. А. Фурцева. Она объявила присутствующим: