Она проходила мимо Ульвклиппа, когда вдруг поняла, что надо делать. Надо избавиться от проклятой палочки. Ханна вскарабкалась вверх по крутому склону, завернула палочку в дубовый лист, перевязала бечевкой и спрятала в одну из трещин.

– Ты свое дело сделала, – сказала она и на всякий случай добавила: – На этот раз. Если ты мне еще когда-нибудь понадобишься, я знаю, где тебя найти.

Она пошла дальше, поднялась на холм и достигла подъема, он был довольно крутой, но идти было нетяжело, так как отсюда удобная дорога вела прямо к мельнице. Вскоре до слуха Ханны донесся шум водопада.

На некоторое время Ханна задержалась здесь. Она долго стояла и слушала, прежде чем поняла, что в этом шуме присутствует еще какой-то звук, водопад почти заглушал его, но он все же был явственно различим – звучала скрипка! Ханна едва не окаменела от ужаса. Битый час просидела она на камне, скованная страхом. Это водяной! Это играет водяной, чтобы заманить к себе Йона Брумана сквозь грохот водопада.

Она вскочила и, задыхаясь, прижав к груди сжатые в кулаки руки, бросилась к мельнице, которую Бруман поставил над порогами и над играющими на дьявольских скрипках водяными.

– Ты пришла, – сказал он, удивленно глядя на бегущую к нему девушку в развевающейся на ветру юбке.

Она остановилась перед ним, с трудом хватая ртом воздух.

– Ты чего-то испугалась?

– Я подумала, что в порогах живет водяной.

Он громко рассмеялся и обнял Ханну:

– Малышка, я не верю, что ты это серьезно. Ты же такая разумница.

Она смутилась и покраснела, услышав в его голосе насмешку.

– Эта музыка играет для гор и порогов, – сказал он. – Для лесов и озера. Понимаешь, она играет и для меня, она нравится мне, и я должен на нее отвечать. Но я не могу уловить мелодию. – Он помолчал и, подумав, добавил: – Верно уловить мелодию так же трудно, как запомнить сон.

«Он сумасшедший, – подумала Ханна. – Он сбежал из сумасшедшего дома в Вермлане. Господи, помоги и спаси. За что мне это?!»

Она опустила глаза и увидела стаканчик водки, приставленный к камню, на котором сидел Йон, и с облегчением убедилась, что стопка полна. Полная чаша к счастью – так всегда учила ее мать. Никогда не надо этому перечить. Бруман проследил за ее взглядом и вызывающе взял в руку кувшин с водкой.

– Тебе надо выпить глоток, чтобы успокоиться, – сказал он.

Он налил полчашки и протянул Ханне, потом взял свой стакан и поднес его ко рту.

– Ну, за наше здоровье, Ханна.

Она никогда прежде не пила водку, первый же глоток попал ей не в то горло. Ханна почувствовала, как горячее тепло разливается по всему телу. Потом она ощутила необыкновенную легкость, глупо захихикала, а потом засмеялась. Девушка хохотала, подняв голову к небу, и никак не могла остановиться. Да она и не хотела останавливаться. В первый раз в жизни Ханна была свободна, теперь у нее не было никаких забот. Как на небесах, подумала она. Не о чем тревожиться. Точно как говорил пастор. Заметив, что высокие деревья стали странно качаться, она спросила:

– Отчего это деревья не могут стоять спокойно?

– Они исполняют для тебя свадебный танец, – ответил Йон, и на этот раз Ханна не сочла его сумасшедшим. Когда он на руках отнес ее в комнату и раздел, она уже ощущала совершенную легкость во всем теле, и ничто не казалось ей ни опасным, ни стыдным. Ей понравилось, когда он стал ласкать ей грудь и гладить рукой между ног. Ничего страшного не случилось и тогда, когда он вошел в нее, ей было так хорошо, что она даже подумала, что все кончилось слишком быстро.

Потом Ханна, должно быть, заснула и проспала довольно долго. Когда же она проснулась, стояла глухая осенняя ночь – в окнах было черно.

– У тебя не болит голова?

Только теперь Ханна почувствовала, что у нее жжет в глазах, а стоило ими подвигать, как появлялась и головная боль. Такой боли она прежде никогда не испытывала. Она кивнула, и от этого движения в голове словно прокатился чугунный шар.

– Я сварю кофе, – сказал Йон, чтобы подбодрить Ханну, но ей в этот момент стало дурно, она выскочила из дома, и ее вырвало. Только после этого она вдруг поняла, что стоит на крыльце совершенно голая. Ее обжег стыд, и она, как смогла, прикрылась длинными волосами и стыдливо прокралась в кухню, где Йон зажег две лучинки.

– Как же ты красива! – воскликнул он ей вслед, когда она опрометью проскочила в комнату, где на полу валялись ее длинная юбка и новенькая блузка. Она испытала огромное облегчение, натянув на себя одежду. В ней девушка чувствовала себя в большей безопасности.

– Во всяком случае, я была права насчет водяного! – крикнула она из комнаты[1]. – Вы ему точно родня.

– Ну, скажем, очень дальняя, – отшутился Йон и с удивлением подумал, что девочка не лишена чувства юмора и отнюдь не так застенчива, как ему показалось. Тогда он еще не знал, что сегодня видел ее голой в первый и последний раз.

Потом он учил ее варить кофе так, как ему нравилось. Надо было взять чистый котелок, наполнить свежей водой, поставить котелок на огонь и снять с огня за мгновение до закипания, а потом засыпать в воду кофе, который медленно опускался на дно.

– Господи, разве можно так расточительно расходовать этот божий дар, – сказала Ханна, но, попробовав напиток, решила, что лучше редко пить густой кофе, чем жидкий – часто.

– Куда ты?

– Боже, – простонала Ханна, – где короб с мукой? Мне же надо поставить тесто для пирога, если люди придут на кофе по случаю венчания.

Она запричитала, что слышит, как дождь стучит по пригорку, где стоит короб. Йон вышел и принес короб. Он был кожаный, и мука не промокла.

Ханна замесила тесто, добавила дрожжи, изюм, сахар, проворно взбила венчиком, накрыла полотенцем и поставила подходить. Йон с удовольствием смотрел, как ловко она работает и как уверенно чувствует себя на кухне.

– Кажется, мне несказанно повезло, – заметил он, но Ханна не вполне поняла, что он имел в виду. Она растопила плиту, чтобы была горячей утром, когда придет время печь. Тесто было готово, сахара и кофе – в избытке, но из еды был лишь черствый хлеб и кусок сыра. Оба сильно проголодались.

– У вас есть молоко? Я могу сделать молочный суп из хлеба и сыра.

Да, молоко у него было, в погребе.

После еды они уснули, мирно лежа рядом друг с другом. Йон ее больше не трогал, и Ханна подумала, что он, наверное, не очень пылкий и трогать ее будет не слишком часто.

Утром он еще спал, когда Ханна встала и развела в плите сильный огонь. Она не смогла устоять перед искушением и сервировала стол тончайшим фарфором, радуясь, как удивятся все эти проклятые завистливые старухи, чтоб они лопнули. Проснулся Йон – он был не в настроении и встал с большой неохотой. Ханне и прежде часто приходилось видеть мучающихся с похмелья мужчин, и она, не говоря ни слова, сварила кофе, как учил ее Бруман. От приготовленного теста она оторвала кусок и испекла лепешку. Поев и выпив кофе, Йон сказал:

– На неделе я был на рынке и договорился о покупке коровы.

Ханна радостно сложила руки на груди, и Йон продолжил:

– И у меня есть для тебя свадебный подарок.

Это был шелковый головной платок, зеленый с розами.

– Я решил, что он отлично подойдет к твоим волосам.

Ханна подумала, что теперь сможет идти в церковь как все, а не как девка – в куцем платочке.

В глазах Ханны блеснули злые слезы, и Йон удивленно воззрился на невесту. Надо думать, он поспешил поверить в то, что Ханна всегда плачет только от радости, но никогда от горя или злости.

С утра они принялись за уборку – вычистили коровник, сарай и погреб. Ханна заметила, что Йон быстро устал. К полудню она растопила плиту и испекла пшеничный пирог.

Неестественно выпрямив спины, они сидели на церковной скамье, пока пастор произносил оглашение, и никогда – ни до того, ни после – не ощущала Ханна такой гордости, как в тот день. Как она и думала, гостей собралось много. Они во все глаза дивились дому, и Ханна сияла от счастья. Подарки были самыми что ни на есть обычными. Родители пришли с четырьмя мешками картошки, а старая повитуха Анна явилась с тремя несушками и одним петушком.

Приехал даже Иоэль Эрикссон и привез воз сена, а старый Эрик сказал, что сена полно и во Фрамгорне, и Ханна облегченно вздохнула – она уже волновалась, где взять корм для коровы, которую купит Йон.

Были, конечно, медные котлы и кофейники, а тетя Ингегерда подарила настенные часы. Родственники соревновались в щедрости, понимая, что замужество Ханны возвращает роду честь и достоинство.

Ханна угощала всех крепким кофе, а Йон – такой же крепкой водочкой. Веселье, сопровождаемое солеными шутками, продолжалось весь вечер. Ханна и раньше слышала эти шутки, но никогда их не понимала, но теперь от души смеялась вместе со всеми.

Три недели спустя Ханна и Йон венчались в пасторском доме. Сестра Ханны как раз рожала и не могла прий ти. Но она прислала невесте платье, чем очень порадовала Майю-Лизу. Ей было бы неловко видеть дочку в своем старом подвенечном платье.

Из Вермлана приехала сестра Йона с мужем и дочерью. Ханна встревожилась, когда Йон получил письмо о приезде родственников.

– Что вы написали ей о мальчике, о Рагнаре?

– Я написал, как именно он тебе достался.

Этот ответ не утешил Ханну, и она успокоилась, только когда приехала Альма – удивительно честный и добрый человек.

– Он тугодум, мой братец, и всегда был таким.

Ханна округлила глаза. Никогда прежде она не слышала, чтобы так говорили о человеке, который стоит рядом и все слышит. Но Йон только кивнул и сказал, что Ханне очень полезно это знать.

– Так что не принимай на свой счет, если видишь, что у меня неважное настроение, – сказал он.

Но она не очень хорошо его поняла.

Свадебное платье долго провисело в зале как напоминание о торжестве.

Но большой радости Ханна не испытывала. Слишком много забот на нее свалилось. Главная неприятность – картофельное поле, его надо было перепахать до наступления морозов. Она могла сделать это сама, но у Брумана не было времени привести какого-нибудь конягу – муж все время был занят на ремонте мельницы. Можно взять на время быка у отца, думала Ханна, но потребуется несколько дней, чтобы вести через лес туда и обратно медлительное и упрямое животное. Надо было сделать запасы в погреб, надо заготовить сена на зиму.

Однажды вечером Йон наконец заметил ее озабоченность и спросил:

– Что тебя так тревожит?

Ханну словно прорвало: она заговорила о заброшенном поле, о сорняках, о том, сколько времени у нее займет перегон старого быка через лес. Бруман слушал ее и все больше убеждался в том, какое она, в сущности, еще дитя.

– Завтра я поговорю с твоим отцом, чтобы привел сюда своего одра, – сказал он, и Ханна прикрыла рот ладонью: какая же она дура, что сама не подумала об этом. – Вот с коровами дела обстоят хуже, – продолжал он. – Их надо забрать на рынке в Бёттельне в среду, но я не смогу туда пойти. Ты сможешь пойти одна?

– Конечно, смогу, – ответила Ханна. – Мальчика я оставлю у матери.

Так они и сделали. Ханна вышла из дома до рассвета, взяв с собой квитанцию на корову и кошелек с деньгами, который положила за пазуху. Провожая ее, Бруман сказал:

– Деньги тебе понадобятся, если не понравится корова. Придется доплатить за корову получше.

Ответственность за важное решение давила на плечи, и идти поначалу было тяжело, но, когда взошло солнце, уверенности прибавилось, и путь показался легче.

Она справится с этим поручением, какие могут быть сомнения!

Нигде Ханна не видела так много людей, как на рынках. Но она быстро отыскала Андерса Бьерума и убедилась, что Бруман купил молодую крепкую корову, да еще тельную. Значит, молоко будет у них всю зиму.

– Ты, конечно, возьмешь корову с телкой, – уверенно сказал торговец.

Искушение было очень велико, но ведь Бруман ничего не говорил о теленке. Телка была хороша, Ханна не могла отвести от нее глаз и думала: вот пройдет зима, корову можно будет отвести к быку, а теленка зарезать – будет им и мясо и молоко.

С двумя коровами у них всегда будет молоко – и для мальчика, и для Брумана.

Не успев додумать свою мысль, она спросила:

– Сколько они будут стоить обе?

Торговец назвал цену. Денег у Ханны было достаточно, но она принялась торговаться и сумела сбить цену на треть. Бьерум рассмеялся и сказал: «А тебя на мякине не проведешь, хоть и молода!»

Они ударили по рукам, и Ханна отправилась домой, ведя двух животных и опасаясь реакции мужа. Шла она долго, потому что теленок не мог быстро идти и уставал на подъемах. Только к полуночи Ханна добралась наконец до дома. Йон Бруман встретил ее, не скрывая облегчения.

– Я купила еще и телку, – сразу сказала Ханна, чтобы избавиться от страха.

– И правильно сделала, – похвалил ее Йон. – В хозяйстве ты смыслишь больше, чем я.

Ханна села на скамейку и только теперь почувствовала, как она устала. Она сидела все время, пока Йон загонял скотину в коровник и задавал ей сено и воду.

Ханна так устала, что, упав на кровать, мгновенно заснула, словно в колодец провалилась, и без сновидений проспала всю ночь.

– Видно, ты здорово устала, – сказал ей утром Бруман, и она кивнула, как обычно глядя куда-то поверх его головы.

– Главное не усталость, самое трудное было другое, – сказала она. – Все дело было в теленке, которого я купила за ваши деньги.

– Но ты же потратила их с пользой.

Ханна улыбнулась, глядя, как обычно, в какую-то точку за спиной Йона.

– Ханна, – сказал он, – смотри мне в лицо.

На мгновение их взгляды встретились. Ханна покраснела и встала:

– Мне надо подоить корову.

Йон Бруман еще в церкви обратил внимание на то, что Ханна никому не смотрит в глаза. Собственно, эта мысль пришла Бруману в голову в первую их встречу, но он тогда не придал ей значения. Но потом убедился, что она всегда отводит взгляд, с кем бы ни говорила.

Прежде чем Ханна вернулась из коровника, пришел Август со своими сыновьями, и Бруман не смог продолжить начатый разговор. Но он о нем не забыл и за ужином снова задал свой вопрос:

– Почему ты не смотришь людям в глаза?

Ханна, вспыхнув до самой шеи, принялась мучительно подыскивать слова.

– Не знаю, – произнесла она наконец. – Я никогда об этом не думала. Наверное, потому, что я некрасивая.

– Но ты очень красивая!

Румянец, заливший щеки и шею Ханны, приобрел темно-вишневый оттенок. Она снова долго молчала, прежде чем заговорить:

– Это вы так думаете. Но вы вообще странно смотрите на многие вещи. Например, считаете красивым то, что другим кажется уродливым.

Теперь дар речи потерял Бруман.

Ханна ходила за своим телками как за малыми детьми и поддерживала в хлеву такую чистоту, что там можно было есть с пола. Корова откликалась на кличку Лира, а телка оставалась безымянной до тех пор, пока Бруман однажды не предложил назвать ее Звездочкой. Это он хорошо придумал, подумала Ханна, нежно глядя на бурую телочку с белым пятнышком на лбу.

Когда ремонт мельницы был почти закончен, Бруман получил от сестры письмо, в котором она писала, что мать тяжело больна и хочет, чтобы он приехал. Йон решил взять с собой и Ханну, но она так униженно просила позволить ей остаться, что Йон в конце концов сдался.

Перед отъездом Йон был мрачен.

– Вы беспокоитесь за маму Эран? – спросила Ханна, когда они прощались.

– Да нет, не очень. Она и раньше много раз собиралась умирать, – немногословно ответил Бруман.

Чтобы скорее доехать, Бруман договорился, что его подбросит до Фредриксхалла один парень, которому надо было поехать туда на бойню. У границы округа Йон был очень рад, что остался один – ему было о чем подумать.

Он помнил, как старики говорили, что самое худшее в плохой жене – это то, что о ней все время думаешь. Так вышло, что он тоже ни на минуту не может выбросить из головы мысли о своей молодой жене. Но Ханна не была плохой женой, и, идя через лес к границе Вермлана, Йон понял, что может составить длинный список ее добродетелей. Она была уступчивой и немногословной, никогда не сплетничала, хорошо готовила, следила за чистотой в доме и в хлеву. Она никогда не жаловалась и ни в чем его не упрекала. Она была бережлива, не тратила деньги попусту, и мало того, что была красива, никогда не отказывала ему в постели.

Вспомнил он, как однажды, когда они легли в кровать, вдруг закричал мальчик. Ханна открыла глаза, и Йон прочел в них такой страх, что и сам не на шутку встревожился:

– Чего ты так испугалась?

– Мальчик сильно волнуется.

Она лгала, и это было необычно, так как лгала она редко.

Ему потребовалось довольно много времени, чтобы стряхнуть с себя воспоминание о том ее взгляде. Йон подавил в себе желание и не прикасался к жене целую неделю.

Она была полна загадок, и он должен их разгадать. Вот, например, загадка с Богом. Каждое воскресенье она неизменно проделывала долгий путь до церкви. Бывало, и он ходил вместе с ней, ему ведь тоже надо было подчас услышать слово Божье. Но церковная служба за то время, пока играл орган, иссушала его, давала почувствовать собственную пустоту. Ханна, неестественно выпрямив спину, сидела во время службы неподвижно, не глядя по сторонам. Йон был почти уверен, что она недовольна службой так же, как и он сам.

По дороге домой он однажды попытался начать разговор:

– Ты веришь в Бога?

– Верю, – удивленно ответила она. – Ведь он же есть.

Она сказала это так, как будто говорила о дороге, по которой в тот момент шла, но Йон не отставал:

– Но какой он, как ты думаешь?

– Самое страшное в нем – это то, что ему нет дела до тех, кто ему принадлежит. Он заставляет кланяться себе всех.

– Ты… хочешь сказать, что Бог жестокий? – спросил он, не вполне понимая, что это богохульство.

– Да, точно так и есть. Он жестокий, а еще он слепой и несправедливый. Ему нет никакого дела до нас. Но это пустой разговор.

– Ты говоришь о Боге как о судьбе, – сказал он.

Ханна наморщила лоб, подумала и решительно произнесла:

– Он и правда как судьба, его не минуешь.

Йон Бруман удивленно воззрился на жену и спросил, как бы отнесся пастор к ее мыслям, если бы узнал о них. Ханна в ответ рассмеялась:

– Этот пастор – пустозвон в сутане.

Идя по сырому осеннему лесу, Йон Бруман тоже рассмеялся, вспомнив тот разговор. Но смех получился невеселым – в вере жены было что-то пугающее, языческое, ведьмовское. Он отогнал эту страшную мысль. Никакая Ханна не ведьма – она просто искреннее, чем большинство других.

Не дойдя до родной деревни, он остановился передохнуть и поесть. Ханна потратила немыслимые деньги на масло и мясо. Все было так вкусно, что Йон с удовольствием задержался бы в лесу с такой едой. Но надо было идти. Йон тяжело вздохнул, встал и двинулся дальше. Увидев дома, он вдруг понял, что так много думает о Ханне, потому что хочет отогнать мысли о матери. Некоторое время он постоял на опушке леса, пытаясь взглянуть на Бругорден глазами чужака, и решил, что усадьба выглядит красивее, чем есть на самом деле. Собравшись с духом, он шагнул вперед и, захрустев гравием, направился к калитке.

Он побаивался зятя, который теперь управлялся с усадьбой, как побаивался когда-то родного отца. Старик умер пятнадцать лет назад, но мать продолжала командовать, лежа на своем одре болезни. Оба родителя были из того сорта людей, которым все по гроб жизни должны.

Зятя не было дома, но Агнес приняла его со своей обычной покорностью.

– Альма написала… – заговорил Йон.

– Я знаю, – перебила его Агнес. – Но ей не стало хуже. Сейчас она спит, так что ты успеешь умыться и выпить чашку кофе.

Под стоявшим во дворе рукомойником он ополоснул лицо и руки, а потом выпил кофе, такой же пресный и безвкусный, как и Агнес. Покончив с кофе, Йон направился в комнату матери, но Агнес шепнула ему вслед:

– Не буди ее. Нам всем будет лучше, если она проспит всю ночь.

– Как поживает тетя Грета? – вполголоса поинтересовался Йон.

– Она живет с Альмой и пока в своем уме, – шепотом ответила Агнес.

Йон открыл дверь материнской комнаты, вошел и посмотрел на мать. Дышала она тяжело, казалось, была на волосок от смерти. Выглядела мать умиротворенно, и Йону мучительно захотелось почувствовать к ней хотя бы крупицу нежности и сострадания. Но горькое чувство пересилило, и он подумал, что Бог мог бы смилостивиться и дать ей умереть. Ему надо освободиться. Надо получить наследство. «Господи, ты ведь знаешь, как нужны мне сейчас деньги».

Мысль эта лишь мелькнула в его мозгу. Мать проснулась, открыла глаза и посмотрела на своего единственного сына с таким упреком, что он поспешил отвести взгляд.

– Ну вот ты и пришел! – воскликнула она, набрав в легкие вполне достаточно воздуха. – Но ты явился один, без твоей новой жены, той девки из какого-то медвежьего угла в Дале. Видать, она не отважилась навестить свекровь.

Он не ответил, по опыту зная, что любой ответ лишь еще больше разозлит мать. Но на этот раз его молчание привело старуху в неистовство, и она раскричалась как сумасшедшая. На крик прибежала испуганная Агнес:

– Я же говорила, что не надо ее будить.

Он встал и вышел из комнаты. На пороге он обернулся и сказал:

– Ну тогда до свидания, мама.

Мать продолжала кричать ему вслед, что покойный отец был прав: Йон навлечет позор на их семью и дом.

Йон Бруман поспешно ретировался в кухню, вышел из дома, пересек двор и направился в дом Альмы. Наследство было пока не разделено, и в ожидании смерти матери Альма, ее муж и дети жили как бы на выселках – недалеко от опушки леса.

– Вид у тебя очень неважный, – сказала Альма, выходя ему навстречу. – Я понимаю, она совсем выжила из ума.

Они помолчали, как люди, смирившиеся с неизбежностью. Потом Альма наконец нарушила молчание:

– Ей стало хуже, и я решила тебе написать. Мне показалось, что она хочет примирения.

Ответить на это было нечего – Йон понимал, что отношение матери ничуть не изменилось.

Но тут Альма стала спрашивать о Ханне, о мальчике, о мельнице, и Йон смог на какое-то время отогнать от себя мрачные мысли, рассказывая о том, как они приводят в порядок мельницу, о том, какая прилежная умница Ханна и как он привязался к ее сыну.

Он спросил Альму о Грете, тетке по отцу, к которой за ее добрый и веселый нрав льнули в детстве все ее племянники, которым она неизменно рассказывала на ночь увлекательные сказки.

Старуха уже уснула, сказала Альма. Но, увидев, что по лицу брата скользнула тень, поспешила добавить:

– Иди, иди к ней. Она будет очень рада тебя видеть. Но буди ее осторожно, чтобы не напугать. Она спит в комнате, у печки, там теплее всего.

Они вдвоем прокрались в комнату, но предосторожность оказалась излишней. Грета не спала. Сидя в кровати, она сказала, что ей приснилось, будто Йон пришел ее навестить.

– Это не сон, – сказал Бруман и подошел к тетушке. Он взял ее руки в свои, искренне любуясь беззубой улыбкой и тысячами мелких морщинок. Несмотря на это, она осталась прежней, и Бруман чувствовал, как ее внутренняя сила через ладони переходит к нему и разливается по всему телу. Они принялись вспоминать старые времена. Грета не стала расспрашивать о посещении Бругордена, она и так знала, что там происходит. Потом тетушке захотелось кофе, но Альма рассмеялась и сказала, что это безумие – пить кофе на ночь. Они удовлетворились ужином и улеглись спать. Вскоре в доме стало тихо.

К своему удивлению, Йон, которого положили на чердаке, уснул сразу, как только голова его коснулась подушки. Он как убитый проспал всю ночь, а проснувшись поутру, уже не думал о матери. Домой через лес он шел с тяжелой поклажей – новенькой керосиновой лампой и старым зеркалом в золоченой рамке, добросовестно вычищенной Альмой.

– Это свадебный подарок Ханне, – сказала на прощание Альма, и Йон подумал, что этот подарок, пожалуй, обрадует его женушку. Но больше его занимали совсем другие мысли. Он думал о соглашении с мужем Альмы, которого придется напугать ленсманом, чтобы не потерять свою часть наследства. В следующий раз он приедет домой на конной повозке.

Возвращаясь, он присел отдохнуть у дороги, вившейся вдоль озера и поднимавшейся по горе к небу. Тропинка шла вдоль крутых склонов, с возвышенности Йон любовался видами края, ставшего отныне его родным домом. Это была горная долина, на дне которой расположилось длинное озеро. Между горами и озером было мало пахотной земли – лишь узкие полоски берегов. Отсюда была видна едва ли десятая часть сотен озер, в сверкающих зеркалах которых отражались села и густые леса. Эта земля предназначалась не для крестьян, а для диких зверей и отважных охотников. Но упрямые крестьяне крепко держались за свои скудные поля, строили церкви, школы и рожали детей. Слишком много детей.

– Трудно здесь было всегда, но настоящая нужда пришла, когда люди стали размножаться как кролики, – сказал однажды Август.

Все время, пока шел, Йон видел летевшие по небу с юга тучи. Теперь они скопились на горизонте, там, где был его дом и где его ждала жена.

Он поднялся, вскинул на плечи поклажу и двинулся дальше под дождем. Он успел промокнуть до нитки, прежде чем тучи рассеялись и в предвечерние часы снова выглянуло солнце, высушившее лес и дорогу, людей и животных. Йон Бруман нисколько этому не удивился, он уже привык к тому, что погода здесь так же переменчива, как и ландшафт.

До дома Бруман добрался лишь поздно вечером. Однако в кухне горела лучина, а Ханна гладила белье. Она боится оставаться одна, подумалось Йону, и он крикнул, прежде чем постучать в дверь:

– Ханна, вот и я!

Она бросилась к мужу, и в темноте он заметил, как она досадливо вытирает слезы тыльной стороной ладони.

– Господи, как я рада, – сказала она.

– Тебе было страшно?

– Да нет, на чердаке спит мой брат.

Только теперь он вспомнил, что они с Августом договорились, чтобы Рудольф ночевал в сарае, когда Ханна остается одна. В тот же миг он почувствовал, что его оставили все тяжелые мысли. Во всяком случае, на этот раз.

– Так вот ты стоишь тут и гладишь в темноте?

– Но в этот час всегда темно.

Они едва прикоснулись друг к другу, но радость встречи уже осветила кухню. Тут Бруман вспомнил о керосиновой лампе и укоризненно произнес:

– Убери эту щепку и садись за стол, Ханна.

Он не смотрел на жену, когда ставил на стол лампу и заправлял ее керосином. Но, запалив фитиль, он уже не отводил от Ханны взгляда. Они стояли, залитые ярким светом, и Йон с наслаждением упивался удивлением и почти необъяснимой радостью жены. Помолчав, она прошептала:

– У нас сейчас светло как летом.

Было так светло, что проснулся Рагнар. Мальчик сел, протер глаза и удивленно спросил:

– Уже утро?

В этот миг он увидел Йона и бросился на шею отчиму. Мальчик тискал Брумана так, как тот сам хотел бы потискать свою жену, но не осмеливался.

Лишь на следующее утро Йон Бруман вспомнил о зеркале:

– Я принес подарок от Альмы.

Это красивое зеркало он повесил на стене в зале. Ханна стояла рядом, восхищенно качая головой, долго гладила рукой золоченую раму, но так и не отважилась взглянуть на свое отражение.

– Да посмотрись же в зеркало, погляди, какая ты красивая, – не выдержав, проговорил Йон.

Ханна повиновалась, посмотрела на себя в зеркало, вспыхнула до корней волос, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.

Подавая мужу утренний кофе, она спросила:

– Как чувствует себя мама Эран?

– Как обычно, – ответил Йон, и это все, что было сказано о визите в Вермлан.

Спустя неделю заработала мельница, шум водопада стал тише. Деревянное колесо служило теперь как бы шлюзом плотины. Бруман был невероятно доволен и очень радовался, что у него остались деньги расплатиться с Августом и его сыновьями за выполненную работу.

Правда, Ханне он сказал, что это были последние деньги в их кошельке. Но Ханна ответила так, как он и ожидал:

– Ничего, мы это переживем.

Она была твердо уверена в своем богатстве. У нее есть крупа, погреб ломится от картошки и брюквы, варенья из брусники и морошки. Куры исправно неслись, а двоюродная сестра подарила ей свинью. В чулане стояло масло, а на чердаке каждую неделю исправно булькал самогонный аппарат. Муки у них всегда будет в избытке – не может же не быть хлеба в доме мельника!

Была еще и рыба. Йон Бруман был великий искусник, и многие его навыки удивляли людей долины. Вся округа говорила о его невероятном умении ловить рыбу в озерах. Мало у кого в деревне были лодки, и даже за голодные годы они так и не привыкли есть рыбу. Вскоре по приезде Бруман раздобыл где-то плоскодонку и с тех пор каждый вечер ставил в озере вентерь.

Из рыбных блюд Ханна за всю свою короткую жизнь ела только селедку, поэтому у нее вначале были трудности с щуками, окунями и сигами. Но она поверила Йону, убеждавшему ее, что озерная рыба – очень полезная еда, и скоро привыкла и готовить, и есть рыбу.

Каждый день Ханны был с утра до вечера заполнен работой. Раньше она не знала, что крестьяне, ожидая конца помола, охотно пьют кофе, да и от хлеба или булочки не отказываются.

– Это прямо какая-то гостиница, – говорила Ханна матери. Но она радовалась людям, с которыми было так приятно поговорить, пошутить и посмеяться.

Наступила зима, выпал снег, и на мельницу зачастили другие гости. Как обычно, зимой к домам потянулись нищие. Они стояли у дверей кухни и молча смотрели в окно почерневшими от напряжения глазами. Особенно тяжело было смотреть на детей. Сердце Ханны не выдерживало. Она пекла и давала нищим хлеб и снова пекла.

– Я не виновата, они сами идут, – говорила она Йону, который в ответ молчал и понимающе кивал. Но чем больше Ханна пекла, тем дальше распространялась молва, и поток нищих не скудел, а, наоборот, нарастал день ото дня.

– Тебе же очень тяжело, – говорил Йон, видя, как жена каждый вечер оттирает пол, стол и скамьи на кухне. Ханна не только боялась блох и вшей, она искренне верила, что в грязи, оставленной нищими, гнездятся страшные болезни. Бруман посмеивался, но ничего не говорил, понимая, что не сможет одолеть эти ее суеверия.