– Не особенно, – морщится Старый. – В общем, способы воздействия у этих направлений были очень разные. И внутренняя жизнь, уклад – тоже. Но в те времена и Отладчики, и Спутники, и еще кое-кто – от мирских не сильно прятались. Спокойно могли себе выбрать и взять тех, кого им надо: и учеников, и жен с мужьями. И чем больше мирских мы на свою сторону перетянем, тем легче мы других перебьем, а сами придем к миру и добру… Так что, Дуся, можешь считать, что это у тебя память профессии. Выбрала себе в ученики хорошего бойца, чтобы такого сразу можно было в дружину… к делу приставить…

– В какую дружину? Мы тогда что, воевали?

– А можешь считать, что это твоя женская природа заговорила. Детей рожать лучше все-таки от сильного и здорового.

– Кого? – Я с этой информацией про Темные времена сижу, как кирпичом по голове ударенная. В учебниках о таком пишут очень расплывчато… А тут Старый жаждет, чтобы я ему плодилась и размножалась, как мичуринская яблоня!

– Мне бы с Анькой разобраться, Савва Севастьяныч, а вы…

Старый вдруг встает. Медленно и с достоинством, как на поминках.

– Слышишь?

– Слышу.

Я чую начало опасности. Оно неприятное. Как металлический вкус и лекарственный запах одновременно. Как завывание сирены. «Воздушная тревога! Воздушная…» Будто и вправду бомбардировщик летит. Хотя на самом деле обычный мирской автомобиль.

Когда я это буду рассказывать, как анекдот, то ухихикаюсь до полусмерти. Вместо того чтобы вырубать ситуацию на расстоянии, я собралась тормозить клиента своим телом. Ничего другого в голову не пришло, а проблему надо решать оперативно. Если тревога воет на таком расстоянии, да еще при этом воняет тухлой рыбой, то там явно тяжкие телесные…

Хорошо упакованный чувак тормознул поздним вечером тачку, сдуру продемонстрировал свою платежеспособность и теперь едет по названному адресу. Понятия не имея, что ему предложат свернуть дворами, типа «так быстрее». А потом терпила вырубится, получив чем-то тяжелым по балде. Этим способом мой Темчик двоих наших в линьку отправил.

Сейчас надо выскочить на перекресток, наперерез машине. И подставиться, чтобы у водителя все гайки в мозгах отвернуло. Чтобы, увидев меня, он бы запылал и задымился, как водичка под капотом. И сразу бы забыл про запланированное ограбление. Высадил бы несложившегося терпилу в ближайший сугроб, а сам бы поперся меня клеить.

Да, мой котик ясный? Ты меня уже чуешь? Сейчас я через тротуар просайгачу, улыбнусь из последних сил, и придет тебе полный и безоговорочный карачун. Мне бы только до тебя, гнида подзаборная, дотянуться. Чтобы у тебя через двести метров скрутило живот. Мне бы только до тебя добраться, сокол ты мой ясный недощипанный!

– Дуся, стоять!

Севастьяныч бы мне еще «Дуся, фу», скомандовал! Мало того что я со скамейки рванула, как торпеда, так еще и он за мной чешет. Пес Барбос и необыкновенный кросс, в чистом виде и без купюр! Да что ж вы меня за капюшон-то хватаете, Савва Севастьяныч? Мех дорогой, я на нашей работе на такой не заработаю!

– Савва Севастьяныч, вы окосели?

– Дуся… – свистит мне в лицо мое непосредственное начальство. – Озерная, ты сейчас по Несоответствию у меня… Ты куда полезла, идиотка?

– Так ведь уйдет?! Сав-Стьяныч, у него там пассажир и злонамерения. Вы чего?

– Не уйдет! Догоним! – весело обещает Старый и окончательно притормаживает. А у меня голова кружится так, что желтые наклейки светящихся окон превращаются в одну унылую полосу. А ведь мы со двора уже практически выбрались. Вот он, перекресточек. Прямо как родной. Мне сейчас к остановке надо. Аккурат под фонарь…

– Дуся, кому велено стоять?

– Гав! – уныло огрызаюсь я в удаляющуюся Саввину спину. Ухватываю обрывок непонятного телефонного приказа: «Через три минуты возьмешь на обочине…» А дальше? Ну интересно же!

Под фонарем Старый выглядел так же нелепо, как гаечный ключ в стакане с зубными щетками. Его за пьяного можно принять: перебрал мужик, потерял координацию, теперь пытается спиной столб нащупать. То-то радости водиле: он ведь поверил, что на ближайшем повороте его ожидает неземная любовь. А заместо неописуемой красоты извольте видеть мужика второй алкогольной свежести.

Но чувак все равно тормозит. Не от удивления, из-за аккумулятора: Старый их взглядом умеет вырубать. Я, кстати, нет. Я в машинных внутренностях вообще не понимаю ни шиша, оттого и собиралась ловить клиента на живца.

Старый вовсю командует парадом – посылает пассажира во вторую, непонятно откуда взявшуюся машину и отправляет куда подальше. Он нового шофера хоть немного прочитать успел или нет? Или это вообще мне надо было сделать?

А я как близорукая и глухая одновременно: происходящее вижу, а эмоции плывут. Как при простуде. Ну это же мой участок, выученный наизусть, вплоть до цвета постельного белья, которое сушится на лоджиях! Наверное, Артемчик таким же недоделанным в своей глухоте себя чувствует: все вокруг говорят, а он не слышит. Как же плохо вот так, я даже не представляла…

К возвращению Старого вокруг меня дует теплый ветер. Июньский послеобеденный. От него дышать легче и толком не видно, что я плакала.

– Озерная! Ты фитиль-то прикручивай!

– Какой фитиль? Это вы про свечи зажигания?

– Нет, Дуся, это я про твою пламенную страсть.

– А что?

– Не слышишь? Совсем на своем сквозняке оглохла?

Хм… Он о чем вообще, а? Ой, мамочки… Вот это казус. Я на водителя настроилась, а потом отключиться забыла. Цвела и пахла на три ближайших дома. Народонаселению в ночи такая «Камасутра» мерещилась! Все супружеские долги уже перевыполнены, как в ударную пятилетку.

– Савва Севастьяныч, а второй водитель – наш? Это кто вообще?

– Да пока никто, – отмахивается Старый. – Вроде твоего Артемки.

– Ученик? – не верю я. За моей спиной начинает голосить припозднившийся кот, никак от моего дурного влияния отойти не может. Такого не переорешь! Старый одобрительно вслушивается в кошачьи рулады. Хотя нет, это у него уже телефон. У меня, кстати, тоже мобила трепыхается. Ну ее в баню, когда еще удастся одновременно и про работу, и про себя спокойно поговорить?

– Доехали? Ну молодец. Теперь давай обратно. Ты мне скоро понадобишься.

– Савва Севастьянович, а зачем вы сами пошли с грабителем разбираться?

– А захотелось, – хмыкает Старый. – Соскучился без происшествий, решил размяться.

– Амнезию нарисовали?

– Нет. Сделал стандартную «муху», опьянение без алкоголя. Сейчас объект врежется в автомобиль дорожно-постовой службы. Разумеется, без жертв. Права у него отнимут.

– И все? – удивляюсь я.

– Ну а как ты хотела? Наказание по размерам ошибки, не больше и не меньше.

– Не знаю, Сав-Стьяныч, – тихо признаюсь я. – Я… я бы вообще убила бы. Ну если бы мирской была. Сопротивление при задержании, и никаких проблем. Я себя контролирую плохо сейчас. Очень плохо. Дома держусь, а тут…

– Сигарету? Платок?

– Ничего не надо. Я больше про Аньку такое просить не буду. Раз она никому не нужна. Я боюсь, что не справлюсь. Но я постараюсь, честно.

– Дуся! – Старый хлещет себя по некогда белому льняному колену. – Напустила ты все-таки комаров!

– Я хочу как вы. Чтобы за всех отвечать и ничего при этом не бояться. Научите?

– Не научу. Прости, Евдокия.

– Трудное, да? Так я справлюсь. Вы же знаете, я способная.

– Дуся, это не трудно. Это как оружие с собой носить, понимаешь?

Вот уж кто-кто, а я понимаю. Знаю о том, как в живое целиться. Или когда в тебя целятся. Делать из живого мертвое – это ведь тоже, в принципе, ведьмовство. То единственное, на которое способны мирские.

– …как оружие. Кажется, что ты всех умнее и все можешь. А власть – это не сила и не свобода, это, наоборот, обязанность.

– А вы правда все можете, Савва Севастьянович?

– Раньше мог. Сейчас нет, – спокойно отвечает мне Старый.

– Разучились?

– Отучился. Раньше, Дуся, у нас все вс, могли. А сейчас плещемся на мелководье. Потому что дальше заплывать никак нельзя. Глубоко.

Я почему-то боюсь, что Старый сейчас нырнет в память о Темных временах. Наверное, в тот период все так изъяснялись – кивками и намеками.

– Дуся, ты прости, конечно, но до дома я тебя теперь не подброшу. Могу до подъезда проводить… Хочешь?

– Зачем? В смысле, спасибо… Вы себя тоже берегите, хорошо?

– Да уж постараюсь, – фыркает он. – Я запамятовал, вы с Артемом расписались уже?

– В договоре об ученичестве? Еще нет. Руки никак не доходят.

– А надо, чтобы дошли. И как можно скорее. – Старый улыбается. Но это приказ.

Третью комнату, по привычке называемую «гостиной», всегда удлиняли перед началом собрания. Визитеров было лишь четверо, но Старый раздвинул вширь стены, приподнял покрытый мелкими трещинами потолок. Заодно увеличилась и дыра на обоях. Сделалась большой, выскочила из-за шкафа. Нехорошо.

– Цирцея!

Кошавка на полное имя не откликнулась, сделала вид, что испорченная меблировка к ней не имеет никакого отношения. Стрекотнула перьями – как веер развернула. Потом угнездилась на спинке кресла, замерла государственным орлом. И битый час просидела, не шевелясь, не мешая разговору. Только когда собравшиеся обсудили важное и принялись прощаться, крылатка, наконец, ожила. Описала вокруг люстры широкий низкий круг и вылетела в форточку, усвистала в ночное зимнее небо.

Будь на месте Старого кто другой, решил бы, что крылатая кошка обучена сыскному делу. Но это не про Цирцею. Она тоскует, хозяйку оплакивает. Старый форточку закрывать не стал: нагуляется Цирля, вернется. Постоял у запорошенного тюлем окна, а когда обернулся, гости были уже в прихожей. Обменивались рукопожатиями и краткими пожеланиями: сухо, как на планерке.

Если не знать, что от тех двоих, которые у галошницы жмутся, в свое время искры на пол-Москвы летели, то решишь, будто они друг друга первый раз в жизни видят. Ну в какой-то мере так и было: у юноши (а для Старого все они юноши, кому меньше трехсот лет) с тех времен уже две спячки прошло, да и барышня не так давно перелиняла. Успешно омолодилась, есть на чем глазу отдохнуть.

Он кашлянул для деликатности, отошел обратно в гостиную. Вытащил бумаги. Потолок вместе с люстрой чуть пониже подтянул, а стены не тронул: там шкаф-развалюха, который в мирное время скрипит до визга. Начнешь такой среди ночи уменьшать – соседей перепугаешь. Пусть его, до утра спокойно простоит.

– Савва Севастьянович, вам пельмени варить? – Кто-то из девчат заглянул, окликнул.

Судя по тишине, кавалеры давно разъехались по участкам, заканчивать прерванные обходы территории. Все-таки почти форс-мажор. Хорошо, Озерная не сообразила, кто из камрадов в лихую птицу лучше всех перекидывается. И Соне спасибо, перехватила пассажира, доставила по месту назначения в лучшем виде. Она мирская, а сегодня гололед, нешуточный. И снег плотный, лакированный почти. Под таким сложно тайники устраивать, заметно будет, что копали. Но и тут свезло честной компании. Не заметила их Евдокия, вся в свои переживания с головой ушла. Вроде и плохо это, а вот в данной ситуации очень даже хорошо.

– Савва Севастьянович! Товарищ Панкратов!

– Да, душа моя, с сахаром неси. И лимон обязательно порежь.

– К пельменям? – фыркнула-пропела новая жиличка.

– К чаю! – обрубил Старый и вернулся к своей писанине.

Цирля вернулась. Спикировала на стол, разметав крыльями бумаги. Налопалась где-то рябины, дышит морозным и лесным. Ведь породистая крылатка, не дворовая-приблудная. А теперь чуть ли не мышкует.

Савва Севастьянович начал учесывать кошавку – под горлом, а потом и по спине, между крыльев. Шерсть тут была короткая, черная в прозелень.

– Покуролесила? Лети на кухню. Барышни тебе глинтвейн сварят, покормишься.

Цирля мрякнула басом. Пашка говорил, что крылатка по-русски не всегда хорошо понимает: она ж в Израиле родилась, под Хайфой у Доры был питомник… Значит, двухъязычная, если кошачьего наречия не считать.

– Цирцея, иди к девчатам. Куть-куть-куть…

Сообразила, мотнула хвостом и спрыгнула со стола. Крылья поджала к бокам, когтями по паркету заклацала. Если в силуэт не сильно вглядываться, то никакой разницы. Даром мирские крылатку в полете принимают за птицу, а когда она по земле идет, и вовсе от обычной кошки не отличают. На столе поверх листков и январского номера «Артефакта» темнело три мелких перышка. Линять Цирля стала. А не рано? Надо Паше отзвонить, спросить. Вот у него к Озерной свой счет имеется, личного характера. Он не стал бы, как другие… Хотя «других» тоже можно понять: они Дуську не первую жизнь знают, она для них подруга, а местами даже сестра. А тут с одной стороны – необходимость, а с другой – предательство.

На кухне грохотнуло медным, потом звякнуло стекло: девочки глинтвейн поставили. Может, для кошавки, а может, и себе. Намерзлись за сегодня, в секрете…

Отсвистел чайник, отзвенела посуда, отшумел душ – дважды, по количеству Саввиных жиличек. Блочный дом: тут, сколько стены ни выворачивай, слышимость все равно первосортная. Особенно по ночам звук хорошо разносится. Девчата в бывшей Пашиной комнате переговаривались перед сном, старались не хихикать и сильно не шебуршать, а Старый мог разобрать каждое слово:

– Соня! Ты посмотри, какая луна сегодня! Почти полная, только бок немного уменьшился. Как будто она из воска была и оплыла.

– Прелесть какая! – суконным голосом отозвалась Соня. – Только, ты знаешь, я спать хочу. Вырубаюсь просто. У вас всегда по ночам… вот так… дедлайны?

– Ты посмотри, действительно прелесть, а не луна. Еще петельку приделать – и на елку можно вешать… Если ЧП на обходе – то да, разное бывает, а если…

– Мамочки! Это ты… она так и будет теперь, с петелькой?

– Не бойся. Обычный зрительный эффект. Это же матрикат! Ну как отпечаток с фотографии. Если ты к окну подойдешь и луну ладошкой закроешь, она же с неба не исчезнет? Ты ее просто видеть не будешь. И тут то же самое. Понятно?

Соня не выдержала:

– А потрогать можно?

– Разумеется.

– Ух ты, качается. Теплая какая…

Савва Севастьянович улыбнулся. Молодец, девочка. Постепенно, на мелких бытовых чудесах у младшей коллеги интерес к работе вызывает. Хотя сама когда-то от ведьмовства нос воротила, не хотела свой дар принимать. Время и не таких обтачивало.

А луна, кстати, не сказать чтобы замечательная, с такой не каждая работа хорошо идет. Сны, к примеру, легче купировать, а вот с этим, на Беллинсгаузена, лучше подождать. Недели три так, не меньше. Уже после новолуния снова примутся. Там как раз Восьмое марта на носу, хлопот много. Дуся совсем замотается, не обратит внимания…

– Спишь?

– Нет, конечно.

– Ну тогда пошли, чаю попьем. Луну только верни на место.

– Соня уснула, а луна звенит. Разбудим. Погодите полчаса. Луна уже сдувается. Как только лопнет, я сразу пол замету.

– Хорошо. За пельмени, кстати, спасибо. Как в Шварце у тебя дела?

– Савва Севастьянович, вы меня с Павлом не путаете? Проблем нет. Учеба идет по графику.

– А остальное – тоже по графику? Ты у нас всегда такая строгая или только при исполнении?

– А вы меня хоть раз при исполнении видели?

– Я тебя на мирской работе видел. В приемном покое и в родильном блоке. Часто в окна не заглядывал, но иногда приходилось.

– Ну и как? Довольны?

– Смотря чем. Работала ты много, на износ. На пенсию, наверное, не вышла. Сразу на тот свет, причем прямо на рабочем месте. Так?

– На ночном дежурстве.

– Ну видишь, угадал. В душу я к тебе не загляну, буду версии строить. В порядке бреда. Счастья в личной жизни у тебя с тех пор не было, а вот в общественной все сложилось. Дружинницей была. Активисткой, как раньше. Работала достойно, но как автомат. План выполняла, а сама была неживая. О себе хоть раз думала?

– А зачем?

– Понятно. О чужих бедах всегда думать легче. Значит, вкалывала ты до потери памяти и пульса. Результатом довольна?

– Была бы недовольна – не вернулась бы. – Она перестала чеканить слова. Посмотрела очень внимательно: не на Савву Севастьяновича, а на надраенный кран кухонной мойки. Ему и призналась: – Я завязать не смогла. Хуже алкоголика. Думала, что ваше… мое… что суть потом отпустит. Через десять лет, через сорок. А она во мне сидела все это время. Мне проблемные роженицы, из патологии, на обходе рассказывали, как бутылку или шприц во сне видят. А мне они сами снились. Как я им жизнь лечу. За минуту, за две – этой травой-муравой. Понимаете? Раз я про свою суть знаю, то не надо делать вид, что ведьмовства нету. Его использовать надо. Для пользы общества. Савва Севастьянович, ведь зло – это болезнь. Его лучше лечить. Постепенно, по схеме. А не ампутировать, как…

– Как Афонька тогда сделал?

– Как опухоль. Сперва облучать, убирать дурное. А только потом резать, объясняя, что делаешь. Спасать мирских, а не…

– Логично. Понял. Вопросов больше не имею. А у тебя вопросы есть?

– Почему вы меня для этого дела выбрали? Это за то, что я бездействовала? Если надо искупить вину трудом, то, сами понимаете, я готова. Или вам нужны какие-то мои личные качества? У вас в подчинении вся Москва, а в знакомых – все Сторожевые, наверное. А вы берете практически девочку с улицы и…

– Ты со мной так разговариваешь, будто в больнице прием ведешь. Привыкла командовать, правда?

– Люблю, чтобы все по инструкции было. Или по закону.

– Ну вот поэтому я тебя и пригласил. Мне свежая голова нужна. Причем внимательная, знающая, как и что должно быть по инструкции. Мы двести лет в одном жюльене варимся, надоели друг другу до свинячьего визга. А ты чужак. И про то, кто против кого дружит, не в курсе. Очень удобно.

– Извините, что перебиваю, Савва Севастьянович. Но ведь у Озерной есть точно такой же чужак. Муж. То есть вам надо мной силы уравновесить?

– Любопытная версия. Но, что касается тебя, то есть еще один довод. У тебя больше родных не было, но вот, скажем, кого-то из коллег никогда не оперировала?

– Я поняла, что вы имеете в виду. Я могу смотреть на ситуацию объективно. Примерно как вы на мирских. Без сантиментов.

– Правильно. Только смотреть будешь не на одну Озерную, а на всех нас. Хочешь, недостатки ищи, хочешь – достоинства. Мы тебе как пациенты будем. Наблюдай. Следи за курсом лечения и соблюдением режима. Нравится аналогия?

– Неплохо. Савва Севастьянович, а работать мне с группой или отдельно?

– В общей связке. Но докладывать – лично мне. И еще, имей в виду: клятву на камнях, на тему секретности, я с тебя брать не стану, но…

– Так сильно доверяете? Извините, что перебила.

– Нет. Тебе болтать не с кем, ты сама не доверяешь никому, ни мне, ни себе. Характер ежиный. Или я ошибся, и у тебя подружки есть?

– У меня есть коллеги. Курс в Шварце. Соседи. Этого достаточно?

– Вполне.

– Я могу приступать?

– Ты можешь чаю попить, а то остыл уже. И держи яблочко… Это гольден, он не седативный, наоборот, как стимулятор действует. Запомни: если яблоко творишь, а оно с красными полосками получается, как анисовка, в нем кофеина много. А если гольден или ренет Симиренко, то там танины, по эффекту воздействия на чай похоже.

– Женя, а сколько мне лет должно исполниться, чтобы имя на другое поменять?

– Где-то восемьдесят. Если естественным путем.

– А если я ждать не хочу?

– Э-э-э… – Вот тебе и раз. Анечка умереть раньше времени решила? – У тебя там все нормально? Тебе кто-то что-то сказал?

– Ты.

Обычно, когда Анька мне из своего лицея звонит, там такой гвалт, что не только голоса, но и эмоции через мобильник выплескиваются. А сейчас тишина. Стерильная, как в Марфином районе.

– Тебе еще рано про такое думать! Когда станешь старенькой, то…

– Почему рано? Мне мое имя надоело, хочу быть Алисой! Ты мне поможешь?

– Ты где вообще?

– В туалете. Я отпросилась с урока, чтобы никто не мешал говорить. Вот, слышишь? – И Анютка вполне аргументированно спускает воду в унитазе. – Я хочу быть Алисой!

– Вырастешь, будешь Алисой, какие твои годы!

– Мне до четырнадцати еще шесть лет ждать. Ну смени! Ты же мне папу в документы вписала?

Я, как овца последняя, решила, что ребенок про выбор имени после обновления спрашивает, а она хочет, чтобы я в свидетельство о рождении правку внесла. Мы Анютке документы слегка меняли. В качестве матери там Марфа стоит, я исправлять не стала, а вот Артемчика официальным Анькиным папой заделала, благо в бумаге прочерк.

– Анют, давай мы с тобой дома все обсудим? Иди на урок, ладно?

– Ну тебе что, жалко, да?

– Мне… Ань, ты на уроках учиться должна, между прочим!

– А я пятерку уже получила, а потом тебе звонить пошла! Жень, а ты с той тетенькой, у которой мамина фотография есть, уже встретилась?

– С ке… А, с этой знакомой? Сегодня встречусь, обязательно!

– Ну ладно! Ты обещала!

Телефон отключается и снова оживает. Ну что там у нас теперь? Может, Анютка еще что-нибудь поменять решила? Свою фамилию на Артемкину, к примеру? Знаешь, деточка, а давай ты сразу Артемидой назовешься? Так сказать, для полного комплекта…

– Ань, ты чего еще хочешь?

– Это не Аня, это Лена. У меня тут Клаксон орет, ничего не слышно! Ни-че-го!

Клаксон – это Ленкин крылатик. Породистый. Впрочем, Ленка над своим кошачьим безобразием трепещет, потому что это Доркин подарок. Дора Ленуське этого котенка на омоложение подарила, а сама погибла через несколько дней.

– Брысь! – ору я в мембрану, чтобы до Ленкиного кошака, наконец, дошло. – Клаксон, зараза такая! Приеду – все перья из тебя повыдергиваю!

Вот говорила я девчонкам, надо было эту хрень крылатую Навуходоносором назвать, раз уж там по родословной кликуха на «Н» требовалась. Так уперлись, написали, что он у нас «Нью Рашн». Теперь Ленка от него и огребает.

– Брысь! – Подействовало-таки: вместо мява в трубку слышно человеческий голос. Шипящий, осуждающий.

– Дуся, – укоризненно выдыхает Ленка. – Он же знает, что я нервничаю.

– Ну молодец, Клаксон, молодец… На пару истерить куда веселее, правда? Я вообще не понимаю, зачем ты крылатку завела. Взяла бы мирскую кошку, они хоть в ухо не каркают.

Ленка обиженно молчит, а потом откликается слегка дрожащим голосом:

– Мирские тоже каркать умеют, только их слышно плохо. А крылатка не разобьется никогда, даже если в окно… С большой высоты.

У Лены осенью кошка погибла. Самая обыкновенная, серая, старая уже. Выпала из форточки. Ленка ее похоронила и в тот же день линять начала.

– Прости, пожалуйста!

– Ничего. Мне сегодня извещение пришло! Ты знаешь, его крылатка принесла. Такая седая, старенькая совсем, а летает хорошо.

– В Конторе крылатки вообще по полвека служат… – виновато говорю я.

– Она на Клаксошку рявкнула, он даже занавеску драть перестал.

– Угу… – Я слышу, как рядом с Ленкой подвывает ее несчастный Клаксон. Крылатки эмоции считывают лучше, чем мы сами. – Сегодня суд, да?

– Сегодня. В полвосьмого вечера, Дусь.

– Если ночью из Москвы вышлют, мы тебя с Темкой на вокзал закинем, – сразу решаю я. – У тебя чемодан нормальный есть? Пакуй манатки и ни о чем не думай!

Возле Марфиного подъезда опять кто-то хозяйничал! Подлатал аккумулятор у антикварной «волжанки» да расклинил замок на входной двери. Пустячок, а тревожно. А я в упор не помню, похоже это на почерк недавнего визитера или нет. Вроде у кого-то из камрадов такой стиль борьбы с мелким злом…

Лифт поднимается на последний этаж, а я так и не придумала, что сейчас буду изображать. Кстати, лифт до сих пор чистый: Марфа два месяца назад перестала быть ведьмой, а в подъезде у нее прилично. Никаких матерных ругательств на стенках, одни сердечки и признания. Пусть глупенькие, фанатские, а все равно любовь в доме.

Марфа открывает дверь, не спрашивая, «кто там». А я начинаю ощупывать сумочку – в поисках шоколада для Анютки. Сразу не сообразила, что девочка теперь у меня живет.

– Привет, – улыбается Марфа.

У нее и лицо привычное, и глаза, и тембр голоса. А жесты, походка – свеженькие. Как у хорошей актрисы, которая вошла в новую роль по самые уши. Я, когда актрисой была, так в образ бандерши вживалась. И в Бабу-ягу из новогодней сказки. Специально разных бабулек присматривала – в транспорте, в парке, в какой-нибудь очереди за апельсинами, смотрела пластику. Тогда вообще очень удобно было персонажей в очередях искать.

– Какими судьбами? – Марфа выдает шлепанцы, чмокает в щеку и недоумевает – потому что знает меня много лет, а имя почему-то выскочило из головы. Интересно, за кого она меня сейчас приняла?

– Э-э… К маме заходила! – стремительно бухаю я.

Вообще, Импровизация – ведьмовство дико сложное. Актерский опыт тоже сильно выручает. Сейчас Марфа (Маринка она!) меня вспоминать начнет. Тут одна тонкость: что я Маринке скажу, в то она и поверит. Скажу, что я двоюродная сестра, – вспомнит всех наших родственников. Сообщу, что мы соседки по даче, – начнет думать, что себе из рассады попросить. Вот я несуществующую маму придумала – а у Марфы сразу глаза заблестели. Помнит она мою выдуманную маменьку, любит ее безмерно:

– Ты ей от меня привет передала? Пошли в кухню!

Все, меня вспомнили. Жаль, что я пока не знаю, кем я Марфе прихожусь. Она тоже не сильно в курсе, кто я такая, а потому мы с ней начинаем якобы непринужденно расспрашивать друг друга:

– А ты все там же работаешь?

– Угу.

– У твоих все нормально?

– Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Живы-здоровы. А ты?

– И у меня все хорошо… – расцветает Маринка. – Ты знаешь, я, кажется, влюбилась…

– Поздравляю! – жизнерадостно барабаню я, выруливая из коридора в шлепанцах общественного пользования.

Кухня у Марфы изменилась, причем очень сильно. Без ремонта или перестановок, просто теперь здесь другой человек живет. В доме стало уютнее. Никаких следов ведьмовства, зато самобытно. Марфа ведь никакущая была, а эта Маринка – распустеха, немножко дурочка, но с нормальной, широкой душой. Все-таки у Старого даже Казнь удачно проходит – мог Марфу в каргу превратить, а сделал порядочным человеком.

– …познакомились на остановке автобусной. Но это же неважно, правда?