– Народ у нас недружный, у каждого глотка-то, как рукав пожарный, крику много, а делов на копейку… Держись мы дружнее, давно бы дома с бабами спали.

– Твоим бы, Кузя, задом из досок гвозди дергать…

– Разбежимся все, кто же будет фронт держать? – спросил кадровый солдат Зарубалов.

– Аллах с ним, с фронтом.

– А Расея?

– Это не нашего ума дело… У Расеи жалельщики найдутся, мало ли их по тылам прячется…

– Живут, твари, сполагоря.

– Жалко, Кавказ пропадет, сколько тут наших могилок пораскидано…

– Побитых не вернешь, а грузинцев с армянами жалеть нечего, пускай сами обороняются, коли им турки не милы.

– Чего тут сидеть, мертвых караулить…

– Выслать бы своих шпионов в Россию и узнать, кто там кричит: «Война без конца», – того бы за щетину да в окопы… Или половина остаемся и воюем один за двух, а половина с оружием идем по всему государству из края в край, колем и режем, стреляем и вешаем всех сверстников царизма и, разделив по совести землю и леса, фабрики и заводы, возвращаемся сюда на смену…

– Кабы ты, Миша, заместо Керенского в креслах сидел да приказы писал, вот бы мы наворочали делов…

Взводный Елисеев вспомнил Половцева и перекрестился:

– Хороший был командир, царство ему небесное, вечный покой…

– Все они, псы, хороши, – говорю, – не знать бы их никогда…

Мученый и маленький ефрейтор Точилкин боязливо оглянулся и сказал:

– Удохать мы его удохали, а не вышло бы тут, братцы, какого рикошета?

Когда убивали начальника, Точилкин в сторонку отбежал: крови видеть не мог после того, как однажды побывал в штыковой атаке.

– За ними гляди да гляди.

– Не поддадимся.

– Чего ждем, скажи на милость?.. Давно бы их всех на солдатский котел перевести…

– На котле далеко не уедешь, их благородиям надо на самый хвост наступить…

В комитетскую палатку прибежал язычник, прапорщик Онуфриенко, и доложил про потайное собрание офицерское: крепко-де они за Половцева обижены, надумывают, как бы казаков на полк напустить, а сами-де уговариваются по тылам разъехаться и бросить полк на произвол судьбы.

Солдат, он хитрый: там секреты и тут секреты, у них потайные разговоры, а у нас каждые сутки рота наготове.

– Какая нынче дежурная? – спрашиваю члена комитета Семена Капырзина.

– Двенадцатая дежурная, – отвечает Капырзин и, передернув затвор, посылает до места боевой патрон.

Всполошились:

– Не зевай, ребята.

– Чего зевать, каждую минуту жизня смертью грозит.

– Выходи, шуму лишнего не подавай.

Бежим во вторую линию укреплений, и я громко подаю команду:

– Двенадцатая, в ружье!

Вылетают из своих нор солдаты двенадцатой роты: кто одет, кто бос и без шапки, но все с винтовками.

Мы, комитетчики, вкратце объясняем, из-за чего поднята тревога, и рота, рассыпавшись цепью, скорым шагом направляется к лесу.

Окружаем блиндированную землянку офицерского собрания. Заходим в землянку втроем.

– Здравствуйте, господа офицеры! – смело говорю я и кладу руку в карман на бомбу.

– Здорово, шкурники! – отвечает батальонный второго батальона штабс-капитан Игнатьев и, встав из-за стола, идет прямо на нас: – Мерзавцы! Как вы смели войти без разрешения дежурного офицера?

И со всех сторон густо посыпались на нас обидные слова.

Вижу, Остап Дуда сменился в лице и на батальонного грудью:

– Нельзя ли выражаться полегче?.. Мы есть депутация… Пришли узнать, какой вы за пазухой камень держите?

– Что-о тако-о-ое? – орет Игнатьев, глаза выпуча. – Ах вы, каторжные лбы!

Не помню, как шагнул вперед и я.

– Знай край да не падай, ваше не перелезу! Довольно измываться над нашим братом! Довольно из нас жилы тянуть!

– За нас двенадцатая рота! – с провизгом закричал из-за меня и Капырзин. – За нас полк, за нас вся масса солдатской волны, казаками нас не застращаете, это вам не старый режим…

– Ма-а-а-алчать… Предатели… Родина… Измена! – Батальонный выхватил наган. – Я не могу… Я застрелюсь! – и поднял наган к виску.

– Валяй… Один пропадешь, а нас – множество – останется, – говорит Капырзин.

Раздумал. Опустил руку с наганом и говорит тихим голосом:

– Сукины дети вы.

Офицеры окружили его, отжали в угол и принялись успокаивать.

– Господа депутаты, – обратился тогда к нам молодой и чистый, как утюгом разглаженный, адъютант Ермолов, – господа, по-моему, тут недоразумение… Камня за пазухой мы не держим, и никаких особых секретов у нас нет… Просто, как родная семья, собрались чайку попить и побалагурить… Верьте слову, политикой мы никогда не интересовались… Мы не против и Временного правительства, не против и революции, но… – он оглянулся на своих, – ко…

– Мы не допустим, – выкрикнул Игнатьев, – чтоб какая-то сволочь грязнила честь полкового знамени, под которым когда-то сам Суворов водил наш полк в атаку на Измаил и Рымник. Наше знамя… – и пошел, и пошел про заслуги полка высказывать.

Насилу его уняли.

К нам опять подлез тот адъютантишка и зашептал:

– Вы на него не сердитесь, господа. Чудеснейшей души человек. Но… но… на язык не воздержан… Революция – это, знаете, такое…

– Мы и без вас, господин поручик, знаем, что такое революция, – говорит Капырзин. – Расскажите нам лучше, как вы солдата на фронте удерживаете, а сами сговариваетесь дезертировать?

– Ложь, чепуха, хреновина… Больше доверия своему непосредственному начальнику. Солдат ничего не должен слушать со стороны, от какого-нибудь проходимца-агитатора… Все новости должен узнавать через начальника… И со всеми обидами идти к начальнику… Не с первого ли дня войны мы находимся вместе с вами на позиции?

– Вы не сидите, – говорит Остап Дуда, – не сидите в окопах по жопу в воде. Вы – сухие и чистые – на стульях спите…

– Не вместе ли мы честно служили и не должны ли мы на этих позициях честно и вместе умереть? За родину, за свободу, за…

– Нам, – говорю, – умирать не хочется. Слава богу, до революции дожили и умирать не желаем.

– Будя, поумирали, – ввязался и Капырзин. – Три года со смертью лбами пырялись, надоело… Нам чтоб без обману, без аннексий и контрибуций.

– Ба, большевицкие речи?

– Нам все равно, чьи речи. Нам ко дворам как бы поскорее, а вы, господа офицеры, нас вяжете по рукам и ногам. Три года…

– Три года! – опять выскочил из своего угла батальонный Игнатьев. – А я служу пят-над-цать лет… Нет ни семьи, ни дома… Все мое богатство – сменка белья да казенная шинель… Теперь вам то, вам се, а нам, старым командирам, шиш костью?.. Вам свобода, а нам самосуды?.. Хамы, сукины дети! Не радуйтесь и не веселитесь – дисциплина нового правительства будет еще тверже, и вы, мерзавцы, еще придете и поклонитесь нам в ноги!..

– Пойдем, – сунул меня локтем под бок Остап Дуда, – тут разговоров на всю ночь хватит, а там рота под дождем мокнет…

Повертываемся и выходим.

Рота обступила нас.

– Ну, чем вас там угощали, чем потчевали?

– Мы их испугались, – смеется Капырзин, – а они нас. Потявкали друг на друга, да и в стороны.

– Жалко, драки не вышло. Не мешало бы для острастки одному-другому благородию шкуру подпороть.

– Кусаться с ними так и так не миновать.

– Пока вы там гуторили, мы по лесу всю телефонную снасть пообрывали.

– Ну, ребята, держи ухо востро. Пулеметчикам находиться неотлучно на своих местах. К батарее выставить караул. На дороги выслать заставы. Всем быть готовыми на случай тревоги.

Утром полк был собран на митинг.

Долго судили-рядили. В конце концов было решено батальонного Игнатьева арестовать, а к казакам и в 132-й стрелковый срочно слать своих делегатов. Арестовать себя батальонный не позволил – застрелился, делегаты были посланы.

Не успели мы разойтись, скачет из штаба дивизии ординарец с распоряжением немедленно везти урну с солдатскими голосами в Тифлис, где квартировал общеармейский комитет Турецкого фронта.

– Максима Кужеля слать!

– Пимоненко!

– Трофимова!

Каждому из нас хотелось в тыл – вольную жизнь посмотреть, да и к дому поближе.

Артиллерист Палозеров сказал за всех:

– Нечего нам, братцы, горло драть без толку. Человек тут требуется надежный. Может, через них, через листки-то, какое освобождение выйдет. Благословись, пошлем-ка кого-нибудь из наших комитетчиков. Верней того ничего не выдумать.

Слову его вняли.

Перед целым полком тащили мы жеребья.

Один тащит – мимо, другой – мимо, третий – мимо.

Пало счастье на меня – вытащил пятак с зазубриной, – и заиграло во мне!

Сгреб я барахлишко, посовал всякую хурду-мурду в один мешок, голоса солдатские – в другой и сажусь на арбу.

– Прощевай, земляки.

– Счастливо.

– Возвертайся поскорее.

– Чего он тут забыл?.. Сдай, Кужель, голоса, отпиши нам про тыловые порядки и валяй на Кубань, а следом и мы прикатим.

Кто целоваться лезет, кто на дорогу мне табачку отсыпает, кто сует письмо на родину.

Разобрал ездовой вожжи, гаркнул, и подпряженные парой кони взяли.

С перевала оглянулся я последний раз…

Далеко внизу чернели окопы, виднелись землянки, пулеметные гнезда, батарея в лесочке, и вся широкая долина была насыпана солдатами, как горсть махоркой.

– Прощай, лешая сторонка.

Три года не плакал – все молился да матерился, – а тут прорвало…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.