Выходя из номера, он подумал, что будет слишком невероятной удачей, если он сразу же повстречает ту женщину, – однако вот она, здесь, поблизости, сидит за столиком, и рядом с ней нет ни Келлера, ни девушки с «конским хвостом». Сегодня она без своей твидовой шляпы: коротко стриженная, серебрящаяся сединой – вроде бы вполне натуральной, – голова непокрыта. Слушая собеседников, она наклоняет ее с учтивым вниманием – это движение так отчетливо помнится Максу, – а порой, с улыбкой следя за разговором, откидывает на высокую спинку стула. Одета очень просто, с той же элегантной небрежностью, что и вчера: на ней просторная темная юбка и белая шелковая блузка, перехваченная в талии широким ремнем. На ногах – замшевые мокасины, на плечи наброшена замшевая же куртка. Ни колец, ни серег и вообще никаких украшений – только плоские часы на запястье.

Попробовав вино и убедившись, что охлаждено оно правильно – бокал запотел, – Макс чуть наклоняется, чтобы поставить его на стол, и вдруг встречается глазами с женщиной. Это происходит случайно и длится не больше секунды. Она как раз договорила фразу и обвела взглядом террасу – и в этот самый миг встретилась глазами с человеком, сидящим через три столика. Взгляд этот не остановился на нем, а скользнул дальше, а сама она возвращается к прерванному разговору, внимательно слушая собеседника, и не сводит глаз с него и других своих спутников. Макс, меланхолично отметив, что самолюбие его слегка задето, улыбается про себя и ищет утешение в новом глотке «Фалерно». Ну да, разумеется, время его не пощадило, но ведь и она тоже изменилась. И сильно – с той последней встречи, двадцать девять лет назад, осенью 1937-го в Ницце. И еще сильней – если вести отсчет с событий, произошедших в Буэнос-Айресе за десять лет до того. И еще больше времени минуло с разговора на шлюпочной палубе – разговора, который состоялся спустя четыре дня после памятного ланча в каюте супругов де Троэйе, куда его пригласили поговорить о танго.

После бессонной ночи, когда Макс до утра лежал с открытыми глазами в своей каюте второго класса, ощущая мягкое покачивание огромного судна и где-то в самой его утробе – отдаленную вибрацию машины, он начал искать встречи с Мечей. Были вопросы, требующие ответа, были планы, нуждавшиеся в доработке. Надо было прикинуть вероятный выигрыш и возможный провал. Но кроме того – хоть он и самому себе не желал в этом признаться, – билось и пульсировало в его желании отыскать женщину нечто личное, необъяснимое, не имеющее никакого отношения к материальным обстоятельствам. Нечто, на удивление лишенное обычного расчета, но состоящее из ощущений, опасений, тяги.

Он нашел ее на шлюпочной палубе – там же, где и в прошлый раз. Лайнер полным ходом шел сквозь легкий туман, мало-помалу рассеивавшийся и редевший под лучами восходящего солнца, – золотистый диск с размытыми очертаниями полз по небосводу все выше. Меча Инсунса сидела на тиковой скамье под тремя огромными красно-белыми трубами. На ней были спортивного покроя юбка в складку и полосатый шерстяной джемпер, туфли на низком каблуке, а склоненную над книгой голову охватывала узкополая соломенная шляпка колоколом. На этот раз Макс не прошел мимо, ограничившись кратким поклоном, но остановился перед ней, снял кепку и поздоровался. Море было спокойно, солнце било в спину, и потому чуть колеблющаяся тень Макса легла на страницы книги и, когда женщина подняла глаза, на ее лицо.

– А-а, – сказала она. – Это вы? Танцор-совершенство?

И улыбнулась, но глаза, оставаясь совершенно серьезными, смотрели изучающе и оценивающе.

– Как поживаете, Макс? Сколько юных барышень и одиноких дам отдавили вам ноги за последние дни?

– Слишком много, – со стоном отвечал он. – Всех и не упомнишь.

Меча Инсунса и ее муж вот уже четыре дня не появлялись в танцевальном салоне. После ланча в каюте Макс их так и не видел.

– Я подумал над тем, что сказал мне сеньор де Троэйе… Насчет того, где в Буэнос-Айресе можно увидеть подлинное танго.

Улыбка обозначилась яснее. Красивый рот, подумал Макс. Да и вся она.

– Танго в духе старинной гвардии?

– Старой. Гвардия – старая. Да. Я это имею в виду.

– Чудесно, – сказала она. Захлопнула книжку и очень непринужденно подвинулась, давая ему место на скамейке. – И вы сможете сводить нас туда?

Это неожиданное множественное число немного смутило его. Он продолжал стоять перед ней, кепку по-прежнему держа в руке.

– Вас обоих?

– Ну да.

Макс наклонил голову в знак согласия. Потом надел кепку – не без кокетства надвинув ее на правый глаз – и сел на освобожденную ему часть скамейки. Это место было закрыто от ветра белой металлической конструкцией, соединенной с массивным вентиляционным коробом – одним из тех, что тянулись вдоль всей палубы. Макс краем глаза взглянул на книгу, лежавшую на коленях у Мечи. Заглавие было по-английски – «The Razor’s Edge». «Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма. Имя автора показалось ему знакомым, хоть он не читал никаких его книжек. Макс был, что называется, не по этой части.

– Что же, это вполне возможно, – ответил он. – Конечно, в том случае, если вы готовы ко всяким неожиданностям.

– Вы меня пугаете.

При этом она ни в малейшей степени не выглядела напуганной. Макс смотрел куда-то вдаль, поверх спасательных шлюпок, но чувствовал на себе ее пристальный взгляд. На мгновение засомневался, стоит ли обидеться на скрытую в ее словах насмешку, и решил, что не стоит. Быть может, она и в самом деле не лукавила, хотя представить, что она может чего-то испугаться, было все же очень трудно. Особенно – неожиданностей определенного свойства.

– Речь идет о заведениях, которые посещает так называемое простонародье. Находятся они в кварталах бедноты, – пояснил он. – Но я по-прежнему не знаю, должны ли вы…

Он замолк и обернулся к ней. А ее, казалось, забавляет эта преднамеренная осторожная заминка.

– Вы хотели сказать, должна ли я рисковать, появляясь там?

– На самом деле там не так уж опасно. Главное – не слишком выставлять напоказ… Не кичиться.

– Чем?

– Ничем. Ни деньгами. Ни драгоценностями. Ни дорогими или чересчур элегантными нарядами.

Откинув голову, она громко расхохоталась. Какой беспечный, чистосердечный смех, подумал Макс. Такой слышится на теннисных площадках, на модных пляжах, в гольф-клубах, доносится из двухместных открытых «Испано-Сюиз».

– Понимаю… Мне надо будет одеться проституткой, чтобы не бросаться в глаза?

– Не шутите.

– Я и не думаю шутить, – она взглянула на него неожиданно серьезно. – Если бы вы знали, сколько девочек мечтают нарядиться принцессами и сколько взрослых женщин – выглядеть как шлюхи.

Последнее слово в ее устах почему-то прозвучало не вульгарно, подумал растерявшийся Макс. Но лишь вызывающе. Вполне в стиле и духе женщины, способной из любопытства или развлечения ради отправиться в квартал, пользующийся дурной славой, чтобы посмотреть, как танцуют танго. Умеющей произносить некоторые слова и смотреть в глаза мужчины, словно от слов она уже перешла к делу. Но что бы ни говорила Меча Инсунса, вульгарной она не была и быть не могла. Капрал Долгорукий-Багратион, пока был жив, хорошо это формулировал: «Мое меня не минует, а что миновало – то не мое».

– Удивительно, что вашего мужа так интересует танго, – сказал Макс, несколько оправившись. – Я считал его…

– Серьезным композитором?

Теперь черед рассмеяться пришел Максу. И он сделал это с мягкой и хорошо рассчитанной уверенностью человека светского:

– Это ведь всего лишь игра понятий. Но, конечно, как-то принято различать ту музыку, что сочиняет он, и ту, что звучит на танцульках.

– Можем назвать это прихотью. Мой муж – человек своеобразный.

В душе Макс не мог с этим не согласиться. Да, вот именно, «своеобразный» – самое подходящее слово. Насколько ему было известно, Армандо де Троэйе входит в пятерку самых известных и высокооплачиваемых композиторов мира. А из ныне живущих испанцев один лишь Фалья[19] ему вровень.

– Восхитительный человек, – добавила женщина через секунду. – За тринадцать лет он достиг такого, о чем другие не могут даже мечтать… Вы знаете, кто такие Дягилев и Стравинский?

Макс дал понять, что это обидный вопрос. Да, я всего лишь жиголо, говорила его улыбка. И музыку знаю лишь понаслышке. Но все же не до такой степени неуч и невежда.

– Да, разумеется. Русский хореограф и его любимый композитор.

Меча кивнула и стала рассказывать. Армандо часто встречался с ними в Мадриде во время Великой войны, у своей чилийской приятельницы Эухении Эррасурис. Русские готовились показать в «Театро Реаль» «Жар-птицу» и «Петрушку». Армандо де Троэйе же в ту пору был композитором многообещающим, но малоизвестным. Они прониклись друг к другу симпатией: де Троэйе возил их в Толедо и Эскориал. Вскоре подружились. Через год снова встретились – теперь уже в Риме, и там они познакомили его с Пикассо. После войны, когда Дягилев и Стравинский вновь привезли в Мадрид свои балеты, де Троэйе показывал им в Севилье процессии на Святой неделе. По возвращении они сблизились еще больше. Спустя три года, в 1923-м, в Париже состоялась премьера его «Пасодобля для Дон Кихота». Успех был оглушительный.

– Об остальном вы узнаете сами, – сказала Меча. – Турне по Соединенным Штатам, триумф «Ноктюрнов» в Лондоне, где на первом исполнении присутствовала испанская королевская чета, соперничество с Фальей, восхитительный скандал в парижском «Саль де Плейель» на прошлогодней премьере «Скарамуша», который поставил Серж Лифарь[20] и оформил Пикассо.

– Да, это называется «триумф», – беспристрастно оценил Макс.

– А что для вас триумф?

– Гарантированные пятьсот тысяч песет в год. Можно больше.

– Ого. У вас слишком высокие требования.

В словах Мечи, глядевшей на него с любопытством, Максу почудилась ядовитая насмешка.

– А как вы познакомились с мужем?

– Тогда же и там же – у Эухении: она моя мачеха.

– Интересная, наверно, жизнь рядом с таким человеком.

– Да.

Односложное слово прозвучало отрывисто. И безо всякого выражения. Женщина смотрела туда, где за спасательными шлюпками виднелось море и в золотисто-серой дымке все выше поднималось солнце.

– А какое же отношение имеет ко всему этому танго? – спросил Макс.

И увидел, как она, склонив голову набок, раздумывает, словно перебирает один за другим возможные варианты ответа.

– Армандо – человек с юмором. Он любит игру. Во многих смыслах слова. И в своем творчестве тоже, разумеется. Игру рискованную, новаторскую… Именно этим он в свое время пленил Дягилева.

Она замолчала на миг, рассматривая рисунок на переплете книги, где был изображен какой-то элегантный господин на фоне средиземноморского пейзажа с зонтичными соснами и пальмами.

– Можно сказать, – наконец продолжила она, – что ему безразлично, для рояля пишется музыка, для гитары или для барабана глашатая… Музыка, по его мнению, есть музыка. Он на том стоит. И говорить тут больше не о чем.

За пределами их укрытия морской ветерок был слабым и возникал только от перемещения лайнера. Солнечный диск, становясь все четче и ярче, нагревал дерево. Меча Инсунса поднялась, и Макс встал следом.

– И всегда – необыкновенно своеобразный юмор, – продолжала она, очень естественно продолжая разговор. – Однажды он сказал репортеру, что хотел бы, подобно Гайдну, сочинять для увеселения монарха. Симфонию? – Сделайте одолжение, ваше величество! А не понравится – обтешем ее, пригладим, превратим в вальс и напишем для него слова… Ему нравится делать вид, что он пишет по заказу, хотя это чистая ложь. Это он так кокетничает.

– Надо обладать большим умом, чтобы собственные чувства выдавать за подделку, – сказал Макс.

Он не помнил, где вычитал или услышал эту фразу. За неимением культуры истинной и собственной он очень ловко, уместно и своевременно умел вворачивать в свою речь чужие мнения. Меча Инсунса поглядела на него с легким удивлением:

– Хм… Кажется, мы вас недооценивали, сеньор Коста.

Макс улыбнулся. Они медленно шли по палубе на корму.

– Просто Макс.

– Да, конечно… Макс.

Дошли до ограждения, облокотились, наблюдая, как мелькают внизу кепки, мягкие шляпы, белые панамы, женские памелы[21], модные в том сезоне фетровые и соломенные шапочки-каскетки с разноцветными лентами. На палубе первого класса, где прогулочные галереи левого и правого бортов соединялись на небольшой террасе курительного салона, царило оживление: все столики были заняты, и пассажиры наслаждались спокойным морем, погожим мягким днем. Был час аперитивов: десяток лакеев в темно-красных курточках сновали меж столиков, балансируя подносами с напитками и закусками, а метрдотель зорко следил, чтобы все было достойно высокой цены билета.

– Симпатичные… – заметила она. – Я про официантов. Кажется, они очень довольны своей жизнью. Может быть, это море так на них действуют.

– Это в самом деле только так кажется. Их безжалостно гоняют офицеры и пассажирский помощник. А вызывать симпатию – часть их работы: им платят за то, чтобы улыбались.

Меча Инсунса поглядела на него со вновь пробудившимся интересом. Иначе, чем прежде.

– Похоже, вы хорошо осведомлены.

– Уж в этом можете не сомневаться. Но мы говорили о вашем муже. О его музыке.

– Да-да… Я собиралась рассказать, что Армандо любит углубляться в апокрифы, произвольно смешивать разные эпохи. И с большим удовольствием работает с копией, нежели с оригиналом… То здесь, то там оставляет некие метки, куски, сделанные в стиле и духе Шумана, или Сати, или Равеля… Он примеряет разные маски, доходя почти до пародирования. И пародирует даже то – и главным образом то, – что само по себе уже пародия.

– То есть некий иронический плагиат?

Замолчав, она снова взглянула на него как-то по-особенному. Пытливо и изучающе, будто стараясь проникнуть в самую суть.

– Иногда это называют модернизмом, – смягчил свое высказывание Макс, явно опасаясь зайти слишком далеко.

И предъявил свою фирменную улыбку – улыбку доброго малого, который звезд с неба не хватает и весь как на ладони. Или, как назвала его при встрече Меча Инсунса, «танцора-совершенство». Спустя еще миг она отвела глаза и покачала головой.

– Не путайте, Макс… Он – необыкновенный композитор, вполне заслуживающий своей славы. Он притворяется, что ищет, хотя уже нашел, и делает вид, что пренебрегает деталями, хотя скрупулезнейшим образом разработал их. Умеет быть вульгарным, но даже вульгарность эта – особого свойства. Знаете, тщательно продуманная небрежность в одежде подчеркивает ее изысканность… Вы слышали интродукцию к «Пасодоблю для Дон Кихота»?

– Нет. К сожалению. По части музыки мои познания не простираются дальше бальных танцев. Ну, или почти.

– В самом деле жаль. Тогда вам были бы понятней мои слова. Введение, которое никуда ничего не вводит. Гениальная шутка.

– Для меня это слишком сложно, – искренне признался он.

– Несомненно, – ответила она, в очередной раз окинув его внимательным взглядом. – Да.

Макс стоял, по-прежнему опершись на выкрашенный в белый цвет планшир. Его левая рука находилась в двадцати сантиметрах от ее правой руки, державшей книгу. Жиголо посмотрел вниз, на пассажиров первого класса. Отшлифованная многолетними усилиями выучка позволила ему почувствовать сейчас лишь слабый, смутный намек на злобу. Причем не такую, с которой нельзя было бы совладать.

– И танго, которое мечтает сочинить ваш муж, тоже будет шуткой? – спросил он.

Да, в определенном смысле, ответила она. Но не только. Танго стало настоящим поветрием. Оно одинаково сводит людей с ума в салонах, в театрах, в кино или на танцульках в парке. И вот Армандо намерен поиграть с этим безумием. Вернуть публике простонародность, но как бы процеженную сквозь фильтры иронии, о которой она говорила Максу чуть раньше.

– Замаскировать его на свой манер и в своем стиле. И во всю силу своего таланта создать танго, которое было бы пародией на пародии.

– Нечто вроде того рыцарского романа, который когда-то разом покончил со всеми рыцарскими романами?

Она не смогла скрыть удивление:

– Вы читали «Дон Кихота», Макс?

Он быстро просчитал в уме варианты. И решил, что лучше будет не рисковать. Ни к чему козырять интеллектом. Как говорится, лжец и ловкач попадают впросак чаще, чем неуклюжий простак.

– Нет, – ответил он, снова улыбнувшись с безупречно отработанной непринужденностью. – Сам роман не читал, но о нем – очень много.

– Ну, «покончить» – это, может быть, слишком сильно сказано. По крайней мере, отринуть, оставить позади. Создать нечто непревзойденное и собравшее в себе все. Совершенное танго.

Они отошли от борта. Над морем, на глазах терявшим сероватый оттенок и набиравшим яркой синевы, солнце рассеивало последние остатки дымки. Восемь спасательных шлюпок левого борта сверкали белым так ослепительно, что Максу пришлось поглубже надвинуть на глаза козырек. Меча Инсунса из кармашка своего джемпера достала и надела темные очки.

– Он в восторге от ваших рассказов, – проговорила она, сделав еще несколько шагов по палубе. – И очень рассчитывает, что вы исполните обещание и покажете ему в Буэнос-Айресе настоящее танго.

– Ему одному?

Не замедляя шага, она сбоку взглянула на него так, словно не поняла вопроса. Минеральные воды «Инсунса», вспомнил Макс. В читальном салоне он нашел в иллюстрированных журналах рекламные объявления, а потом еще уточнил у пассажирского помощника. В конце века ее дед-фармацевт нажил состояние, разливая в бутылки и продавая воду из целебного источника в Сьерра-Неваде. Потом отец построил там два отеля и современный санаторий для лечения болезней печени и почек, и вскоре летние поездки на воды вошли в моду среди высшей андалузской буржуазии.

– На что расчет, сеньора? – настойчиво спросил Макс.

На этом этапе разговора он вправе был ожидать, что она попросит называть ее Меча или Мерседес. Но этого не произошло.

– Мы женаты пять лет. И я глубоко восхищаюсь им.

– И потому хотите, чтобы я отвел вас туда? Вас обоих? – Он позволил себе нотку скепсиса. – Вы-то ведь не сочиняете музыку?

Ответ был дан не сразу. Меча Инсунса продолжала медленно шагать по палубе, пряча глаза за стеклами темных очков.

– А вы, Макс, что намерены делать? Вернетесь обратным рейсом в Европу или останетесь в Аргентине?

– Останусь, наверно, на какое-то время. Мне предложили трехмесячный контракт в столичном отеле «Плаза».

– Танцевать?

– Пока – да.

Последовало молчание. Краткое.

– Все же эта профессия сулит не слишком блестящее будущее. Если только…

Она оборвала фразу, но Макс без труда мог завершить ее: если только благодаря великолепной внешности, улыбке славного малого и танго не подцепишь надушенную «Roger & Gallet» миллионершу, которая возьмет на себя оплату всех твоих расходов, тебя – в chevalier servant[22]. Или, как выражаются итальянцы, – в чичисбеи. А если еще грубее и проще – в альфонсы.

– Но я и не собираюсь посвящать этому всю жизнь.

Теперь темные стекла обратились в его сторону. И замерли. Он видел в них свое отражение.

– В прошлый раз вы очень интересно сказали о танго страдательных и танго убийственных.

Интуиция и на этот раз подсказала Максу: следует быть искренним.

– Это не мои слова. Так считал один мой друг.

– Тоже танцор?

– Нет. Он был солдатом.

– Был?

– Был. Его уже нет на свете.

– Сочувствую.

– Тут нет повода для сочувствия, – уклончиво улыбнулся Макс. – А звали его Долгорукий-Багратион.

– Простых солдат так не зовут… Это имя больше подходит офицеру, а? Какому-нибудь русскому аристократу.

– Именно так. Он был и русский, и аристократ. По крайней мере, так представлялся.

– А на самом деле? Настоящий аристократ?

– Возможно.

Меча Инсунса впервые, кажется, за все это время показалась ему растерянной. Они остановились у фальшборта, под спасательными шлюпками. На корме черными буквами было выведено название. Женщина сняла шляпу – Макс успел заметить на подкладке этикетку со словом «Talbot» – и встряхнула волосами, подставляя голову ветру.

– И вы тоже были солдатом?

– Недолго.

– И воевали в Европе?

– В Африке.

Она чуть качнула головой, как бы с удивлением, словно видела Макса впервые.

В течение многих лет североафриканскими названиями пестрели заголовки испанских газет, а портреты молодых офицеров заполняли страницы иллюстрированных журналов «Эсфера» или «Бланко и негро»: капитан такой-то (регулярная армия, пехота), лейтенант такой-то (Иностранный легион), младший лейтенант такой-то (регулярная армия, кавалерия) пали смертью храбрых – упомянутые на страницах светской хроники неизменно гибнут героически и никак иначе – в Сиди-Хаземе, в Кераме, в Баб-эль-Кариме, в Игерибене.

– Вы имеете в виду Марокко? Мелилью, Анваль и прочие ужасные места?

– Да. Их все.

Прислонившись к борту, он наслаждался легким ветром, освежавшим лицо, щурил ослепленные солнечным блеском глаза на море, на яркую белизну шлюпки. Потом достал из внутреннего кармана пиджака портсигар с чужой монограммой и заметил, что Меча Инсунса очень внимательно наблюдает за ним. Она продолжала изучающее смотреть на него и, когда он протянул ей раскрытый портсигар, качнула головой, отказываясь. Макс же достал сигарету, слегка постучал ею по крышке, прежде чем поднести ко рту.

– Где вы научились так вести себя?

Достав коробок спичек с логотипом пароходной компании на этикетке, он зашел за шлюпку, чтобы зажечь спичку и прикурить. И на этот раз тоже не покривил душой, отвечая:

– Что вы имеете в виду?

Женщина сняла темные очки. Глаза на таком свету казались гораздо светлее и прозрачнее.

– Не обижайтесь, Макс, но в вас есть что-то такое, что сбивает с толку. Вы безупречно держитесь, чему, разумеется, помогает ваша наружность. Вы чудесно танцуете и умеете носить фрак, как, пожалуй, мало кто из всех, кого я знаю. И все же не кажетесь человеком…

Он улыбнулся, скрывая неловкость, чиркнул спичкой. Но прежде чем успел прикурить, ветер задул огонек, хоть и спрятанный меж ладоней.

– Воспитанным?

– Нет, я не это хотела сказать… Вы не выставляетесь напоказ, как свойственно людям недалеким, нахраписто лезущим к успеху, не стремитесь предстать не таким, как на самом деле, лишены пошловатого тщеславия. И даже того природного нахальства, которое так свойственно юношам из благополучных семей… Но кажется, что мир льнет к вам, стелется вам под ноги, хоть вы и не прилагаете к этому особых усилий… И я не только женщин имею в виду… Понимаете меня?

– Ну, более или менее.

– И все-таки, когда вы в прошлый раз рассказывали о своем детстве в Буэнос-Айресе, о возвращении в Испанию… Жизнь в ту пору вроде бы не слишком много обещала вам… Потом дела пошли на лад?

Макс снова чиркнул спичкой – на этот раз удачно, сквозь первое облачко дыма взглянул на Мечу. И внезапно перестал смущаться. Ему припомнились Китайский квартал Барселоны, марсельский Канебьер, пот и страх Иностранного легиона. Три тысячи иссушенных солнцем трупов, оставленных на пути от Анваля к Монт-Аррюи. И венгерку Боске в Париже – ее горделивую нагую стать в лунном свете, льющемся через единственное оконце мансарды на улице Фюрстенберг, играющем серебристыми тенями на скомканных простынях.

– Да, – ответил он наконец, глядя в море. – В самом деле, кое-что наладилось.

Солнце уже скрылось за мысом Капо, и Неаполитанский залив медленно погружается в темноту, гаснут на воде последние лиловатые отблески. Вдалеке под мрачным склоном Везувия по всей линии побережья от Кастелламаре до Поццуоли загораются первые огни. Настает час ужина, и терраса отеля «Виттория» мало-помалу пустеет. Макс Коста со своего места видит, как женщина встает и направляется к стеклянной двери. Они снова на миг встречаются глазами, но ее взгляд – рассеянный и случайный – скользит по лицу Макса с прежним безразличием. А Макс, впервые увидев ее здесь, в Сорренто, так близко, понимает, что время хоть и пощадило кое-что из былой ее красоты – прежними остались и глаза, и очерк красиво вырезанных губ, – все же и по ней прошлось тяжко, не пожалело: очень коротко остриженные волосы стали серебристо-седыми, как и у Макса; кожа одрябла, потускнела и будто заткана паутиной бесчисленных мельчайших морщинок, особенно заметных в углах рта и вокруг глаз; на тыльных сторонах ладоней, сохранивших свое точеное изящество, безобманными приметами старости проступили пигментные пятна. Но движения остались такими же, как запомнилось Максу, – уверенными и спокойными. Присущими женщине, которая всю жизнь шла по свету, сотворенному именно и только для этого. Пятнадцать минут назад Хорхе Келлер и девушка с «конским хвостом» присели за тот же столик, а теперь вместе с нею идут к выходу, пересекают террасу, минуя Макса, и скрываются из виду. Их сопровождает грузный лысый мужчина с полуседой бородой. Едва лишь эти четверо проходят мимо, Макс встает, идет следом, выходит за дверь и останавливается на миг возле кресел «либерти»[23] и кадок с пальмами, украшающими зимний сад. Отсюда ему видны стеклянная дверь в холл и лестница в ресторан. Когда он оказывается в холле, Меча Инсунса и ее спутники уже поднялись по двум маршам внешней лестницы и углубились в аллею, выводящую на площадь Тассо. Макс возвращается в холл, останавливается перед конторкой младшего портье:

– Неужто это и есть Келлер, шахматный чемпион?

Удивление сыграно блестяще. Долговязый костлявый молодой парень со скрещенными золотыми ключами на лацканах черной тужурки недоверчиво смотрит на него:

– Он самый, синьор.

Макс Коста, за полвека где только не побывавший, чего только не повидавший, одно, по крайней мере, усвоил твердо – от подчиненных можно добиться большего толка, чем от начальников. Потому он неизменно старался завести добрые отношения с теми, от кого и вправду что-то зависит напрямую, – с портье, швейцарами, официантами, секретаршами, таксистами, телефонистками. С людьми, чьи руки на самом деле приводят в действие шестерни благоустроенного общества. Однако такие полезные знакомства не случаются с бухты-барахты: для этого нужны время, здравомыслие и еще что-то такое, чего не купишь за деньги, – особая манера общения, многозначительная и естественная, как бы говорящая: «ты – мне, я – тебе, но в любом случае я тебе обязан, друг мой, и в долгу не останусь». Что же касается Макса лично, то щедрые ли чаевые, бесстыдная ли взятка – его изысканные манеры неизменно затушевывали и без того неясную черту меж этими понятиями – всегда служили не более чем предлогом для сокрушительной улыбки, которой он потом одаривал как жертв своей интриги, так и вольных или невольных сообщников. И благодаря этой тщательности, пронесенной через всю жизнь, шофер доктора Хугентоблера собрал обширную коллекцию личных знакомств, связанных с ним отношениями тайными и особыми. Были в его коллекции мужчины и дамы сомнительной, очень мягко говоря, нравственности, способные, не моргнув глазом, вытащить у человека золотые часы, но готовые эти самые часы и заложить, чтобы его же выручить в трудную минуту или заплатить долг.

– И, надо полагать, маэстро отправился ужинать?

Парень снова кивает, но на этот раз губы его раздвигаются в машинально-учтивой улыбке: он знает, что этот пожилой респектабельный джентльмен, который сейчас небрежно достает из внутреннего кармана красивый кожаный бумажник, платит за каждую ночь в «Виттории» столько же, сколько портье получает в месяц.

– Обожаю шахматы… Мне так хочется знать, где ужинает синьор Келлер. Сами понимаете, фетишизм поклонника…

Пятитысячная, деликатно сложенная вчетверо, переходит из одной руки в другую и исчезает в кармане тужурки со скрещенными ключами на лацканах. Улыбка ее носителя обретает большую живость и естественность.

– Ресторан «О`Парруччиано» на Корсо Италия, – отвечает он, сверившись с книгой заказов. – Славное место для тех, кто любит рыбу или каннелони[24].

– Непременно схожу как-нибудь. Спасибо.

– Всегда к вашим услугам, синьор.

Времени больше чем достаточно, соображает Макс. И потому, скользя пальцами вдоль перил широкой лестницы, украшенной фигурами в якобы помпейском духе, он поднимается на второй этаж. Тициано Спадаро перед тем, как смениться с дежурства, сообщил ему, в каких номерах остановились Хорхе Келлер и его спутники. Женщина живет в номере 429, и к нему-то по длинному коридору, по ковровой дорожке, глушащей звук шагов, и направляется Макс. Дверь самая обычная, без затей, с классическим замком, так что через скважину можно заглянуть внутрь. Макс пробует сначала отпереть ее собственным ключом (не раз уж бывало так, что счастливый случай одолевал технические сложности), а потом, настороженно оглядев коридор из конца в конец, достает из кармана незамысловатую отмычку – инструмент столь же совершенный в своем разряде, как скрипка Страдивари – в своем, – стальную, сантиметров десять длиной, узкую, тонкую и раздвоенную на конце; часа два назад он уже испробовал ее на двери собственного номера. Полминуты спустя три негромких щелчка сообщают, что путь свободен. Тогда Макс поворачивает дверную ручку и открывает дверь с хладнокровием профессионала, значительную часть жизни с абсолютным миром в душе взламывавшего чужие двери. Потом, еще раз оглядев коридор, вешает на ручку табличку «Не беспокоить» и входит в номер, тихонько насвистывая сквозь зубы: «Тот, кто банк сорвал в Монако».